Глава XXXV Комната консьержки

Глава XXXV

Комната консьержки

Мадам Клаво работала в этом доме консьержкой до тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Она была среднего роста, седоволосая, с маленьким ртом, всегда в платке табачного цвета и всегда (кроме тех вечеров, когда устраивались приемы и она заведовала гардеробом) в черном переднике в голубой цветочек. Она следила за чистотой дома с такой тщательностью, как будто была его владелицей. Она была замужем за доставщиком вин от «Nicolas», который разъезжал по Парижу на трехколесном мотоцикле, в картузе набекрень, с сигаретой во рту, а закончив работу и сменив потрескавшуюся кожаную куртку бежевого цвета на флисовую тужурку, оставленную ему Дангларом, часто помогал жене: надраивал медные ручки лифтовых дверей или натирал мелом большое зеркало в вестибюле, не переставая насвистывать самые свежие шлягеры — «Парижский романс», «Рамона» и «Первое свидание». У них был сын по имени Мишель, и именно для него мадам Клаво просила у Винклера марки с посылок, которые тот получал от Смотфа два раза в месяц. В 1955 году девятнадцатилетний Мишель разбился насмерть на своем мотоцикле, и эта преждевременная смерть явно повлияла на решение его родителей уехать. На следующий год они перебрались в Юра. Морелле долгое время утверждал, что там они открыли кафе, которое быстро разорилось, поскольку отец Клаво наливал себе чаще, чем другим, но эти слухи никто никогда так и не удосужился ни подтвердить, ни опровергнуть.

Им на смену пришла мадам Ношер. В то время ей было двадцать пять лет. Незадолго до этого она потеряла мужа, кадрового военного в звании старшего сержанта, который был старше ее на пятнадцать лет. Он умер в Алжире, но не во время бомбардировки, а в результате гастроэнтерита, развившегося вследствие чрезмерного поглощения маленьких кусочков резинки, но не жевательной — что оказало бы менее пагубное воздействие, — а старательной. На самом деле Анри Ношер был помощником заместителя начальника 95-го отдела, то есть подразделения «Статистика» дивизии «Разработки и Проекты» службы личного состава Главного штаба X Военного округа. Его достаточно рутинная до 1954 года работа, начиная с первых призывов солдат срочной службы, становилась все более хлопотной, и Анри Ношер, пытаясь унять нервозность и превозмочь усталость, все чаще грыз карандаши и жевал резинки, когда ему приходилось в сотый раз садиться за свои бесконечные расчеты. Подобные пищевые добавки — в принципе, безвредные, пока они остаются в разумных пределах, — могут оказаться пагубными в случае злоупотребления, ибо чрезмерное поглощение крохотных частиц резины приводит к язвам и поражению слизистой оболочки кишечника, тем более опасным, что они выявляются не сразу, а значит, не поддаются быстрой и точной диагностике. Госпитализированный из-за «желудочного расстройства» Ношер умер еще до того, как врачи поняли, от чего он страдал. Вообще-то его случай так и остался бы медицинской загадкой, если бы в тот же самый период и, возможно, по той же самой причине унтер-офицер Оливетти из Отдела зачисления в Оране и старший капрал Маргерит из Транзитного центра в Константине не скончались при обстоятельствах практически идентичных. Отсюда и название «Синдром Трех Сержантов», которое является совершенно некорректным с точки зрения военной субординации, но достаточно красноречивым для того, чтобы его продолжали употреблять при заболеваниях подобного рода.
Сейчас мадам Ношер сорок четыре года. Эта маленькая полноватая женщина очень говорлива и услужлива. Она совершенно не соответствует общепринятому представлению о консьержках: она не сварлива, не криклива, не раздражительна, не враждебна по отношению к домашним животным, она не выгоняет торговых агентов и коммивояжеров (что некоторые совладельцы и квартиросъемщики склонны, впрочем, вменять ей в вину), она не подобострастна и не алчна, она не оставляет телевизор включенным весь день, не сердится на тех, кто выбрасывает мусор в контейнер по утрам и воскресеньям, или на тех, кто разводит на балконе цветы в горшках. Она напрочь лишена мелочности, и единственное, в чем ее можно было бы упрекнуть, так это то, что она излишне и даже навязчиво словоохотлива, что она всегда хочет знать все обо всех, всегда готова посочувствовать, поспособствовать, помочь. Каждый мог оценить ее любезность и уехать в отпуск со спокойной душой, не сомневаясь, что золотые рыбки будут накормлены, собаки — выведены на прогулку, цветы — политы, показания счетчика — сняты.

В доме есть лишь один человек, который мадам Ношер по-настоящему ненавидит: это мадам Альтамон, которая не может забыть историю, случившуюся как-то летом. Мадам Альтамон уезжала в отпуск. С присущим ей пристрастием к порядку и чистоте она освободила холодильник и отдала консьержке неиспользованные продукты: осьмушку масла, фунт свежей стручковой фасоли, два лимона, полбаночки смородинового джема, остатки сметаны, несколько черешен, немного молока, несколько кусочков сыра, два-три пучка зелени и три йогурта. По причине не очень понятной, но, возможно, связанной с длительными отлучками мужа, мадам Альтамон не смогла уехать в намеченное время и была вынуждена остаться дома еще на целые сутки. Она снова зашла к мадам Ношер и, несколько смущаясь, объяснила, что у нее ничего не осталось на ужин и ей бы хотелось взять обратно отданную утром стручковую фасоль. «Дело в том, — сказала мадам Ношер, — что я ее почистила и поставила вариться». «А что же делать мне?» — возразила мадам Альтамон. Тогда мадам Ношер сама отнесла наверх мадам Альтамон сваренную фасоль и прочие отданные ей продукты. На следующее утро, уезжая на этот раз уже по-настоящему, мадам Альтамон снова отнесла остатки продуктов мадам Ношер. Но консьержка от них вежливо отказалась.

История, рассказанная — на сей раз — безо всяких преувеличений, быстро распространилась по дому, а вскоре и по всему кварталу. С тех пор мадам Альтамон не пропускает ни одного собрания совладельцев и всякий раз под самыми разными предлогами требует, чтобы мадам Ношер заменили. Это предложение поддерживают управляющий домом и торговец индианщиной Плассаер, которые не могут простить консьержке то, что она заступалась за Морелле, но большинство жильцов неизменно отказывается ставить этот вопрос в повестку дня.


Мадам Ношер — в своей комнате; она только что заменила пробки от одного плафона в вестибюле и сейчас спускается со стремянки. Ее швейцарская — это комната метров двенадцати, где стены окрашены в светло-зеленый цвет, а пол выложен красной шестигранной плиткой. Помещение разделено на две части деревянной перегородкой с просветами. По ту сторону перегородки, на едва различимой в глубине «спальной» половине, — кровать с гипюровым покрывалом, раковина с нависающим над ней водонагревателем, туалетная тумба с мраморной столешницей, двухконфорочная плитка, стоящая на крохотном деревенском комоде, и несколько полок, заставленных чемоданами и коробками. По эту сторону перегородки, собственно в швейцарской, стоит стол, а на нем — три растения: одно — хилая, поблекшая бугенвилия — принадлежит консьержке, два других — цветущие фикусы — жильцам со второго этажа справа, Луве, которые уехали в путешествие и поручили ей за ними ухаживать; там же разложена вечерняя почта, в частности бросающийся в глаза журнал мадам Моро «Дни Франции» с фотографией Джины Лоллобриджиды, Жерара Филиппа и Рене Клера и надписью «Двадцать лет назад „Ночные красавицы” торжествовали в Каннах» на обложке. Собака мадам Ношер, маленькая жирная крысоловка с хитрой мордочкой, отзывающаяся на кличку Сардель, лежит под другим столом, фигурным, на котором мадам Ношер расставила посуду и столовые приборы — мелкую тарелку, глубокую тарелку, нож, ложку, вилку и бокал, — а рядом выложила дюжину яиц в картонном контейнере с ячейками и три пакетика мятно-вербеневого настоя с изображенными на этикетках девушками из Ниццы в соломенных шляпах. Вдоль перегородки стоит пианино, на котором дочь консьержки, Мартина — в настоящий момент заканчивающая медицинское училище — когда-то добросовестно отбивала «Турецкий марш», «К Элизе», «Детский уголок», «Ослика» Поля Дюка и которое теперь, окончательно закрытое, служит подставкой для горшка с геранью, шляпы без полей небесно-голубого цвета, телевизора и плетеной колыбели, где, сжав кулачки, спит младенец, которого Женевьева Фульро (шестой этаж справа) оставляет консьержке ежедневно в семь часов утра и — вернувшись домой, приняв ванну и переодевшись — забирает не раньше восьми вечера.

На дальней стене, над столом с растениями, — деревянная доска с пронумерованными крючками, большая часть которых занята связками ключей; пояснение к работе предохранительных устройств центрального отопления; вырезанная не иначе как из каталога цветная фотография кольца с огромным солитёром, а также квадратная вышивка по канве с удивительным — по сравнению с традиционными псовыми охотами и прочими маскарадами на Канале Гранде — сюжетом, а именно представлением перед большим цирком шапито: справа один акробат — эдакий Портос, шестифутовый, большеголовый, широкоплечий гигант с грудью как кузнечные меха, ногами как стволы вековых деревьев, руками как машинные рычаги, ладонями как механические зажимы, — держит на весу второго акробата, маленького, щуплого, худого двадцатилетнего паренька, вес которого в фунтах раза в четыре меньше веса его напарника в килограммах; в центре — группа карликов, выделывающих кульбиты вокруг своей королевы, похожей на собачонку карлицы в платье с фижмами; и, наконец, слева — укротитель, потрепанный приземистый человечек с черной повязкой на глазу, в черном камзоле и великолепном сомбреро с длинными шнурами и кисточками, игриво болтающимися у него за спиной.