Из книги Сквозняк из прошлого Москва 2009 Содержание IV. Жития вождей

Петроградские специалисты не преминули учесть также дополнительные потребности соратников. Каждому большевику, независимо от его разряда, выдавали по одному куску мыла и по 100 граммов табака в месяц, но спичками обеспечивали по тем же категориям: пять коробков лицам первого сорта, четыре – второго и три – третьего.

Некоторые сведения о питании высшей номенклатуры в Петрограде сохранились, главным образом, в форме обрывочных воспоминаний современников. Известно, например, что в 1919 году горничная Горького ежедневно подавала патриарху социалистического реализма полноценный обед из трех блюд, а на десерт что-нибудь особенно полезное для здоровья писателя, хотя бы малину с жирными сливками. Все, что ему ставили на стол, Горький уплетал с аппетитом, не прерывая благосклонной беседы с отдельными случайными посетителями и просителями, но и не предлагая страдающим от постоянного недоедания визитерам (в том числе своему многолетнему лечащему врачу) присоединиться к его скромной трапезе.³²

В голодном 1921 году жена Сталина адресовала «всероссийскому старосте» не то жалобу, не то прошение: Тов[арищ] Калинин! Обращаюсь к Вам со следующей просьбой. Дело в следующем: перед отъездом Авель [Енукидзе] подписал список продуктов, необходимых нам на месяц. Этот список находится теперь в хозяйственном отделе и по нему выдают все в указанном там количестве. В список входят, кроме всего остального, 15 куриц исключительно для Сталина, 15 фунтов картофеля и 1 головка сыру (это уже общее). Теперь же получается следующая история. Сейчас еще только 15-е число, десять кур уже израсходовано, а впереди еще 15 дней и только 5 кур. Сталину же, ввиду диеты, можно питаться только курами. Так вот я прошу вас, если можно, написать <…>, чтобы в списки продуктов (на месяц) на имя Сталина, подписанного 2/III Енукидзе, увеличили количество кур до 20 – и шт[ук], картофеля до 30 фунтов (т.е. на 15 фунтов) и количество сыра на одну головку (так как с этими продуктами такая же история, как с курицами, хотя они “для общего пользования”). <…> Простите за беспокойство. Надя Аллилуева 15.III.[19]21 г[ода].³³

Нарком продовольствия отоваривал свои потребности в специальном кремлевском распределителе. Насколько часто и в каком объеме – неведомо. Но пара его предпраздничных заказов просочилась как-то через покровы тайны.³⁴ По ордеру от 3 ноября 1920 года он унес домой хлеба и мяса примерно по 4 килограмма, сыра, сахара и мыла – по 2, кофе – чуть меньше одного килограмма, да в придачу 10 банок консервов. На следующий день, 4 ноября, он прихватил еще пуд хлеба, 12 банок сардин, мяса и яблок – по 4 килограмма, свыше полутора килограммов сыра, сливочного масла и не то лососевой, не то осетровой икры, а кроме того, сахара – около трех килограммов и чая – по мелочи.

Аграрное прошлое приучило его, очевидно, к хорошему и обильному питанию. Оттого, видимо, и хлеб брал для себя пудами, и морковный чай, которого в стране тоже не хватало, не употреблял вовсе, и кофе предпочитал натуральный, а не ячменный, желудевый или какой-нибудь иной суррогат, предназначенный для прочих подданных революционной державы. Любопытно только одно: не он ли – главнокомандующий съестными припасами государства – заложил основы икорной партийной традиции?

На востоке какой-либо эмир или падишах мог выразить свое удовлетворение, лично набив рот безупречному невольнику халвой или пловом. Пытаясь приспособить этот оригинальный древний обычай для повышения боеспособности советских войск, специальная комиссия ВЦИК «Красный подарок» произвела ревизию национализированных складов и в августе 1919 года загрузила в уходящий на фронт бронепоезд Троцкого свыше 180 пудов разных, преимущественно шоколадных, конфет.³⁵ В дальнейшем большевики действовали тоньше: отличников политической подготовки вознаграждали то красной, то черной икрой, включая ее в праздничные пайки. Троцкий, правда, обмолвился однажды, что на заре социализма икры было слишком много из-за трудностей экспорта. Но для населения она приобрела символическое значение, стала непременным атрибутом успешного пути наверх, а заодно и средством, способствующим выздоровлению от любой болезни. Медицинским авторитетам пришлось впоследствии разъяснять – изустно и печатно – неисчислимые беды, сопряженные с этими красными и черными врагами человечества: у простых советских людей они вызывали склероз, и только для иностранцев и номенклатуры опасности не представляли. Благодарное население быстро откликнулось жуткой историей о бандах наркоманов, собиравшихся в столичных притонах, чтобы сообща понюхать икру.

Зато политическим противникам большевиков склероз совсем не угрожал. Официально объявленный в том же 1920 году рацион для эсеров, сидевших в Ярославской тюрьме, напоминал по объему совнаркомовскую пайку, несмотря на отсутствие в нем масла, рыбы и свежих овощей. Мечтать о нем мог, однако, только безумец. При условии совершенно лояльного поведения отдельные узники могли надеяться на получение так называемой голодной нормы: сырого хлеба до 300 граммов в сутки, муки – 5, крупы – 100, мяса – 100, каких-то жиров – 15, вялых корнеплодов (в том числе картофеля) – 430, сахара – 11, соли – 10 и чая – 3 грамма. Но фактически каждому заключенному выдавали ежедневно непропеченного хлеба примерно 400 граммов, сельдей – 100, капусты, свеклы, петрушки и сушеного картофеля – также по 100 и соли – 10 граммов. Те, кому довелось испытать эту пытку голодом, называли советскую тюрьму «сухой гильотиной».³⁶

В конце февраля 1921 года Политический Красный Крест обратился в наркомат продовольствия с просьбой улучшить питание политических заключенных, доведенных до полного истощения и цинги. Заместитель наркома продовольствия Н.П. Брюханов признал, что положение узников действительно скверное и «помочь – по человечеству – следовало бы», но отдать необходимое распоряжение без санкции Ленина не рискнул. Вождь мирового пролетариата, не задумываясь, отпасовал поддержанную Брюхановым челобитную Политического Красного Креста на другой конец поля для политических игр – секретарю ЦК РКП(б) Н.Н. Крестинскому; тот заслал ходатайство еще дальше, в Оргбюро, но тут грянул Кронштадтский мятеж, и нестройные мысли вождей о какой-либо поддержке «политических врагов» сами собою заглохли и улетучились.³⁷

До революции высшие государственные чиновники не тратили время на обсуждение такого рода проблем. В период «свирепой столыпинской реакции», поминаемой большевиками всеми недобрыми словами, каждому арестанту на Нерчинской каторге причиталось в сутки хлеба до одного килограмма, мяса – 130 граммов, гречневой крупы – 80, картофеля и капусты – по 100, репчатого лука – 12, топленого сала – 10 и соли – 35 граммов. Начальник Мальцевской женской каторжной тюрьмы нередко заменял надоедавший его подопечным черный хлеб уменьшенной порцией белой муки; заключенные передавали ее местным крестьянам, выпекавшим для них вкусный пшеничный хлеб. Государственная казна исправно выделяла для дополнительного питания по 4 рубля 20 копеек на человека; на эти деньги каторжники покупали чай, сахар, рис, яйца и кету. Больным же полагалось еще по 400 граммов белого хлеба и по кружке молока в день. Помимо того, узники получали продуктовые посылки от родных и близких.³⁸

На строительстве Амурской колесной дороги арестанты могли потерять сознание от непосильного труда или избиения конвоирами, изнуряющего зноя или укуса змеи; в забайкальских тюрьмах узники впадали иной раз в беспамятство при длительном отказе от еды или во время истерического припадка. В советских темницах головокружения и голодные обмороки повторялись у политических заключенных с удручающей частотой, но для оформления в легенду, как у наркома продовольствия, эти ситуации никак не годились.

Кто только не страдал головокружениями на восходе светлого будущего: Ленин – от недостаточности мозгового кровообращения, Троцкий – от чрезмерной чувствительности и «нервов», Сталин – просто от успехов. Но у Цюрупы головокружение и обморок стали первыми клиническими проявлениями тяжелого атеросклеротического поражения сердца.

В последующем у него не раз возникали подобные приступы с резким урежением числа сердечных сокращений, иногда кратковременным исчезновением пульса, тяжелой одышкой, головокружением, обмороком или помрачением сознания. Как-то после очередного припадка Семашко с товарищем на руках принесли его из Совнаркома домой. Такие состояния были давно известны практическим врачам как синдром Адамса – Стокса – Морганьи и объяснялись остро наступающей недостаточностью кровоснабжения головного мозга вследствие одного из видов аритмий (полной или частичной блокады сердца).

От аналогичных приступов мучился некогда Наполеон. Французский император прославился не только своими победами, но и знаменитым наполеоновским пульсом, достигавшим 30–40 ударов в минуту. По замыслу авторов многосерийного кинофильма, показанного российским телезрителям в конце ХХ века, Наполеон производил неотразимое впечатление на милосердных дам, когда, заткнув себе рот салфеткой, жалобно колотился в судорогах. В действительности под влиянием физических или психических перегрузок у него возникали порой эпизоды внезапной слабости с мимолетным головокружением или потерей сознания. Тогда он мог упасть в своих покоях или свалиться с лошади. По мере развития болезни у него все чаще повторялись пароксизмы неодолимой сонливости – эквиваленты обморока (в 1814 году он задремал вдруг во время битвы под Лейпцигом).

В начале XIX века такие приступы объясняли эпилепсией; этот диагноз не освобождал мужчин от воинской службы, а женщин – от домашних хлопот и рождения детей. Наполеон же перенес, вероятно, миокардит, приведший при отсутствии современных методов лечения к блокаде сердца и ранней (в 51 год) смерти. Тем не менее прах и волосы Бонапарта все еще тревожат время от времени в поисках мифического яда, загадочным образом проникшего в могучее тело. Безразличное к любым логическим построениям, мистическое сознание опирается лишь на собственную интуицию, основанную не на опыте или научном анализе, а на стойкой вере. Здесь действует лишь один принцип: этого не может быть, потому что не может быть никогда, а посему великий император не мог болеть, точно простые смертные, и уж никак не мог скончаться от какого-нибудь банального недуга. Человек такого ранга прямо-таки обязан был погибнуть в неописуемых страданиях от козней таинственных злодеев.

Нуждаясь в непритязательном герое проникновенного сказания о голодном обмороке, советская пропаганда не пыталась, естественно, сопоставить клиническое состояние ленинского маршала продовольственных войск и французского императора. Между тем бонапартизм, об угрозе которого много лет твердили большевики, подозревая в нем попеременно Троцкого, Фрунзе и Тухачевского, все-таки проявился. Но не в политике, а в медицине.

Упразднив все христианские понятия, вождь мирового пролетариата увидел в человеке не уникальное творение природы, а всего лишь общественную тварь, социальный агрегат, обязанный подчиняться его несокрушимой воле и пророческим повелениям. Биологическое ядро этого оживленного механизма позволяло себе почему-то своевольничать, существовать по каким-то своим невразумительным законам и нередко противоречить его собственным и единственно правильным нигилистическим установкам.

Пора было вождю лепить своего, послушного и полезного ему советского человека. Особых хлопот с этим не предвиделось. Помимо чисто экономических и политических акций, надо было еще объявить жизнь каждого гражданина советской страны государственной собственностью, что впрочем, издавна подразумевали в евроазиатской империи, но в ХХ столетии обычно не декларировали.

«Россия страна казенная», – констатировал когда-то А.П. Чехов. В соответствии с этой идеологией Ленин произвел переворот в биологии и медицине. Он постановил рассматривать здоровье человека как казенное имущество, представляющее собой определенную практическую ценность для вождя и задуманного им дела, а всякую болезнь как попытку хищения государственного имущества. Отсюда вытекало его требование строгой охраны здоровья боевых товарищей. Стоило, например, наркому здравоохранения Семашко в мае 1921 года пожаловаться, что Троцкий не получает ни кур, ни сливочного масла, ни белой муки, а посему не соблюдает «профилактической диеты», как мгновенно вскипевший Ленин безжалостно устыдил секретаря ЦК РКП(б) Молотова: «Разве не было ответств[енных] лиц? Непременно надо их всегда назначать, ч[тоб]ы точно знать, кому выговор, кого арестовать. Только так можно работать».³⁹ Столь необыкновенную заботливость восхищенные сподвижники затолкнули, не раздумывая, в легенду о поразительной доброте вождя мирового пролетариата.

Неукоснительно соблюдая ленинские инструкции, Цюрупа оберегал свое здоровье с помощью отечественной и немецкой медицины.⁴⁰ В 1920 году он пролежал три месяца в клинике профессора Плетнева под непосредственным наблюдением его ассистента М.И. Вихерта. В апреле 1921 года с рекомендательным письмом Плетнева отправился ремонтировать сердце в Германию, к прославленному профессору Фридриху Краусу. Дорогостоящая починка затянулась на семь месяцев.

В советской республике свирепствовал голодный мор – самый страшный, наверное, за всю историю страны, а Цюрупа, заместитель главы государства, реставрировал свое здоровье с тем же рвением, с каким еще недавно занимался покаранием сограждан. Ленинским повелением избавленный от переживаний по этому поводу, он проводил свой зарубежный отпуск, словно праздный нувориш: совершал целебные прогулки, принимал лечебные ванны, обильно и сытно кормился, ухаживал за разбушевавшимся геморроем и вовсе не торопился назад. Наоборот, испрашивал у вождя дозволения задержаться еще на пару-тройку месяцев, не забывая при том посетовать, что революция в Германии откладывается из-за немецкой склонности к порядку, точности и аккуратности.⁴¹ Все-таки был он человеком долга: Ленин приказал ему исправить самочувствие – и Цюрупа старался.

Довольный вождь приказал бодриться, полностью выдержать курс лечения, дабы остаться «прекрасным работником», и привезти в Москву «письменный отзыв и предписание выздоравливающему» от профессора Крауса.⁴² Но вскоре по возвращении домой Цюрупа свалился с очередным приступом.

Тут на Ленина накатила волна раздражения: опять какая-то болезнь мешает его делу, опять природа путает его планы. Пора, наконец, наладить надежную охрану принадлежащего ему казенного имущества соратников. И 12 января 1922 года он распорядился о создании специальной караульной службы из лояльных докторов: «Назначить по соглашению с Наркомздравом одного или двух врачей, чтобы периодически осматривать Сокольникова, Цюрупу и других, вернувшихся с лечения товарищей, поручив им письменно давать заключение о необходимом режиме. Ответственность возложить на этого врача лично. Обязать его давать коротенькую рапортичку в Секретариат ЦК или, если на это согласен Секретариат ЦК, то в Секретариат СНК».⁴³

Уже на следующий день исполнительное Оргбюро ЦК РКП(б) уведомило главу государства о своем постановлении: «1. Согласиться с предложением т[оварища] Ленина. 2. Предложить Наркомздраву выделить одного или двух врачей для периодического осмотра всех вернувшихся из-за границы товарищей. Возложить ответственность на врача, обязав его давать коротенькую рапортичку в Секретариат ЦК».⁴⁴

Санитарную службу в Кремле учредили еще в 1919 году для избавления особо ответственных товарищей от вшивости и сыпного тифа. Теперь к ней добавили службу лечебную. Указание вождя мирового пролетариата само собой обратилось в краеугольный камень системы лечебно-санитарного управления Кремля (впоследствии четвертого Главного управления Минздрава), лишний раз подтвердив, таким образом, что всякое начинание в казенной стране оплодотворяла директива.

В отличие от мелкотравчатых деспотов прошлого, Ленин отнюдь не спешил оставлять лишь собственные следы в каждом решении верховной власти. Он был диктатором нового типа и свои личные распоряжения предпочитал маскировать постановлениями Политбюро. Такой образ действий в прежние годы могли бы рассматривать, наверное, либо как вариации на темы демагогии и популизма, либо как чисто криминальное стремление вождя связать боевых товарищей традиционной круговой порукой. Но сподвижникам чудился в этом необыкновенный демократизм, гарантирующий от единоличной диктатуры и обеспечивающий коллективное руководство.

Вот и вопрос о специальном контроле за казенным имуществом в лице товарища Цюрупы и сокращении для больного сановника продолжительности рабочего дня вождь поставил на голосование высших советских вельмож.⁴⁵ Члены Политбюро тут же переквалифицировались в народных целителей и на пять суток погрузились в напряженные размышления. Лишь на шестые сутки верховный консилиум торжественно утвердил график работы первого заместителя главы государства; тем самым удалось заложить основы очередного ритуала. Отныне биологические часы всякого соратника полагалось выверять по регламенту Политбюро.

На бессменное боевое дежурство при казенном теле Цюрупы выдвинули доктора Вихерта, недавно назначенного профессором. Он расписал для вверенной ему персоны жесткий режим необременительного трудового дня, усиленного питания и многообразного отдыха. Ленин одобрил все врачебные рекомендации, добавив от себя указание хозяйственной службе: снять в каком-нибудь многоквартирном доме лифт и перенести его в Совнарком, поскольку Цюрупе стало трудно подниматься по лестнице.⁴⁶ В служебной записке на бланке наркома продовольствия Цюрупа обещал «отблагодарить» вождя за все его заботы «своим хорошим поведением».⁴⁷

Патология человека не подчинялась, однако, ни строгим инструкциям начальства, ни благим намерениям больного. В начале февраля 1922 года Вихерт уведомил ЦК РКП (б) о наличии у Цюрупы атеросклероза и миокардита, а также об учащении у него «сердечных припадков».⁴⁸ В марте немецкие врачи, приглашенные в Москву для лечения Ленина, проконсультировали еще чуть ли не сотню самых ответственных товарищей, породив занимательный обряд профилактических осмотров «партверхушки», и диагностировали у Цюрупы «расширение аорты и сердца».⁴⁹ Тем не менее весной состояние больного улучшилось настолько, что Ленин, свалившись с инсультом в мае того же года, распорядился все текущие и срочные запросы адресовать не иначе, как своим заместителям – Цюрупе и Рыкову.⁵⁰

Вообще прихотливость течения атеросклероза и стенокардии подчас озадачивала кардиологов. Наиболее наблюдательные из них замечали, что приступы боли за грудиной могут непрерывно повторяться у пациента по дороге к месту службы и ни разу не возникнуть по пути, например, в театр. Такие ситуации вынуждали врачей в стройном описании болезни делать поправку на эмоциональный фактор, что вносило, в свою очередь, элемент неопределенности в организованную охрану здоровья.

Постоянную эмоциональную напряженность Цюрупы в те годы выдавало преимущественно чрезмерное курение, воспринимавшееся докторами как непростительная слабость. От психического и физического срыва спасал его, по мнению Плетнева, «замечательно уравновешенный характер», позволявший наркому, несмотря на крайне серьезное заболевание, очень продуктивно работать.⁵¹ И все же летом 1922 года Цюрупа надломился всерьез.

Последователи Фрейда могли бы искать здесь, вероятно, какой-нибудь подсознательный конфликт между идеалами юности и людоедской реальностью, в создании которой нарком продовольствия непосредственно участвовал. В действительности все обстояло проще и страшней: 12 июня 1922 года погиб под трамваем его пятнадцатилетний сын; в тот же день Цюрупе пришлось выступить на торжественном открытии Каширской электростанции.⁵² Такое испытание могло оказаться непосильным не только для него, но и для человека с более закаленной психикой.

В переполненной слухами Москве рассказывали также, будто Цюрупа, всячески уклонявшийся от подписания смертных приговоров, однажды вынужден был это сделать, а через час его сына «зарезал» трамвай. Совершенно не склонный прежде к мистике, он воспринял гибель сына как мщение судьбы и с того дня сильно изменился.⁵³ Московскими пересудами можно было бы, конечно, пренебречь, но в августе того же года Ленин с раздражением констатировал: «А.Д. Цюрупа нервно заболел (эти знаменитые немцы лечили его только от сердца) и оставлен надолго в Германии».⁵⁴

На первом представлении «Дней Турбиных» в 1926 году окружающие заметили вдруг на его лице слезы.⁵⁶ Будь ему хоть на пару десятков лет поменьше, мокрые глаза во время такого спектакля еще можно было бы связать с чрезмерной чувствительностью или впечатлительностью, но у бывшего командующего продовольственным фронтом они свидетельствовали, очевидно, о появлении слабодушия.

Рано постаревший и лишенный из-за недугов многих маленьких житейских радостей, он приобрел вкус к лечению и врачебным консультациям. Периодически его осматривал Плетнев, иногда – Краус и регулярно – Вихерт. Остановить развитие сердечной недостаточности они не могли, но задержать – удалось. Со временем к хорошо знакомым аритмиям и стенокардии присоединились новые приступы боли – в правом подреберье. Пришлось лечь на операцию для удаления желчного пузыря.

За эти годы он искренне привязался к Вихерту, горячо рекомендовал его своим друзьям как умного и дельного специалиста и не раз выражал ему свою признательность в форме покровительства: помогал, например, получить необходимые ассигнования и закупить в Германии оборудование и лекарства для клиники.⁵⁷ Не исключено, что в 1924 году не кто иной, как Цюрупа, посодействовал переходу Плетнева в другую клинику с тем, чтобы освободившуюся кафедру занял Вихерт.

В конце февраля 1928 года Вихерт неожиданно скончался от крупозной пневмонии. Для Цюрупы это было равносильно жизненной катастрофе. Состояние больного, внезапно потерявшего верного домашнего доктора, ухудшилось сразу и резко: приступы стенокардии, одышки, потери сознания стали возникать чаще и протекать тяжелее; почему-то повышалась температура тела. Назначенный лечащим врачом Бурмин предложил вывезти больного на Южный берег Крыма. Там больной умер.

Тело умершего доставили в морг одной из больниц Севастополя. Вскрытие произвели ведущие прозекторы и судебно-медицинские эксперты Крыма. Патологоанатомический диагноз ошеломил клиницистов. Основной причиной смерти оказался не распространенный атеросклероз, особенно выраженный в аорте и сосудах сердца и мозга, и даже не крайне тяжелое поражение самого сердца с явными признаками многолетней сердечной недостаточности, а хронический многокамерный абсцесс печени, сопряженный с перенесенным холангитом – воспалением желчевыводящих путей.⁵⁸ О результатах вскрытия сообщили местные газеты; центральная пресса продолжала говорить о «параличе сердца», давая повод для всевозможных догадок и становления легенд.

Упрекать кого-либо в том, что абсцесс печени не распознали при жизни больного, неправомерно. Такого рода казусы встречаются в практике каждого врача; на таких ошибках учатся. Тогда же, в 1928 году, установить правильный диагноз и радикально помочь больному при отсутствии современной техники и лекарственных средств было просто нереально. Адекватного объяснения в этой ситуации требует, однако, поспешный отъезд Бурмина.

Вскоре выяснилось, что профессора всего лишь перебросили на лечение другого вождя. В конце апреля А.И. Рыкова (преемника Ленина на посту председателя Совнаркома РСФСР и СССР) скрутило какое-то острое инфекционное заболевание с длительной высокой лихорадкой и стабильной болью в мышцах конечностей. Приставленные к нему врачи заподозрили дебют ревматизма. В соответствии с негласной, но не вызывавшей даже тени сомнения иерархией ценностей, принятых в лечебно-санитарном управлении Кремля, здоровье Рыкова в тот момент стоило гораздо дороже самочувствия Цюрупы, казенное имущество которого уже было по сути списано, но еще сохраняло свой инвентарный номер. В связи с этим Бурминым усилили команду кремлевских врачей, оберегавших Рыкова от подлинных и предполагаемых недугов.⁵⁹ Скорее всего Бурмин даже не покидал Крыма, поскольку свои соболезнования по поводу смерти бывшего наркома продовольствия Рыков прислал из той же Мухолатки.

По непроверенным сведениям меньшевиков, Сталин намеревался упрочить свое единовластие под барабанный бой пресловутого «Шахтинского дела» – фальсифицированного судебного процесса, проходившего в Москве с 18 мая по 6 июля 1928 года, – но опасался противодействия со стороны Рыкова. Председателя Совнаркома РСФСР и СССР пришлось поэтому срочно отправить в Крым под предлогом серьезной болезни.⁶⁰ Если эта информация, пусть даже в минимальной степени, отражала реальные подводные течения в Политбюро, то Бурмина перекинули на охрану государственного тела Рыкова не случайно и не поспешно, а вполне осознанно и целенаправленно. Через десять лет Бурмин выступил в качестве эксперта на процессе по делу «антисоветского правотроцкистского блока» и приветствовал решение суда, приговорившего его коллег и бывших пациентов, в том числе Рыкова, к смертной казни.

Земский врач считал для себя неприемлемым оставить своего умирающего больного. Кремлевский профессор полагал для себя невозможным не подчиняться распоряжению вышестоящих инстанций, никакого отношения к непосредственной врачебной деятельности не имеющих. В этом различии и заключался, очевидно, один из первых, но достаточно отчетливых симптомов этической недостаточности советской медицины вообще и уже начатой негативной селекции номенклатурных докторов в частности.