Иван Дроздов Унесенные водкой

Слабел Блинов-работник, тускнел и его талант. А лет ему не было и шестидесяти. Алкоголь незаметно подточил силы. но никто, даже близкие люди, этого не заметили.

Знают силу спиртного лишь наши враги, недаром это зелье они избрали своим главным оружием.

Алкоголь быстрее всего выветривает бойцовские качества человека. Подобно тому, как вода гасит пламя, так спиртные возлияния, действуя прежде всего на мозг и центральную нервную систему, угнетают волю, решимость и смелость. Человек, из года в год потребляющий даже малые дозы алкоголя, незаметно для самого себя размягчается, обретает черты робости и смирения, – он становится обывателем, а впоследствии даже и трусом. Я такое наблюдал у многих журналистов и писателей. Расскажу подробнее о Фирсове. Мы много лет с ним бок о бок шли по жизни, трудную писательскую судьбу начали с Литературного института, – прошли и сквозь огонь левацкой критики. клеветы и травли; видел его и на белом коне, гарцующим перед ратью противника, бросающим в лицо сильным мира полные святого гнева слова:

В цене предатели народа, –

И потом, много лет спустя, он хлопотал насчет просторных столичных квартир – и получал их, насчет лауреатских медалей – тоже получал, насчет должностей – и тут не остался обделенным.

Много он хороших стихов написал, – не зря любил его Шолохов! – много книг издал, – и слава Богу! – мы ждали от него новых и новых...

Книги выходили, толстые, в роскошном оформлении. Но рифма в стихах слабела, и образ тускнел. Что же до борьбы... Клинок его притуплялся, не летели искры из строк. Тише, тише... Так-то оно спокойнее. И врагов поменьше, – авось, не так нападать будут, и книгам новым не помешают. Куда как хорошо – если книги выходят!

Но пойдем по порядку.

Я особенно часто встречался с братьями-писателями, когда на год, на два отходил от службы и отдавался свободному литературному труду.

После обеда, ближе к вечеру, отправлялся к друзьям. По дороге к Шевцову или Кобзеву заходил к Фирсову.

У крыльца дома. на лавочке, сидел дядя Ваня – брат отца Фирсова, русский крестьянин, приехавший на старости в гости к именитому племяннику. Я любил его общество и не упускал случая побеседовать.

Присел рядом, показал на недавно построенную в глубине усадьбы времянку – там находился кабинет поэта; оттуда доносился громкий разговор, из приоткрытой двери шел табачный дым.

– О чем они там? – спросил дядю Ваню.

– А-а, – махнул он рукой, – О них все толкуют... Ну, как их? Синасти.

– Что это, дядя Ваня?

– Ну, эти... как они... синасти?

И, уже подходя к двери, я вдруг понял: «Сионисты!»

Рассказал Фирсову, Шевцову, Чалмаеву, – они были тут же, – и долго, и громко смеялись. С тех пор надолго в лексикон нашей писательской колонии вошло это перевернутое слово: «синасти».

Едва я вошел во времянку, хозяин схватил со стола свежий номер «Известий», швырнул на пол:

– На! Читай свою газету! Кого печатают? Кого хвалят? Сионисты проклятые.

В этот момент по радио назвали Хемингуэя. Фирсов выдернул шнур.

– Вот еще... Хороший человек, «Старик и море» написал. Но пощадили бы мои уши – с утра до вечера талдычат: Хемингуэй, Ремарк... Если о своих доморощенных поднимут гвалт – Евтух, Робот Рождественский да Майя Плисецкая. О надоях молока заговорят, и тут Плисецкую приплетут. А уж если об ученых, о великих мудрецах загалдят – Эйнштейна не забудут!.. Ты, Иван, в «Известиях» работал, скажи на милость: что это за дьявольский механизм там такой наладили, что русского духа они не терпят?..

Плюхнулся на диван, заломил руки за голову, смотрел в потолок. Его святой гнев мы понимали. Тут среди гостей Фирсова не было человека, который бы на собственной шкуре не испытал засилья в газетах и журналах людей, симпатизирующих сионистам; влияние таких людей к тому времени, на рубеже 60 – 70-х годов, становилось не только ощутимым, но уже принимало повсеместный удручающий характер. И если раньше мы не имели серьезных печатных трудов, разоблачающих сионизм, то тогда уже у каждого из нас на столе лежала книга Юрия Иванова «Осторожно, сионизм» – книга, произведшая в умах русской интеллигенции эффект разорвавшейся бомбы. Правда, Юрии Иванов исследовал сионистское движение как явление планетарное, – эта расистская идеология будто бы была где-то, не у нас, но каждый, читавший книгу, невольно и как бы автоматически проецировал события и сведения, в ней содержавшиеся, на нашу жизнь, – слишком знакомы были каждому из нас взгляды, действия, образ поведения заокеанских и всех прочих господ, претендующих на мировое владычество.

Это было время, характерное для всего послесталинского периода: за вольные разговоры не сажали, за «нелюбовь к евреям» не расстреливали, но говорить громко обо всем этом люди еще опасались. Зато же и давали волю языкам в кружках дружеских. подобных нашему. Но, конечно, было много людей, которые возмущались этой книгой.

Помню, как приняли книгу «Осторожно, сионизм!» у нас в редакции «Известий». Думали-гадали: «Как появилась книга?.. Кто разрешил?» Высказывались догадки: «Суслов дал команду!». «В ЦК так решили! Рыжих ищут».

Я в одном кружке бухнул сдуру:

– Видно, близко подобрались к Кремлю. За глотку схватили.

– Кто? – повернулись ко мне.

– Да кто? Они же... сионисты!

Глаза у моих собеседников потемнели, губы плотно сжались.

– Где ты их нашел... сионистов? При чем тут Кремль?

– И там, наверное, есть! Пишет же Иванов!.. – продолжал я бухать невпопад.

Кружок возле меня сузился, из глаз летели искры.

– Ты что – серьезно говоришь? Да какие сионисты у нас, в нашей стране? Где ты их видел? Может, еще и среди нас поищешь? Ты, Иван, думай, прежде чем такими словами бросаться. Этак ты нам тридцать седьмой год устроишь!

Я махнул рукой и вышел из комнаты. Знал, что каждый из моих собеседников был ярым сионистом, да поди вот, скажи кому-нибудь.

В «Правде» прочитал заметку «Федерация сионистов». ТАСС сообщал: «Легализация сионистского движения в Советском Союзе, пропаганда идеологии сионизма – в числе главных целей будущей сионистской федерации СССР, учредительный съезд которой второй день работает в Москве. В нем принимают участие представители более ста организаций из 50 городов страны, а также посланцы Израиля. Главным инициатором созыва съезда является сионистская организация «Иргун циони».

Не было, не было – и вдруг объявились. Словно с неба посыпались, с летающих тарелок.

Впрочем, мои коллеги-известинцы на съезд не пойдут. Они – коммунисты! И Иван Лаптев – их недавний главный редактор, – он ныне за красным столом в Верховном Совете сидит, – он, конечно же. тоже коммунист. И пока еще партийный билет носит, – в демократы вслед за Ельциным не побежал. Впрочем, говорят, и Лаптев, и Яковлев, и Примаков, – и многие другие коммунисты, – демократов Ельцина, Собчака. Попова и нашу питерскую «француженку» Салье очень уважают. Что же до Лаптева Ивана Дмитриевича, то он, говорят, в редакции аджубеевских «птенцов» всячески старался в «орлов» превратить. Анатолия Друзенко, к примеру, своим заместителем сделал.

Ну, что ж, дело естественное: всем надо расти, и Друзенко – тоже. И самому Лаптеву... Не век же ему сидеть в кресле главного редактора «Известий»!

Но вернемся в Семхоз.

Можно понять горячность, с которой витийствовал Фирсов: он хотя только начинал свой путь в поэзии, но уже был изрядно искусан критиками. Он бы мог о своих критиках сказать словами Чехова: критика меня мало интересует, она у нас ненациональна.

Придет время, и оно теперь недалеко, когда эта самая «ненациональная» критика примется и меня утюжить; я бы тоже мог повторить слова Чехова, но могу свидетельствовать: от ударов и укусов этой самой «ненациональной» критики бока так же долго болят, как от всякой другой.

Били его и свои, – те, кто охотно подпевал «неистовым ревнителям». выслуживался перед власть имущими и тем обеспечивал себе право печатать статьи, книги...

Союз «швондеров и шариковых» набирал силу. Недаром его больше всего боялся Михаил Булгаков. В 80-х он примет форму мафии и тугой петлей затянет всю русскую национально-патриотическую литературу.

Да, господа шариковы, обнявшись со швондерами, получая от них щедрые подачки, оказались сущей бедой для русской литературы в канун третьего тысячелетия. Ныне всякая попытка литератора сказать доброе слово о России, русском характере, – даже само слово «русский» воспринимается как опасная форма национализма, шовинизма, – и слово «русский» многими понимается как синоним «антисемита».

В кабинете Фирсова в тот раз собрались близкие товарищи, и не было среди них «небитого», не искусанного «ненациональной», а сказать точнее, космополитической, еврейской критикой. «Литературную газету» в то время возглавлял Чаковский, «Литературную Россию» – беспринципный Вася Позднеев, в «Известиях», как я уже писал, весь отдел литературы и искусства состоял из евреев... Начиналась хорошо спланированная, глубоко эшелонированная травля русских писателей – изгнание из всех сфер искусства русского духа.

И первые удары из крупной артиллерии – со страниц центральных газет – уже были нанесены по Шевцову (десять разгромных статей в течение месяца), по Кобзеву и Фирсову. Притулившийся тут же в кресле у камина критик Виктор Чалмаев напечатал две-три статьи в защиту патриотического духа, – он как раз в эти дни подвергался за них дружному остракизму. Его и критика Михаила Лобанова, напечатавшего в «Молодой гвардии» статью «Просвещенное мещанство», предавали анафеме даже радиоголоса из-за кордона.

Я и сам, не спросясь броду, сунулся в эту воду, – написал две статьи на литературные темы: одну «Закат бездуховного слова» напечатал в «Журналисте», другую, о журнале «Юность» – «С самой пристрастной любовью» – в «Огоньке».

Отступая, мы огрызались, отстреливались, иногда наносили сильные удары, но... отступали. Однако силы были неравны. Родная партия, членами которой мы состояли, отдавала самое грозное оружие – печать в руки противника, множила тиражи газет и журналов.

С русским народом, с нашим государством проводился гигантский эксперимент, автором которого были Маркс, Энгельс, Ленин. Из сознания и души народа изгонялись память и национальный дух. Вот и трещали кости у молодых, неопытных людей, вознамерившихся заявить о праве русского быть русским, пропеть песню о любви к Отечеству.

Мы, тогда еще молодые, не могли знать всех сокровенных и тайных замыслов творцов эксперимента, отцов русской революции, – не могли, конечно, и мысли такой допустить, что терроризм, начатый опричниками большевизма еще в первые годы жизни социалистического государства, хотя и в других, менее зверских формах, но продолжался.

Еще в институте я случайно от доверявшего мне профессора узнал один трагический эпизод нашей истории: в 1919 году Сталин, по заданию Ленина, приехал в Петроград, и здесь они вместе с Зиновьевым приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся согласно приказу.

Позже, один за другим, были извлечены из архивов ленинские письма, приказы, директивы... Расстрел, расстрел... И стрелять как можно больше.

Народному комиссару юстиции Курскому Ленин пишет:

«Т. Курский! По-моему, надо расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу)... ко всем видам деятельности меньшевиков, с-р и т. п.; найти формулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией и ее борьбой с нами...»

В другом письме «вождь мировой революции» формулирует свои принципиальные установки на террор:

«Т. Курский! В дополнение к нашей беседе посылаю вам набросок дополнительного параграфа Уголовного кодекса... Основная мысль, надеюсь, ясна, несмотря на все недостатки черняка: открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы.

Суд должен не устранить террор: обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого.

С коммунистическим приветом Ленин».

Могут сказать: но какая связь между пьянством писателей и письмами Ленина об узаконении террора?

Связь тут самая прямая: как Сталин и Зиновьев расстреляли в Петрограде всех русских офицеров, поверивших Советской власти и явившихся зарегистрироваться, как затем легионы Дзержинского, Пятакова, Ягоды, Берии принялись отстреливать русских ученых, бывших дворян и помещиков, священников, – а далее и крестьян, рабочих, ремесленников и, конечно же, писателей, композиторов, художников, – так впоследствии, уже в наше время, – и уже другие палачи и наследники отцов революции, – с той же яростью продолжали теснить, душить и давить русскую интеллигенцию, и прежде всего, национальных, патриотически настроенных писателей очередного поколения, – людей, подобных тем. кто в описанном нами эпизоде собрались на даче Фирсова.

Их не стреляли, – к ним применялись другие средства террора, – средства, подавляющие дух и психику: травля в печати, клевета, замалчивание, навешивание ярлыков.

Излюбленный сын новой системы и всех наших правителей после Сталина, Евгений Евтушенко, он же Гангнус, в статьях, стихах, а так же изустно, выдал нам. русским литераторам, такие аттестации: «шовинист... антисемит... стало... козлы... навоз... труп... евнух... питекантроп... предатель... убийца... палач...»

Собрал и обобщил этот лексикон Владимир Бушин. Читал я его заметки по поводу статьи Евтушенко «Фехтование с навозной кучей» и невольно вспоминал ту дружескую беседу во времянке Фирсова. В то время нас с подобными откровениями никто бы не напечатал, теперь «Советская Россия» отважилась, – и за то спасибо эпохе перестройки! В те далекие шестидесятые годы Евтушенко поднимали выше Пушкина, в наши, перестроечные, критик-публицист приподнимает крышку кастрюли, в которой вот уже семьдесят с лишним лет варится гнусная клевета на русских писателей, – даже на такого гиганта, как Шолохов! Но послушаем монолог, обращенный Бушиным к Евтушенко:

И вы в своей «Навозной куче» создали образ не великого писателя, а свой собственный. Вы нарядили своего Шолохова во все заграничное, шведское, «яркого, современного дизайна», – он полжизни проходил в гимнастерке, а вы всю жизнь, как Петрушка, пялите на себя этот самый заморский дизайн. Ваш Шолохов брехлив и безответственен, – это вы, а не Шолохов. Ваш Шолохов источает «провинциальное чванство», – помилуйте, присмотритесь к себе. Ваш Шолохов нахваливает вас: «Мой любимый поэт... Ты у нас талантище», это вы, Гога, так о себе думаете и говорите, а не он о вас». И так далее, в этом роде.

Повторю еще раз: так «развенчивают» и поносят Шолохова! Но разве не с той же глумливой яростью и подлостью разносили нас возлюбленные детки новой системы, едва мы успевали поднять голову?

Спросить бы тех русских офицеров, которых вели на расстрел Григорий Евсеевич Зиновьев и Иосиф Виссарионович Джугашвили: что для них лучше – всю жизнь клевета на них, попрание чести, унижение имени или – расстрел? Наверное, они выбрали бы второе.

Наблюдая своих друзей, деля с ними общую судьбу русского литератора эпохи развитого социализма, заметил я одну примечательную особенность: ничто не могло вышибить русского писателя из седла, никакая сила не могла выветрить из него благородных свойств русского характера, кроме одной дьявольской силы – алкоголя.

Алкоголь начисто вымывал из человека все: и телесное здоровье, и талант, и все самые лучшие, прекрасные свойства души.

Владимир Фирсов на глазах у нас менялся как поэт, как товарищ, как человек.

Лет через десять после окончания института вдруг стал замечать перемену в его характере: в нем появилось свойство, которого раньше не было и в помине: он стал заискивать перед сильными мира, сановными людьми. В глазах у него поселялась тревога за завтрашний день. Он нигде не служил, – еще в институте вкусил литературной бесшабашной вольницы; усвоил широкие, театральные манеры, образную, хлесткую речь. Почти каждодневные, горячительные возлияния, – до службы ли тут? И жена, Людмила, не работала, и квартиру обставлять мебелью надо, и дачу обустраивать... Дети, один за другим, пошли. Все, как у Пушкина. Вот только дворянского звания не было, села Михайловского в наследство, крепостных родители не оставили, да и стихи издатели из рук не рвали, за строку, как Пушкину, рубль золотом не платили. А тут еще критики издевались, каждую тощую книжонку, выходившую с интервалами в два-три года, рвали на части, высмеивали, отказывали в таланте, – даже в способности писать стихи, – словом, жил по Маяковскому: «Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом...» А тут еще под ложечкой сосало, – все глубже укоренялась потребность в спиртном, страсть к выпивкам становилась второй натурой.

Стихи еще писались. Писал их ночью, в тиши своей времянки, но... писались. Надо было их печатать, – устраивать в журналы, в издательства.

Ловкие евтушенки, вознесенские, – те шастали по кабинетам властителей. Восходили, как звезды первой величины на поэтическом небосклоне, их включали в комиссии и советы, в редколлегии и секретариаты...

В литературном мире громадная сеть разных управляющих, руководящих структур, – проникнуть хотя бы в одну клетку, вскарабкаться на Олимп, – но нет, туда берут все тех же.

Вот Никита Хрущев встречается с деятелями литературы. Фирсова не зовут! Не вспомнили, не заметили!

Не позвали туда и Володю Котова, и Алексея Маркова, и Игоря Кобзева... Даже Васю Федорова – и то, кажется, не позвали. А уж поэты – перворазрядные!

О братьях радонежских – говорить нечего. Ни Шевцова, ни Поделкова, ни Чалмаева... Будто и нет нас в природе! По этому случаю – выпивка. От досады и от обиды. Кто что сказал на встрече с Хрущевым – об этом говорят в ресторане Дома литераторов, за каждым столом. Отдельные места из речей воспроизводят дословно.

Воображение многих поразил Евтушенко – поэт новой формации. В дружеском кругу несет всех святых – особенно партию, правителей. А там...

«Товарищи! Когда-то Маяковский, выдающийся поэт нашей революции, четко определил задачу социалистического искусства: «И песня, и стих – это бомба и знамя...» Мы никогда не должны забывать эти слова...

Меня глубоко тронули, заставили задуматься слова Никиты Сергеевича о том, что у нас не может быть мирного сосуществования в области идеологии. Это действительно правда, потому что вся наша жизнь – борьба, и если мы забудем, что должны бороться неустанно, каждодневно за окончательную победу идей ленинизма, выстраданных нашим народом, – мы совершим предательство по отношению к народу».

Фирсов знал Евтушенко, его подлинные взгляды, настроения. Владимир никогда бы не опустился до такой степени глумления над собственной сутью, – однако жизнь подавала примеры, время рождало героев.

Одного за другим отсекал Владимир товарищей юности, – что в них проку! У него на даче я и познакомился с Есилевым Николаем Хрисанфовичем. Высокий, грузный... Всегда улыбался. Смотрел на нас, как на ребят из детсада. Ему в то время было лет шестьдесят. Очень умный, опытный и принципиальный издатель. Я бы назвал его современным Сытиным.

В то время я не печатался, нигде не работал, – друзей у меня становилось меньше. Перестал заходить и Фирсов.

Сказал об этом одному из товарищей. Он долго и загадочно улыбался, потом рассказал: был у него друг, редактор журнала, – к нему ходил Фирсов почти ежедневно, а заместителя его не замечал. Но вот Володя узнает, что редактора снимают, а на его место ставят заместителя. И в тот же день Владимир трусцой бежит мимо кабинета крамольного главного, ныряет в кабинет зама.

– Так-то, друг мой. Учись! – закончил свой рассказ приятель.

С тех пор и я перестал заходить к Фирсовым.

Так уж, видимо, устроена жизнь: по Некрасову, «одни оставили меня, перед другими сам закрыл я дверь».

Выходки Фирсова продолжали неприятно поражать его друзей.

Однажды мне рассказал Шевцов, как он побывал в кабинете Фирсова. – Володю, наконец, пустили на Олимп, его назначили главным редактором советско-болгарского журнала «Дружба».

Пришел в кабинет, а хозяина нет. Ну, Шевцов садится в его кресло, ждет. Но вот заходит Фирсов – встревожился, засуетился. Обращается к Шевцову:

– Ты, Михалыч, пойди в буфет, подожди там меня, а то сейчас сюда войдет мой шеф... Я бы не хотел...

– Понимаю! – сказал Шевцов, вставая. – Я удаляюсь, не беспокойся.

В то время Шевцова едва ли не все наши центральные газеты громили за роман «Тля». Критики негодовали, узрев там «антисемитские» мотивы. Имя Шевцова предавалось анафеме. А шеф Фирсова зело как благоволил к евреям.

Шевцов рассказывал этот эпизод без зла и обиды на Фирсова, мне же он прибавлял горечи и досады за тех, кого я еще недавно числил в своих друзьях.

Иван Михайлович, будучи в свое время заместителем главного редактора журнала «Москва», напечатал первые стихи Фирсова и тем растворил перед ним дверь в литературу. Фирсов, выдворяя его из кабинета, очевидно, не вспомнил этот эпизод своей биографии.

Ища дружбы у больших людей, человек легко поддается обольщению величия: ему со временем и самому кажется, что он большой, свет величия застилает глаза, и он в ослеплении перестает замечать прежних друзей. Те пребывают в тени, и оттого их силуэты сливаются в сплошную серую массу. А то, что, как сказал Чехов, «таланты сидят в потемках», не всеми признается за норму и разумность поведения.

Раздались первые залпы по моему роману «Подземный меридиан», – одна статья в «Литературке», вторая. И критик записной, маститый – Феликс Кузнецов. Потом и сам А. Н. Яковлев, будущий творец развала и перестройки, не преминет бросить в мой огород устрашающее предостережение: дескать, рабочих и интеллигенцию ссоришь, государство ведешь к порушению...

То была команда: закрыть, не печатать, морить голодом...

Жутковато было смотреть на нас с Шевцовым таким, как Фирсов. Вдруг как и его постигнет такая участь? Жена, дети, дача, квартира, – жизнь только начинается. А ну как вот так же... раздастся окрик с самого верха?

Ко всем страхам у таких, как Фирсов, прибавляется страх непереносимый – остаться без водки. К тому времени он незаметно для себя соскользнул со ступени, где обретаются тихие бытовые пьяницы, в разряд более высокий – в гильдию алкоголиков. Водка для него стала первой необходимостью. Он, как наркоман, дрожит и закипает нестерпимым зудом, едва хмель в нем утихомирится. Свет перед ним гаснет, он ничего не видит, – одно только жаждут все клетки воспаленного организма: водки! И какая уж тут поэзия! Какая борьба! Не иссякли бы ручейки, по которым текут и текут денежки, а вместе с ними – желанная, утоляющая жажду влага.

Впрочем, с виду все благополучно. Фирсов пьет дома, почти «под одеялом», как он сам выражается, «всасывает» тайно, а что до «навара», – он его получает законно. Зарплата у редактора немалая, да и книги теперь выходят не те уж тощие сборнички, похожие на брошюрки, – теперь на прилавках магазинов лежат тома Владимира Фирсова – поэта-лауреата, любимца Шолохова. А если вы зайдете в издательство «Молодая гвардия», – там в коридоре на стене большой портрет Фирсова, – его, будто бы, любит и молодежь.

Тома есть, в дорогих обложках, и портреты есть, и Шолохов ему признается в любви, – тоже верно. Вот что-то последний томик стихов долго лежит на полке магазина... Я купил, другие не торопятся.

Не потому ли. что стихи последних лет несут ту же робость, тот же страх и ту же плебейскую покорность перед роком судьбы и сильными мира сего?

Стихи поэта – зеркало его души. Вчитайтесь в них, и перед вами, как на ладони, – весь автор, без остатка. По творениям можно узнать о Творце, – говорит Книга мудрости.

Я наблюдал Фирсова долго – видел его полуголодным студентом. видел и в годы его успеха важно восседающим в кабине белой личной «Волги». Жена его, Людмила, за рулем, он – в созерцательном мечтании откинулся на спинку сиденья, думал... Очевидно, искал рифму.

Меня заметили. Остановились.

– Как живешь, Иван?

– А ничего. Вот, в Москве набрал продуктов. У меня тоже транспорт.

Показываю на дорожную сумку, – она на двух колесиках и катится за мной сзади.

Володя со снисходительной улыбкой окинул взглядом мою поклажу. Наверное, подумал: «Докатился». Он умеет – посмотреть значительно, как артист. Во взгляде его – точная мера почтения или презрения, – в зависимости от значения субъекта.

Впрочем, в глазах и Людмилы, и Владимира было не одно лишь сочувствие, в них милостиво светились остатки былой дружеской теплоты.

Но как знать: может быть, мне так показалось. Они остановились лишь на минуту, – мог и не разглядеть.

Люди искусства умеют глубоко и тонко чувствовать, но они могут и скрывать свои чувства. Одно мне было ясно: Володя взлетел на Олимп, – он уже теперь не скажет: «Поэтам деньги не даются». И о нем уже не скажешь: «Он в оппозиции к партии и правительству, его теснят, не лают хода...» Нет, не скажешь. Он, хотя не имеет рекламы, о нем не талдычит радио, но блокаду экономическую он прорвал, он принят, обласкан, – его, как он любил выражаться, «допустили к корыту». И хорошо, и слава Богу! Не всем же русским писателям сидеть на голодном пайке, перебиваться с хлеба на квас. Человек он талантливый, – вон какие стихи написал раньше! Теперь-то, правда, жар поэзии у него не тот, но, даст Бог, выправится, снова, как в юности, запишет стихи огневые, искрометные.

А реклама... Она у нас в чужих руках, надо угодить чужебесам. припустить в строчки что-нибудь этакое сатанинское. Вот Юрий Кузнецов... Природа и ему талант отвесила, – вон какие смолоду стихи писал. Теперь, правда, разное пишет, – иногда такое выдаст, что и не знаешь, какая сила рукой его водила. А все потому, наверное, что понял: популярности, хотя и дешевенькой, комфорта, гонораров, тиражей не добьешься, если не пойдешь путем Евтушенко, который народ, взрастивший его, назвал «детьми Шарикова», обозвал «рылами», «самодовольнейшей грязью»... Страну, в земле которой покоятся его предки, – «отечественным болотом», а патриотов Родины смешал с «вандейским навозом». Кто сказал, что поэт должен любить свою Родину и народ? Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Есенин – да, любили. Но не евтушенки! Вон как выдал своему народу! «О наши русские коалы! На всех идеях и делах, эпохи носом подпевалы, вы дремлете, как на стволах». Поэзия, конечно, не ахти какая, – зато какая дерзость! И как же мир ему рукоплещет! – вернее, недруги России. Куда ни поедет, везде они есть, русофобы. На руках носят смелого поэта! О гонорарах и говорить не приходится. Дождем сыплются, – и не рубли деревянные, а валюта конвертируемая.

И Юрий Кузнецов тоже туда же – за мировой славой. Вон как о самом святом пишет: «Отец, – кричу, ты не принес нам счастья!.. Я пью из черепа отца...». А вот о женщине:

«Жил я один. Ты сказала: – Я тоже одна,

Так в твою пасть был я брошен судьбой на пути.

Грызла меня, словно царскую кость во плоти.
 

Страстно стонала, хотя и другие порой

Кость вырывали у пасти твоей роковой,

С воплем бросалась на них ты, страшней сатаны.

Полно, родная! Они, как и ты, голодны...»

Даже спьяну так не напишешь...

А, может, это мой ум так безнадежно отстал, что не в силах понять простых вещей?

«Кость вырывали у пасти твоей роковой...»

Вот она, поэзия наших дней, а ты застрял на понятиях столетней давности и ворчишь попусту...

Думаю я также о поэтах, которых я знал, которые много пили, со временем хуже и хуже писали...

Ну, нет, – слава Богу, Владимир Фирсов так о женщине не писал, и о Родине, и об отце... Нет, конечно. Из русских поэтов? За мировой славой, за тиражами полезть в болото... Нет, другого, кроме Кузнецова, никого не припомню. Пригасить наступательный жар – иное дело, поубавить прыть, вытравить бойцовский дух... Преклонить со временем колени, принять позу, – таких немало, а чтоб так, в открытую, на святая святых... Это уж, вроде бы, предательство. На такое и страсть к наживе, и жажда славы не подвигнут. Перо выброшу вон, а святыни пинать не стану. Не жди, Бурлацкий, и вся «Литературка», – не дождетесь!

Наверное, так думают и Сорокин, и Фирсов, сильно поувядшие как поэты, но не желающие бежать вслед за Евтушенкой на Олимп мировой славы. Я же думаю о другом: какая сила побуждает человека сломя голову ринуться в такой глубокий колодезь, или, говоря словами автора «Молодой гвардии», пишущего о Кузнецове, продемонстрировать «душевную анемию... полную несуразицу, доходящую до насмешки над языком...»

Журнал «Молодая гвардия» удивляется: «До подобных экспериментов... не "доискались" даже наши молодые абсурдисты и метафористы».

И как тут снова и снова не вспомнить страшные предостережения академика Углова, многие десятилетия изучающего влияние алкоголя на организм человека:

«Наш мозг – это наше богатство и неповторимость. Наверное поэтому алкоголь приносит ему самое сильное разрушение, несет для него главную опасность. Исследования мозга у погибшего от острого алкогольного отравления показывают, что в его нервных клетках наступили изменения в протоплазме и в ядре, выраженные столь же резко, как и при отравлении другими сильными ядами... У лиц, употребляющих спиртные напитки, выявляются ранние склеивания эритроцитов – красных кровяных шариков. Если подобная картина имеет место в каких-то грубых тканях, например, в мышцах, то это может пройти незаметно. Но в мозге, где склеивание сильнее, так как там концентрация алкоголя выше, оно может привести, и, как правило, приводит, к тяжелым последствиям: в мельчайших капиллярах, подводящих кровь к отдельным мозговым клеткам, диаметр сосуда приближается к диаметру эритроцита. И при склеивании эритроциты закрывают просветы капилляров. Снабжение мозговой клетки кислородом прекращается. Такое кислородное голодание, если оно продолжается 5 – 10 минут, приводит к омертвению, то есть необратимой утрате мозговой клетки...

Вскрытия "умеренно" пьющих людей показали, что в их мозге обнаруживаются целые "кладбища" из погибших корковых клеток... Изменения... возникают уже после нескольких лет употребления алкоголя. Обследования двадцати пьющих людей показали уменьшение у них объема мозга, или, как говорят, "сморщенный мозг "».

Не эту ли роковую силу алкоголя подметил гениальный Есенин? Всего лишь несколько лет он пил, а и то «в полный рост» увидел беду от вина и водки:

Годы молодые с забубенной славой,

Я не знаю, мой конец близок ли, далек ли,

Были синие глаза, да теперь поблекли.

Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.

В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

Итак – «сморщенный мозг». Не тут ли происходит разгадка, почему наше время не может дать миру ни Пушкина, ни Чайковского, нет у нас Суворова и Столыпина, Репина и Менделеева?

Ломоносов, Суворов, Менделеев, может быть, пили чуть больше, но пили редко, слабое вино, и отпивали глоток-другой.

В нашем столетии пошла в дело водка. И пить стали чаще, и помногу...

Разумеется, пили те, кому водка была доступнее. Как я уже говорил, в войну мы, младшие офицеры и солдаты, почти не пили – негде было взять ни вина, ни водки. А чем офицеры старше, и чем большую должность они занимали, тем и пили чаще. Их угощали. Помню, как я, двадцатилетний командир батареи, приказывал старшине иметь бутылку-другую самогона «на случай, если кто придет». А эти «кто» были: от командира дивизиона и выше. А если уж генерал какой нагрянет, и обедать останется, как же не подашь ему самогона?

Водки и вина у нас не было. У местных жителей доставали самогон.

Помню, как однажды мне сказали: батарею посетит поэт Алексей Сурков – автор знаменитой «Землянки». У нас дух захватило от волнения. Никогда я не видел поэта, а тут собственной персоной! И, конечно же, не один, а и командир дивизиона будет с ним, и командир полка, а может, и генерал!..

Из офицерского пайка выделил я мыло, масло, сахар, – выменяли три литра самогона.

Сурков не приехал, а самогон долго не залежался: в штабе дивизиона прослышали о нем, налетели стаей – выпили.

Представляю же, как встречали поэтов и писателей, – Шолохова, например, – в разных высших штабах, во фронтовых войсках и всюду, где он только появлялся.

О Шолохове я уже тогда, на фронте, слышал: пьет наш великий писатель, ох, как пьет!

И потом, после войны, работая в Москве, в газете военных летчиков «Сталинский сокол», получил задание от редактора Сергея Семеновича Устинова: пойти в гостиницу «Москва», разыскать Шолохова – он там остановился – и попросить его, чтобы он написал новогоднее приветствие летчикам.

Приближался Новый год – то ли 1949, то ли 1950.

Пришел в гостиницу, но меня к Шолохову не пускают: говорят. выпил он, отдыхает.

Пришел я на следующий день, и на третий... Времени до Нового года оставалось мало, и я должен был во что бы то ни стало привезти в редакцию приветствие – хотя бы несколько слов.

Пытаюсь прорваться в номер, меня не пускают. Выходят от Шолохова незнакомые люди, – очевидно, писатели, – спрашивают:

– Чего надо?

Я им объясняю. Они качают пьяными головами:

– Не, корреспондентов не принимает. Из «Правды» были – не принял. Тут вот одна дамочка приходила – тоже корреспондент – ее принял.

Кто-то советует:

– Дамочку пришлите. Молодую, красивую. Женщинам не отказывает.

Пришел в редакцию и доложил Устинову. Он послал женщину, – не помню ее фамилию. Женщину Михаил Александрович принял и, поскольку был в сильном подпитии, на клочке бумаги написал несколько слов – вроде тех, что «Летчиков люблю, приветствую и желаю счастья в Новом году».

Приветствие это в газету не пошло, оно многие годы лежало под стеклом на столе редактора.

С Шолоховым знаком не был, но разговоров о пьянстве нашего замечательного писателя наслушался довольно. Не здесь ли следует искать причину, что свои главные произведения – «Донские рассказы», «Тихий Дон», «Поднятая целина» – он написал в молодости, до войны, когда его могучий ум не был замутнен алкоголем, а после войны, хотя он и жил, к нашему счастью, сравнительно долго, он написал лишь несколько коротких вещей, да и то книгу о войне «Они сражались за Родину» не сумел закончить. И если уж говорить правду: написанное им в зрелом возрасте по силе художественного изображения значительно уступает ранним произведениям.

И разве не то же наблюдаем мы у другого замечательного писателя – Михаила Бубеннова? «Белая береза», написанная в молодости, ярче, сильнее его поздних произведений – романов «Орлиная степь» и «Стремнина».

И вот что характерно: в «Белой березе» содержится основательно глубокий, точный по всему философскому осмыслению, провидчески-пророческий анализ войны – этого важнейшего события в русской истории, в поздних же романах, хотя и поднимаются мощные пласты народной жизни, но мудрого, на все времена годного и непогрешимого анализа общественных процессов мы уже не находим.

Весьма вероятно, – с наукой спорить не станешь! – что угнетенный алкоголем мозг, «кладбище» из погибших корковых клеток, уже не позволил писателю с прежней зоркостью рассмотреть дальнейший ход нашей истории и, с присущим автору «Белой березы» блеском, живописать эпизоды народной жизни. лица и характеры своих героев.

Многому может противостоять человек, многое может он одолеть и осилить, но каждодневные, много лет кряду изливающиеся в мозг потоки алкогольного яда не щадят никого; ум и талант угнетаются, память тускнеет, острота всех впечатлений притупляется...

Врач ему мог бы сказать:

– Да у вас, батенька, «сморщенный мозг». Чего же вы от него ждете?

Фирсов, Владимир Фирсов. Почему я его взял для доказательства пагубы алкоголя? Разве другие поэты меньше пили и пьют? А Борис Ручьев, Владимир Котов, Василий Федоров, Николай Рубцов, Алексей Фатьянов? Поэты перворазрядные, таланты редкие, – стихи и песни, созданные ими, поэмы и баллады радуют нас и будут радовать многие другие поколения, – они создали поэзию мирового класса, доказали, что и сыны простого люда, дети рабочих и крестьян, смогли встать вровень с корифеями русской литературы, вышедшими из дворян.

Велик их вклад в русскую литературу, велики заслуги. Их, к счастью, не убили в казематах тюрем, не уморили в лагерях ГУЛАГа, – но и в них, как в Фирсова, выпустили смертоносные залпы алкоголизаторы народа.

Все они много пили, – можно сказать, были пьяницами. И умерли в расцвете сил, – иные, не достигнув и пятидесяти. Мне могут сказать: «Извините! Это – поклеп! Да еще на кого, на умерших!»

Нет уж, лучше вы меня извините. Каждого из названных я знал хорошо – и видел, как они пили. Вина моя только в одном: не понимал я всей глубины этой проблемы, бесстрастно и равнодушно смотрел на то, как пили мои товарищи, и на то, как пил и спивался народ. Работая в «Известиях» и в других газетах и журналах, написал много статей о пробелах в народном хозяйстве, фельетонов, бичующих разные пороки, но о вреде пьянства не написал и строчки. Писал рассказы, повести, романы, но и в них лишь отдельными штрихами, мимолетно касался этой проблемы, – может быть, важнейшей из всех проблем. На моих глазах гибли товарищи, – жалко их было, но, чтобы забить тревогу, подняться на борьбу с этим злом, – нет, таких побуждений не было. А все потому, что и сам был запрограммирован на винопитие, – радовался лишь, что пил в меру, нечасто и немного, – «культурно», как все хорошие люди. Над психикой и разумом довлела традиция, норма общественного поведения, – питейная запрограммированность, как точно определил Геннадий Шичко. А наш замечательный поэт Владимир Котов, много пивший и рано умерший от вина, как бы выговаривал обиду за себя и за всех других пьющих:

Средь традиций самых разных

Если встреча,

Если праздник, –

Значит, пей,

И пей до дна!

Пей одну, и пей другую,

И седьмую, и восьмую, –

Просят, давят, жмут «друзья», –

Ну, а если мне нельзя?!

Ну, а если есть причина

Завтра утром в форме быть,

Значит, я уж не мужчина,

Хоть давись, но должен пить?!

Котов, как и Есенин, как и все мы, русские литераторы, вышедшие из глубин народа, не знал научной и философской стороны проблемы, но силой художественного таланта, интуицией мощного ума провидел суть проблемы и сумел облечь ее в удивительно точную и емкую поэтическую форму. Он написал эти стихи давно, – я тогда не знал ни Шичко, ни Углова и на пьянство смотрел глазами обывателя. Между тем, видел, как алкоголь душил моих товарищей, в том числе и Володю Котова. Помню эпизод на даче: было это в году шестидесятом или шестьдесят первом. У себя на даче я, вместе с мастером, менял электропроводку. Неожиданно явились три поэта: Котов, Фирсов. Кобзев. Были они навеселе. Мы поставили самовар, накрыли стол. Жена моя выставила бутылку вина – весь наш запас. Выпили по рюмке, другой, но это лишь распалило аппетит гостей. Котов выказывал нетерпение, пожимал плечами.

Он во всякое другое время был деликатен и даже застенчив; родился и вырос в Москве, на площади трех вокзалов, – в доме, который стоял поблизости от дома, где родился Лермонтов. Для меня Владимир был всегда примером интеллигентности и даже какого-то врожденного, ненаигранного аристократизма, – что же до его поэзии, я перед ней благоговел, а тут он демонстрировал грубоватую бесцеремонность. И Фирсов, и Кобзев ему говорили, что уже поздно, магазины закрыты, но он их не слушал. Обращался ко мне:

– Иван... Вина! Чаем сыт не будешь, вода мельницы ломает.

Внутри у него все горело, он, как наркоман, требовал очередной инъекции.

Пришлось идти к соседям, доставать вина.

Утром Володя ко мне не зашел, уехал в Москву, домой. Видимо, испытывал неловкость от вечернего эпизода.

Эту дьявольскую способность алкоголя отнимать у человека ум. заглушать моральные установки заметили давно. Вильям Шекспир, хорошо знавший мир артистов, наблюдавший их в быту и на сцене, писал: «Люди впускают в свои уста врага, который похищает их мозг».

Писатели, больше других страдавшие во все времена от вина, дали нам и самые точные, самые емкие определения пагубы алкоголя. Художественную литературу иногда называют матерью всех наук, источником, питающим философию, социологию, экономику и политику. И, может быть. потому иных писателей уже при жизни признавали духовными вождями народов, ставили выше царей, королей, монархов. Таковыми были Гете, Толстой, Пушкин... И надо же было так распорядиться судьбе, провидению, – всем земным, космогоническим силам, – что именно на голову таких людей больше всего свалилось алкогольного яда! Кого тут винить? В чем тут дело? Поди, разберись, а только во всех странах так повелось, – особенно в наше время, – писатели пьют почти поголовно и упиваются до степени хронического пьянства и даже алкоголизма.

Видимо, и раньше было так, и это дало повод Вальтеру Скотту заметить: «Из всех пороков пьянство более других несовместимо с величием духа».

Я не знаю из нынешних ни одного писателя, который бы, подобно Льву Толстому, последовательно и убежденно боролся с пьянством, но в литературе встречались раньше и нередки случаи теперь, когда самые талантливые и честные литераторы, пострадавшие и даже гибнущие от пьянства, бросали в мир гневные осуждения этому пороку. И, конечно же. как я уже говорил, самый яркий пример – Джек Лондон. Когда он понял, что алкоголь сгубил его здоровье, выводит его из строя во цвете творческих лет, он написал великолепную повесть «Джон Ячменное зерно». Из ячменя в Америке делали водку, – отсюда образ веселого рубахи-парня Джона, с которым бывает легко и хорошо в первые минуты, но который ведет к одному концу – к погибели. Подавленный и размятый «Джоном», писатель пришел к мрачному выводу: мужскому сословию не справиться с этой черной силой, – он призывал женщин подняться на борьбу с пьянством и одолеть это зло.

Пафос книги – в полном отрицании алкоголя, неприятии этого зелья ни в каком виде и ни в каком количестве. И в этом заслуга писателя, – он сумел подняться над многими учеными, философами, и даже над установками христианской религии, допускающей потребление вина в ограниченных, «разумных» пределах. И уж, конечно, Джек Лондон в осмыслении этой проблемы проявил куда большую мудрость и прозорливость, чем многие его американские коллеги, а также и наши писатели.

Поэт Расул Гамзатов, по-кавказски преданно всю жизнь служивший Бахусу, написал стихи:

Хвалю уменье пить вино.

Ценней уменье лишь одно:

Совсем вина не пить.

То есть предположительно он допускает мысль, что совсем не пить, все-таки, лучше. Впрочем, и умеющих пить и не упиваться он тоже хвалит.

В стихотворении «Инвалид» есть такие строки:

Вино, кому оно полезно?

А инвалиду на протезах

Вино опасно в гололед!..
 

Он весь – как бы войне протест.

Он – горькая ее обнда.

А тут еще скользит протез,

И ветер валит инвалида.

Я уже говорил, что ту же «проклятую» тему серьезно разрабатывал другой наш замечательный поэт Сергей Викулов, и Алексей Марков – тоже отличный, перворазрядный, но упорно замалчиваемый нашей критикой поэт, – и он хорошо понимает и сумел глубоко пропахать эту тему, но, повторяю, никто из современных литераторов не включился в серьезную борьбу за трезвость. И, может быть, потому, что главный отряд национальной интеллигенции стоит в сторонке и как бы равнодушно наблюдает экологическую катастрофу. Безответственным людям из правительства удается из года в год наращивать потоки алкогольного яда, устремляющегося прямо в мозг людей.

Вон ведь как пишет:

Москву давно трясет озноб.

Испепелив румянец россиянки.

Во все глаза гляди, страна. –

Идет незримая война,

Уж на Арбате мечутся подранки.

Душа устала от вранья,

А в небе тучи воронья.

Седлать коней, седлать коней

Велела совесть.

И повод врезался в ладонь.

В огне сгорает белый конь.

Давя копытом дьявольскую помесь.

Или вот:

Убит Есенин и убит Шукшин!

Рубцов, Вампилов, Толя Передреев!

Россия, Русь лишается вершин,

И потому петля на нашей шее.

За страну, за народ заступался, а вот Джона, схватившего за горло и народ, и его самого, – не видит. Не знает поэт, не понимает, что уж давно поселился на нашей земле Джон Ячменное зерно, и коварно, и верно служит он всем мучителям и утеснителям народа.

Одна причина старая, ее знали и видели давно: со времен Вергилия и Овидия многие мастера слова полагают, что вино и писательский труд неотделимы друг от друга. Повторю знаменитую фразу Эрнеста Хемингуэя: «Вы – пьяница, однако ничуть не больший пьяница, чем Джойс и все другие хорошие писатели».

В молодости страсть к вину усугубляется отсутствием мудрости и опыта, естественным стремлением к самостоятельности и нежеланием слушать старших. Когда же опыт и мудрость приходят, и является понимание пагубы спиртного, бывает уже поздно: Джон Ячменное зерно – лучший из ваших друзей, и вы уже не в состоянии оттолкнуть его.

Вторая причина: доступность алкоголя, все более нарастающее его предложение. За период 1900-1969 голов в пятнадцати ведущих капиталистических странах алкоголизм возрос в 25 раз, а неврозы в 29 раз.

Наше правительство вовсе перестало воспитывать народ в трезвенническом духе. Перед Первой мировой войной в России издавалось свыше 10 антиалкогольных журналов, много брошюр, листков и других печатных изданий, работали четыре постоянных антиалкогольных музея, действовало много обществ трезвости, – били во все колокола патриоты-писатели, журналисты, ученые. В результате такого массированного наступления царь Николай II вынужден был в 1914 году ввести «сухой закон». И он просуществовал у нас до 1925 года. По данным В. М. Бехтерева, в психиатрические больницы поступило душевнобольных в 1913 году – 10210 человек, в 1914 – 6300, в 1915 – 911, а в 1916 – 0!

Интересно, сколько человек ныне поступает ежегодно в психиатрические больницы?

Поразительно и еще одно обстоятельство: нынешние биографы, критики, литературоведы, исследуя творчество писателя, не видят и упорно не желают видеть этой проблемы, никогда не скажут: а какую роль сыграл алкоголь в его жизни и творчестве. Пьянство – дело нечистое, вроде венерической болезни. Но ведь со всякой болезнью человек идет к врачу, а вот с этой... Лучше о ней помолчать.

Почему и мне-то нелегко писать на эту тему. Знаю: многие из моих знакомых и друзей-литераторов в недоумении пожмут плечами: чтой-то мол, Иван, с крыши, что ли, съехал? Какая муха его укусила? Пусть каждый для себя решает: пить или не пить. И сколько пить, когда пить и с кем пить. Дело это личное, сугубо личное.

Но в том-то и дело, мои дорогие друзья, – пьянство писателей – дело общественное, государственное. И жаль, что об этом у нас не принято говорить.

Раньше я, как и теперь многие, не считал своих друзей пьяницами, но теперь считаю. И не поклеп возвожу на них, а предъявляю счет тем, кто спаивает наш народ, кто отменил введенный царем Николаем «сухой закон» в России, в течение семидесяти лет увеличил в двадцать раз производство алкоголя в нашей стране, поставив ее на первое место в мире по производству, продаже и потреблению алкоголя.

Рекорд вселенского позора!

Никакие войны, эпидемии, репрессии вместе взятые не нанесли нам такого урона, который мы понесли от алкоголя.

Историк! Пришло твое время. Вычисли имена героев алкогольного геноцида – покажи их людям! Ведь до сих пор их имена усердно скрываются в тумане пустопорожних демагогических баталий, – а иные, наиболее ловкие и речистые отравители миллионов, компрачикосы, уродующие младенцев, ездят на черных «Волгах», живут на дачах за высокими заборами, сидят в министерских и иных высоких креслах!

Их бы – на свет! Пора бы и разглядеть физиономии мастеров-каменщиков, рядом с которыми и Гитлер, и Сталин выглядели бы кроткими овечками.

Ах, нет! Не встрепенется, не поднимет головы писатель, историк – радетель и заступник народа. Холодно и равнодушно смотрит он на то, как море спиртного, изливаясь в мозг и душу людей, «скотинит и зверит» их и сводит раньше времени в могилу, обездоливая семьи, обескровливая, ослабляя государство.

И когда уж настанет он, день нашего прозрения!

Строга и справедлива бывает статистика, и единственную кафедру статистики – она в Москве, в Плехановском институте, – возглавляет мой давний приятель профессор Борис Иванович Искаков, – один из лидеров трезвеннического движения, смелый, благородный человек! Но он со своей кафедрой, считая доходы и расходы, проходит мимо одной важнейшей величины: утраты чести и благородства людьми, потребляющими алкоголь.

В наше время Америка не дала миру ни Драйзера, ни Джека Лондона, в Англии не родился Байрон, во Франции нет ни Флобера, ни Стендаля, ни Мопассана... Россия ждет не дождется Пушкина...

Но, может быть, и здесь не в последнюю очередь виноват алкоголь? Пьем-то мы в двадцать раз больше, чем пили во времена Пушкина. Волга – вон какая ширь и махина, а и то дрогнула, помутнела от стоков, а мозг-то наш – малость какая! – а и на него потоки ядов обрушены. И как еще держится, бедняга? Изнемогает в корчах, судорогах, – и уж многое понимать перестал, не может выдать на-гора ни «Войны и мира», ни «Евгения Онегина», – подчас понять не может: где правое, а где левое, – и всякого проходимца готов над собой поставить. Многое уж утратил, а – ничего, в основе своей устоял. И еще машину умную соорудить может и в космос взлететь... Держится, родимый, хотя уж и с большим трудом! Не совладали с лукавым и глумливым, коварным насмешником Джоном Ячменное зерно. Но верю: придет время, придет оно, желанное, соберемся с силушкой – и Джона одолеем.

Америка уж взялась за него. Пора и для нас приспела.

В дачном поселке мы с Николаем жили рядом, нас разделяли два дома. Я видел, как он погибал – от водки, от пьянства. Написал много книг, вырастил детей, уволился из армии в чине полковника: ему бы жить да жить, а он, закрывшись в кабинете, не писал, а пил. Достанет из-под стола бутылку и украдкой, словно кого опасаясь, наполнит рюмку. И смотрит в окно: тупо, печально. О чем он думает?.. О жене? Он ее недавно похоронил. О книгах, которых не написал, но о которых мечтал в молодости?

Не знаю, но я по давно заведенной привычке иду к нему. Работали в газете военных летчиков «Сталинский сокол», писали свои первые рассказы. И каждый мечтал опубликовать книгу, стать писателем. Журналисты все мечтают о писательстве, но вырваться из газеты удается немногим.

Открываю дверь, опускаюсь в кресло у окна. Он сидит за столом. С пола достает бутылку и где-то там, у ножки стола, наполняет рюмку.

В мою сторону бубнит:

– Тебе не предлагаю. Знаю – не пьешь. Чистоплюй несчастный!

Пьет он трудно, точно давится. И при этом морщится, как от зубной боли.

– Выполнил свою норму? – спрашивает он с нескрываемой досадой, словно укоряя меня за то, что я работаю регулярно, поднимаясь в пять часов и до девяти сижу за столом.

– Да, выполнил.

– А ко мне пришел отдохнуть, развлечься?

– Могу уйти.

– Сиди, да только не мешай и мне выполнять норму.

Некоторое время мы оба молчим, а потом я беру бутылку и выбрасываю ее в окно. Она летит далеко, через дорогу. Николай вздрагивает, ошалело смотрит на меня: такого у нас не было! Хочет что-то сказать, но слов не находит. Себе под нос бурчит:

– Купил на последние деньги, а ты выбросил.

И совсем тихо, и не зло:

– Так не борются... с пьянством.

– А как борются?

– Не знаю, а только не так.

Николай поднимает голову, смотрит в окно. Взгляд его устремлен на заросшую травой клумбу. Когда-то ее обложила белыми камешками жена Николая – Марина, и тут, под окном выращивала розы.

Вдруг ясным и твердым голосом говорит:

– Не сумел ты отвратить от рюмки Марину... Жила бы теперь.

Обхватил руками голову, заплакал.

– Не сумел. Иван. Жила бы...

Я подошел к другу, обнял за плечи. Так мы стояли долго.

– Но ты-то, ты-то... Образумься. Брось пить.

Николай подвинул к себе стопку книг, – их я подобрал ему для чтения. Наверху лежал томик Джека Лондона. Николай раскрыл его, нашел повесть «Джон Ячменное зерно». Сказал:

– Как это страшно, – в сорок лет уйти из жизни! И какой талант!

– Его, как напалм, сожгла водка.

– И ведь понимал, что гибнет. Говорил, что мужики все пьют, а потому они не справятся с алкогольной чумой. Уповал на женщин, но в наше время и женщины пьют.

– Я все-таки надеюсь: человечество одолеет эту напасть.

– Надеешься на новый метод?

– Да, я верю в него.

– В нем одно плохо! – оживился Николай, и в глазах его я заметил огонек прежнего задора. – Надо идти куда-то, слушать этих самых... знатоков метода.

– Можешь и не ходить! – бросал я ему спасительную нить. – Ты же писатель, сильный ум, столько знаний. Возьми вот эту книгу, эту... прочти внимательно. А вот тут форма дневника. Заполни его по пунктам. Прочитай вслух – вон у тебя магнитофон. Запиши на кассету, а потом вечером, на сон грядущий, прослушай, да не один раз... И бутылка отступит. Поверь, старина!

Николай поднялся, расправил плечи, стал ходить по кабинету.

– Да, да, Иван, ты прав. Что ж у нас, ума что ль мало, иль воля нас оставила? Мы сами должны справиться. Да и тебя хоть взять: одолел же ты заразу! И я, и я, старик, возьмусь. Вот посмотришь!

– Конечно, Николай. Иначе и быть не может. Ты же воин, Россию защищал. А теперь разрушителям помогаешь.

– Эка хватил! Я уж и разрушитель.

– Как и всякий, кто пьет! Ну, сам посуди: от пьянства страна каждый год около миллиона жизней теряет. Да ведь это больше чуть не вдвое, чем мы потеряли за всю Первую мировую войну.

– Неужели?..

– А ты почитай книги... Каждая третья смерть в нашей стране от алкоголя. Война идет. И ты ее солдат.

– Да, Иван, согласен. Солдат. Нет, пожалуй, в этой войне скорее смертник. Солдат-то, он за победу бьется. Но ведь смертник-то – я, и разрушаю только себя.

– Не скажи, Николай. Ты писатель. Голова народа, его совесть. На тебя равнение. И чем ты значительнее, тем ответственность твоя выше.

– Понимаю... Это и впрямь, как на войне. Выпил солдат – себя подставил. А если командир? Да повыше. А тем паче маршал. Тут уж и оторопь берет.

– Меня уж давно оторопь берет. Коли бы пили только последние пропойцы, которые у пивных ларьков гудят. Тогда бы каждая мамаша подвела малыша и сказала: «Никогда не пей, миленький, видишь, каким стал дядя».

У нас же пьют самые-самые – маршалы. Пьют в своих роскошных квартирах, на дачах, сидя в удобных креслах, пьют из хрустальных бокалов.

– Пример другим подают, – так ты хочешь сказать?

– Мало того, и потомство губят. Ведь алкоголь, как и радиация, кодируется в генах. И ведь народ знал об этом. И свое наблюдение в поговорке выразил: «Дети расплачиваются за грехи отцов своих».

– Мда-а, невеселая картина.

– Наш выдающийся ученый, президент Славянской академии Борис Иванович Искаков сказал в Думе: «Разве позволил бы трезвый народ расстрелять свой Верховный Совет?»

Если народ хочет достойной жизни, он должен законы оберегать, как собственные стены, а наш народ позволил свой закон расстрелять.

А мы, писатели, что ж, не виноваты? На нас вина лежит прежде всего.

– Нет среди нас Толстого, – продолжал я. – В начале века Россия делила с Норвегией последнее место по душевому потреблению алкоголя, а и то, он какую тревогу поднял. Тринадцать статей против пьянства написал, гневное письмо царю послал. А теперь? Нет заступников у народа.

Николай взял стопку книг со стола, подбросил на ладони:

– Читать буду.

Я ушел в надежде, что мой друг сам себя отрезвит, и несколько дней не заходил к нему. А тут шел мимо раскрытого окна и увидел Николая. Жалкий и потерянный, сидел он за столом. Весь сжался, словно от холода или в ожидании удара.

И удар последовал. Николай еще «отекал» полгода, а потом тихо умер.

А ведь мог бы... подарить себе вторую жизнь.

Поразительно, как прилипчива и коварна идея культурного винопития. У всех народов, на всех языках только и слышишь: «пить умеренно», «пить культурно», и мало кто задумывается над смыслом этого словосочетания. В самом деле: что значит пить культурно, умеренно? Мы теперь знаем, что вино яд, наркотик. и продолжаем повторять «пить умеренно». Но разве можно умеренно, потреблять кокаин, гашиш или марихуану? Ну. а если умеренно ругаться, драться, воровать?.. Абсурд, конечно, а поди ж ты, лаже очень образованные люди скажут вам: «Напиваться до риз – это плохо, а выпить немного, да в кругу друзей. да культурно – это ничего, это даже полезно животу нашему. И даже церковь православная – хранительница морали и нравственности нашей, не скажет прихожанину: не пей вовсе, а изречет: пей да дело разумей.

В 1986 году в журнале «Октябрь» была напечатана моя повесть о Геннадии Шичко: «Тайны трезвого человека». Я рассказывал об ученом и об его удивительном методе безлекарственного избавления алкоголиков от пристрастия к спиртному. Стал получать письма читателей: «Прочел Вашу повесть и перестал пить». Но сам я продолжал пить. Теперь уж совсем редко, но пил. Познакомился с академиком Угловым. Этот человек еще до войны начал борьбу за трезвость и мужественно ведет ее по сей день. но тогда он тоже пил. Вернее сказать, не пил, но, угощая в своем ломе других, ставил рюмку и перед собой. «Для приличия» отпивал глоток-другой, чтобы не вносить дисгармонию в дружескую беседу. Но однажды их малолетний сын Гриша, наблюдая застолье родителей, крикнул: «Папа! Ты же сам говорил, что вино – яд. Оно вредно!»

Заплакал и убежал к себе в комнату.

Угловы дрогнули, они теперь при Грише не выставляли вино, но если сына не было, угощали друзей и отпивали по глотку сами. Абсолютными трезвенниками стали после одной памятной беседы с Люцией Павловной. Вот как я описал эту беседу в повести о Геннадии Шичко:

«Люция Павловна неожиданно спросила меня:

– Вы пьете?

– Вообще-то... непьющий, но в гостях, при встречах...

– Иван Владимирович – ритуальщик, – пояснил Геннадии Андреевич, – сам в одиночку не пьет и тяги к алкоголю не имеет, но при случае... когда все пьют...

Мне не понравилось, что за меня так бесцеремонно расписались, особенно резануло слово «ритуальщик». Больше всего на свете я ценю свободу, внутреннюю независимость от чужих мнений, взглядов, и вдруг – ритуальщик!

– Извините, – стал возражать я, – ритуал, обычай, правило, а я...

– Верно – правило, обычай, – продолжал Шичко, – скажу вам больше: вы запрограммированы на винопитие. Самой жизнью, всем объемом жизненных впечатлений. Вы были младенцем, а уже видели, как пьет кто-то из ваших близких. Вы видели свадьбы, похороны... Везде пили. И так каждому из нас закладывалась программа. Ритуал, как перфокарта, – у нас в сознании.

Умом я понимал правоту рассуждений Геннадия Андреевича, а сердце протестовало. Все-таки содержалось что-то обидное, унижающее во всем, что говорилось о моей психологии, о сознании, внутреннем мире – о том, что составляло главную суть моего «я», чем втайне я дорожил и что свято хранил от всяких внешних вторжений.

Наступила пауза – долгая, неловкая. Все думали о природе винопитий, казавшихся невинными нам всем, в том числе и Федору Григорьевичу...

Да, мы пили, но так немного, что считали себя непьющими.

Люция Павловна, наклонившись ко мне, проговорила:

– А вы попробуйте совсем не пить. Совсем-совсем. Ну, вот как мы. – Взглядом она указала на графины и графинчики с соками, стоявшими на столе. – Ведь это же свобода, это – независимость. Полезно и красиво.

В разговор вновь вступил Геннадий Андреевич:

– Наконец, исполните долг гражданина.

– Каким образом? – не понял я.

– Послужите примером для других. Глядя на вас, и близкие ваши, и друзья задумаются. А, может, и совсем перестанут пить.

Мне, естественно, хотелось проявить по отношению к хозяевам и, особенно, к хозяйке, деликатность:

– Да, да, конечно, я попробую...

– Вы обещайте! Это очень важно, если вы сейчас же, вот здесь, скажете нам: пить не стану. Ни капли. Никогда!

– Разумеется. Я, пожалуйста, если хотите...

– Очень, очень я этого хочу – чтобы вы не пили. И он вот, ваш друг Федор Григорьевич, и жена ваша Надежда Николаевна – все мы очень хотим... Ведь вы литератор, пишете книги, статьи, учите других не пить, а сами хоть и понемногу, но позволяете...

И я сказал:

– Обещаю вам – пить больше не буду.

– Совсем ?

– Да, совсем. Ни капли. Никогда!

На обратном пути мы некоторое время ехали молча. На этот раз наш путь лежал по проспекту Смирнова, пересекал Черную речку, печально знаменитую дуэлью, во время которой был смертельно ранен Пушкин. Вечерний Ленинград, отражаясь то в водах Черной речки, то Большой, то Малой Невки, стелил тысячи огней, и чудилось, что небо поменялось местами с землей и звезды летели нам под колеса. Я думал о своем обещании не пить – никогда и ни капли! – временами жалел, что лишил себя удовольствия изредка в кругу друзей поднять рюмку с хорошим вином, являлись дерзкие мысли нынче же нарушить клятву, но, украдкой поглядывая на свою жену, на Углова и Эмилию Викторовну, понимал, что нарушить слово свое не могу и что не пить вовсе – это теперь моя судьба, мой новый стиль застолий.

Несмело, неуверенно заговорил:

– Я, кажется, сдуру...

– Что? – встрепенулась Надежда. – Уже на попятную? Нет, голубчик, ничего не выйдет. Если притронешься к рюмке, всем расскажу, как ты давал обещание, сорил словами».

Вот так произошло мое возвращение к первородному состоянию абсолютной трезвости. С тех пор прошло много лет, я не выпил ни одной рюмки вина, и не только не жалею об этом. но и бесконечно благодарен тем. кто обратил меня на путь трезвости.

В нашем поселке на берегу крошечного озера с зеркально чистой водой жил уважаемый всеми нами исторический писатель Сергей Николаевич. Говорю «исторический» потому, что писал он исторические рассказы, повести и как эпический писатель жил тихо, уединенно и имел строгий основательный уклад жизни.

В отличие от всех других писателей, моих товарищей, он охотно вступал со мной в беседы о пьянстве. После опубликованной повести «Тайны трезвого человека» сказал:

– А этот твой герой Геннадий Шичко к тебе на дачу приедет?

– Обещал быть, но не знаю, когда соберется.

Сергей Николаевич оживился.

– Ты меня познакомь с ним.

– Хорошо, мы зайдем к вам.

Сергей Николаевич был на несколько лет меня постарше и, может быть, потому называл меня на ты, я же в общении с ним не позволял себе фамильярности, чувствовал в нем большую внутреннюю культуру, какой-то не свойский, а высший дух, аристократизм жизни и мышления. Ему под стать была и его супруга Екатерина Ивановна – член-корреспондент Медицинской академии, директор какого-то научного института.

Оба они пили, но пили так, что никто их не считал не только пьяницами, но даже пьющими. Они и в процесс винопития вносили элементы тонкой бытовой эстетики, легкого изящного артистизма. Сергей Николаевич не пил водку, а пил вино, коньяк, ликеры. И, прежде, чем поднесет рюмку к губам, посмотрит сквозь ее содержимое, скажет: «Чистый рубин. Так бы и любовался!» И выпьет не сразу, а мелкими глоточками, – как ныне учит пить и закусывать Солоухин.

«Но что это он спрашивает о Шичко? – подумал я тогда. – Уж не хочет ли избавиться от столь малого для него удовольствия?»

Заходил я к нему два-три раза в неделю, замечал: пьет он ежедневно и свою очередную книгу – роман об Иване Калите – подвигает медленно.

Однажды мне кто-то сказал:

– Екатерину Ивановну уволили с работы – за алкоголизм.

– Как? – удивился я.

– А так. Она уж давно... пристрастилась. Пила спирт на работе, каждый лень.

Известие меня ошеломило. Екатерину Ивановну я знал лет тридцать. И жены наши были подругами. Но в последнее время мы редко ее видели: она все больше жила в Москве, на дачу не приезжала. А если приедет – поработает час-другой в саду, на своем розарии, и поднимется наверх в спальню.

«Устает на работе», – думал я, и не давал себе труда поразмыслить, а что с ней происходит.

На этот раз решил: «Вот зачем спрашивал меня о Шичко Сергей Николаевич».

Стал задумываться о роли в их жизни вина. У них были три сына – все женаты, имели детей и жили в Москве. Они тоже пили, – видимо, в подражание родителям. Среди их детей – двое дефективных. «Неужели и тут – злая сила алкоголя?»

В то время я уже ввязался в борьбу с алкоголизмом, написал три-четыре статьи, опубликовал повесть о Шичко, а вместе с академиком Угловым опубликовали полумиллионным тиражом книгу «Живем ли мы свой век».

Приходила на ум статистика Бориса Ивановича Искакова: культурно пьющий приобщает к пьянству шестнадцать-восемнадцать человек. Двух из них убивает. А вот здесь: тихий пьяница Сергей Николаевич увлек за собой жену Екатерину Ивановну, трех сыновей, внуков, товарищей.

Картина жутковатая, а многим и невдомек, что происходит в этой с виду благополучной и даже преуспевающей семье.

Сергей Николаевич, видно, давно почувствовал беду. Екатерине становилось все хуже: у нее кружилась голова, так вдруг ни с того ни с сего наступала слабость. Как-то я ей сказал:

– Может быть, вам полечиться в клинике Углова?

По внезапно вспыхнувшему свету в ее глазах понял, что предложение ей понравилось, но она тут же сникла, проговорила:

– Нет, Иван. Углов мне не поможет. Я ведь сама медик, знаю: болезнь моя неизлечима, с ней одна дорога – в Могилевскую.

Она при этом грустно улыбнулась, и долго молчала, думала. Я ждал, что она сама скажет о своей болезни, но она вдруг спросила:

– А что, ваш Шичко, он совсем падших алкоголиков тоже лечит?

– Он не лечит, его метод скорее педагогический. А насчет падших – да, он любых ставит на ноги.

– А-а... – протянула она, и я услышал в ее голосе безнадежную иронию. Она не спеша подошла к буфету, достала бутылку, налила стаканчик. Руки ее мелко подрагивали. Не стесняясь меня, выпила. И, оживившись, как от наркотика, заговорила:

– Я, Иван, до ручки дошла, без водки часа не могу. Цирроз печени развился, сосуды и все такое. Никакой Шичко не поможет. А к тому же, – ты прости меня, не верю я ни в какие методы. Я читала очерк твой – и тебе не верю. Ты уж прости – не верю и все тут!

Она не верила, а Сергей Николаевич, видимо, надеялся. Расспрашивал:

– Скажи, Иван, Шичко с одним-двумя может заниматься? И не там, в Питере, а к примеру, здесь, в Москве?

– Может, конечно, но просить его об этом неудобно. Он в свои группы по двадцать-тридцать человек набирает.

– И все становятся трезвыми?

– Ну, не все, а процентов восемьдесят отрезвляются. Не поддаются лишь те, у кого интеллект слабый или дневник не ведут. Там, видите ли, дневник – обязательное дело. Через него, в основном, и уходит вся дурь.

– Да, да, у тебя в повести и об этом сказано. Сергей Николаевич замолкал, но затем вдруг обращался с вопросом:

– Неужели ты веришь?

– Во что?

– Ну, в этого... чудака. Ведь блажит, наверное, голову морочит.

Я на это отвечал:

– У меня статистика. Беседовал с каждым и домой ходил. И потом с некоторой обидой в голосе говорил:

– Мы с вами в газетах работали, не один десяток статей и очерков написали – разве мы хоть раз обманули читателя?

– Помилуй Бог, ни разу! Но тут уж больно дело необычное. Поверить трудно. Ну, сам посуди: если правда, то этот самый Шичко... – какое открытие подарил человечеству! Да ему за такое дело памятник золотой не жалко поставить.

– И поставят! Во всех городах и селах – и не только у нас в России.

– Да, да, – поставят. Только жаль, что мы с тобой этих памятников не увидим.

Заключение печальное, но, к сожалению, верное. Мир людской уж так устроен: он своих пророков долго не признает, а иных так и каменьями побивает. К несчастью, именно это и случилось с Геннадием Шичко.

Русский народ давно заметил мертвую хватку алкоголя, окрестил его Зеленым змием. Змий или Джон – весельчаки, они имеют и еще одну общую черту: верность жертве. Алкоголь следует за своей жертвой как преданный пес – до могилы. Я эту собачью преданность «огненной воды» видел на примере Сергея Николаевича и Екатерины Ивановны. Бывало, зайду утром: мои друзья трезвые, бодрые. Сергей Николаевич пишет, а Екатерина Ивановна на огороде трудится. Но если встречу их после обеда – оба они под хмельком, и не трудятся, и бодрости никакой нет. И это уже в те годы, когда оба они были слабы, часто болели. Сергей Николаевич продолжал работать над романом, возлагал на него большие надежды. Но роман как заколдованный: не подвигался. Его творец теперь не просто пил, а уходил в запой, и эти погружения случались все чаще и выбивали его надолго. Я ничего не говорил, а он оправдывался: «Не упиваюсь в усмерть, а пью понемногу, культурно, а видишь – работать не могу».

Приехал ко мне Геннадий Андреевич Шичко. Зашли с ним к моим друзьям. Сергей Николаевич сразу подступился к делу:

– Иван вот говорит, что алкашей отрезвляете.

– Да, отрезвляю.

– Извините, но мне как-то не верится.

– Многие не верят. Таких маловеров жены и матери ко мне приводят.

– Ну, меня жена не поведет, – усмехнулся Сергей Николаевич.

– А вы сами приезжайте.

– Это к вам, в Ленинград?

– Да, я живу в Ленинграде.

– Ну, нет, туда меня и на аркане не затащишь. Я уж как-нибудь обойдусь. Если пьешь понемногу, так и ничего.

– У меня на этот счет иное мнение.

– Оставайтесь при своем мнении, они, мнения, не перчатки, скоро не меняются.

– Пожалуй...

Разговор не клеился, и мы скоро удалились. По дороге Геннадий Андреевич говорил:

– С такими труднее всего. Всеми признан, уважаем – такому нелегко унять гордыню и пойти на поклон к другому. Такой к последней черте подойдет, а все будет говорить: «Я пью умеренно, мне вино не мешает».

Долго после того я не был у своего приятеля. Он сам ко мне пришел. И сразу заговорил о Шичко:

– Я, кажется, был с ним не очень вежлив, и чаем не угостил...

– Пустяки вы говорите. Он рад, что познакомился с крупным писателем. Я ему вашу книгу подарил.

Далеко вглубь я загонял иронию, – кажется, мой друг ее не услышал.

– Ты бы рассказал мне подробнее о методе Шичко. А? Расскажи, Иван.

– Что же мне лекцию, что ли, вам прочитать?

– Ну, лекцию не лекцию, а этак не торопясь, как школьнику, популярно...

– Ладно. Приготовьтесь слушать.

Миллиарды людей в течение тысячелетий видели, как падает с дерева яблоко. На землю, конечно. Не полетит же оно вверх! Что же тут удивительного? И стоит ли тут о чем-то думать?

Да, все так полагали, что здесь не о чем думать. И проходили мимо этого маленького явления. Но явился человек, который при взгляде на падающее яблоко, воскликнул: «О!.. Упало яблоко. Земля его притянула. И она притягивает не только яблоко, а и другие предметы. И нас в том числе. Ведь потому мы ходим по земле, а не улетаем в небо. Мы, правда, можем подпрыгнуть, но ровно настолько, насколько у нас хватит сил. Каких сил? А таких, которые позволят хоть на несколько мгновений преодолеть энергию притяжения...»

И мысли, цепляясь одна за другую, потекли дальше. И явили новые открытия, новые науки.

Вот что значит найти базовую формулу, верно и точно объяснить явление.

Шичко нашел базовую формулу, верно и точно объяснил явление, которое раньше все видели, но не знали, как объяснить его природу.

В наше время расцвета многих отраслей знания часто случается, что фундаментальные открытия совершаются на стыке наук. Так вышло и у Геннадия Шичко. Он свыше тридцати лет изучал проблемы физиологии человека, работал в Институте экспериментальной медицины – в отделе, которым некогда руководил Иван Петрович Павлов. Шичко проводил исследования, ставил опыты, изучал мозг, высшую нервную деятельность человека. В Ленинграде издана его книга «Вторая сигнальная система».

На каком-то этапе своих работ Геннадий Андреевич углубился в изучение механизма гипноза. Овладел этим механизмом. Получал результаты, изумлявшие его товарищей. К нему стали обращаться с просьбами полечить того-то и того-то. Один просил освободить от страха, другой – от любви к недостойной женщине... Кто-то просил избавить от бородавок и т. д. Шичко многим помогал. О нем стали говорить. И людей обращалось все больше. Однажды пришел известный детский писатель Леонид Павлович Сёмин – попросил избавить от алкоголизма. «Ну, тут я бессилен», – развел руками Шичко. Он знал, что от пагубы этой нет никакого средства, никто не может поставить на ноги спившегося бедолагу. Однако отказать человеку не посмел.

Так он впервые прикоснулся к проблеме, которой отныне посвятит остаток своей жизни.

Я не торопился приступать к изучению метода Шичко, – вначале читал его книгу «Вторая сигнальная система». С первых же страниц меня увлекла стихия научного поиска, крепкий, ясный стиль изложения, – нетрудно было заметить, что Шичко – крупный ученый, смело вторгается в заповедную область природы – в мир высшей нервной деятельности и мыслительного процесса.

Геннадий Андреевич шел по следам великого Павлова, исследовал функции высших разделов мозга.

И, конечно же, его новая теория избавления людей от наркотической зависимости – прямое следствие его тридцатилетних научных исследований. Это на их основе он вывел магическую формулу перепрограммирования сознания.

В другом месте он скажет: мой метод предполагает перепрограммирование сознания, замену винопитейного убеждения на трезвенническое.

Вот здесь и таится ключ к великой тайне, над которой тысячелетия ломали головы лучшие умы человечества. Иные из них, как увидим мы позже, очень близко подошли к разгадке этой тайны, а, например, американский президент Форд почти точно обозначил проблему, он сказал: «Страсть к алкоголю – это привычка», но все это были стихийные, подчас не вполне осознанные догадки. Математически точно выделил формулу наш питерский ученый Геннадий Андреевич Шичко, – он нашел слова для названия своего метода, разработал методику его практического применения на сотнях людей, которые здравствуют ныне и свидетельствуют нам абсолютную правоту ученого, силу и жизненность его открытия.

Но речь обо всем этом впереди.

Тогда же я собирал сведения об ученом, читал его работы.

Мне нужно было написать о нем очерк для журнала «Наш современник».

– Хорошо, – сказал Сергей. – Я понял, но ты теперь о методе, да подробнее.

– Итак, мы сказали: