Как благо­дать существует в этом холодном, бесчувствен­ном мире — точно также развивается мысль в Послании к Римлянам. Хотя истории, описан­ные в этой книге, основаны на реальных фак­тах, в некоторых случаях я изменил имена и названия тех

 

Сердца пустынен бархан,

 

Зачем прощать?

Мне довелось принимать участие в оживленной дискуссии на тему прощения в те дни, когда в тюрьме умер Джеффри Дамер. Дамер, маньяк-убий­ца, надругался, а затем убил семнадцать молодых людей, поедая их мясо и храня части тел своих жертв в холодильнике. Его арест перевернул с ног на голову весь департамент полиции в штате Милуоки, когда стало известно, что офицеры про­игнорировали отчаянные крики о помощи, изда­ваемые вьетнамским подростком, который, обна­женный и окровавленный, пытался вырваться из квартиры Дамера. Этот мальчик тоже стал жерт­вой Дамера. Его тело было найдено в квартире вместе с другими десятью телами.

В ноябре   1994 года Дамер сам был  убит,  на­смерть забитый своим сокамерником ручкой  от швабры. В телевизионных новостях в тот день появились интервью со скорбящими родственниками] жертв Дамера, большинство из которых сказали, что они сожалеют об убийстве Дамера только потому, что его жизнь оборвалась так рано. Его нужно было! заставить страдать, принуждая жить и размышлять над теми зверствами, которые он совершил.

Одна вещательная  компания показала передачу, снятую за несколько недель до смерти Дамера. Журналист, бравший у него интервью, спросил его о том, как он мог совершить такие преступле­ния, в которых его обвиняют. Дамер рассказал, что в то время он не верил в Бога и не считал себя ни перед кем ответственным. Он начал с маленьких преступлений, экспериментируя с не­большими жестокостями, заходя все дальше и даль­ше. Ничто не останавливало его.

Потом Дамер сказал о своем недавнем рели­гиозном обращении. Он принял крещение в тю­ремной лохани и все свое время проводил за чтением религиозных книг, которыми снабдила его местная церковь Служения Христа. Камера перескочила на тюремного капеллана, который подтвердил, что Дамер действительно раскаялся и теперь был одним из его наиболее стойких верующих.

Дискуссия в моей маленькой группе грозила разделиться между теми, кто смотрел только про­грамму новостей в день смерти Дамера, и теми, кто видел также интервью, данное Дамером в тюрьме. В глазах первой группы он был монст­ром, и любые упоминания о его обращении к вере в стенах тюрьмы они сразу же отметали. Исстрадавшиеся лица родственников произвели глубокое впечатление. Один человек открыто ска­зал: «Такие ужасные преступления нельзя про­стить. Он не мог бы уже очиститься».

Те, кто видел интервью Дамера, не были так в этом уверены. Они были согласны с тем, что его преступления, вне всякого сомнения, были отвра­тительны. Однако он казался раскаивающимся и даже смиренным. Дискуссия пришла к вопросу: «Можно ли вообще кого-либо лишать прощения?» В этот вечер никто не ушел с чувством полного Удовлетворения, потому что он знает ответ на этот вопрос.

Прошение  приводит  к  возмущению  всех тех, кто  не  соглашается на нравственное  примирение на  основании того,  что кто-то  сказал:  «Я  вино­ват». Если я чувствую себя оскорбленным, я могу изобрести  сотни  причин,  не дающих  мне  про­стить обидчика. Он должен получить урок. Я не намерен поощрять безответственное поведение. На какое-то время я заставлю ее поволноваться; это пойдет ей  на пользу.  Она должна понять,  что поступки влекут за собой последствия. Я был ос­корбленной стороной — это не мое дело делать первый шаг.  Как я могу его простить, если он даже не чувствует себя виноватым? Я взвешиваю свои аргументы до тех пор, пока не происходит что-то,  заставляющее меня прекратить сопротив­ление. Когда я размякаю настолько, что прощаю другого  человека,  это похоже на капитуляцию, скачком от твердой логики к слезливо-сентимен­тальной чувствительности.

Почему я вообще иду на эту уступку? Я уже упоминал один фактор, который движет мной как христианином: мне велят, как ребенку, чей Отец прощает. Но у христиан нет монополии на про­щение. Почему некоторые из нас, все равно, хри­стиане или неверующие, совершают этот проти­воестественный поступок? Я могу определить, по меньшей мере, три прагматические причины, и чем больше я размышляю над причинами, обус­лавливающими прощение, тем больше вижу в них логики, которая кажется если и не «строгой», то обоснованной.

Во-первых, прощение само по себе может по­колебать круг вины и боли, разорвав цепь не­-благодати. В Новом Завете большинство греческих слов, использующихся в значении прощения, бук­вально означают «избавлять», «отпускать», «осво­бождаться».

Я с готовностью допускаю, что прощение не­справедливо. Индуизм, со своей доктриной кар­мы, предлагает гораздо больше удовлетворяю­щий смысл справедливости. Ученые, занимаю­щиеся индуизмом, подсчитали с математичес­кой точностью, сколько времени заняло бы осуществление правосудия над человеком. Для возмездия, которое сбалансировало бы все зем­ные ошибки, совершенные мной в этой и в будущих жизнях, потребовалось бы 6800000 воп­лощений.

Супружество дает мимолетное представление о том, как работает карма. Два упрямых челове­ка живут вместе, действуют друг другу на нервы и увековечивают раздор эмоциональным перетя­гиванием каната.

—   Я  не  верю,   что  ты  могла  забыть  о  дне рождения своей собственной матери,  —  говорит один.

—   Подожди,  разве  не  ты  следишь  у  нас  за датами в  календаре?

—  Не пытайся свалить всю вину на меня — это твоя мама.

—  Да, но я только на прошлой неделе просила тебя, чтобы ты мне напомнил.  Почему ты этого не  сделал?

—  Ты с ума сошла — это твоя родная мать. Ты способна запомнить,  когда у твоей  матери день рождения?

—  Почему я должна это делать? Это твоя зада­ча — напоминать мне.

Этот бессмысленный диалог будет долго и нуд­но продолжаться хоть 6800000 кругов, пока, нако­нец, один из партнеров не скажет: «Стоп! Я раз­рываю цепь». И единственная возможность сде­лать это — прощение: «Я виноват. Ты простишь меня?»

Слово негодование  выражает то, что произойдет, если этот круг не разорвать.  В английском языке оно буквально означает «чувствовать заново». Негодование цепляется за прошлое, переживает  его снова и снова, сдирая только что образовавшиеся наросты, так что рана никогда не заживает. Такой принцип появился, без сомнения, вместе с самой первой парой людей на земле.

«Мысль о всех их мелких ссорах, должно быть не давала Адаму и Еве покоя все девятьсот лет,– писал Мартин Лютер. — Ева, наверно, говорила «Ты ел яблоко», а Адам, вероятно, отвечал: «Ты дала его мне».

Романы,  написанные  нобелевскими  лауреата-ми,  дают представление  о том,  как эта модель функционирует сегодня. В своем романе «Любовь во  время чумы»  Габриэль  Гарсиа  Маркес изображает брак, который распадается из-за куска мыла.   В  обязанности  жены  входило  содержать дом в чистоте, включая покупку полотенец, туалетной  бумаги  и  мыла для  ванной  комнаты. Однажды   она  забыла   положить   новый   кусок мыла.  Недосмотр,  по  поводу которого  ее  муж отозвался преувеличенно едко («Я почти неделю мылся без мыла») и который она никак не хотела признавать. И хотя выяснилось, что она дей­ствительно забыла положить свежий кусок мыла, на кону была ее гордость, и она не отступилась. В течение следующих семи месяцев они спали в разных комнатах и не разговаривали друг с дру­гом во время еды.

«Даже когда пришла безмятежная старость, — пишет Маркес, — они тщательно лелеяли свою обиду, ведь едва зажившие раны могут начать кровоточить снова, словно они нанесены вчера». Как кусок мыла может разрушить брак? Это происходит, потому что ни один из партнеров не хочет сказать: «Стоп. Это не может так про­должаться. Я виноват. Прости меня».

В «Клубке змей» Франсуа Мориака рассказыва­ется о такой же истории, произошедшей с пожи­лым человеком, который последние десятилетия — десятилетия! — своего брака спит отдельно от жены в коридоре, этажом ниже ее комнаты. Тре­щина появилась тридцать лет назад, когда супруг был недостаточно, по мнению жены, тронут бо­лезнью их пятилетней дочери. Теперь ни муж, ни жена не желали сделать первый шаг к примире­нию. Каждую ночь он ждет, что она придет к нему, но она никогда не появляется. Ни один, ни другой не разрывают круг, образовавшийся много лет назад. Ни один, ни другой не прощают.

В своих воспоминаниях о действительно разла­дившихся семейных отношениях в книге «Клуб обманщиков» Мэри Кэрр рассказывает о своем дяде из Техаса, который не развелся со своей женой, но не разговаривал с ней в течение сорока лет после ссоры, причиной которой стало то, сколько денег у него уходит на сахар. Однажды он взял бензопилу и распилил их дом точно на две половины. Он заколотил место распила досками и переставил свою половину дома за небольшую груп­пу чахлых сосенок на том же акре земли. Так оба, муж и жена, прожили остаток своих дней в от­дельно стоящих друг от друга половинках дома.

Прощение предлагает выход из положения. Оно не поднимает все вопросы вины и справедливос­ти. Часто оно явно избегает этих вопросов, но оно позволяет отношениям между людьми про­должиться, продолжиться с новой силой. «Этим, сказал Солженицын, — мы отличаемся от всех прочих животных. Не наша способность мыслить, а наша способность раскаиваться и прощать дела­ет нас непохожими на них. Только люди способны совершить этот самый противоестественный поступок, который преодолевает безжалостный за­кон природы».

Если мы не будем преодолевать нашу природу, то останемся связанными теми людьми, которых не в состоянии простить. Они будут держать нас мертвой хваткой. Этот принцип верен, даже если одна из сторон полностью невиновна, а другая полностью виновна, потому что пострадавшая сто­рона будет носить в себе свою рану, пока он или она не смогут найти какой-нибудь выход, чтобы освободиться от нее. Прощение оказывается един­ственным выходом. Оскар Хихуэлос написал рез­кий роман «Рождество мистера Ивеса» о челове­ке, которого душит горечь, пока он каким-то образом не находит в себе силы простить пре­ступника из Латинской Америки, убившего его сына. Хотя сам Ивес не совершил ничего дурно­го, убийца несколько десятков лет держал его в эмоциональном заточении.

Иногда я даю волю своему воображению и пред­ставляю себе мир, в котором нет прощения. Что было бы, если бы каждый ребенок носил в себе обиду на своих родителей, и в каждой семье меж­доусобная вражда передавалась из поколения в поколение? Я рассказывал об одной семье — о Дейзи, Маргарет и Майкле — и о вирусе не­-благодати, которым они все заражены. Я знаю и уважаю каждого члена этой семьи и радуюсь об­щению со всеми ними. Тем не менее, несмотря на один и тот же генетический код, сегодня они не могут сидеть вместе в одной комнате. Все они обращались ко мне за поддержкой своей невиновности, но невиновные тоже страдают от последствий не-благодати. «Я не хочу больше видеть тебя, пока я жива!» — кричала Маргарет своему сыну. Она получила, что хотела, и теперь страдает от этого каждый день. Я вижу боль в морщинах вокруг ее глаз, вижу, как напрягаются ее скулы всякий раз, когда я произношу имя «Майкл».

Далее я фантазирую еще больше, представляя себе мир, в котором каждая бывшая колония испы­тывает зависть к бывшей империи. Каждая раса ненавидит все другие расы. Каждое племя стремит­ся уничтожить своих врагов, словно все обиды в истории скапливаются независимо от нации, расы и племени. Меня угнетает, когда я представляю себе такую сцену, потому что это выглядит очень похоже на ту ситуацию, которая складывается сейчас. Как сказал еврейский философ Ханна Арендт, «единственное средство против неотвратимости истории — это прощение. В противном случае, мы окажемся в «ловушке безвозвратности».

Для  меня  не  простить  —  значит,  запереть себя в прошлом без всякого шанса на перемену. Поэтому я уступаю контроль над ситуацией дру­гому, моему врагу, и обрекаю себя на страдания от последствий  нанесенной  обиды.  Однажды я слышал, как один раввин-иммигрант сказал удивительную вещь.  «Прежде чем приехать в Америку, мне нужно было простить Адольфа Гитле­ра, — сказал он. — Я не хотел принести Гитлера в своем сердце в мою новую страну».

Мы прощаем не просто для того, чтобы сле­довать высшему закону нравственности; мы де­лаем это ради самих себя. Как замечает Льюис Смедес: «Первый и часто единственный человек, которому прощение приносит исцеление, это человек, который прощает...

Когда мы искренне прощаем, мы выпускаем узника на свободу и затем обнаруживаем, что уз­ником, выпущенным на волю, были мы сами».

У библейского Иосифа, в сердце которого на­кипела заслуженная обида на его братьев, прощение вырвалось в форме слез и стенаний. Эти слезы, подобно слезам ребенка, были вестниками свободы, и благодаря им Иосиф, в конечном ито­ге, обрел свою свободу. Он назвал своего сына Манассия, «потому что [говорил он] Бог дал мне забыть все несчастья мои и весь дом отца моего». Единственное, что дается труднее, чем проще­ние, это его альтернатива.

Другая великая сила прощения заключается в том, что оно может ослабить мертвую хватку, ко­торой вина держит злоумышленника.

Вина делает свою разрушительную работу, даже если она уже вытеснена из сознания. В 1993 году один из членов ку-клукс-клана по имени Генри Александр признался своей жене в следующем. В 1957 году он и еще несколько членов клана выта­щили темнокожего водителя грузовика из кабины, отволокли его на пустынный мост, возвышавший­ся над быстрым потоком реки, и сбросили его, кричащего, навстречу его смерти. Александр пред­стал перед судом в 1976 году (почти двадцать лет ушло на то, чтобы довести дело до судебного процесса), был признан невиновным и оправдан белыми судьями. В течение тридцати шести лет он настаивал на своей невиновности, вплоть до того дня в 1993 году, когда он сказал правду своей жене: «Я даже не знаю, что мне уготовано Богом. Я даже не знаю, как молиться за себя». Несколько дней спустя он умер.

Жена Александра написала письмо с извинени­ями вдове чернокожего водителя, письмо, кото­рое затем было опубликовано в «Нью-Йорк Тайме». «Генри прожил в атмосфере лжи всю свою жизнь, и заставил и меня жить так же», — писала она. Все эти годы она верила заявлениям своего мужа, что он невиновен. Он ни одним жестом не выка­зал своего раскаяния вплоть до последних дней своей жизни, когда было слишком поздно по­пытаться добиться публичной реституции. Од­нако он не смог унести ужасную тайну своей вины в могилу. После тридцати шести лет рев­ностного отрицания своей вины, он все же нуж­дался в освобождении, которое могло принести ему только прощение.

О другом члене ку-клукс-клана, Великом Дра­коне Лэрри Треппе из Линкольна, штат Небраска, писали в 1992 году все газеты, когда он отрекся от своей ненависти, разорвав свои нацистские флаги и выбросив многочисленные упаковки с нацистс­кой литературой. Кэтрин Веттерсон вспоминает в своей книге «Без меча», что Трепп был побежден прощающей любовью одного еврейского кантора и его семьи. Хотя Трепп посылал им мерзкие лис­товки, в которых поносились длинноносые жиды, отрицалось массовое уничтожение евреев, хотя он звонил им домой и угрожал расправой, хотя он планировал подложить взрывное устройство в их синагогу, семья кантора неизменно реагировала на это с состраданием и участием. С детских лет больной диабетом Трепп был прикован к инва­лидному креслу и быстро терял зрение. Семья кантора пригласила Треппа в свой дом, чтобы заботиться о нем. «Они показали мне любовь, на которую я не мог ответить ничем другим, кроме ответной любви», — сказал позже Трепп. Последние месяцы своей жизни он провел, пы­таясь добиться прощения у еврейских групп, у Национальной ассоциации содействия прогрес­су цветного населения и у многих людей, кото­рых он ненавидел.

Последние годы зрители всего мира наблюдали за драмой прощения, которая разыгралась на сце­не в мюзикле «Отверженные». Мюзикл поставлен по оригинальному источнику, гигантскому роману Виктора Гюго, в котором рассказывается история Жана Вальжана, французского каторжника, за ко­торым прощение шло по пятам и, наконец, пре­образило его душу.

Приговоренный к девятнадцати годам тяжелых каторжных работ за то, что украл хлеб, Жан Вальжан постепенно становится закоренелым преступ­ником. Никто не может превзойти его в кулачном бою. Никто не может сломить его волю. Наконец, Вальжан заслужил свое освобождение. Однако преступники в те дни вынуждены были носить опознавательные знаки, и ни один хозяин не хо­тел пускать такого опасного молодчика на ночлег. Четыре дня он странствовал по проселочным до­рогам, ища прибежища, которое защитит его от непогоды, и, наконец, добрый священник сжа­лился над ним.

В ту ночь Жан Вальжан тихо лежал в своей сверхуютной постели до тех пор, пока священник и его сестра не ушли спать. Он поднялся с крова­ти, украл найденное им в шкафу семейное сереб­ро и выбрался в ночь. На следующее утро трое полицейских, схватившие Вальжана, постучали в дверь священника. Они поймали преступника, хотевшего бежать с краденым серебром, и уже были готовы заковать негодяя в кандалы на всю оставшуюся жизнь.

Священник сказал в ответ то, чего никто, в особенности Жан Вальжан, не ожидал.

«Ну, наконец-то! — закричал он при виде Валь­жана. — Рад вас видеть. Вы' что, забыли, что я подарил вам подсвечники? Там еще есть серебро, и они стоят добрых двести франков. Вы забыли их взять».

Глаза Жана Вальжана округлились от удивле­ния. Теперь он смотрел на старика с таким выра­жением, которое нельзя было выразить словами. Священник объяснил  полицейским,  что  Вальжан не был вором:  «Серебро подарил ему я».

Когда жандармы ушли, епископ протянул под­свечники своему гостю, который теперь ничего не говорил и дрожал. «Не забывайте, никогда не забывайте, — сказал священник, — что вы обеща­ли мне использовать эти деньги на то, чтобы стать порядочным человеком».

Сила, заключенная в поступке священника, отри­цающего всякий человеческий инстинкт мщения, навсегда изменила жизнь Жана Вальжана. Встреча с прощением, таким, как оно есть — особенно после того, как он никогда не раскаивался, — расплавила гранитные бастионы его души. Он сохранил подсвечники как память о благодати и с этого момента сосредоточился на помощи другим людям, попавшим в беду.

Роман Гюго, на самом деле, представляет со­бой двухгранную притчу о прощении. Полицейс­кий по имени Жавер, который не признает ника­кого закона, кроме правосудия, безжалостно выс­леживает Жана Вальжана следующие двадцать лет. Когда Вальжана преображает прощение, инспек­тора поглощает жажда воздаяния. Когда Вальжан спасает Жаверу жизнь — жертва демонстрирует благодать по отношению к своему преследователю — детектив чувствует, что его черно-белый мир начинает рушиться. Неспособный принять благо­дать, которая идет вразрез с его инстинктом, и не находя в себе должного прощения, Жавер прыгает с моста в Сену.

Великодушное прощение, какое получил Валь­жан от священника, дает шанс на то, что винов­ная сторона преобразится. Льюис Смедес подроб­но описывает этот процесс «духовной хирургии»: «Когда вы прощаете кого-то, вы удаляете зло с того человека, который его сделал. Вы освобождаете этого человека от того болезненного поступка, который он совершил. Вы воссоздаете его. Снача­ла вы неизбежно видите в нем человека, который причинил вам зло. В следующий момент ваше ви­дение меняется. Он заново создается в вашей па­мяти. Теперь вы думаете о нем не как о человеке, который причинил вам боль, а как о человеке, который нуждается в вас. Теперь вы испытываете к нему чувства не как к человеку, который заста­вил вас отвернуться от него, но как к человеку, который принадлежит вам. Когда-то вы ругали его как человека, сильного в своих недобрых по­ступках, но теперь вы смотрите на него как на человека, слабого в своих нуждах. Вы воссоздаете заново свое прошлое, воссоздавая человека, чье зло заставило вас в прошлом страдать».

В дополнение Смедес приводит множество пре­достережений. Прощение не то же самое, что помилование. Он советует: «Вы можете простить кого-то, кто причинил вам зло, и все-таки наста­ивать на наказании за это зло. Если вы можете встать на позиции прощения, вы дадите свободу его исцеляющей силе как внутри вас самих, так и внутри человека, причинившего вам зло»

Один мой друг, который работает в центре города, спрашивает, есть ли смысл в прощении тех людей, которые не раскаялись. Этот человек ежедневно наблюдает последствия жестокого об­ращения с детьми, употребления наркотиков, насилия и проституции. «Если я знаю, что что-то есть дурно, и «прощаю» это дурное, не адре­суясь к злу, то что я этим делаю? — спрашивает он. — Я фактически санкционирую зло, а не освобождаю от него».

Мой друг рассказал мне истории людей, с ко­торыми он работает, и я согласен с ним, что некоторые из них за чертой прощения. Однако я не могу забыть потрясающую сцену, когда свя­щенник прощает Жана Вальжана, который не со­знается в совершенном зле. Прощение наделено своей экстраординарной силой, над которой не властен ни закон, ни правосудие. Перед тем как прочитать «Отверженных», я прочитал «Графа Монте-Кристо», роман, написанный современни­ком Гюго Александром Дюма, в котором расска­зывается история человека, разрабатывающего план утонченной мести четырем людям, которые его оклеветали. Роман Дюма взывает к моему чувству справедливости. Роман Гюго пробудил во мне чув­ство благодати.

Справедливости присуща хорошая, праведная и рациональная сила. Сила благодати совсем дру­гая, не принадлежащая к этому миру, преобразу­ющая, сверхъестественная. Реджинальд Денни, во­дитель грузовика, подвергшийся нападению во вре­мя беспорядков к югу от центра Лос-Анжелеса, продемонстрировал эту силу благодати. Вся стра­на смотрела пленку, снятую с вертолета, на кото­рой запечатлелось, как двое мужчин разбили окно его грузовика кирпичом, вытащили его из каби­ны, а затем избивали его «розочками» от бутылок и ногами до тех пор, пока не проломили ему ли­цевые кости. В суде его мучители вели себя агрес­сивно, они не раскаялись и не соглашались ни с какими доводами.

На глазах у телезрителей всего мира Реджи­нальд Денни, лицо которого все еще было опух­шим и изрезанным, отклонил протесты своих адвокатов, подошел к матерям двух подсудимых, обнял их и сказал, что прощает их. Матери тоже заключили его в объятия, одна из них сказала: «Я люблю вас».

Я не знаю, какое действие произвела эта сцена на подсудимых, сидящих неподалеку в наручниках. Но я знаю, что прощение, только прощение, может заронить потепление в сердце виновной стороны. И я также знаю, какое действие это оказывает на меня, когда какой-нибудь рабочий или моя жена подходят ко мне по своей воле и прощают мне те дурные поступки, которые я из своей гордости и упрямства не хотел признавать.

Прощение — незаслуженное, не заработанное — может обрезать веревки, и давящее бремя вины спадет. Новый Завет показывает воскресшего Иису­са, который за руку проводит Петра через троек­ратный обряд прощения. Петру не нужно нести вину через всю свою жизнь, с пристыженным лицом человека, который отрекся от Сына Божия. О, нет! На спинах таких преображенных грешников Христос заложит свою церковь.

Прощение разрывает круг позора и ослабляет мертвую хватку вины. Оно дополняет их характер­ным соединением, в котором прощающий встает на сторону того, кто причинил ему зло. Благодаря этому, мы понимаем, что не настолько отличаем­ся от совершившего дурной поступок, как нам бы хотелось думать. «Я тоже на самом деле не такая, какой я себе кажусь. Прощение значит осознание этого», — сказала Симона Вейл.

В начале этой главы я упомянул небольшую группу людей, обсуждавших прощение в случае Джеффри Дамера. Подобно многим подобным дискуссиям, это обсуждение постоянно удаля­лось от личных мнений в сторону абстрактных и теоретических высказываний. Мы говорили об ужасных преступлениях, о Боснии и массовом уничтожении евреев фашистами. Почти случай­но всплыло слово «развод», и к нашему удивле­нию заговорила Ребекка.

Ребекка очень спокойная женщина, и за не­сколько недель наших встреч она сказала всего два-три слова. Однако когда мы коснулись в на­шем разговоре развода, она предложила расска­зать свою собственную историю. Она вышла за­муж за пастора, который снискал некоторую изве­стность как куратор домов престарелых и лечеб­ниц. Однако выяснилось, что ее муж имел и свою темную сторону жизни. Его хобби была порногра­фия, и во время своих поездок в другие города он ходил к проституткам. Иногда он просил у Ребек­ки прощения, иногда нет. Со временем он оста­вил ее ради другой женщины, Жулианны.

Ребекка рассказала нам, каких страданий сто­ило ей, жене пастора, перенести это унижение. Некоторые священники, уважавшие ее мужа, от­носились к ней так, словно бы сексуальные на­клонности мужа были ее виной. Опустошенная, она избегала контакта с другими людьми, чув­ствуя себя неспособной доверять другому челове­ку. Она никак не могла выбросить своего мужа из головы, потому что у них были дети, и она дол­жна была поддерживать с ним постоянный кон­такт, чтобы улаживать вопросы с его правом по­сещать детей.

У Ребекки росло ощущение, что до тех пор, пока она не простит своего бывшего мужа, опу­холь мести будет мучить ее детей. Она месяцами молилась. Сначала ее молитвы, казалось, были такими же мстительными, как и некоторые из псалмов. Она просила Бога, чтобы тот воздал ее бывшему мужу «по заслугам». Наконец, она при­шла к решению оставить за Богом, а не за собой, право решать, «чего он заслуживает».

Однажды ночью Ребекка позвонила своему мужу и дрожащим, напряженным голосом сказала: «Я хочу, чтобы ты знал, что я прощаю тебя за все, что ты причинил мне. И Жулианну я прощаю тоже». Он рассмеялся в ответ на ее прощение, не желая признавать, что он совершил что-то дур­ное. Несмотря на его сопротивление, этот разго­вор помог Ребекке оставить позади свою горечь.

Несколько лет спустя Ребекке в истерике по­звонила Жулианна, женщина, «укравшая» у нее мужа. Она поехала с ним в Миннеаполь на кон­ференцию священнослужителей, и он ушел из отеля прогуляться. Прошло несколько часов, и Жулианна узнала в полиции, что ее мужа забрали за то, что он приставал к проститутке.

Разговаривая с Ребеккой, Жулианна всхлипыва­ла. «Я никогда не верила тебе, — сказала она. — Я твердила себе, что даже если ты говоришь прав­ду, он уже изменился. А теперь — это. Мне так стыдно, больно и горько. У меня в целом мире нет никого, кто может меня понять. Потом я вспомнила ночь, когда ты сказала, что прощаешь нас. Я подумала, что, может быть, ты сможешь понять то, что мне приходится сейчас пережить. Я понимаю, ужасно просить тебя об этом, но могла бы я придти поговорить с тобой?»

Ребекка как-то нашла в себе силы пригласить Жулианну к себе в тот же самый вечер. Они сидели в гостиной, вместе плакали и делились рассказа­ми об измене, а в конце вместе молились. Теперь Жулианна считает, что именно в эту ночь она стала христианкой.

Когда Ребекка закончила свое повествование, в комнате стояла мертвая тишина. Она описывала не абстрактное прощение, а почти непостижимую сцену соединения людей. Брошенная жена и жен­щина, укравшая у нее мужа, молятся, стоя на коленях рядом друг с другом на полу в гостиной.

«Долгое время я считала, что делаю глупость, прощая своего мужа, — сказала нам Ребекка. — Но в ту ночь я осознала, какие плоды приносит проще­ние. Жулианна была права. Я была способна понять чувство, которое ей пришлось пережить. И поскольку мне тоже пришлось через это пройти, я могла стать на ее сторону, вместо того, чтобы быть ее врагом. Нам обоим изменил один и тот же мужчина. Теперь это было моей задачей объяс­нить ей, как преодолеть в себе ненависть и месть, а также вину, которую она ощущала».

В книге «Искусство прощения» Льюис Смедес чрезвычайно точно подмечает, что Библия изобра­жает Бога проходящим через последовательные ста­дии. Он прощает так же, как это делает большин­ство из нас, людей. Во-первых, Бог снова обнару­живает человечность в том, кто причинил Ему зло, устраняя барьер, созданный грехом. Во-вторых, Бог отказывается от Своего права рассчитаться с чело­веком за все, предпочитая вместо этого нести рас­плату в Своем Собственном теле. Наконец, Бог подвергает пересмотру те чувства, которые Он ис­пытывает по отношению к нам, находя способ «су­дить» нас таким образом, что, глядя на нас, Он видит своих собственных приемных детей, в кото­рых воссоздан Его божественный образ.

Когда я размышлял о наблюдениях, сделанных Смедесом, мне пришло в голову, что благодатное чудо божественного прощения стало возможным благодаря той связи, которая появилась, когда Бог сошел на землю во Христе. Каким-то образом Бог должен был придти к соглашению с теми существами, которых он отчаянно желал любить — но как это сделать? На своем опыте Бог не знал, что значит подвергаться искушению, тяжело трудиться. На земле, живя среди нас, Он познал, что это такое. Он поставил себя на наше место. Послание к Евреям делает понятным это таин­ство воплощения: «Ибо мы имеем не такого пер­восвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но Который, подобно нам, искушен во всем, кроме греха». Второе послание Коринфянам идет еще дальше: «Ибо не знавшего греха он сделал для нас жертвою за грех» (дослов­но: «сделал грехом за нас», прим. теологического редактора). Нельзя выразить это более ясно. Бог перебросил мост через пропасть. Он использовал все способы, чтобы поставить себя на наше мес­то. И благодаря тому, что он это сделал, утверж­дается в Послании Евреям, Иисус может предста­вить Отцу нашу жизнь. Он был здесь. Он понима­ет.

Однако, из текстов Евангелия видно, что про­щение далось Богу нелегко. «Если возможно, да минует Меня чаша сия», — молился Иисус, обду­мывая цену, которую ему предстояло заплатить, и пот катился с него, как капли крови. Другого пути не было. Наконец, одна из его последних фраз, перед смертью, была: «Прости им». Римс­ким солдатам, религиозным лидерам, ученикам, которые скрылись во мраке, тебе, мне — всем «Отче, прости им, ибо не знают, что делают». Только став человеком, Сын Божий мог воистину сказать: «Они не знают, что делают». Пожив сре­ди нас, он нас понял.