Книга в других форматах Приятного чтения! Александр Бек

но избегал моего взгляда. Чины не помогают смотреть подчиненному в глаза, если начальник
преступил законы чести.
— Во-вторых, потрудитесь, — Хрымов повысил голос, — меня не поучать… Кстати,
почему вы здесь?
— Иду к генералу.
— К генералу? Ишь… Командир батальона идет непосредственно к генералу!
Неожиданно дверь из комнаты отворилась. На пороге мы увидели Панфилова.
— Да, товарищ Хрымов, — с обычной хрипотцой проговорил генерал, — товарищ
Момыш-Улы идет ко мне. Он командир моего резерва. Вам, товарищ Хрымов, об этом
следовало бы помнить. Если бы вы хорошо воевали, мне не пришлось бы посылать вам на
помощь мой резерв.
Как обычно, Панфилов делал замечания не ругаясь, не крича, а этаким боковым ходом.
Я считал должным повторить в присутствии генерала упрек Хрымову:
— При отходе подполковник меня бросил, товарищ генерал Снялся и ушел, не сообщив
мне.
Хрымов попытался изобразить возмущение:
— Товарищ генерал, как вы позволяете ему?
Маленькие умные глаза Панфилова, устремленные на подполковника, прищурились.
— Я с вами поговорю наедине, товарищ Хрымов. Думаю, что и вы это предпочтете…
Не так ли?
Хрымов промолчал.
— Можете идти, — сказал Панфилов. — Товарищ Момыш-Улы, пойдемте.
В комнате Панфилов еще раз ласково оглядел меня, пожал мне руку.
Наш невысокий, невзрачный генерал был свежевыбрит, подстрижен. Усы, беспорядочно
торчавшие, когда немцы наседали с разных сторон на Волоколамск, теперь чернели, как
обычно, двумя четкими квадратиками. На генерале был новехонький, видимо только что
сшитый китель. В нем сутуловатость Панфилова почти не бросалась в глаза: он распрямился,
будто сбросил с нешироких плеч добрый десяток лет.
Что запомнилось мне в комнате Панфилова? Потемневшие от времени,
нештукатуренные бревенчатые стены. Свисающая с потолка электрическая лампочка
привычного глазу размера, видимо уже не получающая тока, а рядом с нею крохотная, на
витом черном шнуре — походная, действующая от аккумулятора. В углу кровать, застланная
серым, так называемым солдатским, одеялом. Трюмо, на подставке которого поместился
полевой телефон. Два стола — один большой, другой поменьше. На большом была
разостлана топографическая карта с разноцветными карандашными пометками. На меньшем
— самовар, белый фаянсовый чайник, сахарница, раскрытый перочинный нож, недопитый
стакан остывшего крепкого чая.
Панфилов кликнул адъютанта.
— Товарищ Ушко, распорядитесь… Сообразите-ка нам самоварчик… У нас теперь,
товарищ Момыш-Улы, времени много… Можем позволить себе посидеть за самоваром.
Отвоевали себе времечко.
Панфилов прошелся по комнате, попридержал шаг у тусклого трюмо, на ходу оглядел
себя, прищелкнул пальцами и молодецки, на одном каблуке, повернулся. Он, видимо,
превосходно себя чувствовал, был на редкость оживлен.
Подойдя к телефону, он соединился с начальником штаба дивизии полковником
Серебряковым.
— Иван Иванович, я собираюсь поработать… Ничего не попишешь, все это вы
возьмете на себя. К вечеру повидаемся, поговорим. А сейчас я приступаю к своим прямым
обязанностям: буду пить чай и размышлять о будущем. Нет, нет, не один… У меня командир
моего резерва… Не знаю, может быть, придется разок-другой самоварчик подогреть… Так

имейте, пожалуйста, это в виду, Иван Иванович…
Далее характер телефонного разговора изменился, пошла речь о делах. Закончив,
положив трубку, Панфилов сказал:
— Сегодня, товарищ Момыш-Улы, нам никто не помешает. Спокойно побеседуем
втроем. Располагайтесь поудобней. Мы вас послушаем.
Я невольно оглянулся. «Побеседуем втроем. Мы вас послушаем». Кто это — мы? Кроме
Панфилова, в комнате не было никого.
— Мы, мы, — повторил Панфилов. — Я и моя карта. Ей тоже полезно вас послушать.
Взгляните на нее, отвесьте ей поклон.
Я подошел к раскинутой на столе карте. Взглянул — и невольно отшатнулся. То, что
сказала мне карта, совершенно не вязалось с довольным видом генерала.
Как и несколько дней назад, когда я был у Панфилова, меня поразила картина
взломанного, раздробленного фронта. Там и сям пролегли словно бы разрозненные красные
ощетиненные дуги, ромбики, кружки, обозначавшие наши боевые части. Просветы, разрывы
между ними достигали километра и более. Эти просветы были открыты для противника.
Обернувшись, я встревоженно посмотрел на Панфилова. Он улыбался — от узеньких
глаз бежали гусиные лапки.
— Товарищ генерал, я не пойму… Где же наш фронт?
— Это и есть наш фронт, товарищ Момыш-Улы.
— Но ведь тут… Где тут наша линия?
Замечу, что в те времена фронт мне всегда представлялся линией.
— Линия? — Панфилов засмеялся. Чуть ли не впервые в дни битвы под Москвой я
услышал его смех. — А зачем нам линия? Думайте, товарищ Момыш-Улы, за противника.
Всмотритесь: это опорные точки, узелки нашей обороны. Промежутки простреливаются.
Здесь он не полезет. А полезет — пусть! Ни машин, ни орудий не протащит.
Придвинув мне стул, Панфилов не удержался, чтобы не полюбоваться картой.
— Вчера, товарищ Момыш-Улы, приезжал Рокоссовский, все это одобрил. Знаете,
товарищ Рокоссовский считается со мной…
Таково было невинное хвастовство нашего генерала.
В комнате запищал телефон. Панфилов взял трубку.
— Здравствуйте… Да, да, узнал. Как не узнать!
Очевидно, Панфилов услышал слова одобрения.
— Благодарю вас… Служу Советскому Союзу!
Внезапно смуглое лицо Панфилова стало лукавым, он подмигнул мне, словно
приглашая принять участие в разговоре, и тоном простака произнес в трубку:
— А я думал, вы опять будете ругать меня за беспорядок.
А, вот он с кем разговаривает! Я догадался — Звягин. Вспомнился Волоколамск,
атмосфера тревоги в комнатах штаба дивизии, грузноватый, с небольшими отеками под
серыми властными глазами заместитель командующего армией, тяжело роняющий фразы,
отчитывающий Панфилова за беспорядок. Вспомнилось и угрюмое лицо Панфилова, его
упрямо наклоненная, иссеченная морщинами шея.
Сейчас все было по-иному. Громко звучащая мембрана донесла смех Звягина. Засмеялся
и Панфилов.
Далее, как я понял, Звягин приказал Панфилову выделить еще некоторое количество
саперов, чтобы скорее построить зеленый театр в лесу на участке дивизии. Затем разговор
коснулся дивизионного оркестра и самодеятельного красноармейского ансамбля.
— Слушаюсь, все соорудим, — сказал Панфилов.
Закончив разговор, он отошел от телефона. Мне показалось, что Панфилов взволнован.
Когда он вновь обратился ко мне, его хрипотца была заметнее обычного.
— Видите, товарищ Момыш-Улы, о чем думаем… Об ансамбле, о театре! Все это
нужно для войны. Нужно, чтобы дошло до сердца — все-таки остановили! Остановили
немцев под Москвой по всему фронту.

— Я, товарищ генерал, не смел этому верить.
— Остановили! — повторил Панфилов. — Им теперь потребуется недельки две, чтобы
подготовиться к новому рывку. Но и мы с вами дремать не будем.
Извинившись, он позвонил начальнику инженерной части, приказал послать взвод
саперов на постройку театра, потом соединился с начальником политотдела, расспросил про
ансамбль. Положив наконец трубку, Панфилов вернулся к карте, посмотрел на россыпь
цветных значков.
— Беспорядок! — проговорил он. — Случается, что беспорядок, товарищ Момыш-Улы,
это и есть новый порядок.
Еще в Волоколамске мне пришлось услышать от Панфилова эти слова. Тогда он
произнес их не совсем уверенно, будто сомневаясь, спрашивая самого себя. Теперь они
звучали как продуманное, выношенное убеждение. Однако для меня его мысль еще не была
ясна. Он добавил:
— Мы с вами это еще обсудим. — Чувствовалось, Панфилову действительно было
интересно обсудить со мной, средним командиром, занимавшие его вопросы. — А пока
рассказывайте, товарищ Момыш-Улы. Рассказывайте о батальоне.
Тем временем подали кипящий самовар. Панфилов сам заварил чай, достал из буфета
несколько крупных алма-атинских яблок, копченую рыбу, баночку варенья.
Перочинным ножом он ловко расколол на кусочки глыбочку сахара, стал пить
вприкуску.
Я рассказал про страшную ночь под Тимковом, про то, как грязь подавила наш огонь,
нашу атаку. Пришлось рассказать и о своей болезни, о том, как провалялся, пробездельничал
ночь. Панфилов расспрашивал, о батальоне, о людях, оставшихся в эту ночь без командира.
Он не позволял спешить, комкать подробности, все время подливал мне горячего, крепкого
чая, точно и сейчас меня мучил озноб. Подливал и приговаривал:
— Пейте… Про чай не забывайте. И курите, курите, не стесняйтесь.
Когда я описал, как смотрел в бинокль на ворвавшиеся в Волоколамск немецкие танки
и пехоту, Панфилов спросил:
— А в котором часу, товарищ Момыш-Улы, вы это видели?
— Приблизительно в час дня.
Панфилов засмеялся:
— Как раз тогда я решил побриться. Обстановочка, товарищ Момыш-Улы, была та…
Следовало, — Панфилов мотнул куда-то в сторону стриженной по-солдатски седоватой
головой, вновь подмигнул мне, — следовало успокоить мою штабную публику. Вызвал
парикмахера. А на улице трах-тарарах… Парикмахер бросил бритву, кисточку, сбежал. Я
кричу: «Товарищ Дорфман, парикмахер сбежал, добривайте, окажите милость…» И ничего,
еще часика три там продержались.
— Товарищ генерал, вы не бережетесь.
— Ничего… Поспешишь — противника насмешишь… Но продолжайте, продолжайте,
товарищ Момыш-Улы.
Я рассказал, как случайность боя загнала немца в огневую ловушку. Панфилов
заинтересованно слушал, попросил показать на карте позиции батальона, путь немцев,
лощину, где мы учинили им побоище. Потом пришла очередь рассказу и про наш отход.
— Замыкающей, товарищ генерал, шла рота Дордия. И Дордия шел позади всех.
Уже несколько раз я называл генералу имя Дордия.
— Дордия? — переспросил Панфилов. — Этакий беленький? Глаза навыкате?
— Да, товарищ генерал.
— Что с ним теперь? Командир на славу?
— Он был ранен… И раненым был брошен.
— Брошен?
Черные брови Панфилова вскинулись, вмиг стал круче их излом.
— Да… Это, товарищ генерал, произошло так…

Тягостные картины блужданий батальона опять встали передо мной. Я поведал их
Панфилову.

жүктеу/скачать 1.6 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: