Житейские воззрения кота Мурра вкупе с фрагментами биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера, случайно уцелевшими в макулатурных листах том первый

Вдруг начался страшный переполох. Люди в беспорядке метались в разные стороны, восклицая: «Пожар! Пожар!» Верховые мчались по улицам. Экипажи тарахтели. Из окна одного дома неподалеку от нас валили клубы дыма, вырывалось пламя... Понто стремглав кинулся вперед, а я, сильно оробев, взобрался вверх по лестнице, прислоненной к стене, и вскоре очутился на крыше в полной безопасности. Но тут мне показалось...

Маэстро Абрагам заверил, что Крейслер прежде жил, конечно, в совершенно иных обстоятельствах, ему даже выпадала честь кушать за княжеским столом, и только разрушительный вихрь безвременья заставил его бежать из привычной обстановки. Крейслеру, впрочем, желательно, чтобы покров, наброшенный им на свое прошлое, оставался неприкосновенным.

- Итак, - перебил его князь, - он - дворянин, быть может, барон, даже граф, или... как знать... Впрочем, не следует слишком далеко заноситься в пустых мечтаниях... Но я питаю une faible [35] к подобным мистериям... Да, веселенькое было время после французской революции, когда маркизы фабриковали сургуч, а графы вязали филе для ночных колпаков и никто не хотел величаться иначе, как monsieur, маскарад был великолепный, все веселились до упаду. Но вернемся к господину фон Крейслеру. Бенцон - мастерица разбираться в подобных вещах, она расхвалила его, дала превосходную аттестацию, и я вижу - она права. По его манере держать шляпу под мышкой я тотчас признал в нем человека образованного и отменно воспитанного.

Князь добавил еще несколько благосклонных слов по поводу внешности Крейслера, и маэстро Абрагам понадеялся было, что план его удастся. Он имел намерение устроить своего дорогого друга капельмейстера в штате химерического двора и таким способом удержать его в Зигхартсвейлере. Но когда он еще раз заикнулся о своем плане, князь решительно возразил, что из этого ровно ничего не получится.

- Судите сами, - сказал он, - маэстро Абрагам, могу ли я ввести сего приятного молодого человека в свой тесный семейный круг, ежели поставлю его капельмейстером, иными словами, мелким чиновником. Дать ему придворную должность, скажем ma^itre des plaisirs или ma^itre des spectacles? [36]. Но ведь он великолепно знает музыку и, по вашим словам, имеет немалый опыт в театре. Я же ни на шаг не отступлюсь от правила моего блаженной памяти родителя, постоянно внушавшего мне, что указанный maitre, упаси господь, не должен смыслить в предметах, коими ему ведать надлежит, дабы он не слишком во все вникал и не заботился чрезмерно о всяких там актерах, музыкантах и тому подобное. Не лучше ли господину Крейслеру оставаться у нас, соблюдая инкогнито, в роли иностранного капельмейстера, тогда он получит доступ во внутренние покои княжеского дома по примеру некоего, тоже достаточно знатного господина, каковой несколько времени назад, правда, под недостойной личиной презренного фигляра, развлекал самые избранные круги общества забавнейшими фокусами.

И поскольку вы, - бросил он маэстро Абрагаму, видя, что тот собрался уходить, - поскольку вы до некоторой степени взяли на себя обязанность charg'e d'affaires [37] господина фон Крейслера, то не скрою от вас, что мне в нем не вполне приятны две черты, собственно, может быть, даже не черты, а лишь дурные привычки. Вы, конечно, догадываетесь, что именно я хочу сказать. Первое: когда я с ним разговариваю, он пристально смотрит мне прямо в лицо. У меня, как вам известно, весьма выразительные глаза, и я умею сверкать ими так же страшно, как покойный Фридрих Великий; ни один камергер, ни один паж не осмеливаются смотреть мне в глаза, когда я, устремив на них пронзающий взор, спрашиваю, не наделал ли mauvais sujet [38] новых долгов или не сожрал ли марципан? Но на господина фон Крейслера, сколько бы я ни сверкал очами, это не производит даже самого малого действия, он только улыбается в ответ, да так, что я сам не выдерживаю его взгляда. Кроме того, у него странная манера разговаривать, отвечать, вести беседу, - тебе невольно приходит на ум, уж не лишены ли твои слова всякого смысла, и ты, если можно так выразиться... Клянусь святым Януарием, маэстро, это совершенно непереносимо, - вам следует позаботиться, чтобы господин фон Крейслер оставил эти свои привычки.

Маэстро Абрагам пообещал выполнить все требования князя Иринея и снова сделал попытку уйти, но тут князь еще упомянул о необъяснимом отвращении принцессы Гедвиги к Крейслеру, добавив, что с некоторых пор дочь его терзают какие-то странные сны и видения, почему лейб-медик даже предписал ей на будущую весну лечение сывороткой. Теперь принцессу Гедвигу преследует диковинная мысль, будто Крейслер бежал из дома умалишенных и при первом удобном случае наделает здесь всяких бед.

- Скажите, - спросил князь, - скажите, пожалуйста, можно ли обнаружить в этом рассудительном человеке какие-нибудь признаки умственного расстройства?

Маэстро Абрагам заверил его, что Крейслер не более сумасшедший, чем, например, он сам, но иногда он начинает вести себя несколько странно и впадает в состояние, близкое к состоянию принца Гамлета, отчего делается еще загадочней.

- Сколько мне ведомо, - сказал князь Ириней, - юный Гамлет был превосходнейшим принцем из древнего королевского рода, но только порой он загорался несколько экстравагантной идеей, что все его придворные непременно должны уметь играть на флейте. Высокопоставленным особам к лицу всяческие причуды, это лишь умножает почтение к ним. То, что в человеке без рода без племени находят нелепым, в знатных особах сочтут лишь изящным капризом выдающегося ума, ибо в них все возбуждает преклонение и восторг. Господину Крейслеру следовало бы, конечно, держаться в рамках, но если у него есть такое желание подражать принцу Гамлету, то это указывает на его похвальное стремление к возвышенному, развившееся, по-видимому, вследствие его особенной приверженности к музицированию. Поэтому иногда можно ему извинить его эксцентрическое поведение.

Казалось, маэстро Абрагаму не удастся сегодня уйти из кабинета князя: когда он уже открывал дверь, князь еще раз вернул его и пожелал узнать причину странного отвращения принцессы Гедвиги к Крейслеру. Маэстро Абрагам рассказал, каким образом Крейслер впервые появился перед принцессой и Юлией в зигхартсвейлерском парке; возбужденное состояние, в каком находился в то время капельмейстер, могло, конечно, произвести отталкивающее впечатление на девицу с такими тонкими чувствительными нервами.

Князь с некоторой горячностью выразил надежду, что господин фон Крейслер, должно быть, не пешком же явился в Зигхартсвейлер, а оставил, надо полагать, свой экипаж на одной из широких аллей парка, ибо только искатели приключений низкого звания имеют обыкновение странствовать пешком.

Маэстро Абрагам напомнил его светлости памятный всем случай с неким храбрым офицером, который совершил бегом прогулку от Лейпцига до Сиракуз, ни разу не подбив в дороге подметок. Но с Крейслером все, безусловно, обстоит иначе, он, конечно, оставил свой экипаж где-то в парке. На сей раз его светлость объяснением были вполне довольны.

Пока в кабинете князя происходил весь этот разговор, Иоганнес сидел у советницы Бенцон за самым роскошным фортепьяно, когда-либо вышедшим из искусных рук Нанетты Штрейхер, и аккомпанировал Юлии, которая пела большой, полный страсти речитатив Клитемнестры из Глюковой «Ифигении в Авлиде».

Биограф, стремясь елико возможно приблизить портрет героя к оригиналу, к несчастью, вынужден изобразить его человеком экстравагантным, который, особенно в минуты музыкального экстаза, может показаться стороннему наблюдателю почти сумасшедшим. Мы уже приводили образец его выспренней манеры выражаться, вспомните его слова о пении Юлии: «...когда вы запели, вся страстная мука любви, весь восторг сладостных грез, надежд, желаний - все это поплыло над лесом и живительной росой пало в благоуханные венчики цветов и в грудь внимающих вам соловьев». Судя по всему вышесказанному, мнению Крейслера о музыкальном таланте Юлии не следовало бы придавать значения. Между тем упомянутый биограф, пользуясь случаем, должен заверить любезного читателя, что в пении Юлии, к великому его прискорбию, никогда им не слышанном, по всей видимости, заключалось нечто таинственное, глубоко чарующее. Самые степенные люди, которые только недавно срезали свои косички и, одолев сложный юридический казус, коварную, непостижимую болезнь или строптивый нрав какого-нибудь знатного юнца, могли внимать музыке Глюка, Моцарта, Бетховена, Спонтини, не испытывая ни малейшего душевного трепета, - даже эти люди нередко утверждали, что пение фрейлейн Юлии приводило их в какое-то особенное умиление; почему и как - они сами не могли сказать. Будто бы странная щемящая грусть, доставлявшая неизъяснимое наслаждение, хватала их за душу, и подчас они невольно совершали всякие дурачества и вели себя, словно молодые фантасты или рифмоплеты. Далее нельзя не упомянуть, что однажды, когда Юлия пела при дворе, было замечено, что князь Ириней довольно явственно стонал, а по окончании арии подошел к ней, прижал ее ручку к губам и чуть не плача молвил: «Драгоценнейшая фрейлейн!» Гофмаршал осмеливался утверждать, что князь Ириней действительно поцеловал маленькой Юлии руку, причем из глаз у него якобы выкатились две слезы. Но по настоянию обер-гофмейстерины это утверждение было опровергнуто как неприличное и противоречащее интересам двора.

У Юлии был звучный, чистый, как серебряный колокольчик, голос, и пела она с таким чувством, с таким вдохновением, какое может излиться только из самой глубины взволнованного сердца. В этом-то и заключалось чудесное, непобедимое очарование, какое и сейчас исходило от ее пения. Все слушали, затаив дыхание, все испытывали стеснение в груди от неизреченного чувства сладостной печали, и только через несколько минут после того, как она умолкла, восторг слушателей прорвался бурными, безудержными рукоплесканиями. Один только Крейслер сидел немой, неподвижный, откинувшись на спинку кресла; наконец он медленно поднялся, а Юлия обернулась к нему, и во взгляде ее ясно читался вопрос: «Неужто и в самом деле это было так хорошо?» Но она покраснела и потупилась, когда Крейслер, положа руку на сердце, дрожащим голосом прошептал: «Юлия!» - и, нагнув голову, не вышел, а скорее выскользнул из круга дам, обступивших певицу.

Советница Бенцон с трудом склонила принцессу Гедвигу появиться на вечернем приеме, где она неизбежно должна была встретить капельмейстера Крейслера. Она сдалась лишь тогда, когда советница весьма убедительно доказала ей, какое это ребячество - избегать человека только из-за того, что его нельзя причислить к разряду людей, похожих друг на друга, как монеты одной чеканки, из-за того, что он временами обнаруживает некоторую исключительность характера. К тому же Крейслер принят у князя, так что бесцельно настаивать на своем странном капризе.

Весь вечер Гедвига так ловко лавировала, избегая капельмейстера, что, несмотря на искреннее желание испросить у нее прощение - ибо Крейслер по натуре своей был прямодушен и незлобив, он, сколько ни старался, не смог к ней приблизиться. Самые ловкие его маневры разбивались о хитроумную тактику принцессы. Тем более поразило наблюдавшую за нею Бенцон, что принцесса вдруг вырвалась из круга дам и направилась к капельмейстеру. Крейслер стоял, погруженный в столь глубокую задумчивость, что его привел в себя только вопрос принцессы: неужели у него не найдется ни слова, ни знака одобрения успеху Юлии?

- Светлейшая принцесса, - ответил Крейслер голосом, обличавшим внутреннее волнение, - светлейшая принцесса, по достоверному свидетельству самых маститых писателей, праведники заменяют слова мыслью и взглядом. А я, кажется, побывал на небесах!

- О, тогда наша Юлия - светлый ангел, - ответила, улыбаясь, принцесса, - она открыла перед вами врата рая. Но теперь я попрошу вас на несколько минут спуститься с небес и выслушать бедное дитя земли, стоящее перед вами.

Принцесса помолчала, словно ожидая ответа Крейслера, но тот, не проронив ни слова, устремил на нее горящий взор. Она опустила глаза и резко отвернулась, отчего небрежно накинутая шаль соскользнула у нее с плеч. Крейслер поймал шаль на лету. Принцесса не двигалась с места.

- Прошу вас, - произнесла она наконец нетвердым, пресекающимся голосом, словно борясь с принятым решением, словно ей трудно было высказать какую-то мысль, - поговорим прозаическими словами о поэтических вещах. Я знаю, вы даете Юлии уроки пения, и должна признать, что за последнее время голос ее и манера несравненно выиграли. Это внушает мне надежду, что вы сможете развить даже такой посредственный талант, как у меня. Я думаю, что...

Гедвига запнулась и покраснела до корней волос, ибо Бенцон подошла и стала уверять, что принцесса весьма несправедлива к себе, называя свои музыкальный дар посредственным, - она великолепно играет на фортепьяно и очень выразительно поет. Принцесса в своем замешательстве вдруг показалась Крейслеру необыкновенно мила, и из уст его полился поток любезностей; в заключение он заявил, что нет для него большего счастья, чем помочь принцессе советом и делом в ее музыкальных занятиях, лишь бы на то было ее желание.

Гедвига слушала Крейслера с видимым удовольствием. Но вот он замолчал, и она прочла во взгляде Бенцон упрек: «Что же ты боялась этого милейшего человека?» Она промолвила вполголоса:

- Да, да, Бенцон, вы правы, я иногда бываю ребячливей ребенка.

И тут же, не глядя, она взяла шаль, которую Крейслер все это время держал в руках и теперь протянул ей. При этом он случайно коснулся руки принцессы, и сразу такой сильный удар потряс все его нервы, что он едва не лишился сознания.

Как светлый луч, пробившийся сквозь мрачные тучи, долетел до Крейслера голос Юлии:

- Придется еще петь, дорогой Крейслер, - сказала она, - меня не оставляют в покое. Конечно, хотелось бы попробовать тот чудный дуэт, который вы принесли мне на днях...

- Вы не можете отказать Юлии, - вмешалась советница Бенцон, - милый капельмейстер, живо к фортепьяно!

Крейслер, не в силах вымолвить ни слова, сел за фортепьяно, точно опьяненный каким-то необъяснимым дурманом, и взял первый аккорд дуэта. Юлия начала:

«Ah che mi manca l'anima in si fatal momento...» [39] Надобно сказать, что слова этого дуэта, как и во всех итальянских романсах, наивно повествовали о разлуке любящих сердец и в них, разумеется, momento [40] рифмовалось с sento [41] и tormento [42], а также, как в сотнях подобных дуэтов, не обошлось без Abbi pietade, о cielo [43] или pena di morir [44]. Но Крейслер сочинил музыку на эти слова в миг величайшего душевного подъема, с такой страстью, что исполнение ее не могло не проникнуть в душу каждому, кого небо наделило сколько-нибудь сносным слухом. Этот дуэт можно было считать одним из самых пылких творений этого жанра; но Крейслер стремился к живейшей выразительности, а не к тому, чтобы спокойно, в такт, аккомпанировать Юлии, и оттого он поначалу с трудом попадал ей в тон. Юлия вступила робко, неуверенным голосом, Крейслер ничуть не лучше. Но вскоре голоса их полетели ввысь на волнах песни, как два белоснежных лебедя, и то уносились, шумно взмахивая крылами, к сияющим золотом облакам, то под рокочущий поток аккордов замирали в сладостном любовном объятии, покамест глубокие вздохи не возвестили приближение смерти и последнее «Addio» [45] не вырвалось криком дикой боли, словно кровавый фонтан брызнул из растерзанной груди.

Не нашлось человека, кого бы дуэт не захватил до глубины души; у многих в глазах стояли слезы, сама Бенцон созналась, что не переживала ничего подобного даже в театре при наилучшем исполнении прощальных сцен. Юлию и капельмейстера осыпали похвалами, говорили о подлинном вдохновении, одушевлявшем обоих, и превозносили само сочинение, быть может, даже более, нежели оно заслуживало. На лице принцессы Гедвиги во время пения заметно отражалось глубокое волнение, как она ни старалась казаться спокойной и скрыть свои чувства. Рядом с нею сидела юная фрейлина с румяными щеками, одинаково склонная и поплакать и посмеяться; принцесса все время что-то нашептывала ей на ухо, но та, опасаясь нарушить придворный этикет, лишь изредка бросала ей в ответ словечко. И к советнице Бенцон, сидевшей по другую ее сторону, Гедвига обращалась с разными пустяками, словно вовсе и не слушала пения; но та со свойственной ей строгостью манер попросила принцессу отложить беседу до окончания дуэта. Зато теперь Гедвига, вся разгоревшаяся, со сверкающими глазами, заговорила так громко, будто старалась перекричать сыпавшиеся со всех сторон похвалы:

- Теперь, надеюсь, и мне будет позволено высказать свой взгляд. Я признаю достоинства дуэта как музыкального произведения, и наша Юлия спела его великолепно. Но разве справедливо, разве допустимо, чтобы нам здесь, в нашем уютном кругу, где должна царить непринужденность, где речи и музыка должны литься свободно и легко, подобно нежно журчащему среди цветочных куртин ручейку, - разве допустимо, чтобы нам здесь преподносили столь экстравагантные дуэты? Они так терзают нас, оставляют столь губительный след в душе нашей, что от них невозможно отделаться. Я напрягала все свои силы, чтобы не слушать, не впускать в свою грудь эту дикую, адскую боль, которую Крейслер выразил в звуках со свойственным его искусству полным небрежением к нашему легкоранимому сердцу, но ни у кого недостало доброты поспешить мне на помощь. Пусть я слаба, капельмейстер, пусть стану жертвой вашей иронии, но я охотно сознаюсь, что тяжкое впечатление от этого дуэта сделало меня совсем больной. Неужели нет больше Чимарозы, нет Паизиелло, чьи сочинения точно созданы для услады нашего общества?

- Боже правый, - воскликнул Крейслер, и на лице его заиграл каждый мускул, как всегда, когда в нем пробуждался юмор, - о боже, светлейшая принцесса! Если бы вы знали, насколько я, самый жалкий из капельмейстеров, разделяю ваше милостивое мнение! Не противно ли добрым нравам и предписаниям моды выставлять напоказ свою грудь со всеми ее печалями, всей скорбью, всем восторгом, не закутав ее предварительно в пышное жабо изысканнейшей благовоспитанности и приличия? Чего стоят в таком случае все огнетушительные устройства, уготованные хорошим тоном? Чего они стоят, если они неспособны погасить яркое пламя, готовое прорваться то здесь, то там? Сколько бы ни прополаскивали наши желудки чаем, сахарной водицей, благонамеренными разговорами, приятным пустословием - все же подчас тому или иному кощунственному поджигателю удается подбросить в общество зажигательную ракету, и вот пламя вспыхивает, освещает все вокруг и даже, представьте, обжигает, что не под силу чистому лунному сиянию! Да, светлейшая принцесса, да, я - несчастнейший из капельмейстеров на нашей грешной земле, я дерзнул на постыдное кощунство, выступив с этим нечестивым дуэтом и приведя в смятение все общество, подобно адскому фейерверку со всеми его огненными шарами, кометами, римскими свечами и пушечными залпами, и - замечу с прискорбием - почти повсюду вызвал пожар! Ах!.. Огонь... огонь... Тысяча чертей! Горит!.. Пожарные насосы сюда!.. Воды!.. Воды!.. На помощь! Спасите!

Крейслер бросился к ящику с нотами, вытащил его из-под фортепьяно, открыл, разбросал ноты, выхватил какую-то тетрадь (то была «Molinara» [46] Паизиелло), сел за фортепьяно и заиграл ритурнель известной маленькой выходной ариетты мельничихи «La Rachelina molinarina» [47].

- Дорогой Крейслер, что с вами?.. - робко обратилась к нему перепуганная Юлия.

Тут Крейслер упал перед нею на колени и взмолился:

- Дражайшая, добрейшая Юлия! Сжальтесь над высокочтимым обществом, пролейте бальзам утешения на лишенные надежды души, спойте «La Rachelina»! Если вы этого не сделаете, мне не останется ничего иного, как тут же на месте, у вас на глазах, низринуться в бездну отчаяния, на краю которой я уже стою, и напрасно будете вы тащить погибшего капельмейстера за фалды и звать его с обычной вашей добротой: «Останься с нами, Иоганнес!» - он соскользнет в Ахерон, где, выделывая самые замысловатые пируэты, закружится в неистовой демонической пляске! А потому спойте, дорогая!

Юлия, хотя и с некоторым неудовольствием, исполнила просьбу Крейслера.

Едва она кончила ариетту, Крейслер тут же заиграл известный комический дуэт нотариуса и мельничихи.

Голосу Юлии, ее манере пения была более близка серьезная, патетическая музыка, но она и комические вещи исполняла с непередаваемой пленительной грацией. Крейслер же вполне усвоил особенную, неотразимо своеобразную манеру итальянских buffi [48]. Сегодня он превзошел самого себя; его голос нельзя было узнать; только что певец передавал тысячу тончайших нюансов самого напряженного драматизма, а теперь строил такие уморительные гримасы, что расшевелил бы самого Катона.

И разумеется, по окончании пения последовал взрыв ликования и громкого смеха.

Восхищенный Крейслер поцеловал Юлии руку, однако она с неудовольствием ее отдернула.

- Ах, капельмейстер, я никак не могу понять странной, я бы сказала фантастической смены ваших настроений. Такие головокружительные скачки из одной крайности в другую приводят меня в содрогание. Прошу вас, Крейслер, не требуйте от меня, чтобы я в таком возбужденном состоянии, когда в душе еще звучат отголоски глубочайшей печали, распевала комические дуэты, даже самые приятные и мелодичные. Я знаю, что исполню их как надо, что пересилю себя, но после такого пения я всегда бываю очень утомлена и совсем разбита. Не требуйте этого более! Вы обещаете, не правда ли, дорогой Крейслер?

Капельмейстер хотел ей ответить, но подошедшая принцесса обняла Юлию, смеясь так громко и безудержно, что любая гофмейстерина сочла бы это непристойным и неподобающим.

- Дай мне обнять тебя, - воскликнула она, - ты самая очаровательная, самая голосистая, самая задорная мельничиха на свете. Ты способна одурачить всех баронов, наместников, нотариусов, какие только есть на земле, да еще... - Последние слова ее утонули в новом взрыве хохота.

Быстро обернувшись к капельмейстеру, она добавила:

- Вы окончательно примирили меня с собой, дорогой Крейслер! О, теперь мне понятен ваш изменчивый юмор. Он восхитителен, право, восхитителен! Высшая жизнь раскрывается только в борении разнообразных ощущений, враждебных чувствований! Благодарю вас, благодарю от души и разрешаю вам поцеловать мою руку!

Крейслер взял протянутую ему руку, и снова по всему его телу, правда, не так сильно, как в первый раз, пробежал странный ток, так что на мгновение он даже заколебался, прежде чем поднес к губам нежные пальчики без перчатки, склонившись в поклоне с таким достоинством, будто он и теперь еще был советником посольства. Он не мог понять почему, но это физическое ощущение от прикосновения светлейшей руки неимоверно рассмешило его. «Оказывается, - подумал он, когда принцесса отошла от него, - ее высочество не что иное, как лейденская банка, она валит порядочных людей с ног электрическими разрядами по своему княжескому благоусмотрению!»

Принцесса порхала по зале, приплясывая, мурлыкая про себя «La Rachelina molinarina» и осыпая ласками и поцелуями то одну, то другую придворную даму, уверяя всех, что никогда в жизни она еще так не веселилась и этим она обязана милейшему капельмейстеру. Чопорной Бенцон все это было весьма не по нраву, наконец она не выдержала, отвела принцессу в сторону и зашептала ей на ухо:

- Гедвига, ради бога, что за поведение?

- Я думаю, - возразила принцесса, и глаза ее засверкали, - я думаю, милая Бенцон, на сегодня довольно нравоучений, пора спать! Да, в постель, в постель! - И велела подавать карету.

В то время как принцесса была судорожно весела, Юлия, напротив, казалась тихой и сумрачной. Опершись головой на руку, сидела она у фортепьяно; заметно побледневшее лицо и затуманенные глаза показывали, что дурное расположение довело ее до физического недомогания.