Книга для всех интересующихся биологией и ее политическими приложениями

Генетические «отпечатки пальцев» могут быть получены, и индивид может быть идентифицирован даже при наличии очень малых количеств человеческого материала (например, 0,06 мл крови); метод работает и в случае образцов ДНК, хранившихся в течение тысячелетий, например, в древнеегипетских мумиях. По генетическим «отпечаткам пальцев» идентифицируют останки людей. Именно эти данные помогли идентифицировать прах семьи Романовых в России (использовали так называемые гипервариабельные участки митохондриальной ДНК, Рыбчин, 1999). В Чечне в 2000 г. подобные методы анализа применяли для идентификации останков генерала Шпигуна.

Генетические «отпечатки пальцев» находит применение в криминалистике в США с 1988 г. С его помощью существенно облегчается розыск преступников. Так, убийц можно идентифицировать, если на месте преступления осталась капля их крови или если на их одежде осталась капля крови жертвы. Данные анализа крови можно далее сопоставить с генетическими данными в картотеке. Аналогично можно определить и личность насильника по генетическим «отпечаткам пальцев», полученным при наличии капли его спермы.

Помимо криминалистики и судебной медицины, генетические «отпечатки пальцев» находят применения для установления отцовства или при решении некоторых вопросов иммграции в США. До сих пор не отрегулирован вопрос с политическими и этическими гранями – кто может/должен иметь доступ к генетическим отпечаткам пальцев людей? Следует ли их изготовлять, как обычные отпечатки пальцев, при всяком аресте преступника или подозреваемого? Вправе ли правительство (и если да, при каких обстоятельствах) ввести генетическое досье на всех граждан – или на некоторые категории? Следует ли это делать на обязательной или лишь добровольной основе (разъясняя преимущества нового метода в различных ситуациях)?

Генетические «отпечатки пальцев» применяют не только к виду Homo sapiens: его преполагают использовать для проверки чистоты пород собак. Виды живых существ, подлежающие сохра­нению, будут регистрироваться в специальных картотеках в виде «генетических досье».
7.3.5. Генетическая диагностика и терапия. Прогресс в области молекулярной генетики и генетической инженерии дает людям новые возможности диагностики и лечения наследственных заболеваний. В этой связи возникают новые биополитические и биоэтические проблемы.

Известно порядка 5000 наследственных заболеваний человека. Некоторые из них, например, мышечная атрофия Дюшена, цистофиброз, «ломкая Х-хромосома» (задержка умственного развития), хорея Гентингтона, сравнительно легко диагностируются современными генетическими методами. Так, атрофия Дюшена, связанная с делециями (выпадениями отдельных участков) в гене дистрофина, определяется с помощью полимеразной цепной реакции, позволяющей обнаружить более 98% из возможных вариантов делеций. Большие надежды в последние годы связывают с новым методом «ДНК-чипов», при котором участки ДНК пациента сравнивают сразу примерно со 100 тест-фрагментами ДНК, закрепленными на носителе.

Особое значение ныне придают SNP-анализу – анализу индивидуальных нуклеотидных замен в ДНК, в том числе и особенностей генома, обусловливающих болезни или предрасположение к ним.. Успехи в разработке новейших методик привели к тому, что «уже сегодня геном пациента или обследуемого может быть проанализирован в короткие сроки (1–7 суток) по относительно низкой цене на предмет выявления мутаций, ассоциированных с развитием лекарственной непереносимости, инфаркта, инсульта, тромботических состояний венозного и артериального русла и т.д.» (Говорун, 2003. С.33).

Непростые этические проблемы связаны с тем, что далеко не все диагностированные наследственные заболевания могут быть вылечены. Устранение причины заболевания – исправление отдельных генов, их блоков или же изменение числа хромосом (удаление лишней хромосомы 21 для лечения болезни Дауна) означает генетическую (или генную) терапию. Цель генетической терапии – заменить вышедшие из строя гены нормально функционирующими генами. К началу 2003 г. генетическую терапию применили более чем к 3500 пациентов, в основном в США (Schmid, 2003). Известны два варианта генетической терапии:

• 
  Ex vivo: взятые из организма пациента клетки культивируют на питательной среде, подвергают генетической модификации и далее возвращают в организм (костный мозг, кровяное русло и др.)
  
• 
  In vivo: генетический материал вводится непосредственно в организм, с применением того или иного носителя (вирусов, липосом). Примером служат попытки излечить пациентов, страдающих цистофиброзом, путем внедрения нормального гена (взамен мутантного) в лёгочные клетки; использовали модифицированный вирус гриппа в качестве носителя данного гена (Curran, 2003).
  

Большая часть разработок по генетической терапии преследует цель помочь больным наиболее распространенными недугами современной цивилизации – сердечно-сосудистыми заболеваниям, СПИДом и особенно раком. В случае злокачественных опухолей пытаются использовать как in vivo-, так и ex vivo-метод. В клетки иммунной системы (лимфоциты) больного вводят гены, чьи продукты подавляют развитие опухолей (гены BRCA1, p53 и др.), что повышает эффективность борьбы иммунных клеток с опухолевыми клетками.

Ту же цель пытаются достичь и культивированием клеток, выделенных из опухоли, в лаборатории, где в их геном внедряют гены поверхностных белков, которые делают эти клетки более привлекательной мишенью для иммунных клеток. Впоследствие эти модиифицированные опухолевые клетк убивают рентгеновским излучением и возвращают в организм больного, где они превращаются в вакцину против соответствующего вида злокачественной опухоли, которая активирует иммунную систему против неё. Подобные процедуры для терапии рака имели впечатляющие успехи на лабораторных мышах, и в последние годы препринимаются клинические испытания на людях (Curran, 2003).

Несмотря на обнадеживающие результаты по генетической терапии, генетическая диагностика пока заметно опережает терапию. К тому же известны и факты печального исхода попыток «коррекции генов» больного. Один из юных американцев, в организм которого вводили необходимую для лечения генетическую информацию, умер вследствие неконтролируемого распространения в его организме аденовирусов, служивших носителями этой генетической информации (Schmid, 2003).

• 
  Готов ли пациент с моральной и психологической точек зрения к тому, чтобы узнать, что у него должно – в том или ином возрасте – развиться какое-либо тяжелое, социально отталкивающее или смертельное заболевание? Следует ли – и в каких случаях – информировать самого человека, его родственников и др. о найденных генетических дефектах (некоторые из которых могут и не проявиться)? В каких случаях данная информация должна остаться врачебной тайной, даже вопреки настойчивому желанию больного, которого ведь можно снабжать и «спасительной дезинформацией»?
  
• 
  Дополнительные дилеммы связаны с тем обстоятельством, что генетическая диагностика затрагивает судьбу не только самого пациента, но и его кровных родственников. Допустим, индивид пожелал пройти генетическое обследование, и у него обнаружен доминантный мутантный ген, который неизбежно должен проявиться в определенном возрасте (так, доминантная генетическая патология – хорея Гентингтона – клинически проявляется лишь в среднем возрасте). Возникает не только вопрос о «злом пророчестве» для самого пациента, который пока еще не достиг возраста активации мутантных генов и потому вполне здоров, но и не менее серьезный вопрос о судьбе родственников (например, детей, которые с вероятностью 50% унаследовали болезнетворные гены). Следует ли нарушать их покой и информировать о необходимости обследования, которое с большой вероятностью завершится приговором для родственников, особенно если предстоит болезнь типа упомянутой хореи Гентингтона – неизлечимая, выводящая из строя мозг и в конечном счете смертельная?
  
• 
  Что если пациент обречен на неопределенность – ибо многие предсказания генетиков носят вероятностный характер, т. е. человека вписывают в группу риска, скажем, в отношении злокачественных новообразований?
  
• 
  Как повлияет полученная информация на дальнейшую жизнь пациента и его семьи? Вспомним в порядке литературного отступления, как реагировал буфетчик из «Мастера и Маргариты» Булгакова на прогноз о неизбежной смерти от рака печени. Ныне известен и реальный случай, когда отец настаивал на удалении млечных желез у своей десятилетней дочери, у которой обнаружили ген BRCA-1, предрасполагающий к раку груди (Kass, 1999).
  
• 
  Дородовая диагностика генетических аномалий может стать рутинной процедурой. Следует ли рекомендовать прерывание беременности, если установлено наследственное заболевание? «В настоящее время во многих странах разрешено прерывание беременности в том случае, если развивающийся плод страдает генетическим заболеванием, которое серьёзно ухудшит качество его жизни в будущем» (Curran, 2003. P.156). И еще более сложная дилемма: следует ли совершать аборт, если геном эмбриона обусловливает вероятность – но не 100%-ный риск – развития неизлечимой болезни?
  
• 
  В главе шестой (раздел 6.3) мы указывали на отсутствие в ряде случаев резкой границы между генетической нормой и патологией, «между наследственной изменчивостью, ведущей к вариациям нормальных признаков, и изменчивостью, результатом которой являются наследственные болезни» (Бочков, 2004. С.19). В сфере biopolicy находится практический вопрос: кто определяет, какие гены считать патологическими, дисфункциональными, подлежащими коррекции путём генетической терапии? Сам ли больной после консультации со специалистами должен принять решение, или все же возможны ситуации, когда, из-за опасности распространения «нежелательных» генов в социуме, генетическая терапия будет проводиться в принудительном порядке?
  
• 
  В настоящее время многие предприниматели неохотно нанимают на работу пьяниц и толстяков. Должен ли предприниматель получить доступ к генетическим данным о предрасположении к тем или иным наследственным отклонениям (а алкоголизм и полнота часто имеют генетическую обусловленность) тех, кто нанимается на работу? В какой мере правительственные учреждения должны иметь в своем распоряжении индивидуальные генетические данные?
  

• 
  утверждает «право каждого индивида решать, быть ли ему информированным о результатах генетического исследования» (статья 5 с);
  
• 
  выступает против дискриминации по генетическим характеристикам (статья 6);
  
• 
  рекомендует, чтобы «генетические данные, связанные с идентифицируемым индивидом, оставались конфиденциальными при соблюдении условий, диктуемых законом» (статья 7).
  

Генетическая терапия может затрагивать гены соматических клеток человеческого тела – функциональных клеток различных органов и тканей, которые не передают информацию индивидам следующих поколений. Однако и в этой ситуации возникают непростые вопросы с биополитическим подтекстом, например: как скажется развитие генетической терапии на возрастной пирамиде человеческой популяции? Не будет ли в ней непропорционально много богатых стариков, геномы клеток которых более не содержат генов, обусловливающих типичные старческие недуги – от болезни Альцгеймера до сердечно-сосудистых расстройств, несомненно, имеющих генетическую компоненту? Не повысит ли генетическая терапия соматических клеток и так достаточно высокую частоту наследственных заболеваний, поскольку позволит людям, иначе обреченным на раннюю смерть или бесплодие, давать потомство и распространять свои болезнетворные гены в популяциях?

Тем не менее, значительно большие опасения вызывает генетическая терапия репродуктивных клеток (сперматозоида, яйцеклетки, их предшественников), находящаяся пока лишь на стадии теоретических раздумий (по тем сведениям, которые доступны автору), но уже законодательно запрещенная во всём мире. Правда, многие ученые полагают, что этот запрет носиит временный характер, и генетическая терапия репродуктивных клеток будет ралиизована примерно через 10 лет (см. Curran, 2003).

Необходимо отметить, что вирусы в роли носителей генетической информации, даже если применяются с целью терапии соматических клеток (например, лёгочных в случае цистофиброза), могут распространиться по всему организму и достичь половых органов, т. е. превратить соматическую терапию в генетическое воздействие на репродуктивные клетки.

Измененная информация, введенная в репродуктивные клетки, будет далее передана последующим поколениям людей. Естественны опасения, что в этом случае мы можем необратимо исказить весь генетический фонд вида Homo sapiens. Существенны ли перед лицом этой глобальной угрозы виду человек потенциальные преимущества этого вида генетической терапии? Она обещает потенциальному отцу, знающему о своих генетических аномалиях, шанс иметь генетически здоровое потомство (при своевременной генетической терапии на уровне его сперматозоидов).

Благодаря достижениям медицины, например, индивиды, которые умерли бы от диабета, ныне живут достаточно долго, чтобы передать потомству свои болезнетворные гены. Почему, задается вопрос, мы не можем предотвратить передачу наследственного заболевания из поколения в поколение путем целенаправленного вмешательства? Почему родители, стремящиеся избежать как рождения аномального ребенка, так и травмы, вызванной абортом, не смогут произвести желаемые изменения генов?

Противники генетической терапии репродуктивных клеток («зародышевой плазмы», как ее также называют со времен немецкого генетика конца XIX века Вейсмана) указывают, помимо угрозы непоправимых ошибок и непредсказуемых последствий, на невозможность четкого отграничения терапии заведомо больных людей (для обеспечения здорового потомства у них) от генетического усовершенствования (genetic enhancement). Почему родители не вправе, помимо устранения болезнетворных генов, пожелать улучшения памяти, повышения интеллекта¹⁰⁷, пышных волос (если родители несут ген облысения, который можно устранить) и даже создания модной внешности (в зависимости от веяний времени) для своих чад? Если такая практика станет реальностью, кто будет решать, сколько именно запасов памяти и какой уровень интеллекта, следует обеспечить? В частности, «будут ли проспективные родители требовать доступ к каталогу доступных генов человека, чтобы купить аллели, которые они хотели бы видеть реализованными у своих детей?» (Clark, Grunstein, 2000. P.282). Не будут ли они целенаправленно создавать четырехруких пианистов, прыгунов в высоту ростом в 3,5 м, двухголовых сиамских близнецов для успешного участия во всякого рода викторинах (Gerhard, 2000)?

Соблазнительна идея радикально устранить из генофонда человечества гены, причиняющие тот или иной вред, например, повышающих агрессивность индивидов. Но можем ли мы исключить, что такие гены, в силу множественности своих эффектов, могут оказаться потенциально полезными или даже жизненно важными в определенных ситуациях?

Генетические технологии предполагается использовать ради модификации человеческого социального поведения перестройки центральной нервной системы, что уже сегодня ставит общество перед серьезными вопросами о допустимости подобных вмешательств, от которых один шаг до стандартизации и роботизации человеческой психики. В распространявшейся по Интернету рукописи «Гедонистический императив» (Pearce, 2000) англичанин Д. Пирс предлагал добиться всеобщего непрекращающегося блаженства путем манипуляции с «метаболическими путями, отвечающими за боль и дискомфорт». По его словам, все это имело значение как адаптация к суровой жизни первобытного человека, однако ныне соответствующие физиологические механизмы становятся излишними. Он призывал генноинженерным путем повысить уровень дофамина в мозгу, тем самым добившись постоянной эйфории, которая, как он утверждал, не приведет к пассивности, а, напротив, укрепит устремление человека к достижению важных и перспективных долговременнных целей.

На авторский взгляд, эти прожекты ярко демонстрируют недопустимость эволюционно-биологического подхода к человеку, как только он переходит дозволенные рамки и, игнорируя многоуровневость человека, превращается в редукционизм (счастье как оптимальная комбинация нейромедиаторов в мозгу). На примере уже предпринятых попыток улучшения настроения, снятия депрессии лекарственными средствами мы видели, что тоска, тревога, дурное настроение снимаются ценой той или иной роботизации, стандартизации личностей, нивелировки их индивидуальных особенностей. Помимо этого, разнообразие человеческих переживаний и настроений, как палитра красок художника, не может состоять из одних только светлых тонов – грусть (которая, кстати, может быть “светлой”, как в стихотворении Пушкина), тоска, меланхолия, тревога, даже душевная боль – тоже неотъемлемая составная часть этого богатства. Сведение всей нашей палитры настроений только к светлым оттенкам напоминает замену естественного био-разнообразия монокультурой наиболее высокоэффективных сельскохозяйственных объектов.