Книга в других форматах Приятного чтения! Александр Бек

Опять молча гляжу на птиц с розоватыми загнутыми клювами. Заев… Что с ним, с его
ротой? Внезапно всплывает: обросший рыжей щетиной, он уткнулся лбом в перекладину
рамы, из которой вышиблены стекла, глядит на меня из-под нависших бровных дуг. Таким я
его видел на избе возле Военного трибунала дивизии.
Сумею ли я быть безжалостным к самому себе? Неужели и мне предстоит это же:
небритый, без петлиц на вороте, в шапке без звезды, буду, сжав пальцами перекладину рамы,
глядеть из холодной избы.
Только в эту минуту я вполне осознал: у меня зреет решение отдать станцию.
Нет, нет! Не имею права! В мыслях я услышал низкий сильный голос Звягина: «Даже
один шаг назад с этого рубежа был бы предательским, преступным». Нет, нет, не пойду на
преступление! Пусть потеряю людей, не удержу рубеж, но не замараю честь.
Но кому она будет нужна, моя честь, если не исполню долг — мой последний
единственный долг: удержаться до двадцатого… Не удержусь! Сейчас мне это ясно. Не
сохраню людей, ничего не сохраню! Вновь, не в первый уже раз тут, на полях Подмосковья,
припомнилось, как однажды вечером в Алма-Ате Панфилов мне сказал: «Умереть с
батальоном? Сумейте-ка принять десять боев, двадцать боев, тридцать боев и сохранить
батальон!» Но позавчера он, наш генерал, выговорил: «Вам будет тяжело. Очень тяжело».
Выговорил, когда почувствовал, что я понял задачу. Товарищ генерал, как же мне быть, на что
решиться? Я же не выполню, не выполню задачу!
Встал, прошелся, остановился у стола, на котором аккуратно, по-рахимовски, было
разложено наше штабное бумажное хозяйство. Наклонился над картой. Вот станция
Матренино с прильнувшим к ней поселком — несколько тесно сбежавшихся черных значков
у слегка изогнутой нитки железнодорожного пути. Вокруг Матренина чистое поле среди
зеленых, пятен леса. Немцы в лесу — там их не достать, — мы на открытом ровном месте.
Быть может, мне следовало бы расположить нашу оборону где-либо на опушках, тоже
воспользоваться прикрытием леса? Держали бы на мушке подходы к поселку, просекали бы
поле огнем. Поздно, поздно сожалеть об этом. И все-таки во мне затеплилась неясная
надежда. Ведь если я прикажу Филимонову оставить станцию, его рота сможет не пустить
немцев дальше, вот с этих опушек перекроет дорогу огнем. Удастся ли это? Возможно.
Нет, мне не позволено сдать станцию! У меня нет права на такой приказ! Но что же
делать? Сложа руки ждать развязки?
Обратился к телефонисту:
— Проверь, штаб дивизии отвечает?
Телефонист стал упорно выкрикивать позывные штаба дивизии. Было без пояснений
понятно: отклика нет. Он доложил:
— Ни шумка… Мертвое дело, товарищ комбат.
Я безмолвно повторил это невзначай вылетевшее у телефониста выражение. Мертвое
дело… Неужели и впрямь так?
На столе среди прочих бумаг лежала красная книжка устава. Я машинально взял ее,
раскрыл. И вдруг увидел на полях пометку Панфилова, три черточки карандашом. Прочитал
отмеченные строки: «Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не
достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в
нужный момент всех сил и средств для достижения победы».
Прочел, положил книжку. Это был миг решения.
Я подошел к телефону, вызвал Филимонова.
— Ефим Ефимыч, ты? Что у тебя?
— Долбит… Наверное, скоро опять сунется. Хочет, думаю, смешать с землей и потом
войти.
— Слушай мой приказ. Если сунутся, не надо стрелять.
— Как? Что?

— Не надо стрелять. Пусть будет так, как желает немец. Сдай станцию.
— Сдай станцию! — повторил я.
Смятение, колебания уже были выметены за порог — порог, что я переступил.
Внутренний голос, предостерегавший: «Это противоречит приказу, ты не имеешь права»,
был задушен, смолк. Военным людям, собратьям по профессии, вряд ли требуется
пояснение: командир должен потерять пять килограммов веса и состариться на пять лет,
прежде чем принять такое решение.
В телефонной трубке прозвучало:
— Как? Как? Не понимаю.
— Думаешь, ослышался? Нет! Сдать! Бежать к мосту! Собраться там!
— Товарищ комбат, что вы говорите! Мы отбиваем, мы еще здесь устоим, а вы хотите
сдать?! Я… Я не…
Это был бунт Филимонова. Не стерпело, взбунтовалось его сердце кадровика
командира, коммуниста, пограничника. Ведь именно ему, ему и Толстунову, генерал-
лейтенант Звягин напомнил, что сдача рубежа — преступление.
Я не дал договорить запнувшемуся Филимонову:
— Вы слышали мой приказ? Повторите.
Молчание. Филимонов не повторяет приказа.
— Повторите.
Филимонов нехотя произносит:
— Сдать станцию…
— Да. Бежать, драпать к мосту.
— Есть.
Ну, есть так есть. Я кинул трубку. В ту же минуту Толстунов, все время сидевший как
бы наготове — в ушанке и в шинели, безмолвно поднялся и пошел к двери. Я не обменивался
с ним мнениями, ни с ним, ни с кем другим, приказывал как командир-единоначальник.
— Куда ты? — спросил я.
— В Матренино.
Он не сказал больше ни слова. Еще миг я смотрел ему в спину. Его шаг был
решительным, твердым. Подумалось: «Это пошел комиссар». Вот за ним стукнула дверь.
Я постоял еще минуту молча. Чем закончится этот денек? Что сталось с ротой Заева?
Как обернется бой в Матренине? Чуть брезжущая, смутная надежда — не обманет ли она
меня? Как, где встречу вечер? Под арестом? Под судом? Что ж, готов к этому. Перед совестью
я чист. Своему долгу, своей совести я не изменил. Совесть и страх. Да, не всем ведомый,
особый страх, командования, ответственности — той ответственности, о которой сказано на
помеченной карандашом Панфилова страничке устава. Совесть и страх. Вот как они дрались!
Посмотрел на Рахимова.
— Ну, Рахимушка, сдаем станцию. Может, тебе придется командовать батальоном
вместо меня…
Учтивый Рахимов хотел сказать что-то приличествующее случаю, но я остановил его
взглядом.
— Если придется командовать вместо меня, то будешь иметь бойцов. Пока они живы,
можно воевать.
Я молил бога, чтобы подольше не восстанавливалась связь со штабом дивизии. Сначала
пусть исполнится мой замысел, потом доложу о свершившемся. Но все же заставил себя
опять обратиться к телефонисту:
— Чего дремлешь? Вызывай, вызывай Заева! И штаб дивизии.
— Да они, товарищ комбат, давно бы и сами сюда гукнули.

— Не рассуждать! Вызывай, если приказано.
В комнате опять настойчиво, несчетно зазвучали условные словечки — позывные. Нет,
Заев не отвечал. Линия в штаб дивизии тоже еще оставалась порванной.
Я сказал Рахимову:
— Езжай в Матренино. Выбери место для наблюдения где-нибудь около моста. Бери
телефонный аппарат и обо всем, что увидишь, сообщай мне. Рота должна дать драпака и
собраться у моста. Понял?
— Да. Есть, товарищ комбат.
Рахимов взял под мышку одну из запасных коробок полевого телефона и вышел. Его
докладам я мог верить, как собственному оку, он всегда был неукоснительно точным. Минуту
спустя я в окно разглядел, как он вскочил в седло и почти с места бросил коня в галоп.
Вот со мной уже нет и Рахимова. Почему сам я не поехал? Во-первых, я отвечал за все
три узла, за всю оборону батальона. И кроме того, вскоре мне предстоял еще один бой —
разговор с генералом. Как я доложу, как ему признаюсь? Получу ли его благословение или…
К черту из мыслей это «или»!
Рахимов наконец доскакал. Его телефон подключен к линии.
— Что видишь?
— Противник бьет минами по рубежу.
— Сильный огонь?
— Да. Непрерывные разрывы.
Я вызвал Филимонова, свел его на проводе с Рахимовым.
— Рахимов, ты нас слышишь?
— Да.
— Филимонов! Объявил мой приказ бойцам?
— Еще нет. Не успел, товарищ комбат.
— Ах ты… — Я, пожалуй, впервые за все дни боев вслух вспомнил мать и бабушку. —
Если ты набрался смелости так поступать, пошлю Рахимова, чтобы трахнул на месте за
неисполнение боевого приказа. Рахимов, слышишь? Расправишься с ним без разговоров!
Филимонов, слышишь?
Убитый, неуверенный голос Филимонова:
— Да.
И вдруг в мембране еще один голос:
— Товарищ комбат?
А, вмешался Толстунов. Почему-то он назвал меня официально «товарищ комбат».
Кажется, никогда он ко мне так не обращался.
— Товарищ комбат, я здесь, у лейтенанта Филимонова. Ваш приказ будет исполнен.
Ясно, твердо Толстунов выговорил эти слова.
— Где Бозжанов? — спросил я.
— Тоже тут. На рубеже.
— Берись, Федор Дмитриевич. Проведи этот… — Я запнулся, ища выражения.
Маневр? Нет, смутно мерцавшую надежду я еще не мог назвать маневром. — Этот отскок. И
держи вожжи. Проведи вместе с Бозжановым.
— Зачем? Это проделает командир роты. Подменять его не буду.
Так незаметно, спокойно Толстунов меня поправил. Я с ним молча согласился.
Жду… Жду, что сообщит Рахимов. Скорей бы немцы шли в атаку. Если сердцу суждено
лопнуть, пусть лопается тотчас. Скорей бы отдать станцию, пока не позвонил Панфилов. Что
ему скажу? Как ему скажу?
Бог не внял моей мольбе. Телефонист радостно выкрикнул:
— Товарищ комбат, есть штаб дивизии!
Ну, пришло время открыться, поведать все Панфилову. А дело еще не свершилось,

станция еще не сдана.
— Вызывай генерала.
— Разом, товарищ комбат… Генерал у телефона, товарищ комбат.
Я взял трубку. Она будто потяжелела, будто отлита из чугуна. Неожиданно услышал в
мембране голос Звягина.
— Кто говорит?
Я оторопел. Готовность сообщить свое решение мгновенно была подсечена. Я
испугался. Отдать немцу станцию не испугался, потерять честь, встретить казнь не
испугался, а вот перед Звягиным смешался. Ощутил — не выговорю истину.
— Докладывает старший лейтенант Момыш-Улы.
— А, обладатель шашки… Ну, что у вас?
— Противник захватил станцию Матренино.
— Что? — прогремело в трубке.
— Рота не могла удержать. Она несла потери под губительным огнем. Поэтому…
— Кто вам позволил?!
Громовой голос бил в ухо. Однако тотчас Звягин заговорил ледяным тоном:
— Сдайте командование начальнику штаба и явитесь в штаб дивизии.
— Я не могу сдать командование. Я здесь один.
— Как только придет начальник штаба, сообщите ему, что вы больше не командуете
батальоном. И немедленно отправляйтесь в штаб дивизии. Здесь с вами поговорю.
— Не знаю, удастся ли пройти засветло.
— Явитесь с наступлением темноты.
И трубка брошена. Слава богу, получил три-четыре часа отсрочки. Ответ будет нелегок,
но я к нему готов. Минутная растерянность ушла без следа. Да, она длилась лишь минуту. А
потом? Некогда про это думать. Я был уже захвачен своим замыслом, погружен в него, объят
его огнем.
Вновь позвонил Рахимов.
— Товарищ комбат…
— Ну?
— Немцы идут в атаку.
— А наши?
— Наши побежали. Бегут без оглядки.
Рахимов доносил сдержанно, скупо, но если вы будете рисовать картину, которую он
видел, то надо дать подлинное бегство, безудержный, беспорядочный «драп». Поймите
солдата. Целый день под жутким обстрелом лежишь в мерзлом неглубоком окопе, жмешься к
стенкам, к жесткому донцу этой ямки, слушаешь, как с угрожающим гудом низвергаются
мины, ловишь глухой взрыв, свист разлетающихся кусков рваного железа, невольно
оглянешься, увидишь отползающих к поселку раненых, пятна крови на бинтах, ждешь, что
вот-вот какой-нибудь осколок врежется и в твое тело. Нервы так натянуты, что один
повелительный крик «назад!», пример командира отделения, командира взвода, кинувшегося
вспять из своего окопа, мгновенно высвобождает подавленное дисциплиной и сознанием
долга естественное человеческое стремление уйти, убежать, вырваться из этого ада.
Не ограничивайте себя, дайте резкие мазки. Бегство гурьбой во все лопатки; тяжелый
топот; рты хватают воздух; скорее, скорее прочь отсюда!
По донесениям Рахимова слежу за бегущей толпой. Бойцы приближаются к мосту.
Крепыш Толстунов обогнал многих, выбрался вперед, не постеснялся своего звания,
превратился в вожака. Остановятся ли мои люди у моста? Не пронесутся ли с помутненными
глазами дальше, не рассеются ли по лесу?
Остановились!
Потеряли свои взводы, отделения, но остановились — исполнили команду. Кто сел, кто

лег в изнеможении. Ни одна мина, ни одна пуля не залетает сюда, под мост и за
железнодорожную насыпь, к которой почти вплотную подступил строй елок.
Слушаю дальше сообщения Рахимова. Передовая группа немцев заняла станцию. Затем
остальные вытянулись в ротные колонны и вступили в поселок. Туда полем, проминая
тонкий покров снега, проехало и несколько мотоциклеток, вооруженных пулеметами.
Опять запищал Телефон. На этот раз позвонил Панфилов:
— Товарищ Момыш-Улы, что там у вас произошло?
— Сдал станцию.
— Как же это? Почему?
По жилке провода дошла и хрипловатость Панфилова, сейчас более явственная, чем
обычно. Легко было догадаться: он расстроен, огорчен.
— Люди бежали в беспорядке. Я так приказал.
— Вы приказали?
— Да. Иначе потерял бы роту.
— Гм… Гм… А дальше? Как думаете? Что дальше?
— Думаю контратаковать. Разрешите, товарищ генерал, вернуть станцию контратакой.
— Гм… Вы же достаточно грамотны, товарищ Момыш-Улы, и должны понимать, что
люди, которые только что бежали с поля боя, сейчас не способны к контратаке.
— У меня, товарищ генерал, все-таки есть надежда.
На память пришли слова Панфилова, его напутствие. Я повторил его фразу:
— Надежда согревает душу. Разрешите попробую.
— Попробуйте… — В голосе, однако, звучало сомнение. — А дорогу держать сможете?
Держать огнем?
— Да.
С минуту генерал помолчал.
— Что слышно на отметке?
— Нет связи. Посланы связные.
Я ожидал, что Панфилов обмолвится хоть словом о приказе Звягина. Да, он сказал:
— Вечером я вас увижу. До свидания.
Все было понятно. Надо исполнить приказ заместителя командующего армией. Ты,
Баурджан, отрешен. Сдавай командование. Что же, чему быть, того не миновать.
Рахимов продолжал сообщать мне обо всем, что видел: и о противнике, и о нашем стане
у моста.
Немцы заняли поселок. Разошлись по домам. И немедленно начался разгул
завоевателей. Сейчас Рахимову воочию предстало правило гитлеровской армии, правило, о
котором мы слышали, читали: возьмешь населенный пункт — все хорошие вещи твои, все
молодые женщины твои! Немцу-солдату, захватившему деревню, предоставлено право
разбоя.

жүктеу/скачать 1.6 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: