«Восстановление» индоевропейского языка

Если древняя форма языка засвидетельствована, как это имеет место для романских языков, задача исследования вначале относительно проста: определяются соответствия между древней формой и последующими формами и при помощи исторических данных прослеживаются как можно точнее видоизменения языка в различных местах в различные моменты. Если же древняя форма языка неизвестна, как это имеет место для древних индоевропейских языков, то у нас только один способ исследования — установить соответствия, которые можно обнаружить между формами различных языков. В том случае, когда языки очень сильно разошлись, а соответствия редки и отчасти недостоверны, мы ограничиваемся одним только установлением родства. Для индоевропейских языков обстоятельства более благоприятны. Эти языки представляют многочисленные и точные соответствия, а три из них — хеттский, индоиранские и греческий — засвидетельствованы довольно древними памятниками, притом засвидетельствованы в форме настолько архаичной, что по ней можно предположить, какова должна была быть система индоевропейского языка; большинство остальных сохраняет архаизмы. Таким образом, система всех совпадений, представляемых индоевропейскими языками, допускает их методическое и подробное изучение.

Пример, взятый из романских языков, лучше всего даст представление о применяемом приеме исследования. Возьмем следующий ряд слов:

итальянок.	pẹra	tẹla	vẹro	pẹlo
испанск.	pera	tela	vero	pelo
сицилийск.	pira	tila	viru	pilu
др.-франц.	peire	teile	veir	peil
(совр. франц.	poire	toile	voire	poil)
«груша»		«ткань»	«действительно»	«шерсть»

Поскольку известно из сравнения грамматик этих языков, что они между собой родственны, то не может быть сомнения, что мы имеем здесь четыре слова общего языка, именно «вульгарной латыни» или «общероманского» языка. Так как ударяемая гласная во всех четырех словах одна и та же, то мы можем заключить,

что имеем здесь дело с гласной этого языка, которую можно определить соответствиями:

cардинское e = ит. ẹ = исп. e = сиц. I = др.-фр. ei

Сравнительная грамматика индоевропейских языков находится в том положении, в каком была бы сравнительная грамматика романских языков, если бы не был известен латинский язык; единственная реальность, с которой она имеет дело, — это соответствия между засвидетельствованными языками. Соответствия предполагают общую основу, но об этой общей основе можно составить себе представление только путем гипотез, притом таких гипотез, которые проверить нельзя; поэтому только одни соответствия и составляют объект науки. Путем сравнения невозможно восстановить исчезнувший язык; сравнение романских языков не может дать точного и полного представления о народной латыни IV в. н. э., и нет основания предполагать, что сравнение индоевропейских языков даст большие результаты. Индоевропейский язык восстановить нельзя...

... Итак, метод сравнительной грамматики применим не для восстановления индоевропейского языка в том виде, как на нем говорили, а лишь для установления определенной системы соответствий между исторически засвидетельствованными языками. Все излагаемое в каком бы то ни было виде в настоящей работе должно разуметься именно в этом смысле даже в тех местах, где, с целью сократить изложение, индоевропейский язык предполагается как бы известным.

При наличии этой оговорки сравнительная грамматика определяется как разновидность исторической грамматики в отношении тех частей языкового

развития, которые не могут быть прослежены на основе документов...

...Приведенные нами определения тем самым устраняют два ошибочных взгляда, противоречащих духу сравнительного метода.

1. Долгое время думали, что индоевропейский язык есть язык первобытный; думали, что сравнительная грамматика позволяет заглянуть в «органический» период языка, когда он складывался и когда устанавливалась его форма. Но ведь индоевропейский язык по отношению к хеттскому, санскритскому, греческому и т. д. есть то же самое, что латинский по отношению к итальянскому, французскому и т. д.; единственное различие заключается в том, что у нас нет такой сравнительной грамматики, которая бы проникала в доиндоевропейское прошлое. Конечно, народности, говорившие по-индоевропейски, должны были стоять на уровне цивилизации, близком к уровню африканских негров или североамериканских индейцев, но в языках негров и индейцев нет ничего «первобытного» или «органического». Каждый из их говоров имеет уже сложившуюся форму и иногда тонкую и сложную грамматическую систему, относящуюся к тому или иному из многообразных типов речи. Сравнительная грамматика индоевропейских языков не бросает ни малейшего света на первые ступени языка. Индоевропейский язык, конечно, не древнее и во всяком случае не «первобытное» египетского языка пирамид и древневавилонского (аккадского).

2. Даже не увлекаясь мыслью, будто сравнительная грамматика может осветить процесс сложения языка, часто пытаются дать индоевропейским формам историческое объяснение. Например, задавались вопросом, не представляют ли личные окончания глагола древних местоимений-суффиксов или не объясняются ли определенными фонетическими изменениями такие чередования гласных, как гр. ειμι, ίμεν — «иду», «пойду», «идем», «пойдем». Но объяснения такого рода, сколько бы правдоподобны они отчасти ни были, не поддаются доказательству. И действительно, объяснить исторически какую-либо форму можно только другой, более древней формой, а в данном случае именно нет этих более древних форм; они не только не засвидетельствованы, но мы не можем даже их сколько-нибудь надежным образом «восстановить» при помощи сравнения. Исторически объяснять индоевропейский язык мы будем в состоянии только тогда, когда будет доказано его родство с другими языковыми семьями, когда, таким образом, окажется возможным установить системы соответствий и при их помощи составить себе представление о доиндоевропейском периоде.

Языковые факты настолько сложны, что не допускают догадок. Было бы наивно объяснять явления французского языка, не зная ни других романских языков, ни латинского; попытки объяснять индоевропейский язык не менее наивны и даже еще более нелепы потому, что мы не знаем самого индоевропейского языка, а имеем

только системы соответствий, которые косвенно дают о нем представление. Поэтому нами оставляются без рассмотрения те гипотезы, которые предлагались для объяснения подробностей индоевропейского словоизменения без какой-либо опоры на соответствия с языками, возводимыми к более древнему источнику.

Здесь мы будем рассматривать только одно: соответствия между различными индоевропейскими языкам и, отражающие древние общие формы; совокупность этих соответствий составляет то, что называется индоевропейским языком.
Ж. ВАНДРИЕС


ЯЗЫК ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ¹

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЯЗЫКА
Самое общее определение, которое можно дать языку, — это назвать его системой знаков. Поэтому исследовать происхождение языка — это значит исследовать, какие знаки естественно были в распоряжении человека и как он принужден был начать ими пользоваться.

Под знаком в данном случае надо понимать всякий символ, способный служить для взаимного общения людей. Так как знаки могут быть различной природы, то и языки могут быть различными. Все органы чувств могут служить базой для создания языка. Есть язык обоняния и язык осязания, язык зрительный и язык слуховой. Мы имеем дел с языком всякий раз, когда два индивидуума условно придают определенный смысл данному действию и совершают это действие с целью взаимного общения. Духи, которыми надушено платье, красный или зеленый носовой платок, торчащий из кармана пиджака, более или менее продолжительное пожатие руки — все это элементы языка, если только два человека условились использовать эти знаки для передачи приказания или сообщения.

Однако же среди всех возможных языков есть один, который доминирует над всеми другими разнообразиями форм выражения, которыми он располагает; это язык слуховой, называемый также произносимой или членораздельной речью; только с этим языком мы будем иметь дело в этой книге. Он иногда сопровождается, а еще чаще заменяется языком зрительным. У всех народов в большей или меньшей степени жест сопровождает слово, мимика лица одновременно с голосом передает чувства и мысли говорящего. Мимика — это зрительный язык. Но письмо — также зрительный язык, как и вообще всякая система сигналов.

Зрительный язык, по всей вероятности, так же древен, как и язык слуховой. У нас нет никакого основания предполагать и во всяком случае никаких доказательств тому, что один из них предшествовал другому.

Большинство зрительных языков, употребляемых ныне, являются только производными от языка слухового. Это верно относительно письма, как мы в этом убедимся в другом месте этой книги; это верно и относительно сигнальных кодов. Код морских сигналов, например, имеет целью дать зрительные эквиваленты словам и фразам существующих языков. Он нам не дает никакого материала относительно происхождения знаков как выразителей мыслей. Тот или иной знак выбран предпочтительно перед другим в результате условности, условности произвольной, но этот произвол предопределен заранее данными условиями. Подобные языки уже по своему существу искусственны.

Но нам известна и естественная форма зрительного языка — язык жестов. Некоторые дикие народы пользуются им наравне с языком слуховым. В этом случае речь идет не о жесте, сопровождающем речь, как это бывает и у цивилизованных народов, речь идет о системе жестов, выражающих без помощи слов мысли, подлежащие сообщению, так же как это могло бы сделать слово. Это язык зачаточный, но имеющий свои преимущества: он может употребляться на таких далеких расстояниях, когда звук не слышен, но движения видны; особенно же он удобен в тех случаях, когда мы не хотим привлечь внимания присутствующих звуком голоса. Школьники пользуются подобным немым способом общения в классе. Следовательно, язык жестов может иметь утилитарное происхождение. Однако же то обстоятельство, что у диких народов особенно часто он употребляется женщинами, подсказывает другое объяснение. Причина, вызывающая различие в языке у двух полов, обычно связана с религией.

Слова, употребляемые мужчинами, запрещено произносить женщинам, поэтому женщинам приходится пользоваться своим специальным словарем, приходится создавать его, приходится даже прибегать к жесту для замены слова. Сохранение языка жестов может, таким образом, быть объяснено религиозными запрещениями. Но каково бы ни было его происхождение, язык жестов — только суррогат слухового языка, к которому он приспосабливается.

Язык глухонемых тоже скопирован с языка слухового. Посредством жеста мы передаем глухонемым приемы обычного языка; мы даем им возможность общаться между собой и читать то, что пишут люди нормальные. Таким способом заменяют работу одних органов чувств работой других, чтобы дать глухонемым возможность обмениваться знаками языка...
...Язык образовался в обществе. Он возник в тот день, когда люди испытали потребность общения между собой. Язык возникает от соприкосновения нескольких существ, владеющих органами чувств и пользующихся для своего общения средствами, которые им дает природа: жестом, если у них нет слова, взглядом, если жеста недостаточно...
441

...Язык как социальное явление мог возникнуть только тогда, когда мозг человека был .уже достаточно развит, чтобы пользоваться языком. Два человеческих существа могли создать язык для своего пользования только потому, что они были уже готовы к этому. С языком дело обстоит так же, как и с другими человеческими изобретениями. Часто спорили о том, был ли при возникновении языка один язык или их было много. Этот вопрос не представляет никакого интереса. В тот день, когда ум достаточно развит, открытие происходит само по себе в нескольких точках одновременно; оно в воздухе, как принято говорить, его появление предчувствуется, как осенью падение зрелых плодов.

Психологически лингвистический акт состоит в том, чтобы придать знаку символическую значимость. Этот психологический процесс отличает язык человека от языка животного. Неправильно противопоставлять один из них другому, говоря, что второй — это язык естественный, а первый — искусственный и условный. Человеческий язык не менее естествен, чем язык животных, но человеческий язык принадлежит к более высокому порядку явлений в том смысле, что человек, придав знакам объективную значимость, может ее изменять до бесконечности благодаря ее условности. Различие между языком человека и языком животного лежит в оценке природы знака.

Собака, обезьяна, птица понимают себе подобных; у них есть крики, жесты, песни, соответствующие состоянию радости, испуга, желания, голода; некоторые из этих криков так хорошо приспособлены к специальным нуждам, что их почти можно перевести фразой на человеческий язык. И все же животные фраз не произносят. Они не могут изменять элементов своего крика, как бы последний ни был сложен, как мы меняем наши слова, являющиеся в фразе элементами, способными замещать друг друга.

Для животных фраза не отличается от слова. Более того: само это слово, крик или сигнал, как его ни назвать, не имеет независимой объективной значимости. Поэтому слово это не имеет условного значения, а следовательно,, язык животного не способен ни меняться, ни прогрессировать. Нет никаких признаков того, что крик животных был прежде не таким, каков он теперь.

Птица, испускающая крик, чтобы привлечь руку, дающую ей корм, не сознает своего крика как знак. Язык животного предполагает неразрывное соединение знака и обозначаемой им вещи. Для того чтобы эта связь разорвалась и знак приобрел значение, независимое от своего объекта, нужен психологический процесс, являющийся исходной точкой человеческого языка...

...У этого отдаленного нашего предка, мозг которого был еще не приспособлен к рассуждению, язык мог возникнуть в чисто эмоциональной форме. Это должно было быть вначале простое пение, ритмически сопровождавшее ходьбу или ручную работу, крик, похожий на крик животного, выражающий боль или радость,
442

страх или голод. Затем крик, приобретя символическое значение, стал играть роль сигнала, повторяемого другими, и человек, находя в своем распоряжении этот удобный прием, использовал его для общения с себе подобными, вызывая или предупреждая какое-либо действие с их стороны. Действительно, прежде чем стать средством рассуждения, язык должен был быть средством действия и одним из самых действенных средств, бывших в распоряжении человека. Раз сознание знака возникло в уме, оставалось только развивать это изумительное открытие; усовершенствование речевого аппарата шло вместе с развитием мозга. Внутри первых человеческих объединений закрепление языка происходило по законам, управляющим всяким обществом. В частности, в коллективных церемониях одинаковые речевые или хоровые акты воспроизводились всеми членами группы.

Таким образом, элементы крика или пения приобретали символическое значение, которое каждый индивидуум сохранял затем для личного употребления. И мало-помалу благодаря возрастающей частоте социальных сношений в конце концов установился в своем несравненном богатстве этот сложный аппарат, служащий для выражения чувств и мыслей, всех чувств и всех мыслей.

Эта гипотеза, хотя и недоказуемая, не лишена правдоподобия. Интерес ее — в объяснении того, как язык явился естественным продуктом деятельности человека, результатом приспособления способностей человека к социальным нуждам¹.

Нужно только идти от осознания знака. Овладев сознанием знака, язык развивается дальше путем последовательных дифференциации...
...Попытка найти первоначальные формы языка есть результат уподобления языковедения естественным наукам: геологии, ботанике или зоологии. Это неточное уподобление сослужило плохую службу лингвистике. Если нужно найти для языка какую-либо аналогию, скорее надо было бы ее искать в общественных науках. Мишель Бреаль сравнивал индоевропейское спряжение с значительными политическими или судебными установлениями, парламентами или королевским советом; учреждения эти, рожденные первичной потребностью, мало-помалу дифференцируясь, расширили свои функции до того, что следующая эпоха, найдя их механизм слишком громоздким, часть его отсекла, функции его распределила между различными и независимыми учреждениями, хотя и связанными все же до известной степени (и с очевидным доказательством своего первоначального единства) со своим прототипом.

Это сравнение может быть применено к языку, так как язык есть общественное установление...

ЯЗЫК И ЯЗЫКИ

Но, приступая к построению общей теории языка, надлежит помнить о двух опасностях. В результате одной из тех антиномий языка, о которых говорит В. Анри, язык в одно и то же время и един и многообразен; он един для всех народов и различен до бесконечности в устах каждого говорящего.

Совершенно ясно, что два человека никогда не говорят совершенно одинаково. Для фонетиста, наблюдающего язык в индивидуальных особенностях, язык ограничивается индивидуумом. Один из основных недостатков описательной фонетики как раз в том, что она принуждает лингвистику исследовать индивидуальные факты. Тот, кто ищет в языке отражения чувств, эмоций, страстей, найдет в нем также только индивидуальные факты. Символ с момента, когда он принят условно, приобретает общее значение. Но частные действия, производящие символы и их выражающие, могут быть наблюдены только изолированно в индивидуальном проявлении. Хотя не точно говорить, что лингвистические нововведения исходят от индивида, но тем не менее верно, что каждый индивид вносит свое в процесс обновления языка. Следовательно, не так уже ошибочно утверждение, что существует столько же разных языков, сколько говорящих.

Но, с другой стороны, не будет ошибочным и утверждение, что существует только один человеческий язык под всеми широтами, единый по своему существу. Именно эта идея лежит в основе опытов по общей лингвистике. Здесь делаются попытки формулировать общие принципы, приложимые ко всякому языку. Действительно, фонетическая система всех языков подчинена одним и тем же общим законам у всех народов; различия, которые мы устанавливаем при переходе от одного языка к другому, зависят от особых условий. Морфология языков, конечно, очень разнообразна, но те три или четыре основных морфологических типа, к которым это разнообразие сводится, не абсолютно различны, так как мы видим, что при развитии языка эти типы переходят один в другой. Точно так же ни один из этих типов не достаточен для полной характеристики языка человека. Что касается словаря, то он основан на следующем принципе: с определенной группой фонем соединяется какое-либо определенное понятие, и этот принцип мы находим во всех языках, он действителен для языка вообще.

Общая теория языка наталкивается, следовательно, с самого начала на трудность определения границ лингвистического исследования; исследователь колеблется между изучением языка индивидуума и языка всего человечества. Но эта трудность ослабляется с того момента, когда мы вместо языка как абстракции берем язык реальный. Язык есть орудие действия и имеет практическое назначение; поэтому для того, чтобы хорошо понять язык, необходимо изучить его связи со всей совокупностью человеческой деятельности, с жизнью.

Мы уже говорили о жизни языка. Признавая всю неточность и двусмысленность этой метафоры, ею все же можно воспользоваться в качестве гипотезы, направляющей исследование, или в методических целях более удобного изложения. Но языковые факты, использованные нами до сих пор, были чистыми абстракциями, созданными лингвистами; говорить о жизни языка в связи со звуками, грамматическими формами и словами, т. е. в связи с тем, что как раз лишено жизни, — это почти нелепость. Жизнь, которой мы теперь займемся, — это совокупность условий деятельности человечества, это действительность в ее бесконечном развитии. Что язык к ней причастен, слишком очевидно. Но в таком случае перед нами не теоретическая система, состоящая из отвлеченных положений. Перед нами самые разнообразные языки, на которых говорят весьма различно на всем земном шаре.

Между языком и языками можно установить такое различие: язык — это совокупность психических и физиологических приемов, используемых человеком при говорении; языки же — это практическое применение этих приемов. Для определения термина «язык» нужно выйти из рамок предыдущих глав и изучить роль, которую речь играет в организованном человеческом обществе...

Стало общим местом утверждение, что человек прежде всего существо общественное. Одна из черт, которой лучше всего выражается общественность природы человека, — это, без сомнения, инстинкт, заставляющий группы индивидов осознавать как общее объединяющие их особенности, противопоставляя себя другим группам, члены которых лишены этих особенностей.

Этот инстинкт очень могуществен, и мы его находим во всех подразделениях любого общественного организма; его источник в самом факте группировки...
...В любой общественной группе вне зависимости от ее свойств и величины язык играет важнейшую роль. Он — самая крепкая связь, соединяющая членов группы, в одно и то же время он — символ и защита группового единства. Может ли быть более действительное орудие для утверждения факта существования группы?
445

Язык так гибок, так богат оттенками, так тонок, так пригоден к самому различному потреблению; он — средство общения между членами группы, условный знак принадлежности к группе.

У каждого члена группы есть ощущение, что он говорит на определенном языке, который не является языком какой-либо из соседних групп. Таким образом, язык приобретает реальное существование в ощущении, общем у всех говорящих на нем. Это определение, на первый взгляд совершенно субъективное, опирается на тот факт, что к ощущению общности языка присоединяется у говорящих стремление к известному языковому идеалу, который каждый из говорящих старается осуществить в своей речи.

Между членами одной и той же группы как бы существует естественно установившееся молчаливое соглашение поддерживать язык таким, как это предписывается нормой. Часто не без основания эту норму считают следствием обычного употребления языка; но употребление не только не произвольно, оно представляет собою полную противоположность произволу. Обычные формы языка всегда определяются интересом языковой общины; этот интерес в данном случае есть необходимость взаимного понимания. Каждый член данной языковой общины поэтому всегда инстинктивно и бессознательно сопротивляется произволу в употреблении языка. Всякое нарушение обычного употребления языка со стороны отдельного говорящего сейчас же исправляется; смех наказывает виновника и отнимает у него желание повторить ошибку. Нарушение употребления приобретает силу закона только тогда, когда все члены общины склонны ее допустить в своей речи, т. е. когда ошибка воспринимается как норма и, следовательно, уже не чувствуется как ошибка.

Правильная речь (языковая норма) поддерживается очень жестоко во всех языковых общинах, во всех говорах. Иногда можно услышать, что даже образованные люди удивляются тому, что в говоре крестьян есть правила и грамматика. Им кажется, что правила существуют только в книгах, которые даются в руки школьнику; по их мнению, язык без письменности не имеет правил. Это ошибка. В говорах наших крестьян, так называемых «пату а», правила более строги, чем в языках, усвоенных из грамматик. В языках письменных иногда бывают колебания, споры: grarnmatici certant (грамматики спорят), как говорил Гораций. Говорящие же на говорах почти никогда не колеблются. Послушайте, как отзывается крестьянин о говоре соседней деревни; он в нем найдет сейчас же отличия, едва заметные постороннему уху; он с гордостью заявит, что только он и его односельчане говорят правильно и хорошо и что по ту сторону ручья или долины речь уже перестает быть правильной.

У человека из народа обыкновенно очень точное представление о своем языке; он чувствует с редкой тонкостью малейшие нарушения нормы. Малерб считал, что у грузчиков Port-au-foin наиболее верное чувство языка; он называл их своими учителями языка.

Известно, какая неудача постигла на афинском рынке Теофраста, родом с острова Лесбоса. Он спросил цену какого-то товара, и простая женщина узнала в нем чужестранца по его языку. Если мы сомневаемся в каком-либо языковом факте, нам надо обратиться к народу за разъяснением. Академии могут спорить о том, какого рода французское слово automobile, мужского или женского, и нагромождать доказательства на доказательства; это — теория. На практике народ сразу же решил, что это слово женского рода. Если было кратковременное колебание, то это потому, что во многих случаях род этого слова не мог быть выявлен грамматически. Это равноценно тому, что во многих случаях своего употребления это существительное не имеет рода вообще, но во всех случаях, где род грамматически обнаруживается, слово получило женский род: une belle, une grande automobile; l'automobile est verte ou grise.

Язык каждой группы приобрел четкие грани благодаря этому стремлению к правильности и уверенному закреплению нормы. Но мы нигде не найдем образцового языка, если вздумаем его искать. Многие говорят по-французски, но нет говорящих на образцовом французском языке, который мог бы служить нормой и примером для других. Того, что мы называем образцовым французским языком, не существует в речи ни одного говорящего по-французски. Поэтому праздное занятие задавать вопросы: где говорят на лучшем французском языке? Наилучший французский язык — это «идея» в том смысле, который придавал этому слову Лабрюйер; это — фикция, как и мудрец стоиков, который должен был быть совершенным, добрым, здравым телом и духом, если только, как кто-то сказал, его не мучит отрыжка. Наш лучший французский язык может потерять свое совершенство от любой ошибки памяти, ослышки или же обмолвки. Этот правильный язык — идеал, к которому стремятся, но которого не достигают; это — сила в действии, определяемая целью, к которой она движется, это — действительность в возможности, не завершающаяся актом; это — становление, которое никогда не завершается.
* * *

Можно обобщить сказанное, определив язык как идеальную лингвистическую форму, довлеющую над всеми индивидами данной социальной группы.

Теперь надо определить, что такое социальная группа. Этому в сущности будут посвящены следующие главы, так как характер языка зависит от природы и объема группы. Во Франции рядом с литературным языком, на котором везде пишут и который претендуют воплотить в своем говоре образованные люди, существуют диалекты, например диалект Франш-Контэ или Лимузена; эти диалекты в свою очередь подразделяются на многочисленные местные говоры. Здесь перед нами столько же язы-
447

ков, сколько их группировок. С другой стороны, внутри одного и того же города, как, например, Париж, есть налицо известное число различных языков, как бы наслаивающихся друг на друга; язык салонов — это не язык казармы, язык буржуа — это не язык рабочих; есть жаргон судейских, есть арго предместий. Эти языки часто настолько различны, что можно прекрасно знать один из них; совершенно не понимая другого.

Разнообразие этих языков зависит от сложности общественных отношений. А так как очень редко бывает, чтобы отдельный индивид жил замкнуто в пределах одной только общественной группы, то почти нет языка, который не распространялся бы на различные группы. Каждый член группы, перемещаясь, несет с собой язык своей группы, и его язык влияет на язык соседней группы, в которую он входит.

Две соседние семьи имеют не совсем одинаковый язык, но разделяющее их различие в языке, даже если оно содержит в зародыше основу для деления, могущую укрепиться в будущем, в настоящий момент так мало чувствуется, что мы можем его не учитывать. Кроме того, язык, на котором общаются эти две семьи, неизбежно унифицируется, так как взаимное сношение стремится с первого дня ослабить различия и установить общую норму. Представим себе для примера двух братьев, живущих вместе, но имеющих разные специальности. Каждый из них в мастерской будет соприкасаться с другой языковой группой, которая передаст ему неизбежно свой язык вместе с навыками мысли, занятиями, орудиями производства. Но это различие в языке двух братьев, которое устанавливается ежедневно и которое при отсутствии общения могло бы заставить их «заговорить на разных языках», будет стираться каждый вечер при их встречах. Таким образом, их язык в течение суток будет подчиняться попеременно двум противоположным тенденциям, постоянно очищаясь в их взаимном общении от приносимых извне дифференцирующих его элементов.

В этом случае мы имеем хороший пример борьбы за равновесие, борьбы, образующей закон всякого развития языка: Две противоположные тенденции увлекают языки по двум противоположным направлениям. Одна из них — тенденция к дифференциации. Развитие языка, как мы его набросали в предыдущих главах, приходит все к более и более дробному делению языков; в результате получается дробление, увеличивающееся по мере употребления языка; язык отдельных говорящих индивидов, предоставленных самим себе, без всякого общения друг с другом, роковым образом обречен на такое дробление. Но дифференциация никогда не завершается. Серьезное препятствие становится на пути такой дифференциации; дело в том, что, уменьшая все сильнее объем групп, общению которых язык служит, эта дифференциация лишила бы язык права на существование; язык должен был бы уничтожиться, став непригодным для общения между людьми. Поэтому против стремления к дифференциации беспрерывно действует тенденция
448

к унификации, восстанавливающая нарушенные отношения. Различные типы языков, диалектов, специальных языков, общих языков... возникают в борьбе этих двух противоположных языковых тенденций...

РОДСТВО ЯЗЫКОВ И СРАВНИТЕЛЬНЫЙ МЕТОД
Термин «родство» в приложении к языкам двусмыслен и часто вводит в заблуждение людей, мало знакомых с наукой о языке. Но даже некоторые лингвисты, что менее простительно, принимали иногда эту метафору всерьез и строили для языков генеалогические таблицы. Эти лингвисты считали возможным говорить, что, например, французский и итальянский языки родились от латинского языка, говорить о языках-отцах, сыновьях и братьях. Это неудачная терминология, так как она дает неверное представление об отношении языков друг к другу. Нет ничего общего между «родством» языков и родством в физиологическом смысле слова.

Один язык не рождается от другого; ни один лингвист не смог бы указать момента, когда это «рождение» происходит. Говоря, что французский язык происходит от латинского, мы этим только хотим сказать, что французский язык — это форма, которую принял латинский язык в определенной стране в определенную эпоху. Во многих отношениях французский язык — тот же латинский язык. Как бы мы далеко ни проследили историю французского языка, мы найдем только различные его состояния, образующие ступени и приближающие нас мало-помалу к латинскому языку. Однако совершенно невозможно указать момент, где кончается латинский язык и где начинается французский. В истории французского языка есть пропуски; как раз те периоды этого языка, о которых у нас мало материала, играли решающую роль в образовании французского языка. С другой стороны, развитие французского языка, уведшее его так далеко от латыни, не всегда шло равномерно. Но, несмотря на разнообразие перипетий развития, между латинским и французским языками существует историческая преемственность, составляющая родство этих двух языков. Мы здесь касаемся той стороны языка, которую можно назвать «преемственностью».

Другая же сторона языка открывается перед нами, когда мы к нему подходим синхронически.

Пользуясь нашими выводами относительно естественного дробления языков, мы легко можем применить термин «родство» к двум диалектам, происходящим из одного языка. На протяжении известной территории язык, первоначально однородный, распадается на несколько диалектальных групп, из которых каждая имеет свои особенности, захватывающие большее или меньшее число соседних групп. Эти группы называются родственными и остаются ими, каким бы изменениям ни подверглась каждая из них. Как бы ни было велико расхождение между исходным общим языком и диалектами, явившимися в результате дробления, мы должны

считать их все родственными между собой, если это родство доказывается исторически.

Лингвисты, восстанавливающие индоевропейский праязык, оперируя главным образом гипотетическими .реконструированными формами языков, осуждены на работу в крайней степени схематическую. Индоевропейский язык, восстанавливаемый учеными, лишен какой бы то ни было конкретной реальности; это, как было сказано, «только система соответствий». Отсюда следует, что самый глубокий знаток индоевропейского праязыка не сможет сказать на этом языке такую простую фразу, как лошадь бежит или дом большой. Самое большее, что мы знаем об этом языке, сводится к принципам его грамматического строя; никто не может говорить на этом языке, но всякий лингвист должен знать, какие были грамматические категории в этом языке, как они в нем выражались, каково было значение его суффиксов и окончаний.

А это основное, так как эти грамматические сведения дают нам возможность языковыми средствами восстанавливать исторические связи, соединяющие языки друг с другом. Сравнительный метод, хотя он направлен в глубокое прошлое, имеет значение только для поздних эпох, объясняя детали языков, дошедших до нас в текстах. Наиболее ясная ценность сравнительной грамматики индоевропейских языков заключается в определении родственных связей этих языков между собой...

вне поля своего зрения политические и социальные условия, в которых развился язык, он восстанавливает предысторию языка посредством лингвистических средств. На этой почве сравнительный метод чувствует себя твердо, так как опыт доказывает непрерывность языкового процесса, но отсутствие всяких точных данных об условиях исторического процесса в значительной мере уменьшает ценность выводов сравнительного метода относительно языкового родства. Приходится считать родственными языки похожие. Но этот метод опасен. Попадаются в природе иногда родственники, похожие настолько, что их принимают одного за другого, но не все двойники — родственники. В лингвистике, как и вообще в жизни, сходство бывает обманчиво.

Особенно не следует доверять сходству в словаре. Этимология нас учит, что в языках, историю которых мы знаем, слова, близкие или даже вполне совпадающие по форме, могут иметь совпадающее значение, будучи совершенно разного происхождения...
...Но, даже ограничивая свое исследование грамматическими критериями, мы не можем уйти от трудностей, ибо и грамматика дает почву для различных толкований. Устанавливая родство диалектов между собой на основании сходства их грамматического строя, мы предполагаем, что этот строй изменяется правильно и беспрерывно. Но что же доказывает нам эту беспрерывность?

Известно, как много внешних обстоятельств влияет на морфологию. Пока морфология затронута только в своих поверхностных и второстепенных слоях, в ней сохраняются характерные черты, достаточные для определения языкового родства. Но можно себе представить такую крайнюю степень изменения языка, когда он под влиянием повторного воздействия объединит в себе почти в равной мере грамматические особенности двух соседних языковых семейств. Это, надо сказать, случай очень редкий, приведенный нами выше под названием гибридизации. Всем известно, насколько гибридизация затрудняет классификацию в естественных науках, нарушая ее порядок и единство. В случаях гибридизации грамматический критерий становится недействительным.

Этот же критерий становится совершенно недействительным в случаях, когда грамматические изменения происходили быстро или известны нам только с такими большими пробелами во времени, что в двух данных языках, хотя имеющих общего предка, уже нет ничего общего. Если бы мы знали французский язык только в его устной современной форме, если бы мы, кроме того, не знали других романских языков и латыни, то не так уже легко было бы доказать, что французский язык принадлежит к языкам индоевропейским. Несколько грамматических деталей, как противопоставление И est и ils sont (произносится ilè, ison), или же форма числительных или личных местоимений плюс несколько словарных фактов, как, например, термины родства, — вот и все, что сохрани-
452

лось во французском языке от индоевропейского. Почем знать, может быть, нашлись бы более серьезные основания, чтобы причислить тогда французский язык к языкам семитским или финно-угорским?

На земном шаре, быть может, существуют не открытые еще индоевропейские языки; лишенные истории и принадлежа бесписьменному населению, они могли потерять все признаки, могущие показать их происхождение. Применяя вполне правильно наш метод, мы не можем доказать, что эти языки родственны греческому, латыни или санскриту. И точно так же на основании нашего метода приходится утверждать, что в равной мере невозможно доказать, что данные два языка не родственны друг другу...
...На основании этих соображений следует признать, что определение родства языков — вещь относительная. Оно зависит прежде всего от количества языковых свидетельств; эти свидетельства, подкрепляемые политической и социальной историей, и составляют более ил и менее внушительную совокупность доказательств; когда же мы имеем дело с языками, история которых нам неизвестна, то определение родства зависит также от богатства и разнообразия грамматических форм; наконец, внутри одной и той же языковой семьи родство языков часто затемняется взаимным воздействием одного языка (диалекта) на другой.

Некоторые лингвисты-теоретики могут сказать, что эта относительность не важна. Для них родство языков и диалектов существует как абсолютная норма, вне зависимости от какого бы то ни было доказательства. Они выводят, действительно, это родство из сознания и желания говорящих пользоваться тем же языком, что и их отцы. И в самом деле, в большинстве случаев чувство языковой непрерывности само по себе уже достаточно для установления родства языков. Но следует учитывать возможность ошибки самих говорящих: раз возможна гибридизация, соединяющая в одном языке характерные черты двух языков, то может случиться, что говорящий перейдет с одного языка на другой незаметно для самого себя. Таким образом, поколение переменит язык, не замечая этого. Это, понятно, редкий случай, который невозможен у культурных народов, но вполне допустим при некоторых языковых и социальных условиях. Мы все же должны учесть и такую возможность. Эта возможность крайне неблагоприятна для определения родства языков. В этом случае уже не только доказательство родства становится невозможным, но и самое понятие родства стирается и исчезает.

К счастью, родство большинства языков, особенно языков с хорошо известной нам историей, определено с большой точностью. Лингвистам удалось установить такие крупные языковые семьи, как индоевропейскую, семитскую, финно-угорскую, банту, малайско-полинезийскую и др. Родственные связи между языками этих
453

семей в некоторых частностях еще неясны, но в общем не внушают сомнения. Нет никакого сомнения и в том, что прогресс сравнительного языковедения даст нам возможность увеличить число языковых семей, установленных вполне точно...

ПРОГРЕСС В ЯЗЫКЕ
...Прежде всего нужно уточнить значение выражения «прогресс в языке». Люди, употребляющие его, чаще всего переносят в лингвистику мысль, заимствованную из истории литературы. В течение долгого времени привыкли в науке о литературе рассматривать понятие прогресса как догму; эволюцию литературных жанров оценивали или как движение к прогрессу, или же как упадок. Это — классическое представление, согласно которому искусство, достигнув высшей точки, приходит в упадок, и начинается порча вкуса. Филологи-классики перенесли это представление в науку о языке, полагая, что высшей точки развития после долгих усилий язык достиг в греческом и латинском и что затем он стал клониться к упадку...
...Эстетическая и утилитарная ценность языка не должны приниматься во внимание при оценке прогресса языка. Талант писателей в период высокой литературной продукции, национального расцвета и политической гегемонии может сделать язык как бы совершенным и тем самым создать ему славу на всем земном шаре.

Такова была судьба греческого языка в аттическую эпоху, латинского языка в век Августа, французского языка в XVII — XVIII вв. Но вопрос о прогрессе в языке надо ставить, отвлекаясь от преходящих достоинств того или иного языка. Достоинства языка и степень его развития — вещи разные; на основании первых нельзя судить о второй, даже если ограничиться какой-либо одной стороной языка — звуками или грамматическими формами.

Есть языки более и менее мелодичные и плавные, есть языки более трудные для произношения. Однако фонетические изменения в языке не зависят от желания говорящих придать произношению то или иное недостающее ему качество. Кроме того, оценка этих качеств языка в большей мере есть дело личного вкуса и, следовательно, вносит в обсуждение прогресса языка субъективный элемент, тем самым опорочивая его результаты.

В отношении морфологии тоже трудно оправдать идею прогресса, ограничивая свое рассмотрение грамматической структурой. Приблизительно сорок лет назад пользовалась большим успехом теория, учившая, что все языки неизбежно проходят через три стадии: изолирующую (корневую), агглютинирующую и флективную. Согласно этой теории, каждый из известных языков находится на одной из этих стадий в зависимости от его развития. Так намечался прогресс языка с грамматической точки зрения.

Сказанного нами раньше о морфологических изменениях и отношениях между словами и морфемами достаточно, чтобы понять ошибочность этого взгляда на историю языка. Нет никакого сомнения в том, что грамматические элементы часто возникают в результате снашивания ранее самостоятельных слов; можно иногда определить по словарю происхождение некоторых суффиксов и даже окончаний, которые время сковало с определяемыми ими словами; так языки обновляют свою морфологию, агглютинируя самостоятельные первоначально элементы. Кроме того, фонетическое снашивание укорачивает слова, уничтожает флексии, и язык, становясь из полисиллабического моносиллабическим, возвращается к изолирующей (корневой) стадии.

Но эти различные «стадии» — результат процессов, происходящих одновременно во всех языках, процессов, захватывающих морфологию языка во всех ее частях; их временный успех или неуспех всегда связан с особыми условиями, в которых находится данный язык. Помимо того, морфологическое изменение языка никогда не бывает полным; рядом с новыми формами продолжают существовать в языке старые формы; в языках с длительным развитием, как, например, французский или английский, можно наблюдать одновременно грамматические черты, относящиеся к различным «стадиям» и объединенные в одной системе...
...Никогда не нужно забывать, до какой степени всякий новый факт в языке непрочен. В языке нет прочных, окончательных приобретений, обеспечивающих богатство усвоившего их языка. Всякое приобретение ненадежно и чаще всего уравновешивается убылью.
...Устанавливая, таким образом, баланс потерь и прибылей любого морфологического развития, мы никак не можем вывести из него идеи прогресса. Каждое из изменений, претерпеваемых языком, относится к какому-либо из отдельных фактов и не имеет общего значения.

Правда, один и тот же язык в различные периоды своей истории выглядит по-разному; его элементы изменяются, восстанавливаются, перемещаются. Но в целом потери и прирост компенсируют друг друга. Мы уже объяснили, почему язык, развиваясь естественно, не может достичь логического совершенства, искусственно придаваемого выдуманным языкам. Различные стороны морфологического развития напоминают калейдоскоп, встряхиваемый бесконечное число раз. Мы каждый раз получаем новые сочетания его элементов, но ничего нового, кроме этих сочетаний. Все зависит, однако, от руки, которая встряхивает калейдоскоп.

Языковое развитие находится в тесной зависимости от исторических условий; между языковым развитием и социальными условиями, в которых развивается язык, есть очевидная зависимость.
455

Развитие общества увлекает язык по какому-либо определенному пути. Следовательно, мы вправе задаться вопросом, нет ли в истории языка как бы отражения истории культуры. Проблема прогресса в языке, рассматриваемая с этой точки зрения, предстает перед нами в совершенно новом свете; эту новую концепцию развития языка нам теперь надо рассмотреть.

Уже не раз указывали на то, что скорее развиваются те языки, которые больше перемещаются, на которых говорит большее число людей, более разнообразное по своему составу. Такие языки, распространяясь на области, где они приходят в соприкосновение с другими языками, действительно теряют свои наиболее специфические черты, они быстро изменяются под влиянием различных языков...

Изучение языков дикарей подтверждает то, что дает нам история. В этих языках представлено лингвистическое состояние, на котором не отразилось почти совсем или в очень небольшой степени то, что мы называем культурой. Они изобилуют конкретными и частными категориями и этим отличаются от языков культурных народов, в которых все меньше частных категорий и все больше категорий общих и абстрактных...

многочисленных приемов культурных народов, дающих этим последним возможность жить со слабой памятью. Как кажется, никто еще не изучал влияния состояния памяти на развитие языка. Однако же тот факт, что некоторые языки дикарей богаты различными формами и на долгом пути развития сохраняют это, иногда чрезвычайное, богатство сложнейших форм и словаря, очевидно, связан с особенным развитием памяти. Память есть по существу элемент консервативный. Следовательно, не в грамматической структуре надо искать отражения различия уровней культуры, а в том, насколько выражены в языке конкретные подробности. Есть определенное соотношение между степенью культуры, с одной стороны, и большей или меньшей конкретностью категорий мышления — с другой.

При толковании приведенных выше примеров надо учитывать связь между движением языка к абстракции и развитием культуры. Мы знаем, что язык есть отражение человеческого сознания и что по языку мы можем судить о мышлении, создающем этот язык. Мышление культурного человека более способно к абстракции, чем мышление первобытного человека, так как условия культурной жизни направляют ум к отвлеченному за счет конкретного. Торговля предполагает подсчеты, т. е. рассуждение; развитие политической жизни также благоприятствует привычке и вкусу к общим понятиям; и вообще мысль развивается от конкретного к абстрактному. Мы можем судить по самим себе, сравнивая себя со своими ближними, как велико может быть различие, с точки зрения степени отвлеченности, между двумя мышлениями...
...Можно вообразить себе условия, при которых французский язык возвратится вспять и вновь проделает ту дорогу, по которой он пришел к своему нынешнему состоянию. От выражения отвлеченной мысли он перейдет к конкретной. Он наполнится мистическими и субъективными категориями. Будет ли это прогрессом или регрессом? Говоря с точки зрения науки о языке, — ни тем, ни другим. Мы в нашей оценке должны отвлечься от выгод и невыгод, связанных с изменением культуры, даже от возвращения к тому, что называется варварством. Мы не имеем права считать отвлеченный и рассудочный язык более совершенным, чем язык конкретный и мистический, только потому, что первый принадлежит нам. Это два различных мышления, каждое из которых может иметь свои достоинства. Ничем нельзя доказать, что в глазах обитателя Сириуса мышление культурного жителя Земли не есть вырождение.

Из всего этого видно, что надо понимать под гипотезой прогресс в языке. Об абсолютном прогрессе, очевидно, не может быть речи, так же как и об абсолютном прогрессе в морали. Есть различные состояния, которые сменяют друг друга и в каждом из которых господствуют определенные законы, являющиеся результатом

равновесия действующих в них сил. Так дело обстоит и в языке. Некоторый относительный прогресс в истории языков все же можно отметить. Различные языки в различной степени приспособлены к различным состояниям культуры. Прогресс языка сводится к тому, что данный язык по возможности лучше приспособляется к потребности говорящих на нем. Но как бы действителен ни был этот прогресс, он никогда не бывает окончательным. Характерные черты языка поддерживаются до тех пор, пока говорящие на нем сохраняют те же навыки мысли, но эти черты изменяются, изнашиваются и исчезают. Неверно представление о языке как об идеальной сущности, развивающейся независимо от человека и преследующей свои собственные цели. Язык не существует вне тех, кто думает и говорит на нем. Он коренится в глубинах индивидуального сознания; оттуда он берет свою силу, чтобы воплотиться в звуках человеческой речи. Но индивидуальное сознание — только один из элементов коллективного сознания, диктующего свои законы индивидууму. Развитие языков, следовательно, есть только один из видов развития общества. В нем не следует видеть беспрерывного движения к определенной цели. Дело лингвиста выполнено, когда он обнаружил в языке игру социально-исторических сил и взаимодействий.