17. Самое простое дело
•
Утонченная месть
•
Что оказалось в чехле от гитары
На следующее утро я пошел и сфотографировался на паспорт. Когда я уселся в студии на стул, фотограф долго, профессиональным взглядом ощупывал мою физиономию, а потом, ни слова не сказав, удалился и принес пудру, которой замазал пятно у меня на правой щеке. Потом отошел назад и тщательно отрегулировал освещение – яркость и угол падения лучей, чтобы пятно не бросалось в глаза. Глядя в объектив, я по указанию фотографа изобразил на лице подобие слабой улыбки. «Приходите послезавтра, днем будет готово», – сказал фотограф. Вернувшись домой, я позвонил дяде и сообщил, что через несколько недель, возможно, съеду из его дома. Извинился, что все так неожиданно получилось, и рассказал, что Кумико, не предупредив, ушла от меня. Прислала письмо, пишет – больше не вернется, а я хочу на время уехать отсюда. На сколько? Пока не знаю. Дядя, выслушав мои объяснения, погрузился в молчание. Казалось, он что-то обдумывал.
– А я до сих пор думал, что у вас с Кумико все хорошо, – наконец сказал он со вздохом.
– По правде говоря, я тоже так думал, – признался я.
– Можешь не говорить, если не хочешь, но должна же быть какая-то причина. Что она вдруг ушла?
– Любовника, похоже, завела.
– Ты догадывался?
– Не то чтобы догадывался. Она сама мне написала. В письме.
– Ну, дела! – сказал дядя. – Но теперь уж, верно, ничего не поделаешь.
– Похоже на то.
Дядя снова вздохнул.
– Да все нормально, – бодро утешил я его. – Просто мне захотелось уехать ненадолго. Сменить обстановку, настроение и заодно подумать не спеша, как дальше жить.
– И куда же ты собираешься?
– Скорее всего, в Грецию. У меня там приятель живет, давно приглашает в гости, – соврал я, и от этого стало еще тошнее. Но ведь как ни крути, все равно сейчас дяде всего не расскажешь, не объяснишь, чтоб было правдиво и понятно. Уж лучше наврать что-нибудь.
– Хм! Ну как знаешь. Дом я все равно не собираюсь никому сдавать, так что вещи можешь оставить. Ты молодой еще, так что все еще можно переделать. Съездить куда-нибудь подальше пошататься – это неплохо. Греция, говоришь? Пусть будет Греция.
– Извини, – сказал я. – Если что изменится и ты все-таки надумаешь сдать кому-нибудь дом, все барахло можешь выбросить. Тут ничего ценного нет.
– Ладно, разберусь. Что-нибудь придумаю. Ты мне тогда по телефону говорил про «нарушенное течение». К Кумико это имеет отношение?
– Да, отчасти. Я тоже поволновался слегка, когда про это услышал.
Дядя задумался.
– Не будешь возражать, если я как-нибудь к тебе подъеду? Хочу своими глазами поглядеть, как дела. Давно у тебя не был.
– Конечно. Приезжай, когда захочешь. Мне все равно делать нечего.
После разговора с дядей мне вдруг все опостылело. Вон куда меня занесло это неведомое течение, по которому я плыл все эти месяцы. Между моим и дядиным миром выросла не видимая глазу толстая и высокая стена. Стена, оторвавшая один мир от другого. Дядя остался в том мире, я оказался в этом.
* * *
Дядя явился ко мне через два дня. Поглядел на родимое пятно, но ничего не сказал. Может, не знал, что сказать. Просто забавно прищурился – и все. С собой он принес бутылку классного шотландского виски и коробку крекеров из камабоко [51], которые купил в Одаваре. Мы уселись на веранде, попивая виски и закусывая крекерами.
– Хорошая вещь – веранда, – заговорил дядя, несколько раз кивнув головой. – В нашей башне веранд нет. Иногда я скучаю по этому дому. На веранде как-то по-особенному себя чувствуешь.
Дядя смотрел на висевший в небе молодой месяц. Его белый серп, казалось, только-только наточили. Невероятно, как может такая штука плавать в небесах.
– Откуда у тебя это пятно? – как бы между прочим поинтересовался дядя.
– Не знаю, – ответил я и сделал глоток виски. – Как-то само собой появилось. С неделю назад. Рад бы лучше объяснить, да ничего толком и не скажешь.
– К врачу ходил?
Я покачал головой.
– Вот еще что непонятно: это как-то связано с уходом Кумико?
Я снова покачал головой.
– Действительно, пятно появилось после того, как она ушла. То есть порядок такой, но есть ли тут причинно-следственная связь – не знаю.
– Не слыхал, чтобы такие отметины просто так появлялись, ни с того ни с сего.
– Я тоже не слыхал, – сказал я. – Но объяснить как следует не могу. Я к нему постепенно привыкаю. Поначалу, конечно, испугался, в шоке был. Противно было на собственную физиономию смотреть. Все думал: вдруг на всю жизнь останется. Что тогда делать? Но время идет, и я как-то меньше стал о нем беспокоиться. Стал даже думать, что все не так плохо. Сам не знаю почему.
Дядя хмыкнул в ответ и с каким-то подозрительным видом долго разглядывал пятно на моей правой щеке.
– Ну, коли так, то, может, и ничего страшного. Твое дело. Но если надо, могу с одним врачом познакомить.
– Спасибо. Но пока я к врачу не собираюсь. Ну, посмотрит он… Все равно без толку.
Дядя скрестил руки и поднял взгляд на небо. Звезд, как обычно, не было видно. Единственное украшение – четко нарисованный молодой месяц.
– Давно я с тобой так не разговаривал – спокойно, без спешки. Думал, вы с Кумико нормально живете. Да и не любил я никогда в чужие дела влезать.
– Понимаю, – отозвался я.
Дядя помешивал кусочки льда в стакане, которые, погромыхивая, ударялись друг о друга, потом сделал глоток и поставил стакан на пол.
– Никак не пойму, что тут вокруг тебя творится. Течение нарушилось, дом как-то не так стоит, Кумико исчезла, на лице вдруг пятно вылезло, в Грецию уезжаешь… Ну, ладно. Это от тебя жена ушла, у тебя пятно появилось. Как говорится, жена не моя и пятно тоже. Так? Поэтому, не хочешь подробно рассказывать – не надо. Не в свое дело я лезть не собираюсь, но вот что думаю: тебе надо сесть и еще раз хорошенько подумать, что для тебя самое важное.
Я согласно кивнул.
– Я как раз об этом и думаю. Но все так запуталось и переплелось, а размотать этот клубок, отделить одно от другого – не получается. Не знаю, что делать.
Дядя улыбнулся.
– Для этого надо знать один секрет. Без него большинство людей на свете принимает неправильные решения. А потом, когда ошибутся, начинают ныть и жаловаться или на других сваливать. Я столько таких случаев видал – аж противно. И смотреть на это довольно тошно, по правде сказать. Расхвастался я, конечно, но секрет вот в чем: когда хочешь в чем-то разобраться, не нужно начинать с самого главного. То есть определяешь для себя порядок – что надо делать – от А до Я и начинаешь не с А, а откуда-нибудь с конца – поближе к Я. Вот ты говоришь: все запуталось и переплелось, не могу, мол, разобраться. А не оттого это, что ты пытаешься решать свои дела с самого верха? Собрался что-то важное сделать – начинай лучше с какой-нибудь ерунды. С пустяка, который каждому виден и понятен. И обязательно потопчись как следует вокруг него.
Возьми мой бизнес. Так, ничего особенного. Всего каких-то четыре-пять точек на Гиндзе. В мировом масштабе – тьфу! – и говорить не о чем. Но если прикинуть, как идут дела – хорошо или плохо, то выходит, что я ни разу не опростоволосился. И все потому, что этот секрет знаю и действую как надо. Другие норовят поскорее вперед вырваться. А я так не делаю. У меня на эти самые пустяки больше всего времени уходит. Потому что понимаю: чем больше на них времени потратишь, тем легче потом дело пойдет.
Дядя сделал еще глоток из своего стакана.
– Вот, к примеру, человек собрался открыть где-нибудь заведение. Ресторан или бар… без разницы. Представь, что тебе такая идея в голову пришла. Надо выбрать место, есть несколько вариантов. Как ты будешь решать?
Я немного подумал и сказал:
– Наверное, надо просчитать каждый вариант. Сколько платить за помещение, какой взять кредит, сколько выплачивать каждый месяц по кредиту, сколько мест нужно для посетителей, какая у них будет оборачиваемость, сколько в среднем принесет один клиент, сколько надо платить работникам, какие убытки, какая прибыль… Так, пожалуй.
– Вот большинство и прогорает, потому что так делает, – рассмеялся дядя. – Слушай, как я делаю. Приглянулось мне, например, какое-то место. Приезжаю туда, становлюсь и просто смотрю, какие люди по этой улице ходят, какие у них лица. По три-четыре часа в день. День за днем, день за днем. Не нужно ни о чем думать, ничего считать. Смотри – что за люди идут, что у них на лицах написано – и все. Минимум неделю. За это время перед тобой пройдет три-четыре тысячи лиц. Бывает, и дольше стоять приходится. Но потом вдруг все становится ясно. Как туман рассеивается. Сразу понимаешь, что это за место и что здесь людям нужно. Если их потребности не совпадают с тем, что мне нужно, – значит, все, финиш. Надо менять дислокацию и начинать все сначала. Но уж если я почувствую, что наши желания совпадают или можно найти компромисс, тогда удача в кармане. Остается схватить ее покрепче и не отпускать. Но чтобы ее поймать, приходится как дураку стоять там и в дождь, и в снег, вглядываясь в лица. А посчитать и потом можно. Я вообще реалист. Верю только в то, что вижу своими глазами. Рассуждения, самореклама, вычисления, измы и теории всякие – это все в основном для тех, кто даже собственными глазами ничего разглядеть не может. А таких людей в мире большинство. Почему? Сам не пойму. Ведь по идее это каждый должен уметь. Только надо попробовать.
– Дело, выходит, не только в легкой руке?
– Ну, без нее тоже не обойдешься, – улыбнулся дядя. – Но этого мало. Я думаю, чтобы разобраться в своих делах, тебе надо начать с самого простого. Встать где-нибудь на углу и день за днем смотреть на людей, которые проходят мимо. Никаких поспешных решений. Это не просто, наверное, но, бывает, надо остановиться и потратить на это время.
– То есть ты хочешь сказать, что мне надо остаться здесь?
– Ничего подобного. «Поезжай туда», «оставайся здесь» – я совсем не об этом. Хочешь ехать в Грецию – отправляйся на здоровье. Хочешь остаться – оставайся. Тебе определять, тебе решать, что ты хочешь. Но вот еще что. Я долго думал, что ты правильно сделал, когда женился на Кумико. Считал, что и ей это на пользу. Не могу понять, почему вдруг сразу все обвалилось. А ты сам-то понимаешь?
– Не-а.
– А коли так, пока все не прояснится, тебе лучше поучиться смотреть на мир своими глазами. И не бойся потратить на это время. Когда не жалеешь его на какое-то дело – это в каком-то смысле самая утонченная месть.
– Месть? – удивился я. – Что ты имеешь в виду? Месть кому?
– Скоро поймешь, – проговорил дядя с улыбкой.
Мы просидели вдвоем на веранде за бутылкой виски больше часа. Наконец, дядя поднялся и, объявив, что засиделся, ушел. Оставшись один, я прислонился к столбу и стал рассеянно смотреть на сад и луну, какое-то время впитывая оставшееся после дяди ощущение земного и реального. Впервые за много дней я смог наконец вздохнуть спокойно.
Но через несколько часов эта аура начала рассеиваться, и все окружающее вновь затянула бесцветная пелена грусти. В конце концов, я очутился в своем мире, а дядя остался в своем.
* * *
Итак, дядя сказал, что сначала надо думать о самых простых делах, но мне было не под силу разобраться, что просто, а что сложно. Поэтому на следующее утро, дождавшись, когда кончится час пик, я вышел из дома и отправился на электричке в Синдзюку. Решил и вправду встать там где-нибудь и понаблюдать за людьми. Будет от этого польза? Не знаю. Но, пожалуй, это все же лучше, чем ничего не делать. Предположим, разглядывать лица людей, пока не одуреешь, – это и есть то самое простое дело. Раз так, почему бы не попробовать? Уж по крайней мере вреда не будет. А в лучшем случае, может, хоть намек получу, что для меня означает «простое дело».
В первый день я два часа просидел на бордюре цветочной клумбы, разбитой перед вокзалом Синдзюку, всматриваясь в лица людей, что проходили мимо. Но их было так много и шли они так быстро, что трудно было разглядеть кого-нибудь как следует. Вдобавок, пока я там сидел, подошел какой-то бродяга и стал приставать с разговорами. Несколько раз мимо прошел полицейский, пристально глядя на меня. В конце концов я ушел с вокзальной площади, решив поискать более подходящее место, чтобы спокойно понаблюдать за прохожими.
Пройдя по туннелю под железнодорожными путями, я вышел к западному выходу с вокзала и, побродив немного, набрел на небольшую площадь перед высотным зданием. Там оказались симпатичные скамейки, так что можно было сесть и сколько угодно смотреть, кто проходит мимо. Народу здесь было не так много, как у вокзала, да и бродяги с торчащими из кармана бутылками виски не попадались. Я провел там целый день, пообедал пончиками и кофе в «Данкин Донатс» и вернулся домой до того, как начался вечерний наплыв пассажиров.
Поначалу в глаза мне бросались одни плешивцы. Чувствовалась тренировка, которую я прошел у Мэй Касахары, когда мы с ней составляли отчет для фирмы, делающей парики. Взгляд как-то сам по себе упирался в лысины, и я тут же начинал прикидывать, в какую категорию занести тот или иной экземпляр – А, Б или В. «Прямо хоть звони Мэй и говори, что хорошо бы опять вместе поработать», – подумал я.
Но прошло несколько дней, и я заметил, что могу просто смотреть на лица и совсем ни о чем не думать. Большинство проходивших мимо людей были служащие, работавшие в том самом небоскребе. Мужчины в белых рубашках и галстуках, с портфелями, женщины в основном на высоких каблуках. Другие шли в рестораны и магазины, которые располагались в здании. Были целые семьи, направлявшиеся на смотровую площадку на самом верхнем этаже. Попадались и такие, кто просто шел куда-то. Но все как-то не очень спешили. А я просто, без всякой цели, смотрел на них и иногда, когда по той или иной причине чье-нибудь лицо привлекало мое внимание, сосредоточивался на нем и провожал взглядом.
Так продолжалось целую неделю. Каждый день в десять утра, после того как схлынет поток людей, ехавших на работу, я доезжал на электричке до Синдзюку, устраивался на площади на скамейке и сидел там, почти не шевелясь, до четырех часов, вглядываясь в лица. Только испытав это на себе, я понял, что, провожая глазами одно лицо за другим, вытряхивая из головы все содержимое, я будто вытаскиваю пробку из бутылки. Я ни с кем не разговаривал, и никто не разговаривал со мной. Я ни о чем не думал и ничего не чувствовал. Стало казаться, что я слился со своей каменной скамьей.
Впрочем, один раз со мной все-таки заговорили. Хорошо одетая худая женщина средних лет. В ярко-розовом обтягивающем платье, темных очках в черепаховой оправе и белой шляпке; в руках – белая сумка-макраме. На красивых ногах – белоснежные кожаные босоножки, сразу видно – очень дорогие. Сильно накрашенная, но с чувством меры. Она спросила, все ли у меня в порядке.
– Вполне, – ответил я. Женщина поинтересовалась, что я здесь делаю каждый день.
– Разглядываю лица.
– С какой-нибудь целью?
– Да нет, просто так.
Женщина извлекла из сумки пачку «Вирджинии Слимз» и закурила, щелкнув маленькой золотой зажигалкой. Предложила сигарету мне, но я покачал головой. Потом сняла очки и, ни слова не говоря, пристально посмотрела на меня, точнее – на мое пятно. В ответ я посмотрел ей прямо в глаза, но не нашел в них ничего – ни чувств, ни эмоций. Лишь пару черных зрачков, которые жили и функционировали как им положено. Нос у нее был маленький, заостренный. Губы – тонкие, аккуратно подкрашенные. Сколько ей лет? Трудно сказать. Пожалуй, в районе сорока пяти. На первый взгляд она выглядела моложе, но в залегших у носа складках чувствовалась какая-то особенная усталость.
– У вас есть деньги? – обратилась она ко мне.
– Деньги? – переспросил я в растерянности. – Послушайте, а почему вы спрашиваете?
– Просто так. Может, у вас проблема с деньгами?
– Да нет. Пока нормально.
Женщина чуть скривила губы, точно хотела попробовать мои слова на вкус, продолжая сосредоточенно смотреть на меня. Кивнула головой, потом надела очки, бросила на землю сигарету, легко поднялась со своего места и, не оглядываясь, удалилась. Я с удивлением смотрел, как она исчезает в толпе. Может, она немного не в себе? Хотя, судя по виду, вряд ли. Ногой я потушил брошенную ею сигарету и медленно огляделся по сторонам. Вокруг меня был обычный реальный мир. Все спешили по своим делам. Я не знал, кто эти люди, и они не знали, кто я. Глубоко вздохнув, я опять, ни о чем не думая, принялся вглядываться в их лица.
* * *
Я просидел на этой площади одиннадцать дней. Каждый день пил кофе, ел пончики и просто смотрел на лица тысяч проходивших мимо людей. Если не считать бессмысленного короткого разговора с подошедшей тогда хорошо одетой женщиной, за все это время я ни с кем словом не обмолвился. Ничего особенного я не делал, и ничего особенного не происходило. Однако даже после одиннадцати дней почти полного вакуума я так ни к чему и не пришел и по-прежнему блуждал в сложном, запутанном лабиринте, не умея развязать самый простой узел.
Но на одиннадцатый день, вечером, произошел странный случай. Было воскресенье, и я засиделся на своем месте, рассматривая людей, дольше обычного. По воскресеньям публика в Синдзюку совсем не та, что в обычные дни; часа пик тоже нет. Вдруг в глаза мне бросился парень с черным чехлом от гитары. Среднего роста, в очках в черной пластмассовой оправе, с длинными волосами до плеч, в синих джинсах и джинсовой рубашке, много повидавших белых кроссовках. Он прошел мимо, сосредоточенно глядя прямо перед собой. Меня как ударило, когда я его увидел. Сердце екнуло – я же знаю этого парня. Где-то его встречал. Чтобы вспомнить, понадобилось несколько секунд. Это же певец, которого я видел в ту ночь в баре, в Саппоро. Точно, он.
Вскочив со скамейки, я поспешил за ним. Парень шел не спеша, почти лениво, так что догнать его не составило труда. Подстроившись под его походку, я зашагал за ним метрах в десяти позади. Мне страшно хотелось окликнуть его: «Послушайте! Ведь это вы пели в Саппоро три года назад? Я вас там слышал». «Вот как? – сказал бы он. – Спасибо, спасибо». А что дальше? «В тот вечер моя жена сделала аборт. А недавно она от меня ушла. Спала с одним…» Это, что ли, говорить? Я решил просто идти за ним и посмотреть, что будет. А может, по дороге какая-нибудь идея придет в голову.
Парень уходил от вокзала все дальше. Оставив позади небоскребы Синдзюку, он перешел шоссе Омэ и двинулся в сторону Иоиоги, весь глубоко в своих мыслях. Видно, дорога была ему хорошо знакома – он шел вперед без всяких колебаний, не оглядываясь. Шагал в том же темпе, глядя прямо перед собой. Я следовал за ним, вспоминая тот день, когда Кумико сделала аборт. Саппоро. Начало марта. Твердая промерзшая земля, в небе время от времени начинают кружиться снежные хлопья. Я снова очутился на тех улицах, вдохнул грудью стылый воздух. Увидел белый парок от дыхания людей.
И тут меня осенило: тогда-то и начались все эти перемены. Точно. Это был поворотный момент, когда течение происходящих вокруг меня событий стало менять направление. Если подумать, аборт имел очень большое значение для нас обоих. Но тогда я этого как следует не понимал. Зациклился на самом аборте, а самое главное, может, – совсем в другом.
Я должна была это сделать. Думала, так лучше и для тебя, и для меня. Но есть кое-что, чего ты не знаешь. Не могу пока передать это словами. Я от тебя ничего не скрываю, хотя до сих пор не знаю наверняка. Вот поэтому и не могу выразить.
Было ли это самое кое-что на самом деле? Кумико тогда не была в этом уверена. Конечно, это больше было связано не с абортом, а с беременностью, с ребенком, который жил в ней. Что же это могло быть? Что привело ее в такое смятение? Может, у нее была с кем-то связь и она не захотела от него рожать? Нет, это исключено. Ведь она сама заявила, что это невозможно. Это точно был мой ребенок. И все-таки было что-то такое, о чем она не могла мне сказать. И это что-то имело самое непосредственное отношение к решению Кумико уйти из дома. Вот с чего все началось.
Я никак не мог понять, что за всем этим скрывается, какой секрет. Меня оставили блуждать в темноте одного. Единственное, что я знал наверняка, – пока я не открою для себя тайну, которая стоит за этим что-то, Кумико ко мне не вернется. Я почувствовал, как внутри стала тихо закипать злость. Злость на это невидимое мне что-то. Я потянулся, сделал глубокий вдох и попробовал унять колотившееся в груди сердце. Но злость, как вода, беззвучно растекалась по всему телу. Злость вперемешку с грустью. И не было никакой возможности размозжить ее обо что-нибудь, избавиться от нее навсегда.
* * *
А парень продолжал все в том же темпе отмерять шаги. Перешел через пути линии Одакю, миновал торговую улицу, какой-то храм, прошел несколько переулков. Я преследовал его, стараясь соблюдать дистанцию, чтобы он меня не заметил. Он и не подозревал, что за ним следят. Во всяком случае, даже не обернулся ни разу. «Чем-то он не похож на обычных людей», – подумал я. Не то что назад – он и в сторону ни разу не посмотрел. О чем он так сосредоточенно думает? А может, и не думает ни о чем вовсе?
Скоро парень свернул с оживленных улиц в тихий квартал, где выстроились двухэтажные деревянные дома. Улочки там были узкие, извилистые; по обе стороны теснились, прижимаясь друг к другу, ветхие строения. Меня поразило, что вокруг – ни души. Больше половины домов пустовало. Двери забиты досками, на них – таблички с надписями: «Под строительство». То здесь, то там, как выбитые зубы, зияли пустыри, заросшие сорняками и огороженные проволочной сеткой. Похоже, квартал собирались скоро снести и на его месте построить новые небоскребы. Перед одним домом, где еще жили люди, стояли горшки с вьюнками и какими-то другими цветами. Валялся на боку трехколесный велосипед, а в окне на втором этаже сушились полотенце и детский купальник. Кошки, растянувшись на подоконниках и у подъезда, провожали меня ленивыми взглядами. Вечерело, но было еще светло, хотя улица уже опустела. Я плохо представлял себе, где очутился. Не сказал бы, где север, а где юг. Где-то в треугольнике между Иоиоги, Сэндагая и Харадзюку. А может, и нет.
Так или иначе, но оказалось, что в центре города есть такое забытое место. Улочки там были настолько тесные, что едва могли проехать машины. Поэтому квартал как-то упустили из виду, и у строительных компаний долго не доходили до него руки. Когда я там очутился, мне показалось, что время вернулось на двадцать – тридцать лет назад. Нескончаемый гул автомобилей вдруг стих. Пройдя сквозь лабиринт улочек, парень с гитарным чехлом подошел к деревянному дому, рассчитанному, похоже, на несколько жильцов. Открыл дверь, вошел внутрь и затворил ее за собой. Дверь, насколько я понял, осталась незапертой.
Постояв немного, я посмотрел на часы. Стрелки показывали 18:20. Я прислонился к проволочной сетке, которой был обнесен незастроенный пустырь на другой стороне улицы, и принялся осматривать дом. Обыкновенный двухэтажный, каких много. Это видно по входу, по расположению квартир. Студентом я какое-то время жил в таком доме. Ящик для обуви в прихожей, общий туалет, маленькая кухня – типичное жилье студентов и служащих-холостяков. Однако этот дом казался необитаемым. Из него не доносилось ни звука, не было заметно никакого движения. Табличку с именами жильцов с отделанной пластиком двери кто-то оторвал, и на этом месте осталась белая полоска, длинная и узкая. Послеполуденная жара еще не спала, но все окна в доме были плотно закрыты, шторы опущены.
Может, этот дом, как и соседние, скоро снесут и в нем уже никто не живет? Если так, то что парень с чехлом от гитары тут делает? Когда он вошел, я стал ждать, не откроется ли какое-нибудь окно, но в доме ничего не шелохнулось.
Бродить туда-сюда по безлюдной улочке до бесконечности невозможно, поэтому я тоже подошел к двери и толкнул ее. Она действительно оказалась незапертой и легко отворилась. Я постоял в проходе, пытаясь разобраться, что к чему, но в полумраке не смог толком ничего рассмотреть. Все окна закупорены, душно и жарко. Стоял запах плесени – похожим воздухом я надышался в колодце. От жары рубашка под мышками промокла насквозь. За ухом скатилась капля пота. Чуть поколебавшись, я решился войти и тихо закрыл за собой дверь. Думал по табличкам на почтовых ящиках или ящике для обуви (если бы их обнаружил) определить, живет еще здесь кто-нибудь или нет. Но тут понял, что в помещении кто-то есть. И этот кто-то не сводит с меня глаз.
Справа, рядом с входом, возвышалась какая-то штуковина, похожая на ящик для обуви. Человек, похоже, скрывался в ее тени. Затаив дыхание, я вглядывался в полумрак. Это был тот самый парень с чехлом от гитары. Наверное, спрятался за этим ящиком, как только вошел в дом. Сердце стучало где-то у самого горла как молоток, забивающий гвоздь. Что он здесь делает? Ждет меня? Или…
– Привет, – выдавил из себя я. – Я хотел спросить…
В этот момент что-то со страшной силой обрушилось на мое плечо. Что это? Удар был такой сильный, что в глазах потемнело. Я остолбенел и в следующую секунду все понял. Бита. С проворством обезьяны парень выскочил из-за ящика и врезал мне бейсбольной битой. Пока я стоял в полном замешательстве, он снова поднял биту и ударил меня. Я хотел увернуться, но было поздно – на этот раз удар пришелся по левой руке. На какое-то мгновение она онемела. Боли не было. Просто я перестал ее чувствовать, словно рука без следов растворилась в воздухе.
Не успел я подумать, как моя нога почти непроизвольно поднялась и ударила парня. В школе один мой приятель, у которого был какой-то дан по каратэ, научил меня элементарным приемам, хотя официально ни в какой секции я не занимался. Изо дня в день он отрабатывал со мной удары ногами. Ничего особо эффектного – просто надо было тренироваться и бить как можно сильней, выбрасывая ногу прямо и как можно выше. Приятель говорил, что в критической ситуации это самый полезный прием. И он оказался прав. Пока мой противник как одержимый размахивал битой, ему и в голову не приходило, что он может получить сдачи. Как и этот парень, я тоже потерял голову и не думал, куда бью. Впрочем, удар получился не очень сильный, но его оказалось достаточно, чтобы умерить прыть парня. Он остановился, время замерло. Парень посмотрел на меня пустыми глазами. Улучив момент, я врезал ему еще раз – точнее и сильнее – прямо в пах. Парень скрючился от боли, я вырвал биту из его рук и изо всей силы заехал ему в бок. Он попробовал схватить меня за ногу, но получил новый удар. Еще и еще, в то же место. Потом битой по бедру. Сдавленно вскрикнув, парень повалился на пол.
Поначалу я пинал и колотил его от страха и возбуждения – чтобы защититься от ударов. Но как только парень упал, страх превратился в настоящую ярость. Тихая злость, что закипала во мне, пока я шел и думал о Кумико, никуда не делась. Теперь она выплеснулась наружу, разлилась и вспыхнула. Это была уже не злость, а что-то близкое к дикой ненависти. Я еще раз заехал парню битой по бедру. Из уголка рта у него потекла слюна. В плече и левой руке, куда он мне попал, стала подниматься ноющая боль. От этого я рассвирепел еще больше. Его лицо тоже исказила боль, но он все равно пытался подняться, опираясь на руку. Моя левая рука слушалась плохо, поэтому я бросил биту и, нагнувшись над парнем, ударил его в лицо правой. Потом еще и еще. Молотил, пока не онемели и не заболели пальцы. Мне хотелось выбить из него всю душу. Я ухватил его за шею и принялся колотить головой о деревянный пол. До этого мне никогда не приходилось драться – бить другого человека изо всех сил. Но я уже не мог остановиться – сам не знаю, почему. «Все, хватит! – стучало в голове. – Хватит! Это уже слишком! Он же больше не поднимется!» Но остановиться я не мог. Понятно, у меня раздвоение личности. Этот я был не в силах остановить того, другого. От этой мысли по телу пробежал сильный озноб.
И тут я заметил, что парень улыбается. Его били, а он ухмылялся мне в лицо. Чем сильнее я его бил, тем шире была эта ухмылка. Кровь текла у него из носа, из разбитого рта, он захлебывался собственной слюной… и вдруг он громко захихикал. Спятил, что ли, подумал я, бросил его и поднялся.
Оглянувшись, я увидел прислоненный к ящику черный гитарный чехол. Оставив смеющегося парня, я подошел к чехлу и, положив его на пол, открыл замок и откинул крышку. Внутри ничего не оказалось. Совсем ничего – ни гитары, ни свечей. Парень, глядя на меня, заходился кашлем и смехом. От стоявшей в доме непереносимой духоты стало трудно дышать. Вонь плесени, ощущение своего потного тела, запах крови и слюны, кипевшая во мне злость и ненависть – терпеть все это дальше было невозможно. Я выскочил наружу и захлопнул за собой дверь. Вокруг – по-прежнему ни души. Лишь здоровый темно-рыжий кот не спеша пробирался по пустырю, не обращая на меня внимания.
Мне хотелось поскорее выбраться из этого места, пока меня никто не заметил. Не зная, куда идти, двинулся наугад и скоро наткнулся на автобусную остановку с табличкой: «До вокзала Синдзюку». Дожидаясь автобуса, попытался успокоить дыхание и навести порядок в голове, но ничего не вышло – дыхание не восстановилось, в мозгах продолжался полный сумбур. «Я ведь только хотел посмотреть людям в лица!» – снова и снова повторял я про себя. Всего-навсего заглядывал в лица прохожих на улице, по дядиному примеру. Чтобы разобраться в самых простых обстоятельствах – больше ничего. Я вошел в автобус, и пассажиры разом повернулись в мою сторону. С изумлением посмотрели и как-то неприязненно отвели глаза. «Из-за родимого пятна, наверное», – подумал я. И только потом до меня дошло: моя белая рубашка была забрызгана кровью того парня (главным образом из разбитого носа), а в руках я бессознательно сжимал бейсбольную биту, которую отобрал у него.
Кончилось тем, что я притащил биту домой и забросил ее в шкаф.
* * *
В ту ночь я не засыпал до самого рассвета. Плечо и левая рука, куда мне заехали битой, распухли и разламывались от боли, а правый кулак, казалось, все колотил и колотил того парня и никак не мог остановиться. Я заметил, что кулак все еще крепко сжат и готов к бою. Попробовал расслабить руку, но она не слушалась. Сон не приходил не потому, что я не мог заснуть, а потому, что не хотелось. Стоит сейчас вырубиться – наверняка начнет сниться какая-нибудь гадость. Чтобы успокоиться, я сел за стол на кухне и, прихлебывая неразбавленное виски, что принес дядя, поставил в кассетник тихую музыку. Хотелось поговорить с кем-нибудь. Услышать от кого-нибудь хоть слово. Поставив телефон на стол, я несколько часов не сводил с него глаз. Ну позвоните же мне! Хоть кто-нибудь! Пожалуйста! Пусть даже эта немыслимая телефонная особа. Кто угодно! Готов говорить о чем угодно. Согласен на самую никчемную и грязную тему, на любой самый отвратительный и неприятный разговор. Просто мне надо, чтобы кто-нибудь поговорил со мной.
Но никто так и не позвонил. Я прикончил оставшиеся полбутылки скотча и завалился в постель, когда за окном было уже светло. «Пожалуйста, не надо никаких снов. Дайте мне просто поспать, хотя бы сегодня», – успел подумать я перед тем, как отключиться.
Спастись от сна не удалось. Как я и предполагал, это оказался настоящий кошмар. Приснился тот самый парень с гитарным чехлом. Во сне я делал то же самое, что наяву, – шел за ним следом, открывал дверь в том доме, получал удар битой, потом бил сам, бил, бил, бил… Но дальше все пошло по-другому. Когда я перестал избивать его и поднялся, парень, весь в слюне, с диким хохотом вытащил из кармана нож – маленький и острый с виду. Просочившийся сквозь занавески неясный отблеск уходящего дня сверкнул на его лезвии, отразившись белым костяным всполохом. Но парень не бросился с ножом на меня, а стал вместо этого срывать с себя одежду, пока не остался совсем голый. Потом он принялся сдирать с себя кожу – с такой легкостью, будто очищал яблоко. Он проделывал это быстро, не переставая громко хохотать. Кровь лилась с него потоком, растекаясь по полу черной жуткой лужей. Работая правой рукой, он снял кожу с левой, а потом ободранной и кровоточащей левой конечностью принялся за правую. В конце концов парень превратился в большой кусок пунцового мяса, но даже тогда в черной дырке разверстого рта не смолкал хохот, а белки глаз бешено вращались в глазницах кровавой маски, которой стало его лицо. Наконец, как бы отзываясь на этот неестественно громкий смех, распластавшаяся у его ног кожа зашлепала по полу ко мне. Я хотел броситься бежать, но ноги не слушались. Кожа подползла ко мне и медленно начала карабкаться вверх по моему телу, ложась на него плотным покровом. Сочившаяся кровью кожа парня прилипала к моей, образуя как бы второй слой. Все вокруг пропиталось ее запахом. Скоро кожа тонкой оболочкой покрыла мои ноги, тело, лицо. Потом в глазах у меня потемнело, и в черной пустоте раздавался лишь громкий раскатистый хохот. Тут я проснулся.
Сон взбудоражил и напугал меня. На какой-то миг я даже перестал ощущать самого себя. Пальцы мелко дрожали. Но в то же время я понял одно.
Мне никуда не деться от всего этого. И убегать я никуда не должен. Вот что я решил. Куда бы я ни уехал, это все равно обязательно меня достанет. Где бы я ни был.
Достарыңызбен бөлісу: |
