Из книги Сквозняк из прошлого Москва 2009 Содержание IV. Жития вождей

Энергичные выражения тоже неисчерпаемы, как электрон. Более того, они способны породить цепную реакцию, не затухающую десятилетиями. Не вырвись в свое время у графа И.Д. Делянова, министра народного просвещения, неосторожная фраза, что кухаркиным детям не следует давать образование, – и вождь мирового пролетариата не предложил бы, наверное, кухаркам управлять государством. Не сравни ненароком Н.К. Крупская на XIV съезде ВКП(б), в декабре 1925 года, родную партию с парламентом, который может все, может даже постановить, чтобы женщина обратилась в мужчину, – и не стал бы, почитай, Сталин дополнять табель о рангах, учреждая особый титул жены вождя.

Не совсем ясно, правда, какому чину или званию тот сан соответствовал – тайному советнику или только статскому, либо, по новой классификации, народному деятелю или всего лишь заслуженному. Важнее другое: генеральный секретарь будто бы пообещал Крупской назначить вдовой вождя вместо нее не то Коллонтай, не то Стасову, ибо титулованной особе не пристало, по его мнению, поддерживать оппозицию. «Да, партия все может!» – пояснил без тени шутки он озадаченной женщине.¹

Свою угрозу он, видимо, исполнил частично и не сразу. Иначе трудно объяснить, почему 26 февраля 1939 года ЦК ВКП(б) и Совнарком СССР, поздравляя с 70-летием товарища Надежду Константиновну, величали ее лишь другом Ленина. Еще более занимательна последующая изобретательность прессы, сумевшей найти новые нестандартные синонимы к древнему понятию жены: близкий друг и соратник Ленина, спутница и неизменная помощница во всех революционных начинаниях Ильича, друг не только вождя, но и всех советских женщин. В конце концов ее разжаловали до «неутомимого борца за грамотность и культуру» и даже «пламенного борца, испытывавшего отвращение и ненависть к троцкистско-бухаринским шпионам и диверсантам».² Никто не посмел только назвать пожилую, нездоровую и очень уставшую женщину просто вдовой Ленина.

Тщательно скрываемым планам генерального секретаря Крупская явно мешала с декабря 1922 года, когда Политбюро возложило на Сталина заботы о здоровье больного вождя мирового пролетариата. То она в письме к Каменеву просила оградить ее «от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз», а Сталину пришлось приносить по этому поводу письменные извинения.³ То она рассказала мужу, как Сталин обругал ее по телефону, в связи с чем Ленин продиктовал предпоследнее в своей жизни письмо, пригрозив испытанному, но неизменно грубому сподвижнику разрывом отношений. То она во всеуслышание защищала оппозицию, то протестовала против мумификации тела умершего супруга и, наконец, отказалась посещать мавзолей.⁴ «А чем, собственно, отличается тов[арищ]. Крупская от всякого другого ответственного товарища?» – недоумевал генеральный секретарь еще в 1925 году, а спустя несколько месяцев предлагал Молотову «бить ее как раскольницу».⁵

Особенно лупить ее, однако, не довелось, поскольку Крупская потихоньку исправлялась, сама делала робкие шаги навстречу, осенью 1926 года неслышно отдалилась от оппозиции, а через несколько месяцев публично покаялась в своих оппозиционных заблуждениях и ради святого единства партии осудила фракционную борьбу. Зиновьев попробовал было ее удержать, объяснить, что она играет на руку Сталину, что тот собирается исключить из партии ленинских гвардейцев, но тщетно. Стародавний боевой товарищ ее мужа лишился уже и былого престижа, и прежней велеречивости, и даже эпитета «дорогой», который Крупская всегда раньше использовала в своей переписке с ним.⁶

Она всегда думала медленно, мнение мужа-наставника принимала обычно без рассуждений и лишь в исключительных обстоятельствах пыталась ему перечить. Однажды, когда среди эмигрантов зашел очередной разговор о будущей революции, кто-то поинтересовался у ее супруга, как он поступит, получив неограниченные полномочия Робеспьера. Будущий вождь мирового пролетариата ответил незамедлительно: «Будем спрашивать, ты за кого? За революцию или против? Если против – к стенке, если за – иди к нам и работай». К удивлению присутствующих, Крупская вдруг проронила: «Ну, вот и перестреляешь как раз тех, которые лучше, которые будут иметь мужество открыто заявить о своих взглядах».⁷

Потеряв мужа, она впала неумышленно в полуеретические колебания, но своевременно обрела все-таки утраченные ориентиры и с обычной своей кротостью послушницы последовала за очередным поводырем. Теперь она видела свой большевистский долг в неуклонной поддержке генерального секретаря. Это сохранило ей партийную должность верной подруги почившего вождя, хотя и не избавило от злопамятства нового вожака и учителя.

После внезапной смерти Надежды Аллилуевой она послала овдовевшему хозяину, показавшемуся ей безутешным, трогательное соболезнование с потаенным ожиданием мира и забвения давешних обид: «Дорогой Иосиф Виссарионович, эти дни как-то все думается о вас и хочется пожать вам руку. Тяжело терять близкого человека. Мне вспоминается пара разговоров с вами в кабинете Ильича во время его болезни. Они мне тогда придали мужества. Еще раз жму руку».⁸ Она действительно сопереживала, забыв или вытеснив из памяти перенесенные ею когда-то оскорбления, а вовсе не состязалась в лицемерии с лучшим учеником своего покойного мужа.

Новому пастырю она служила с той же монашеской покорностью, с какой раньше исполняла повеления супруга. Да и как могла она, немолодая одинокая женщина, не преклоняться перед верховным правителем, если сам Горький – старинный, испытанный единомышленник – делился с нею своими восторгами: «В какую мощную фигуру выковался Иосиф Виссарионович!».⁹ Оттого и на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году, когда верховные инквизиторы обсуждали вопрос о казни бывших единоверцев и преданных сторонников ее мужа, она и не подумала вовсе вступиться за них, а смиренно голосовала за предложение Сталина об исключении из партии Бухарина и Рыкова и направлении их «дела» в НКВД.¹⁰

Но напрасно чаяла она милости от генерального секретаря, в простоте своей допуская, будто остается навечно вдовой гражданина Ульянова – основателя советской империи. Прошлое ее было всего лишь незначительным эпизодом в эпохальном государственном мифе о вожде мирового пролетариата. Даже ее собственные мысли и переживания давно уже принадлежали не ей, а самому последовательному ученику и единственному наследнику ее супруга. И об этом ей неустанно напоминали.

В августе 1938 года Политбюро осудило поведение Крупской, которая, получив рукопись Мариэтты Шагинян о семье Ульяновых, «не только не воспрепятствовала появлению романа в свет, но, наоборот, всячески поощряла Шагинян, давала о рукописи положительные отзывы и консультировала Шагинян по фактической стороне жизни семьи Ульяновых». Политбюро сочло поведение вдовы «тем более недопустимым и бестактным, что т[оварищ] Крупская делала все это без ведома и согласия ЦК ВКП(б), превращая тем самым общепартийное дело – составление произведений о Ленине – в частное и семейное дело и выступая в роли монопольного истолкователя обстоятельств общественной и личной жизни и работы Ленина и его семьи, на что ЦК никому и никогда прав не давал». В конечном счете Крупской указали на допущенные ею ошибки, а вредную книжку неразумной сочинительницы постановили из употребления изъять.¹¹

Трудно сказать, не укорял ли себя тогда Сталин за то, что не ликвидировал Крупскую под сурдинку в одном из трех нашумевших московских процессов. Сожаления такого рода он не афишировал. Кроме того, он умел выжидать. Между тем близился XVIII съезд партии, а на свободе оставались два личных сталинских врага: Троцкий – за границей и Крупская – совсем рядом.

Во второй половине дня 24 февраля 1939 года Крупская почувствовала очень сильную боль в животе. В тот же день ее доставили в Кремлевскую больницу. В стационаре диагностировали, как сообщила позднее пресса, «закупорку склерозированных сосудов кишечника, омертвение части кишечника и последующее общее воспаление брюшины». Такое расстройство кровообращения неизбежно приводит к развитию кишечной непроходимости и, по всем канонам хирургии, служит абсолютным показанием к немедленному оперативному вмешательству – единственному шансу на спасение жизни заболевшего. Тем не менее ведущие хирурги Кремлевской больницы С.И. Спасокукоцкий и А.Д. Очкин от выполнения операции отказались из-за тяжести состояния больной.¹²

Быть может, заболевание не удалось быстро распознать? Действительно, этот диагноз и поныне принадлежит к разряду трудных, но бывший земский хирург Спасокукоцкий славился своей диагностической меткостью и порой изумлял самых опытных врачей почти интуитивным распознаванием совершенно не ясных и запутанных форм заболеваний. Давний сотрудник лечебно-санитарного управления Кремля Очкин тоже обладал немалым клиническим опытом и даже выступал в медицинской печати с публикацией о тромбозе вен брыжейки. Если не вечером 24, то утром 25 февраля, хирурги не могли не определить причину страдания. В любом случае отчетливые признаки кишечной непроходимости они увидели при первом же осмотре больной.

Быть может, показания к хирургическому вмешательству в те годы были иными? Но энциклопедические издания того времени указывали на необходимость срочной операции при кишечной непроходимости подобного происхождения и, тем более, разлитом перитоните. Шансы на выздоровление таких больных представлялись небольшими; и все-таки вероятность благоприятного исхода операции повышалась, если хирург приступал к ней сразу же по установлении диагноза.

Быть может, состояние больной на самом деле не позволяло выполнить операцию? Но кишечная непроходимость, связанная с артериальным тромбозом, всегда сопровождается резкой болью и шоком, а под наркозом состояние этих больных улучшается.

Придворные хирурги попали в каверзную ситуацию: не оперировать – значит, поступить против совести; оперировать – просто страшно, ибо больная могла погибнуть на операционном столе или в последующие несколько суток. Как оправдаться тогда в отсутствии злого умысла и как догадаться прямо сейчас, как можно скорее, о сокровенных помыслах отца народов и лучшего друга всех больных?

В действительности положение оказалось еще более неприглядным, ибо отвергнуть наотрез банальный аппендицит – абсолютное показание к оперативному вмешательству – хирургам не удалось. Тем не менее им оставалось лишь регулярно описывать состояние больной в докладных записках под грифом «совершенно секретно» и чутко прислушиваться к малейшим извивам прихотливого настроения инстанций. Начальник лечебно-санитарного управления Кремля А.А. Бусалов отправлял их рапорты Сталину и Молотову.

На другой день, 25 февраля, состояние больной расценивалось как крайне тяжелое. Допущенные к ней посетители сообщили, что больная бредила, но, приходя временами в сознание, говорила профессорам, что все равно будет присутствовать на предстоящем съезде партии.

Чтобы максимально заполнить беспокойную пустоту трудовой вахты у постели умирающей, советские лейб-медики собирались на повторные консилиумы и обсуждали результаты клинического наблюдения и обследования. Юная Л.Ф. Тимашук, спустя 14 лет получившая титул «Жанны д'Арк Советского Союза», регистрировала электрокардиограмму и твердым разборчивым почерком строчила для профессоров свою объяснительную записку о поведении спотыкающегося от боли и усталости сердца.¹³

Вечером того же дня в Колонном зале Дома Союзов состоялось торжественное собрание, посвященное 20-летию работы Лечебно-санитарного управления Кремля. По этому поводу Наркомздрав СССР наградил только что изготовленным значком «Отличнику здравоохранения» 35 сотрудников управления, в том числе профессоров Спасокукоцкого и Очкина.¹⁴

Как провела этот вечер и затем ночь погибающая больная, неизвестно. Но в день своего 70-летия, 26 февраля, она была в полном сознании и уже понимала всю тяжесть своего заболевания и то, что съезд пройдет без нее.¹⁵ Ощущать же она могла только жестокую боль.

В те годы фармацевтический рынок был еще относительно не богат и для обезболивания применяли практически лишь препараты типа морфина, не позволяющие обычно (при отсутствии лекарственной зависимости) сохранять ясное сознание. Если же больная оставалась в полном сознании, значит, обезболивание было совершенно недостаточным или не производилось вообще. При внезапной катастрофе в брюшной полости препараты, обладающие наркотическим действием, не назначают до хирургического осмотра, чтобы не смазать клиническую картину и своевременно решить вопрос об операции. Если же диагноз был установлен, операция признана нежелательной и больная оказалась обреченной, введение наркотических средств или отказ от них отражали всего лишь степень сострадания к умирающей.

Во всяком случае 26 февраля, пока больная была в полном сознании, окружающие могли ознакомить ее со всеми приветствиями «близкому другу и помощнику вождя» и пожеланиями еще многих лет плодотворной работы. Хватило ли у нее тогда сил подумать, что же стояло фактически за этими поздравлениями с круглой датой на высоте боли и на пороге смерти? Удалось ли ей хоть на миг превозмочь страдание и реально оценить изданную к ее дню рождения брошюру – умилительную легенду о ней самой и о том, как она «образно и красочно» прославляет товарища Сталина, осуществившего на практике «великие заветы» Ленина?

На очередном консилиуме слаженное трио из Спасокукоцкого, Очкина и Бусалова дополнили личный сталинский врач В.Н. Виноградов, незаметный доктор В.Н. Соколов и главный врач Кремлевской больницы М.А. Блиох. Диагностический секстет безоговорочно констатировал развившийся перитонит и снова категорически отклонил «полезность в данном случае оперативного лечения», о чем незамедлительно составил почтительное сообщение верховной инстанции.¹⁶

День рождения, наконец, угас. Ночью больная умерла, всего 10 дней не дожив до открытия долгожданного съезда. Испросив у вождей санкцию на патологоанатомическое исследование, наблюдательные лейб-медики накатали посмертное заключение, где в качестве основного заболевания на первое место поставили аппендицит, а в виде конкурирующей патологии отразили тромбоз сосудов брюшной полости. Главный прозектор Кремля А.И. Абрикосов подтвердил диагноз сосудистого тромбоза и любезно указал его локализацию в верхней брыжеечной артерии.¹⁷

Клинический квартет из Спасокукоцкого, Очкина, Виноградова и Бусалова исполнил финальное донесение Сталину и Молотову, не преминув передать копию рапорта начальнику Кремлевской охраны генералу Власику. «По опыту хирургов, излечение после операции наблюдалось исключительно редко у крепких людей, – с подлинно солдатской прямотой и откровенностью уведомляли они высокое начальство. – В данном случае, при глубоком поражении всех важнейших органов и в возрасте 70 лет, операция была абсолютно недопустима».¹⁸

Простодушные газеты напечатали одинаковый некролог, заключение врачей и несколько прощальных воспоминаний уцелевших друзей покойной. Вслед за тем издательство Наркомпроса получило распоряжение: впредь не поминать всуе имени почившей подруги священной мумии. Основная доля ее писаний и предписаний быстро изгладилась из памяти современников, но часть ее воспоминаний власти, учуяв нечто подозрительное, задержали в архивах и отделах специального хранения библиотек (так называемых спецхранах), где уже много лет томились книги, арестованные когда-то ею самою.

Свое персональное суждение о кончине Крупской высказал за рубежом и Троцкий: «Внешним образом ей оказывались знаки уважения, вернее полупочета, но внутри аппарата ее систематически компрометировали, чернили, унижали, а в рядах комсомола о ней распространялись самые нелепые и грубые сплетни. <…> У Сталина ослабела, видимо, охота к инсценировке сенсационных процессов, которые успели уже разоблачить его самого перед лицом всего мира как самую грязную, преступную и отталкивающую фигуру. Но не исключен все же какой-либо новый процесс, где новые подсудимые будут рассказывать о том, как кремлевские врачи под руководством Ягоды и Берия принимали меры к ускорению смерти Крупской».¹⁹

Сумеречный быт сталинской империи продолжался по-прежнему. Центральные газеты ежедневно публиковали большие списки получивших ордена ударников и передовиков производства. Ушли в предания те времена, когда герои стяжали награду, победив дракона, освободив невольницу или похитив золотое руно. Теперь награда сама находила своих героев. Так свалилась она вдруг, через неделю после смерти Крупской, на грудь наблюдавших за ней хирургов. В Международный женский день 8 марта в прессе появился Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденом Ленина Спасокукоцкого и Очкина «За выдающиеся заслуги в области хирургии и лечебной помощи больным в больнице № 1 при Наркомздраве СССР». Более скромные участники консилиумов Соколов и Бусалов получили по ордену Трудового Красного Знамени.²⁰ Отец народов и лучший друг ученых, всегда умевший точно дозировать, когда, кому и что пожаловать, развлекался...

Накануне, 7 марта, Политбюро постановило: «1. Выдать профессору Спасокукоцкому и профессору Очкину денежную премию в размере 30 тысяч рублей каждому. 2. Выдать в личную собственность профессору Спасокукоцкому легковой автомобиль "ЗИС" и профессору Очкину малолитражный автомобиль "Опель"».²¹ Просто к празднику подобные награды в те годы не вручали – их надо было заслужить. К примеру, Рамон Меркадер был удостоен звания Героя Советского Союза вместе с персональной пенсией, квартирой и дачей за убийство Троцкого лишь в 1961 году, после того как отсидел свои 20 лет в заключении. Зато его мать за организацию того же убийства получила свой орден Ленина прямо из рук всесоюзного старосты Калинина еще в 1941 году.²²

С высокой правительственной наградой коллеги из 2-го Московского медицинского института поздравили Спасокукоцкого как-то формально, без воодушевления. Талантливый хирург испытывал, очевидно, чувство крайнего неудобства. Он и раньше-то плохо понимал, как вести себя в подобных ситуациях, а временами совершал подлинные, с точки зрения окружающих, чудачества. То он, защитив докторскую диссертацию в 1898 году, удосужился забрать диплом только в 1911 году, когда представил, наконец, в Совет Московского университета «квитанцию об уплате за полученную степень и напечатание диплома».²³ То он жаловался сестре, что не знает, куда деть денежную премию в 30 тысяч рублей, ибо всегда довольствовался малым; то безмерно тяготился подаренным ему правительством роскошным шестиместным автомобилем, ибо привык ездить в трамвае; то, получив от государства премию за интересную научную разработку, выполненную в его клинике, называл себя «пенкоснимателем»... Характерно, что в апологетической биографии Спасокукоцкого, опубликованной в 1960 году, речь шла лишь об ордене Трудового Красного Знамени, врученном ему во время войны, но не было ни единого слова о первом ордене Ленина.²⁴

Зато коллектив Боткинской больницы встретил указ о награждении Очкина «с особым чувством радости и гордости». Автор знаменитого наркоза, погубившего Фрунзе, профессор, не писавший и не защищавший диссертацию, но причисленный к лику ученых за особые заслуги, Очкин скромно передал больничной многотиражке несколько приветственных телеграмм, поступивших на его имя от неофициальных и официальных лиц, в том числе заместителя наркома здравоохранения СССР Н.И. Гращенкова, выполнявшего тогда функции министра, поскольку предыдущего наркома уже успели расстрелять, а очередного – еще не успели назначить. Искреннюю радость выразил и прокурор А.Я. Вышинский, пожелавший орденоносцу от себя и своей супруги еще много сил и энергии на служение народу и любимой науке.²⁵

В заключение пресса напомнила: советская власть создала все условия для творческой деятельности хирургов, а они, в свою очередь, должны оправдать то высокое доверие, которое оказывает им партия и правительство. Окраска этого ритуального оборота после крушения советской власти полиняла, но содержание не изменилось.

Этапы большого пути
Он строил не дома – социализм. Сажал не яблони – людей. И собственных детей так и не завел. Но в памяти людской все же остался – именем его нарекли один из самых жутких периодов советской истории.

Никчемное существование Николая Ивановича Ежова промелькнуло под грифом «совершенно секретно»; поэтому обрывки сведений о нем обросли мрачными легендами в духе средневековых преданий о вампирах и оборотнях. Между тем весь его биологический цикл был таким же немудреным по форме и фальшивым по содержанию, как популярные советские кинофильмы перед Второй мировой войной.

Какого-либо образования он не получил и с 11 лет начал трудовую жизнь в качестве ученика портного. Спустя много лет в анкетной графе «образование» указывал «неоконченное низшее», в графе «специальность» – портной, слесарь. В ряды большевиков влился не то в марте, не то в августе 1917 года и слыл участником октябрьского переворота, хотя в действительности с июня 1916 по январь 1918 года служил писарем тыловой артиллерийской мстерской в городе Витебске. Как утверждал П.П. Постышев в камере Бутырской тюрьмы, в узких кругах партии знали, «что Ежов в белорусских лесах в 1917–1918 годах занимался тем, чем занимался Сталин в Закавказье после первой русской революции, – бандитизмом и грабежами».² Насколько привлекательным показалось ему в ту пору древнейшее ремесло разбойника, осталось, естественно, неизвестным.

Мобилизованный на военную службу в апреле 1919 года, Ежов попал не рядовым в действующую армию, а слесарем-механиком в запасной электротехнический батальон в городе Зубцове. Вскоре его переместили сперва на пост серетаря партийной ячейки военного района в Саратове, а потом на должность военного комиссара 2-й Базы радиотелеграфных формирований в Казани. К самостоятельной руководящей деятельности он приступил в феврале 1922 года; назначенный секретарем Марийского обкома РКП(б), до марта 1923 года приводил к покорности население своей автономной области, после чего был переброшен на партийную работу в Казахстан.

Несмотря на отсутсвие достаточной организаторской сноровки, его заметили в Москве, в 1925 году вознесли в кресло заместителя ответственного секретаря Казахстанского крайкома, а в 1927 году переместили в аппарат ЦК ВКП(б). С этого времени незаметный чиновник проделывал стремительную партийную карьеру: руководил коллективизацией в должности заместителя наркома земледелия в 1929–1930 годах, Распределительным отделом ЦК ВКП(б) в 1930–1934 годах и чисткой партии в 1933–1936 годах. В 1934 году на XVII съезде партии вошел в ЦК ВКП(б) и Комиссию партийного контроля (КПК), затем стал членом Оргбюро и заведующим Промышленным отделом, а в 1935 году достиг уровня секретаря ЦК ВКП(б), курирующего НКВД, прокуратуру и судебные органы, председателя КПК, заведующего Отделом руководящих партийных органов и члена Исполкома Коминтерна.³

Следующий виток его партийно-государственной карьеры открыла внезапная телеграмма Сталина и Жданова, отправленная членам Политбюро из Сочи 25 сентября 1936 года с требованием немедленной отставки Ягоды и назначения Ежова на пост народного комиссара внутренних дел. На другой день Ягоду перекинули на должность наркома связи взамен тут же снятого с этого поста Рыкова, а Ежова официально представили стране как полновластного хозяина НКВД. Через пять дней умиленный Каганович сообщил об этой новости Орджоникидзе: «Это замечательное мудрое решение нашего родителя назрело и встретило прекрасное отношение и в партии и в стране. Ягода безусловно оказался слабым для такой роли...». Однако, прежде чем довести до сведения «родителя» свои впечатления от нового руководителя карательного ведомства, Каганович еще почти две недели присматривался к служебной деятельности свежеиспеченного наркома и только 12 октября отрапортовал Сталину: «У т[оварища] Ежова дела идут хорошо. Взялся он крепко и энергично за выкорчевывание контрреволюционных бандитов, допросы ведет замечательно и политически грамотно».⁴

Очередная должность не стала для Ежова нежданной, поскольку личное сталинское ОГПУ он возглавлял уже около шести лет. Чекисты давно рассматривали его как подсадную утку в аппарате тайной полиции.⁵ Он вникал во все детали подготовки политических процессов, регулярно присутствовал на допросах, а всего месяц назад даже присматривал за расстрелом осужденных по делу «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». И словно верный ключник сумасбродного барина, хранил с тех пор в личном сейфе расплющенные револьверные пули, завернутые в бумажки с надписями «Смирнов», «Каменев», «Зиновьев»,⁶ – не то амулет от нечистой силы, не то талисман охотника за черепами. Вождей беспокоило, однако, отсутствие у свежеиспеченного наркома достаточного стажа заплечного делопроизводства. Из-за этого они рекомендовали сохранить на первое время в качестве заместителя наркома комиссара государственной безопасности 1 ранга (генерала армии, по общевойсковой иерархии) Я.С. Агранова.

Бывший эсер, затем пламенный большевик Агранов выдвинулся в 1919 году, заняв сразу две должности – секретаря Совнаркома и особоуполномоченного при Президиуме ВЧК. Не жалея ни сил, ни времени, он участвовал в подготовке политических процессов периода военного коммунизма и быстро приобрел репутацию одного из самых компетентных сотрудников тайной полиции по расправам не только с инакомыслящими, но и просто мыслящими согражданами. Уже тогда он сумел дополнить филигранью необычных фальсификаций рутинные приемы работы приснопамятного Охранного отделения. Самодовольный упитанный следователь производил настолько благоприятное впечатление на правителей, что в 1921 году его персонально командировали для расследования событий Кронштадтского мятежа, а через несколько месяцев – дела «Петроградской боевой организации», возглавляемой профессором В.Н. Таганцевым.⁷ Именно по делу о так называемом Таганцевском заговоре, точнее, за недонесение о крамоле, в августе 1921 года был расстрелян поэт Н.С. Гумилев.

В дальнейшем Агранов с одинаковым увлечением истреблял меньшевиков и эсеров, скрытых вероотступников и явных оппозиционеров, но подлинной его страстью стало покарание интеллектуалов – «потенциальных уклонистов». По описанию Галины Серебряковой, «это был рыхлый нескладный человек, брюнет, с позеленевшей кожей, густой сетью морщин вокруг злых, полубезумных черных глаз, с удивительно длинными и толстыми губами, углы которых были опущены, как у бульдога, к подбородку и придавали лицу выражение жестокости и пресыщения».⁸ Догмы коммунистического вероучения гармонично переплетались в его неизменно беспокойном сознании с прихотливыми (подчас бредоподобными) идеями самого высокого начальства и бескомпромиссными личными убеждениями профессионального провокатора. Этот «замечательный человек», по выражению Хрущева, неустанно боролся за понижение культуры, с гибкостью акробата вписывался во все извивы внутренней политики и оставил свой след практически в каждом государственном погроме населения вплоть до Большого террора. Его боялись, перед ним заискивали, его расположения домогались.

К февралю 1933 года он достиг вершины карьеры – его назначили заместителем председателя ОГПУ СССР. Бок о бок с Ягодой продолжал он самозабвенно трудиться на своем боевом посту, что не помешало ему на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года старательно топить своего бывшего шефа. В унисон с другими чекистами Агранов твердил, что только «с назначением т[оварища] Ежова у нас повеяло крепким, оздоровляющим партийным ветром», и клялся теперь-то уж окончательно сокрушить всех врагов советского строя.⁹

Всего лишь за полгода до этого Пленума только самый тонкий знаток политической интриги мог бы предположить столь скоропостижное падение Ягоды – главы тайной полиции, не менее подозрительного и вероломного, чем сам генеральный секретарь. Прожженный плут, он способен был вызывать симпатию у людей, непривычных к византийскому лицедейству советских вельмож. Его тонкие черты лица, «честные и кроткие» глаза, спокойная речь произвели самое благоприятное впечатление на Ромена Роллана, но особенно понравился писателю «полицейский идеализм» Ягоды, неустанно хлопотавшего о «гигиене заключенных» и «перевоспитании преступников».¹⁰

Педантичный чиновник и энергичный жандарм, немногословный сухарь и юркий порученец, человек жесткий до беспощадности к себе и нижестоящим, а вместе с тем услужливый до лакейской предупредительности по отношению к начальству, Ягода казался незаменимым на своем боевом посту, хотя участь его была фактически предрешена 22 октября 1935 года, когда по дороге в Ярославскую тюрьму бежал из-под стражи Г.Д. Гай (Бжишкян) – до ареста начальник кафедры военной истории Военно-воздушной академии. Чтобы отловить беглеца, чекисты перекрыли все дороги в радиусе ста километров и привлекли к полицейской операции сотни сотрудников НКВД, командиров Высшей пограничной школы и местных жителей. Получив подробную информацию об этом инциденте, взбешенный Сталин заявил соратникам: «Из обстоятельств побега Гая и его поимки видно, что чекистская часть НКВД не имеет настоящего руководства и переживает процесс разложения. <…> Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться нам ее лечением».¹¹

За последующие месяцы Ягода приложил немало усилий, чтобы погасить сталинский гнев, и летом 1936 года как будто добился прощения. Ведь напечатала же центральная пресса 20 июля, в годовщину смерти Дзержинского, фотографию «железного Феликса» в неизменной гимнастерке рядом с молодым Ягодой в цивильном костюме с галстуком. Ведь только что получил Ягода квартиру в Кремле и надежду на увековечение – невнятный намек на присвоение каналу Москва–Волга его имени. Тогда он мог бы сравняться в партийной иерархии с Кагановичем, фамилию которого прилепили к московскому метрополитену. «Сегодня вы заслужили место в Политбюро», – заверил его хозяин, когда Ягода подготовил Каменева и Зиновьева к политическому судилищу.¹²

Упоенный таким успехом, главный полицмейстер державы, видимо, не принял во внимание отдельные признаки надвигающейся опалы: то Сталин не подал ему руки на первомайском параде, то обозлился, увидев его у постели умирающего М. Горького, то, наконец, Каганович, почему-то прочитавший книгу С. Цвейга, дал ему прозвище «Фуше». Впрочем, сумел бы Ягода учесть все симптомы возрастающей угрозы или нет, что изменилось бы в его биомеханике и, главное, в судьбе страны? Лавина пошла. Перестановка кадров состоялась.