Книга VII издательство з. И. Гржебина берлинъ петербургъ москва 1923 // титул борисъ зайцевъ италія

Римъ крѣпкій, суховатый, закаленный; Римъ земледѣльческій, разумный, упорный, медленнымъ трудомъ, побѣдами и жертвами возросъ въ сложный организмъ. Изъ Италіи шагнулъ въ міръ необъятный. Создалъ вельможъ, рабовъ, хлебнулъ роскоши и яда Востока; довелъ до-нельзя разницу между князьями міра и отверженными; привилъ запутанные культы и религіи Востока; бѣшено расцвѣлъ, показалъ невиданную мощь, великолѣпіе и началъ загнивать. Символомъ новаго идолопоклонства явились Цезари, первые императоры Рима Новаго, и послѣдняго. Мы знаемъ ихъ довольно. Съ ними пришло въ Римъ безуміе, духъ Азіи, раньше невѣдомый. Въ нихъ нѣтъ спокойной, выношенной культуры латинизма. Ихъ жизнь, ихъ бытъ, и ихъ жилища лишь съ одного конца Римъ. Съ другого – это Вавилонъ. Холмъ Палатинскій – развалины ихъ бытія. Весь Палатинъ – гигантская груда сумасбродствъ, оправдываемыхъ временемъ, природой.

Форумъ долина. Палатинъ холмъ. На Форумѣ природа сдержана, въ духѣ картины, которую должна украсить. На Палатинѣ буйна, разгульна; цѣлыя рощи покрываютъ его. Помню у стѣны виллы Милльсъ спѣлые, яркогорѣвшіе въ закатѣ апельсины; одинъ изъ нихъ упалъ; я наступилъ случайно на него – какой роскошной, духовитою струей онъ брызнулъ! Эти деревья апельсинныя, лимонныя, зрѣютъ здѣсь привольно: на землѣ тучной, очень плодоносной они выросли! И не даромъ остались въ рощѣ лавровъ развалины храмика Кибелы, Великой Матери земли, плодородія, покровительницы наслажденій, главы культовъ жестокихъ и сладострастныхъ,   образъ

92

Азіи, но не Лаціума. Ее, какъ и египетскую Изиду, ввезли съ Востока и поклонились ей, когда простыхъ, домашнихъ бѣдныхъ боговъ оказалось мало, какъ и тѣсно стало въ рамкахъ прежней жизни. Кибела видимо властвовала надъ Палатиномъ. Какъ знало это мѣсто оргіи, и опьянѣніе, и кровь, насилія!

Скорѣй оно суровый рушитель, не безъ усмѣшки указывающій перстомъ своимъ.

  Смотрите! Было. Что осталось!

Изъ дворцовъ самый покойный – Домиціановъ. Онъ въ серединѣ Палатина; менѣе поражаетъ воображенье, какъ-то культурнѣе, умѣреннѣй; войдя въ его базилику, гдѣ императоръ отдавалъ правосудіе, припомнишь на минуту, что вѣдь въ Римѣ было право, знаменитые юристы… Была администрація, провинціи, всѣ эти преторы, проконсулы. А взглянувъ на городъ, открывающійся отсюда ясно и покойно, вновь подумаешь: каковы ни были-бы Цезари, или Флавіи, Римъ опоясываетъ ихъ чертою ровною, и неизмѣнною. Ее не поколеблешь.

Высшее напряженіе Палатина – дворецъ Септимія Севера, груда гигантскихъ сооруженій въ южномъ углу, съ видомъ на Авентинскій холмъ, на дико-громадные термы Каракаллы, торчащіе въ камышахъ низменности, и на дальнія Porta S. Sebastiano, выводящія за Римъ. Тамъ

93

могилы Аппіевой дороги, тамъ безмолвная, образъ задумчивости, римская Кампанья со стадами, акведуками и плавною волною горъ на горизонтѣ.

Палатинъ вечернее въ Римѣ, даже ночное. Въ его рощахъ, кипарисахъ, лужайкахъ, дворцахъ, стадіяхъ, криптопортикахъ есть величіе сумрачное, есть грандіозъ, но не изъ свѣтлыхъ. Впечатлѣніе его велико, ибо очень ужъ онъ полонъ, пышенъ, ярокъ. Все, что говоритъ онъ, сказано словами сильными. Но неулегшіяся страсти, отзвуки преступленій, крови живутъ еще на немъ; и тѣни императоровъ его не кинули.

Я люблю одинъ его уголокъ – не въ духѣ цѣлаго – маленькій алтарь на лужайкѣ, у подножія холма, среди милой мелкой зелени. Обликъ изъ древняго, изъѣденнаго травертина,

94

и онъ очень старъ. На вогнутой его поверхности курились приношенія. Кому? Deo ignoto, невѣдомому богу, или богинѣ, какъ высѣчено полуистлѣвшими письменами. Трепетъ листвы, цвѣты, римское небо, ладанъ курящійся…   какому Богу? Пусть скажетъ сердце и душа. Но на этомъ жертвенникѣ воскуряли не мудрствуя. Вѣрно, и божество принимало нехитрыя приношенія. И какимъ-то чудомъ простоялъ алтарь болѣе двухъ тысячелѣтій, не тронутый ни варварами, ни ревнивыми божествами. Можетъ быть потому, что онъ скроменъ. И Бога своего не навязывалъ.

Какъ полдень – высшая точка солнца надъ землей, такъ Капитолій – полдень Рима. Не знаю, былъ ли онъ наивысшимъ изъ семи холмовъ (площадью – самый малый). Но для Рима, какъ Іерусалимъ для христіанства, это зенитъ, священнѣйшій центръ.

Нѣкогда подымалась здѣсь на мѣстѣ нынѣшней церкви Ara Coeli, цитадель Рима. А невдалекѣ – храмъ Юпитера Капитолійскаго. Легенда говоритъ, что когда закладывали его фундаментъ, нашли окровавленную голову некоего Олеи (Caput Olei). Отсюда и названиіе холма, и пророчественный смыслъ его: это средоточіе, глава міра. Но оракулъ не отвѣтилъ, отчего была голова окровавленная? Не сказано-ли этимъ, что на крови (и желѣзѣ) оснуетъ Римъ свое господство?

Какъ-бы ведетъ къ нему широкая, пологая лѣстница. Слѣва отъ нея, въ клѣткѣ, за рѣшеткой, живетъ худая и печальная волчица; на нее взглянетъ непремѣнно проходящій. Это тоже живой символъ Рима – вѣрнѣе, его

95

колыбели; представительница волчицы, вскормившей Ромула и Рема. Бронзовая ея праматерь, нѣкогда находившаяся въ храмѣ Юпитера, нынѣ въ Капитолійскомъ музеѣ. Сурова она, голодна, зла. Есть въ ней terror antiquus. Ее сосутъ два маленькихъ человѣка, но это не милые путти Луки делла Роббіа изъ благословенной Флоренціи: это будущіе владыки Рима, и одинъ изъ нихъ – братоубійца; это тѣ, кому загадочной судьбой повелѣно создать загадочно-великій городъ. Не даромъ древніе мастера Капуи отлили изъ бронзы эту группу – бронзовыя сердца, бронзовыя и души…

Въ волчицѣ и Ромулѣ страшное, доисторическое. Въ нихъ игра темныхъ силъ, кровавыхъ и звѣриныхъ. Это тучная нива, на которой произрастетъ земная власть и земное могущество. Въ Маркѣ Авреліи идея правителя встрѣтилась уже съ идеей мудреца; и мудрецъ выше правителя. Спокойно ѣдетъ Маркъ Аврелій на своемъ конѣ. Рука его протянута слегка впередъ, какъ бы благословляя, обѣщая миръ.

  Я императоръ. Мнѣ дана власть. Въ мѣру силъ я проношу ее чрезъ жизнь. Я хотѣлъ-бы въ эту жизнь внести добро. Не моя вина, если вокругъ столько тьмы и дикости.

96

Въ Маркѣ Авреліи римская государственность достигла высшей культуры; философія язычества – высшаго благородства. Вѣка прошли между звѣроподобнымъ Ромуломъ и богоподобнымъ императоромъ. Оба созидали Римъ гражданскій; и не даромъ тѣни ихъ присутствуютъ на Капитоліи. Но изъ огромной гаммы чувствъ дикиій Ромулъ не зналъ того, что придаетъ особую значительность Марку Аврелію: чувства печали и обреченности. Ромулъ ни о чемъ не думалъ. Жаднымъ взоромъ онъ глядѣлъ на міръ, страстно его хваталъ и пилъ. Маркъ Аврелій зналъ уже цѣну міра, преходимость и глубокую грусть сущаго. Съ нѣкоей высшей точки онъ находилъ даже мало значительнымъ самый Римъ и его гражданственность, и всѣ дѣла горестной земли; нравственный постулатъ одинъ для него непререкаемъ. Именемъ добра шествуетъ онъ чрезъ бѣдный и мгновенный міръ. Именемъ добра холодноватаго и яснаго, какъ его взоръ, онъ принуждаетъ себя быть политикомъ, завоевателемъ, законодателемъ. Въ его образѣ Римъ языческій дошелъ до крайняго своего утонченія, предѣльной духовности…   и ощутилъ, что далѣе пути нѣтъ. Путь предлагался – христіанствомъ. Но императоръ не пошелъ за нимъ. Онъ предпочелъ остаться скорбнымъ полубогомъ міра стараго.

97

Идущій съ Капитолія минуетъ новый, грандіозно-скучный памятникъ Виктору-Эммануилу, минуетъ благородный Palazzo Venezia, и уже онъ на Корсо, въ сутолокѣ магазиновъ, пѣшеходовъ, экипажей. Послѣ великой древности, всякихъ возвышенностей, человѣкъ утомленъ. Онъ долженъ подкрѣпиться. Если онъ русскій, и изъ небогатыхъ, то спѣшитъ въ ресторанчикъ «Флора», на Via Sistina, гдѣ жилъ Гоголь. Откинувъ цыновку, закрывающую дверь, онъ окажется въ узенькой, темноватой комнатѣ, гдѣ единственный камерьере подаетъ минестры и бифстеки десятку посѣтителей, засѣдающихъ за столомъ длиннымъ, узенькимъ – по фасону помѣщенія.

Рядомъ окажется мелкій приказчикъ съ via Tritone, два японскихъ студента въ стоячихъ воротничкахъ, въ очкахъ, серьезные, быстро-лепечущіе на своемъ загадочномъ нарѣчіи; молодой, бѣлокурый англичанинъ, тоже что-то изучающій – подлѣ прибора его толстый, удобный томикъ: Opera Q. Horatii Flacchi. Будутъ ѣсть печенку – fegato, запивать средненькимъ умбрійскимъ виномъ. И, доѣвъ виноградъ (на десертъ), безмолвно разойдутся, чуть кивнувъ другъ другу. Русскій не очень привыкаетъ къ «Флорѣ»: все кажется ему здѣсь чиннымъ, не съ кѣмъ поболтать, похохотать. И въ другой разъ пробирается онъ къ Тибру, въ захолустный закоулокъ, гдѣ въ скромнѣйшемъ учрежденіи, за лиру или полторы, обѣдаютъ русскіе эмигранты, нѣмецкіе художники и римскіе веттурины.

Въ «Piccolo Uomo» садикъ; онъ увитъ виноградомъ, украшенъ «античными» торсами, головками, скульптурами задолжавшихъ художниковъ. Надъ столикомъ съ пятнистой скатертью, надъ головою русскаго, нѣмца или итальянца – кусокъ сапфироваго неба римскаго. Уголъ красно-коричневой стѣны сосѣдняго дома, балкончикъ, веревки съ бѣльемъ, крики матронъ, ревъ осла въ ближнемъ

98

переулкѣ. Тутъ-же колодезь… и смѣхъ, болтовня эмигрантовъ, рыжеватые бакенбарды Ф., изящный профиль О., засаленный передникъ толстаго, коротенькаго, какъ и подобаетъ быть трактирщику   Piccolo Uomo. Онъ суетится въ кухнѣ, зимнемъ помѣщеніи, у плиты, остритъ, отпускаетъ блюда, даетъ въ долгъ, считаетъ лиры; потчуетъ подзатыльникомъ кухонного мальчишку. Эмигранты-же какъ птицы небесныя, не пекущіеся о днѣ завтрашнемъ, въ долгъ и на наличные ѣдятъ брокколи, пьютъ жиденькое, свѣтлое Фраскати; радуются солнцу, воздуху, и вновь готовы ничего не дѣлать, какъ доселѣ ничего не дѣлали.

Кто бывалъ въ яркій, осенній послѣполудень на via Condotti, не забыть тому, въ концѣ ея, двухъ красныхъ башенъ церкви Trinita dei Monti, двухъ огневѣющихъ факеловъ, вздымающихся въ лазури римской, вѣнчающихъ дивную испанскую лѣстницу. Испанская площадь, фонтанъ Бернини съ дельфинами, съ вѣчнымъ плескомъ струй, широкіе, сложные и пологіе марши лѣстницы чуть не въ ширину площади, возводящей къ Trinita dei Monti – это все одно, одна чудесная декорація, величественно-живописный аллейонъ къ церкви, а оттуда къ небу, отъ синевы коего, рядомъ со знойнымъ огнемъ колоколенъ-близнецовъ, свѣтлыя точки плывутъ въ глазахъ. Да, римское небо особенное; въ немъ и бездна, и лазурное сіяніе, и прозрачность нечеловѣческая.

На испанской лѣстницѣ явно пригрѣваетъ – она обращена на югъ; играютъ дѣти на ея площадкахъ, въ уголку кто-нибудь изъ нихъ присядетъ, но это ничего: все сойдетъ

99

подъ слѣпящимъ римскимъ солнцемъ, не убудетъ славнаго мрамора ея ступеней, выхоженнаго, вытертаго, въ оранжевыхъ полосахъ и пятнахъ, но сколь свѣтлаго! Какъ во времена Гоголя нѣкоя правнучка его Аннунціаты продаетъ розы на ступеняхъ, и быть можетъ, позируетъ нѣмецкому художнику съ Monte Mario. Розы на испанской лѣстницѣ – всегдашній привѣтъ генія мѣстности, благоуханный орнаментъ – не знаю, вѣдомый-ли самому Бернини, фантасмагористу, полу-осмѣянному, полу-прославленному.

100

Русскіе слегка разморены. Они бредутъ, не торопясь. И посидѣвъ на Монте Пинчіо, послушавъ музыку, расходятся.

Монте Пинчіо – одинъ изъ семи холмовъ Рима. Нѣкогда простирались здѣсь сады Лукулла, нѣкія историческія воспоминанія къ нему относятся; но въ общемъ это холмъ малозначительный, онъ больше связанъ съ жизнью, бытомъ Рима, чѣмъ съ великими его судьбами, какъ Капитолій или Палатинъ.

Вѣка смѣнились, но сады не ушли съ Пинчіо. Они лишь называются теперь иначе – садами виллы Боргезе, французской Академіи, но, вѣрно, тѣ-же самыя породы, что и при Лукуллѣ, тѣ-же травы и цвѣты покрываютъ древнюю почву Пинчіо.

Въ жизни римскаго пилигрима Монте Пинчіо и вилла Боргезе играютъ роль большую. Многіе изъ насъ живутъ по близости. Многіе любятъ тихія аллеи виллы Боргезе, ея казино, лужайки, храмъ Фаустины, молочную ферму, гдѣ въ синѣющемъ римскомъ вечерѣ хорошо сидѣть и пить молоко съ трубочными пирожными; дышать воздухомъ свѣжимъ и легкимъ, и въ просвѣты деревьевъ любоваться дальнимъ Монте Маріо. Многіе водили своихъ дѣтей, изъ пансіона на via Veneto или via Aurora, замшѣлыми воротами Porta Pinciana въ звѣринецъ виллы Боргезе, гдѣ смѣшны обезьянки и горестенъ орелъ плѣнный, въ оранжево-зеленой зарѣ; гуляли съ ними у ипподрома, гдѣ скачутъ по утрамъ нарядные кавалеристы; катали ихъ по Монте Пинчіо на осликахъ, запряженныхъ въ маленькія повозки съ поперечными скамеечками, куда за нѣсколько сольди насаживаются ребята. Просто сидѣли

101

надъ Піацца дель Пополо, слушая музыку, наблюдая пеструю, къ вечеру нарядную толпу.

Здѣсь Римъ не поражаетъ; онъ обычнѣе, но онъ, быть можетъ, и значительнѣе въ повседневности своей; тамъ – праздникъ; здѣсь – постоянное созерцаніе лица дорогого и глубокаго. Если сидѣть на скамейкѣ спиной къ виду, разсматривать какого-нибудь сѣдоватаго маркиза, выѣхавшаго въ шикарномъ кэбѣ, на четверкѣ цугомъ; или слушать босого, длинноволосаго пророка Меву, проповѣдника вегетаріанства – то и тогда не оставляетъ чувство: Римъ здѣсь, со мной. Эта связь съ Римомъ на Монте Пинчіо особенно растетъ съ приходомъ вечера. Паөосъ мѣста и высшая его точка это, конечно, вечеръ. Образъ римскаго вечера такъ ярокъ, при заходѣ солнца, на террасѣ Монте Пинчіо!

Огненный багрянецъ за Соборомъ Петра; крѣпко, безсмертно вылѣпился куполъ его, точно залитый; далѣе, съ ясностью почти мучительной, чертятся на пурпурѣ силуэты холмовъ съ зонтиками пиній; а по via Cola di Rienzo, стрѣлой летящею отъ Собора къ намъ, къ Піацца дель Пополо, протянулась, въ густѣющей мглѣ синей, золотая цѣпь фонарей; зеленовато-золотое ожерелье и на Піацца дель Пополо; глухо гудятъ тамъ трамы, вспыхиваютъ искры зеленѣющія, и сѣдой туманъ вечерній наползаетъ. Но у насъ, на высотѣ, все полно еще трепетнымъ,

102

Но кустодъ запираетъ рѣшетки, и мимо вѣчно-зеленѣющихъ, мелколиственныхъ дубовъ, подъ тихую музыку все того-же фонтана, уходишь по проѣзду къ Trinita dei Monti. Сладко пахнутъ пригрѣтые апельсины на склонѣ. Въ Hôtel de Russie, внизу, слышна музыка.

Если вилла Боргезе, Испанская лѣстница и Пинчіо каждодневны, вошли въ обиходъ жизни въ Римѣ, то вилла Доріа – уже путешествіе, хоть и невеликое, ибо невеликъ площадью Вѣчный городъ; но все-же странствіе. Съ террасы Пинчіо виденъ Яникульскій холмъ. Вилла Доріа за холмомъ, на окраинѣ города. Къ ней идетъ простенькая и прямая улица; въ 48 году гарибальдійцы до конца защищали ее. И сейчасъ привлекаетъ вниманіе небольшой домъ, весь въ слѣдахъ пуль, съ обвалившейся штукатуркой; въ стѣнѣ, рядомъ, бюстъ невѣдомаго тріестинскаго поэта; онъ не прославился въ литературѣ; но за родину кровь пролилъ, принялъ здѣсь благородную сиерть; и Италія, въ словахъ надписи пышныхъ, позлащенныхъ, выбила ему славу посмертную.

Въ сущности вилла Доріа – крупное римское имѣніе. Подгородная резиденція вельможи. Сразу-же, отъ внушительнаго входа, отдаленно напомнившаго въѣздъ въ наши барскія усадьбы, ощущаешь, что здѣсь главное – парки, лужайки, свѣтъ, воздухъ, приволье. Это впечатлѣніе цѣликомъ подтверждается. Если въ городѣ Римѣ, какъ и вообще въ итальянскомъ городѣ, тѣсновато и скученно, то какъ здѣсь просторно! Даже на нашу русскую

103

На другихъ лужайкахъ – вновь игры дѣтскія; въ другихъ аллеяхъ – пары влюбленныхъ, а въ срединѣ свѣтло-зачарованнаго лѣса – самъ палаццо, тоже дремлющій въ свѣтѣ и нѣжности, со спущенными жалюзи.

Можно сѣсть на скамейкѣ, въ длинной боковой аллеѣ, и, отвернувшись отъ зеленыхъ кущъ къ свѣту – взглянуть за паркъ, въ поле римское. Внизу, почти подъ нами, старая via Aurelia; по ней проѣзжаютъ таратайки, везутъ въ Римъ на осликахъ молоко, зелень; а за нею, дальше – поле; въ золотисто-сіяющей тиши два вола со сказочными рогами, въ ярмѣ, пашутъ римскую землю, и идетъ за плугомъ римлянинъ, а за нимъ, на небнсахъ сапфирныхъ, воздымаются Ватиканскіе дворцы, сады, куполъ Петра; пиніи дальнихъ холмовъ ершатся четко. Тишина и сказка! Вотъ обведутъ эти волы священную борозду, четырехугольникомъ,

104

Съ виллы уходишь въ свѣтломъ обаяніи. Да, это нѣжный солнечный отдыхъ, это улыбка рощъ, луговъ и анемоновъ, созданныхъ для того, чтобы бѣдному человѣку пріоткрыть сонъ радости, видѣніе свѣта и великолѣпія. Подходя въ вечерѣющемъ воздухѣ къ Aqua Paola на Яникулѣ, созерцая массы ея водъ, свѣтлыхъ, прозрачныхъ, плавно катящихся струями, во славу Рима и папы Павла,   соединяешь ихъ съ образомъ виллы Доріа. Гдѣ свѣтъ, тамъ и прозрачность. Гдѣ тишина, тамъ мягкій плескъ влаги.

Каскады Aqua Paola – это ужъ Яникулъ, холмъ, всѣхъ выше возносящійся надъ Римомъ. Съ давнихъ временъ вся мѣстность эта наводнена зеленью, садами, виллами. И кардиналы, и банкиры, и вельможи строили охотно здѣсь дворцы. Для Агостино Киджи расписывалъ тутъ Фарнезину самъ Рафаэль; невдалекѣ дворецъ Корсини, и т. п. Съ половины же прошлаго вѣка новая слава явилась Яникулу: слава объединенной Италіи, и ея героя Гарибальди.

105

Мы идемъ по Яникулу отъ Aqua Paola къ Ватикану, по аллеямъ Passegiata Margherita. На одномъ изъ поворотовъ ея, на самой высотѣ, открывается конная статуя. Человѣкъ въ «гарибальдійской» шапочкѣ спокойно сидитъ на конѣ, задумчиво передъ собою смотритъ, придерживая рукой поводья. На постаментѣ надпись: «Roma o morte». (Римъ, или смерть). Мѣсто для памятника удачное. Гарибальди видитъ передъ собою голубой просторъ, свѣтлое мрѣніе воздуха, и Римъ   весь Римъ съ дворцами, храмами, руинами, садами, все это море коричневыхъ черепицъ съ пятнами зелени и дальней, свѣтло-бѣлѣющей каймою горъ на горизонтѣ – музыкальнымъ сопровожденіемъ Рима.

Римъ насъ сопровождаетъ, по пути къ Ватикану. Въ просвѣты межъ деревьевъ, за угломъ дома, мимо котораго идешь, онъ неизмѣнно и легко развертываетъ вечерѣющую свою панораму, съ сіяющимъ кое-гдѣ шпилемъ, или стекломъ, съ тѣмъ нисходящимъ предвечернимъ миромъ, что даетъ душѣ отзвукъ ясности великой. Позднѣе, когда солнце подойдетъ къ закату, синѣющій, туманный сумракъ ляжетъ по низинамъ, окутаетъ Велабръ, дальніе кипарисы у Палатина. А Монте Пинчіо, съ двуперстною своею церковью Trinita долго еще будетъ огненно розовѣть. Но всѣхъ дольше сохранятся вѣчныя вершины горъ въ сказочной дали. Бѣлорозовыми призраками будутъ онѣ выступать по краямъ земли, волшебною чертою обводить волшебный городъ.

Мы же начнемъ спускаться. Мы пойдемъ теперь узкими улицами за-Тибрья, крутыми, грязными, гдѣ бѣлье виситъ на веревкахъ, играютъ стада мальчишекъ, тутъ-же присаживаются, на виду у всѣхъ, и пускаютъ ручейки; ревутъ ослы, подымаясь съ поклажей. У дверей сидятъ быстрыя

106

Въ синѣющей мглѣ начинаютъ вспыхивать фонари золотистымъ сіяніемъ. Сзади остался S. Onofrio, монастырь съ узкой террасой, гигантскимъ, опаленнымъ дубомъ: реликвія горькихъ дней Тассо, кончившаго здѣсь дни свои. Еще нѣсколько минутъ,   мы на площади Собора Петра.

Какъ нельзя себѣ представить Рима безъ античности, руинъ и акведуковъ, такъ немыслимъ онъ и внѣ иного древняго установленія,   католицизма. Священникъ въ черной рясѣ и круглой, черно-лоснящейся шляпѣ, худощавый, бритый, съ умнымъ, острымъ, нѣсколько слащавымъ взглядомъ; картезіанскій монахъ въ бѣломъ, съ капюшономъ за плечами; коричневый францисканецъ съ веревкою вмѣсто пояса, въ сандаліяхъ на босу ногу – это обычный прохожій римскихъ улицъ. Владѣнія Господа всюду разбросаны здѣсь – и древнехристіанская базилика, и храмы Ренессанса (ихъ немного), и обильная роскошь церквей барокко. Ихъ средоточіе, ихъ центръ есть Ватиканъ, «столица папъ».

Какъ бы ни относиться къ католичеству, но мимо Ватикана, мимо папства не пройдешь. Династія, основанная двѣ тысячи лѣтъ назадъ, чрезъ всѣ невѣроятныя потрясенія, испытанныя ею, существуетъ и донынѣ. Смѣнялись императоры, республики, тираны, дамократизмы, монархизмы, гремѣли революціи и проклятія – а конклавъ за конклавомъ выбиралъ каждый разъ новаго преемника Апостола Петра. Сиксты, Александры грязнили образъ папы злодеяніями   а капелла, расписанная Микель Анджело, называется Сикстинской; дикія надругательства переносили папы ранняго средневѣковья, но и до насъ донесли свое упорство, духъ пропаганды, дѣланія, культуры

107

Безчисленны дворцы, библіотеки, галлереи Ватикана. Одно перечисленіе названій ужъ внушительно. Я буду говорить здѣсь лишь о самомъ главномъ памятникѣ Ватикана – о Соборѣ Петра.

Соборъ Петра, въ его теперешнемъ видѣ, есть знамя папства торжествующе-побѣдоноснаго. Онъ строился съ XVI-го вѣка, когда тѣсно стало папамъ въ прежней Ватиканской базиликѣ. Да и цвѣтущій Ренессансъ долженъ былъ дать, въ области монументальной, свой высшій памятникъ. Памятникъ не совсѣмъ удался; онъ затянулся, вышелъ изъ Ренессанса въ барокко. Но пышный расцвѣтъ папства и вѣнецъ Ренессанса онъ, все-же, выразилъ. Его символическое величіе есть его куполъ, видимый отъ Рима за десятки верстъ, когда нѣтъ еще города: въ пустынной Кампаньѣ, на загадочной равнинѣ воздымается, плавный и мѣрный, образъ гармоніи и музыкальности, куполъ римскаго христіанства, выросшаго надъ язычествомъ. Этотъ куполъ – дѣтище Микель-Анджело.

108

Соборъ Петра стоитъ на мѣстѣ цирка Нерона, надъ могилою и мѣстомъ мученичества Апостола Петра.

Онъ долженъ прославлять собой Апостола. Для христіанства это столько-же священно, какъ для античности могила Ромула. Но – храмъ Петра болѣе прославляетъ могущество, богатство папъ чинквеченто и сеиченто, чѣмъ обликъ галилейскаго рыбаря. Между Соборомъ и первохристіанствомъ связи нѣтъ, и Апостола Петра я скорѣе почувствую въ скромной базиликѣ Пракседы, въ катакомбахъ или у часовенки Quo vadis, нежели въ чертогахъ Ватиканскаго Петра. Есть, правда, въ немъ еще одна, какъ-бы спасающая, чарующая точка: небольшая, очень древняя бронзовая статуя Апостола. Онъ сидитъ, въ позѣ простой и величественной, въ лѣвой рукѣ у него ключи, правую онъ приподнялъ, сложивъ пальцы для благословенія; изъ-подъ одежды выставлена слегка нога – голову окружаетъ нимбъ святости. Къ ногѣ его столѣтіями прикладывались вѣрующіе; волна благоговѣнія смыла часть бронзы. Губы богомольцевъ превозмогли вѣчный, казалось бы, металлъ. Палецъ ноги Апостола полустертъ; это даетъ особенную священность благочестивой бронзѣ.

109

Никогда не былъ я подъ очарованіемъ Ватикана и Собора Петра. Но подходя къ эллиптической площади

110

передъ порталомъ, въ сердцѣ которой обелискъ и бьютъ искристые, легкіе, сіяющіе фонтаны; при видѣ колоннъ входа и колоннъ, полукружіемъ обнимающихъ, отходя отъ Собора, площадь; видя столпившіяся строенія, дворцы и галлереи направо, вспомнишь о папахъ, и подумаешь: «Таинственный, вѣчно-умирающій, вѣчно-живой Римъ! Римъ – первородное и царственное существо міра.»

Можетъ быть, не случайно, что подъ кровлею Ватикана нашли себѣ мѣсто послѣднія вершины Ренессанса, Микель-Анджело и Рафаэль.

Всѣ мы помнимъ Сикстинскую капеллу – длинную прямоугольную залу; стѣны ея сплошь расписаны фресками Перуджино, Ботичелли, Пинтуриккіо, Гирляндайо и др. Но не въ нихъ дѣло. Не изъ-за нихъ полна народу высокая зала, и почтительнные туристы задираютъ вверхъ головы, вздыхаютъ; англичанки издаютъ неопредѣлимо-восторженныя восклицанья, а служители подносятъ небольшія зеркала тѣмъ, у кого очень ужъ устала шея. Эти поклоненья человѣчества, эти взоры, устремленные вверхъ – прямо или черезъ отражающее зеркальце, направлены на потолокъ, гдѣ Микель-Анджело написалъ знаменитую свою живопись на тему Библіи: рожденіе міра, человѣка, его грѣхъ и наказаніе – изгнаніе изъ рая и затѣмъ потопъ. Все это сдѣлано какъ будто сразу, однимъ напряженіемъ, такъ, какъ Богъ творилъ міръ. И создатель, одинокій безумецъ, 22 мѣсяца бушевавшій здѣсь на гигантскихъ подмосткахъ, взялъ сюжетъ какъ разъ въ ростъ духу своему, и силамъ: безъ усилій, будто все самъ видѣлъ или носитъ облики запечатлѣнными въ душѣ, пишетъ онъ Бога Отца, Свѣтъ, Тьму, Первороднаго Змія, Адама, Еву, Пророковъ, Сивиллъ, мракъ Потопа. Все міровое, предъ чѣмъ нѣмѣетъ и смущается обычно смертный; все, что выходитъ

111

Микель-Анджело изображаетъ эпосъ, но и драму міра. Онъ не закончилъ своего цикла.Въ томъ видѣ, какъ онъ дошелъ до насъ, циклъ останавливается на Потопѣ. Получается такъ, что Богъ создалъ человѣка, человѣкъ грѣшитъ, его караютъ. Что-же дальше? Спасеніе и искупленіе здѣсь не написаны. Ветхозавѣтное, великое и грозное выражено могущественно. Точно-бы образъ Іеговы ближе художнику, чѣмъ ликъ Христа. Внѣ связи съ цикломъ, въ дальней, узкой сторонѣ капеллы, надъ алтаремъ изображенъ Страшный Судъ. Тамъ есть Христосъ. Но и тамъ – хаосъ и смятеніе лятящихъ тѣлъ, и тамъ трагедія и наказаніе на первомъ мѣстѣ; а Христосъ самъ – могучій атлетъ; въ немъ совсѣмъ нѣтъ сіянія и прозрачности, тишины Евангельскаго Христа.

Микель-Анджело, будучи христіаниномъ, и могучей личностью, былъ во многомъ человѣкомъ гнѣва; столь богата его натура, что въ другихъ вещахъ (Pieta, уже помянутая) выражалъ онъ нѣжность (какъ и въ «Раненомъ Вакхѣ», во Флоренціи), и свѣтлое любованіе милымъ тѣломъ; выразилъ глубокую задумчивость, печаль, величіе въ лучшемъ твореніи своемъ – гробницѣ Медичи въ Новой Сакристіи Санъ-Лоренцо; но въ Сикстинской – онъ судія безтрепетный. Онъ зналъ и любилъ Данте;

112

Въ жизни Микель-Анджело мало кого любилъ («и Богъ меня убей, мессеръ Микельаньоло, если вы о комъ нибудь отозвались хорошо» – изъ письма къ нему одного строителя). Намъ извѣстно, что очень онъ не любилъ Рафаэля. И если бы мы этого не знали, то достаточно представить ихъ обоихъ ясно, чтобы увидѣть какъ, и только какъ могъ относиться «мессеръ Микельаньоло» къ «божественному» Рафаэлю.

И въ жизни и въ художествѣ Рафаэль обладалъ даромъ очарованія. Этимъ походилъ онъ на загадочнаго пѣвца, и пророка древности, Орфея. Въ его наружности, и обращеніи, какъ и въ его кисти заключался нѣкоторый талисманъ, привораживающая сила. Какъ и Орфея, его уважали даже животныя, и никогда не трогали собаки. Въ жизни все давалось ему легко. Слава, богатство, расположеніе и любовь папъ, кардиналовъ – то, надъ чѣмъ мучительно трудился-бы другой, приходило само, покорное зову его обольщенія. Это обольщеніе не было колдовскимъ, или магическимъ: оно имѣло характеръ свѣтло-благостный. Его жизнь, и искусство было пѣсней къ Богу, пѣснею, радовавшейся о мірѣ, далекой отъ трагизма и отчаянія; Богъ тоже возлюбилъ его, и рано взялъ къ себѣ.

Памятникъ Рафаэля въ Ватиканѣ – такъ называемыя Станцы. Изъ нихъ главнѣйшая, давняя соперница Сикстинской – станца della Segnatura: это комната въ папскихъ покояхъ, гдѣ раньше помѣщалась личная библіотека Юлія II, а затѣмъ тамъ прикладывались печати къ папскимъ breve. Рафаэль въ этой свѣтлой, тихой комнатѣ, выложенной мозаикой, отдѣланной роскошными панелями, написалъ три фрески – «Аөинскую школу», «Парнасъ» и «Disputa». Хотя «Disputa» значитъ какъ будто «споръ», «диспутъ», но ее назвать правильнѣе «Тріумфъ церкви».

113

Никакой борьбы, напряженія нѣтъ. Въ небесахъ возсѣдаетъ Богъ Отецъ, Христосъ, Марія Дѣва и Іоаннъ Креститель среди Учениковъ и Евангелистовъ. Снизу-же Соборъ папъ, епископовъ, учителей церкви, размышляя о догматахъ и обсуждая ихъ, устремляется душою въ высь къ ихъ Истоку. Въ «Парнасѣ» Аполлонъ, на холмѣ, подъ лаврами издаетъ смычкомъ божественные звуки, поэты-же и поэтессы окружаютъ его, слушаютъ, и нѣжный отблескъ зари золотитъ ихъ. И наконецъ въ «Аөинской школѣ» въ фантастическомъ, легко-гигантскомъ храмѣ Ап. Петръ и Павелъ какъ-бы объявляютъ истину Собору мудрецовъ языческихъ. Здѣсь также нѣту рѣчи о борьбѣ, о спорѣ. Все покойно, ясно, духъ великой гармоніи все проникаетъ: и величественно шествующихъ Апостоловъ, и дальнюю, божественную перспективу храма, и мудрецовъ, размышляющихъ на переднемъ планѣ. Во всехъ трехъ фрескахъ Богъ открыто, или скрыто наполняетъ все собою – будетъ ли то Богъ Отецъ «Disputa», или языческій Аполлонъ, или само Вѣяніе Господа, какъ въ «Аөинской школѣ». Это Богъ свѣта и мира. Ему некого и не за что карать, не на кого гнѣваться, ибо и такъ все Ему послушно; все полно къ нему благоговѣнія и радости; Онъ проходитъ въ легкомъ Вѣтеркѣ мудрости, поэзіи и музыки. Все Онъ уравновѣшиваетъ; всему даетъ стройность и прозрачность. Міръ Ему милъ, Онъ и не думаетъ о дьявольскомъ. Кажется, Рафаэлю былъ чуждъ дантовскій Адъ, средневѣковые ужасы, химеры готики. Его корни – христіанство и античность, особенно античность, платонизмъ; но и любовь къ земной прелести, просвѣтленная христіанствомъ.

114

Судьбѣ угодно было, чтобы они оба отдали себя Ватикану, и навсегда остались въ немъ соперниками непобѣжденными, каждый въ своемъ, неразрывно связанные подъ эгидой папства.

Память о Рафаэлѣ осталась въ Римѣ и помимо Ватикана. Въ S. Maria della Pace, и капеллѣ Киджи, съ помощью учениковъ расписалъ Фарнезину; наконецъ, на холмѣ, за Римомъ, выстроилъ кардиналу, Джуліо Медичи, будущему папѣ Клименту, виллу.

Въ одинъ изъ вечеровъ осеннихъ мы туда отправились.

Перейдя Ponte Molle, на Фламиніевой дорогѣ, идущей отъ Piazza del Popolo, взяли налѣво, берегомъ Тибра, аллеей платановъ, потомъ медленно стали подыматься на Monte Mario. Сиреневѣло въ воздухѣ, легкой дымкою Римъ затянутъ; недалеко уже сумерки. Надо-бы поспѣшать, но какъ разъ мы запутались въ дорожкахъ по огородамъ. Подошли къ домику огородника, спросили. Старичекъ, возившійся съ лопатой въ зеленомъ своемъ царствіи, длинно и учтиво объяснилъ, и провелъ прямикомъ, черезъ какую-то калитку.

Помню широкій, овальный подъѣздъ къ виллѣ, бассейнъ съ плавающими листьями; входъ во второй этажъ;

115

Но и теперь, въ своей запущенности, какъ внутренно свѣтла, стройна, обильна воздухомъ и легкостью эта вилла! Два ученика, помощники Рафаэля, трудились тутъ – Джуліо Романо и Джіованни да Удине. Они расписывали стѣны фресками, тянули фризы богатѣйшіе, наполнили деревенскій домъ красками яркими и радостными, дыханіемъ природы, свѣта, милаго произрастанія. На фризахъ все цвѣты, и фрукты, птицы; все живетъ, все преизбыточно, само въ себѣ не умѣщается, и говоритъ о прелести природы; о прелестномъ солнцѣ, объ Италіи, свѣтломъ воздухѣ, неизбытныхъ мощныхъ сокахъ жизни. Сквозь тлѣнность временнаго вилла Madama говоритъ о золотомъ вѣкѣ явственнѣе, чѣмъ прославленная Фарнезина. Здѣсь хотѣлось бы жить. Здѣсь само чувство жизни свѣтлѣе, воздушнѣе нашего; и невольная зависть беретъ – позавидуешь тѣмъ, кто такъ чувствовалъ, и такъ жилъ.

Духъ Рафаэля властвуетъ надъ виллой. Но слова его сказаны учениками болѣе по земному, нежели говорилъ онъ самъ. Онъ возносился къ платонизму, христіанству, былъ творцомъ легкихъ, гармонически-стройныхъ композицій, но нѣсколько надземныхъ; на ряду съ глубокимъ жизненнымъ корнемъ у него было обобщеніе, полетъ, ясное рѣяніе духа. Онъ – великъ; ученики – милы. Но Джіованни да Удине искренне любилъ своихъ животныхъ, и свои плоды, цвѣты; онъ былъ ближе къ жизни обычной, и быть можетъ характернѣй отразилъ ту радость бытія, легкость земной поступи, какою обладали люди Возрожденія. И онъ, и Джуліо Романо ближе къ средѣ, родившей ихъ, чѣмъ самъ Рафаэль, возвышавшійся надъ нею. Потому ихъ творчество такъ характерно, такъ даетъ couleur locale своего времени.

116

У Тибра, въ скромной остеріи подъ платанами, рядомъ съ усталыми возчиками и простымъ римскимъ людомъ, утомленные путники спросятъ фіаску вина, vino dei Castelli Romani. Въ сиреневомъ вечерѣ будутъ слушать кудахтанье куръ, громыханье проѣзжающихъ повозокъ, крикъ осла. Римъ затянется мглой, дымносизой вуалью. Ярче заблестятъ его огни. Темнѣй станутъ ближніе платаны. Возчики разъѣдутся.

Путь нашъ лежитъ длинною via di Porta Angelica мимо казармъ къ Ponte Margherita.
РИМСКІЕ ВЕЧЕРА

Вечеръ Риму идетъ. Захватилъ-ли онъ васъ на мосту черезъ Тибръ, когда пепельно розовѣетъ закатъ надъ Ватиканомъ, а въ кофейныхъ волнахъ, быстрыхъ струяхъ, ломаются золотыя отраженія фонарей; или на Монте Пинчіо, вечеръ краснѣющій, съ синею мглой въ глубинѣ улицъ; или у Капитолія, тихій и облачный, когда стоишь надъ форумомъ, вглуби чернѣютъ кипарисы, Арка Тита, даль за ней смутно-фіолетовая да нѣсколько золотыхъ огоньковъ – всегда это очень сливается съ Римомъ, всегда ощущаешь – вотъ это и есть стихія его, задумчиво-загадочная. Это она поглощаетъ пестроту, шумность дня, выводитъ душу ночную; освобождаетъ тѣ великія меланхоліи,

117

которыми Римъ полонъ. Въ сумеркахъ грандіознѣй, молчаливѣй Колизей; ярче блестятъ глаза одичалыхъ кошекъ на Форумѣ Траяна; величественнѣй шумъ фонтана Треви, неумолчно говорящаго о проходимости.

Розовѣющія купы облаковъ на небѣ. Пахнетъ сыростью; осенняя листва шуршитъ подъ ногою – слабый ароматъ тлѣнія. Недвижны барельефы и тріумфы Арки Константина.

Ни человѣка, и ни лошади, ни трама!

118

ВЕЧЕРА ВЪ РИМѢ

Послѣ дневныхъ блужданій, утомленный, но и легкій, путникъ навѣрное окажется на Корсо. Можетъ быть, выпьетъ чашку кофе въ международномъ кафе Faraglia, на Piazza Venezia. Или-же пройдетъ подальше, къ знаменитому кафе Aragno.

Въ пышныхъ и нарядныхъ залахъ его въ это время многолюдно. Даже на улицѣ, на тротуарѣ толпа окружаетъ столики. Особенные молодые люди – мы называли ихъ uomini politici – цѣлымъ стадомъ стоятъ передъ Aragno, запустивъ руки въ карманы брюкъ и непрерывно вороша ими. Они надвинули на лобъ канотье свои, и быстро жестикулируя, волнуясь, цѣлыми часами болтаютъ, спорятъ, горячатся, будто дѣло идетъ ни вѣсть о чемъ важномъ; оцѣниваютъ женщинъ, слегка гогочутъ при случаѣ. То-же и внутри кафе; но тамъ сидятъ, на бархатныхъ диванчиках, курятъ, пьютъ кофе; и безконечно, и безконечно болтаютъ. Тутъ журналисты, и студенты, и биржевики, и депутаты съ Montecitorio, изъ недалекаго парламента. Остряки утверждаютъ, что министерства итальянскія родятся и свергаюся въ кафе Aragno. Вотъ уголокъ, гдѣ засѣдаемъ «мы», русскіе, во второй залѣ, у стѣны. Всѣ «мы» въ довольно дружелюбныхъ отношеніяхъ – и между собой, и съ камерьерами, дающими «намъ» кофе. Какъ вездѣ, насъ считаютъ за второй сортъ, но сама Италія въ глазахъ порядочнаго европейца тоже второй сортъ; намъ и легче. «Мы», конечно, отличаемся отъ итальянцевъ худшею одеждой, мы волосатѣй и небрежнѣй, медленнѣе говоримъ, нескладнѣй ходимъ, больше пьемъ.

  Ancora due bicchieri per russi! кинетъ ловкій камерьере на ходу своему коллегѣ, и мигнетъ въ нашу сторону. Это значитъ, что «мы» продолжаемъ вдохновляться коньякомъ Мартелемъ. Синева табачнаго дыма, вѣчное

119

движеніе, легко снующіе камерьере, несмолкаемый, имѣющій гармонію свою, ровный гомонъ человѣчества. Но вотъ рядомъ, на диванчикѣ у стѣны, за мной, говоръ вспыхиваетъ, собесѣдники хлопаютъ по мраморному столику, бьютъ себя въ грудь, тычутъ пальцами другъ другу чуть что не въ лицо – я оборачиваюсь; спорятъ молодые люди. Точно бы они поссорились, сейчасъ дуэль. Прислушиваюсь – дѣло проще: одни доказываютъ, что на via Babuina комнаты дешевле, чѣмъ на via Aurora. Другіе не соглашаются. Нашъ Ф. вспыхиваетъ, и считая себя тоже итальянцемъ, раздувая бакены подобно жабрамъ, быстро, рѣзко ввязывается въ споръ. Это Италія – страна величія, поэзіи, страна дѣтей, безхитростныхъ uomini politici съ руками въ карманахъ брюкъ.

120

Это вечера обычные. Иногда-же зайдетъ путникъ въ кинематографъ у глянцевитаго туннеля подъ Квириналомъ, и за лиру окунется въ мелодраму, фарсъ, и въ чепуху; посмѣется, посмотритъ итальянскую толпу. Если-же серьезнѣе настроенъ, можетъ пойти въ концертъ. Пріятны симфоническіе концерты въ Augusteo, близъ S. Carlo. Кругообразная руина мавзолея Августа приспособлена подъ залу. Получился амфитеатръ; его накрыли крышей стеклянною, и разъ въ недѣлю симфоническій оркестръ, подъ управленіемъ кого-нибудь изъ знаменитостей, оглашаетъ древнюю могилу – Бетховеномъ, Чайковскимъ, Листомъ. Бурно дирижировалъ тамъ нашъ Сафоновъ. Звѣзды золотились черезъ стекла надъ сидѣвшими, и надъ игравшими.

И еще вечеръ, особенный, я вспоминаю. Мы отправились на Piazza Colonna. У знакомой булочной, близъ Palazzo Boccone, вдругъ увидали цѣпь солдатъ. За ними, на площади, шумѣла толпа. Мы вошли въ булочную; намъ сообщили, что это демонстрація противъ австрійцевъ. Въ Вѣнѣ побили итальянскихъ студентовъ. Студенты римскіе не пожелали смолчать. Заварилась каша. Мы вышли – и, родившись русскими, не могли-же мы не вспрянуть. Солдаты посмѣивались, яко-бы не пускали, но настроены были явно сочувственно. Кто могъ въ Италіи, въ 1908 году, любить австрійцевъ? Тамъ орали, бѣгали, свистали молодые итальянцы. Ловкіе, худые, быстрые, засовывали они два пальца въ ротъ, и свистъ пронзительный, нечеловѣческій, летѣлъ по площади съ колонной Марка Аврелія, увѣнчанной Апостоломъ. Апостолъ неподвижно

121

Было весело. Италія подвижная, живая, нервная, не терпящая рабства!

И наша булка полетѣла, протестуя. И мы свистали.

Два окна австрійцамъ выбили. На другой день Титтони ѣздилъ извиняться, но извинялся онъ притворно. Стекла вставили за счетъ правительства. Римъ-же, простой и высшій, былъ на сторонѣ нашей.

ДОМАШНІЙ БЫТЪ

Но возвращаемся домой, къ тѣсной и грязноватой via Belsiana, что у Корсо; есть тяготѣніе посидѣть въ мягкомъ креслѣ, почитать, заварить русскаго чаю. Войти въ свой скромный, ежедневный бытъ.

Вотъ какова наша обстановка: квартира огромная. Ея хозяинъ – итальянскій врачъ, не то акушеръ, не то гинекологъ, а не то просто шарлатанъ. Его почти и не бываетъ дома. Квартира малообитаема. Длиннѣйшій коридоръ ее пронизываетъ; тутъ дверь и въ ванную, и въ хирургическую, и въ пріемную, и въ кабинетъ, въ гостиную – вездѣ полутемно, спущены жалюзи, и цѣлый день сквознякъ. Двѣ наши дамы – хозяйки, дѣвочка, и кухарка Маріэтта, худенькая, востроносая дуэнья лѣтъ подъ пятьдесятъ – всю, кажется, жизнь проводятъ въ кухнѣ. Днемъ, до четырехъ, можно ихъ встрѣтить въ коридорѣ, полуодѣтыхъ, въ нижнихъ юбкахъ и неустроенныхъ прическахъ.

  Ахъ, scusi tanto!

122

И убѣгаютъ. А на завтра то-же самое, та-же зеленая шелковая нижняя юбка, тѣ-же смоляныя, никогда не моющіяся косы римскія; та-же худенькая дѣвочка съ грязной шеей, похожая на обезьянку. Иногда появляется, впрочемъ, il dottore – здоровенный, съ лоснящимся проборомъ и золотой цѣпочкой. Тогда въ комнатѣ рядомъ несмолкаемый щебетъ; вынимаютъ какія-то вещи, перекладываютъ, считаютъ, слышны лиры, чентезимы, идетъ работа. Можетъ быть, это вовсе и не докторъ, а торговецъ какими-нибудь контрабандными товарами или тайный процентщикъ. Все возможно въ старомъ Римѣ съ просырѣлыми домами – видавшемъ виды всякіе, ничему не удивляющемся.

Къ вечеру въ римской квартирѣ, осенью, холодновато. Окна запотѣли. Мы закрываемъ ставни, разводимъ на спиртовкѣ чай, пьемъ, читаемъ, а ноги мерзнутъ, и на плечи не грѣхъ накинуть что-нибудь. Въ десять дверь отворяеѣтся,   востроносая, быстроглазая Маріэтта.

  Occorre altro?

Неизмѣнный вопросъ. Не нужно ли еще чего?

  Niente.

  Buona notte. Buon reposo.

Это формула тоже сакраментальная. Теперь ясно, что началась ночь. И скоро, правда, мы укладываемся на гигантскія латинскія постели, подъ мягкими перинами, нагружая на себя пальто, платки, что можно, чтобы было потеплѣе. Въ это время съ улицы доносится:

123

Въ первый разъ даже вздрогнешь. Голоса хриплые, воспаленные; что-то бандитское въ нихъ есть. Но дѣло просто. Если встать, пріотворивъ окно и выглянуть, то на углу увидишь человѣка три-четыре, быстро наклоняющихся, жестикулирующихъ, какъ-бы хватающихъ другъ друга за руки. Дѣлается все необычайно быстро. И непрепрерывный аккомпаниментъ:

  Cinque! Tre! Sette!

Это игроки въ морру, знаменитую игру Италіи.

Дѣло въ томъ, чтобы угадать, сколько пальцевъ одной, или двухъ рукъ выкинетъ вашъ противникъ. Называютъ и выкидываютъ одновременно. Рядомъ стоящіе слѣдятъ, чтобы не было мошенничества, но, конечно, споры постоянны. Доходитъ иногда и до ножей. Морра поэтому запрещена. Поэтому, въ нее играетъ вся Италія, но по ночамъ, по закоулкамъ, тайно.

Игроки въ морру – первые пѣтухи римской ночи; вторые позже бываютъ, и не столь регулярно; въ часъ, во второмъ. Вдругъ на улицѣ крики, теперь уже женскіе, быстро близящіеся; слышенъ стукъ каблуковъ, шелестъ платьевъ, возгласы; и столь же живо какъ возникли, удаляются эти возгласы. Потомъ мужскіе голоса, топотъ мужскихъ ногъ – и стрѣлой несущаяся, отдѣльная бѣглянка. Это борьба съ культомъ Венеры, которой Римъ, по традиціи давней, служитъ не безъ исправности. Стая ночныхъ нимфъ, пролетѣвшая по via Belsiana – уличныя преемницы тѣхъ куртизанокъ, что во времена Рафаэля и Льва X писали латинскіе стихи и принимали во дворцахъ своихъ, на via Giulia. Ихъ описывали и Аретино и Банделло. Ихъ заставляли, во дни оны, во Флоренціи, нашивать желтыя полоски, а еще раньше – носить на капюшонахъ погремушки. Въ двадцатомъ вѣкѣ ихъ преслѣдуютъ ночами. Но какъ тогёда онѣ процвѣтали, такъ и теперь безцѣльна борьба съ Венерой, хотя-бы и Венерой

124

площадной, въ странѣ, гдѣ самый воздухъ опьяняетъ. Гдѣ культъ женщины и любви – многовѣковыми корнями укрѣпленъ; гдѣ женщина до небесъ прославлена; и если хитрость и обманы, легкомысліе и вѣтренность ея осмѣивались иногда – то не было еще въ Италіи такихъ, кто къ женщинѣ-бы относился безразлично.

СЛАВА РИМА

Много славъ у Рима. Нѣкоторыя мы ужъ знаемъ. Форумъ, Капитолій – слава древней гражданственности. Ватиканъ – слава католическая въ союзѣ съ Ренессансомъ. Мы не видѣли еще одной славы, тоже древней, очень скромной и прекрасной: славы первохристіанства. Отъ жизни пестрой, повседневной направимся мы въ базилики, катакомбы, и въ окрестности, гдѣ остались нешумные, но трогательные слѣды временъ Апостольскихъ.

ПЕРВОХРИСТІАНСТВО, КАТАКОМБЫ

Базиликъ ранняго христіанства въ Римѣ довольно много. Есть общее во всѣхъ нихъ. Это храмы простые, нѣсколько грузные, въ большинствѣ трехнефные, съ двумя рядами древнихъ колоннъ. Въ нихъ мало украшеній. Скорѣе – впечатлѣніе суровости, той сдержанности – бѣдности строителя, когда недавни еще мученики, когда едва-лишь побѣдило христіанство. Міръ имъ еще не покоренъ. Главная ихъ краса – мозаики. Ими выложена абсида; иногда тянутся онѣ рядами надъ колоннами нефовъ.

125

У св. Пракседы мы захотѣли войти въ древнѣйшую капеллу св. Зенона. Эта капелла заперта. Мы попросили отворить, къ намъ подошелъ монахъ, заглянулъ неласколво – спросилъ:

  Католики?

  Нѣтъ.

И молча повернувшись, удалился. Единственный разъ, въ Италіи, дохнулъ духъ древней нетерпимости.

Но къ ветхому храму, въ честь св. Пракседы, въ домѣ которой останавливался Ап. Петръ, это подходитъ. «Вы, праздные туристы, вы здѣсь ходите и разсматриваете, а для насъ это мѣсто священнаго поклоненія. Омойте руки у входа, и помолитесь, и тогда мы пустимъ васъ».

Многія древнія церкви Рима – за городомъ: св. Лаврентія, св. Павла, св. Агнесы. При послѣдней есть катакомбы; я видѣлъ ихъ.

Былъ зимній сѣроватый день, послѣ дождя. Облака летѣли, стояли лужи, когда быстрый трамъ мчалъ насъ за Porta Pia по via Nomentana, гдѣ нѣкогда плебеи уходили на священную гору (эта «гора»   скромный холмикъ). Пробѣгали дома, дачи, сады – все современное. Наконецъ, мы остановились у тяжелой угловатой церкви съ четвероугольной кампаниллой. Два тощихъ деревца расли предъ

126

Церковь выстроена на могилѣ св. Агнесы. Внутри она сильно передѣлана, хотя, конечно, планъ ея остался. Остались древнія колонны, мозаики въ абсидѣ, VII-го вѣка – св. Агнеса между папами Симмахомъ и Гоноріемъ. Роскошь потолка, портреты, гербы удаляютъ отъ первохристіанства. Но при ней есть катакомбы, вводящія въ его сердце.

Мы спускались по лѣстницѣ. Рядомъ, на стѣнахъ, были вырѣзаны имена мучениковъ. Проводникъ далъ намъ длинныя, тоненькія свѣчки, и пошелъ впередъ, засвѣтивъ свою. Вотъ они, катакомбы, царство подземное! Узенькій безконечный коридоръ; вдвоемъ трудно разминуться. Тьма полная, и лишь красноватое, невѣрное пламя свѣчей нашихъ даетъ возможность увидать пористую, изрыхленную землю по бокамъ, и ниши, куда гроба вставлялись. Ни гробовъ, ни останковъ не существуетъ болѣе; это скромный, сложный, опустѣлый улей смерти. Кое-гдѣ проводникъ остановится, приблизитъ свѣчку къ надписи, къ высѣченному на камнѣ символу   агнца, креста, рыбки: и опять мы бредемъ дальше, спускаемся и подымаемся въ другія галлереи, какъ бѣдныя тѣни, направляющіяся въ Аидъ. Ну, а вдругъ наши свѣчи погаснутъ? вдругъ собьется проводникъ съ пути? Все приходитъ въ голову. Вспоминаешь изъ книгъ, что возможно,   всѣ катакомбы Рима между собою связаны; что считаютъ – въ нихъ было погребено до шести милліоновъ христіанъ. Вспоминаешь разсказы, какъ ушла группа семинаристовъ въ катакомбахъ св. Калликста, да и не вернулась вовсе, заблудившись. И чувство жуткое, но величавое овладѣваетъ. Вотъ онъ еще Римъ, новый: темный, душный, подземельный, съ маленькими молельнями, съ древними

127

Все-же теперь, проходя по молчаливымъ закоулкамъ этимъ, человѣкъ начинаетъ хотѣть свѣта, воздуха. Свѣчи наши потрескиваютъ; пламя ихъ все краснѣй. Сильнѣй бьется сердце, хочется вздохнуть пошире.

И когда, послѣ получасового странствія, выходишь вновь на землю, она кажется милѣй, и радостнѣе прежняго. Да и правда – разогнало тучи, солнце блѣднымъ, свѣтлымъ лучомъ выглянуло, и разбросало волнистыя свои пятна по далямъ Кампаньи; засвѣтило сіяніемъ ровнымъ, далекимъ, горы Альбано. Благоуханной свѣжестью оттуда тянетъ. Слышенъ жаворонокъ – житель, пѣвецъ и хвалитель Кампаньи. Сколько невысокъ Іерусалимъ Небесный, но тутъ радуешься и на земной.

QUO VADIS?

Четыре часа дня – день тихій, безсолнечный, съ синѣюще-опаловыми далями. Мы у воротъ S. Sebastiano, за городомъ, на Аппіевой дорогѣ. Здѣсь знаменитая дорога ничего не представляетъ изъ себя особеннаго: она замкнута по бокамъ невысокими стѣнами, за ними огороды, виноградники, сады. Въ отворенную калитку увидишь зелень, работающую крестьянку; проѣдетъ въ тарантайкѣ кто-нибудь, подымая пыль, женщина пройдетъ къ городу съ корзиною

128

Здѣсь встрѣтилъ Христа Апостолъ Петръ. Какъ тогда, ночью, во дворѣ первосвященника, на слова: «Вотъ этотъ былъ съ нимъ»   ученикъ ушелъ, какъ-бы отрекся; такъ теперь онъ убоялся мученичества, и въ день, быть можетъ, такой-же блѣдно-сиренево-опаловый, выходилъ, спасаясь, за ворота Рима. Былъ у него мѣшокъ за плечами? Быть можетъ, были тамъ пшеничныя лепешки и головка лука. Пыльныя сандаліи да посохъ, вотъ и все. – Но,   и того много.

Христосъ шелъ къ Риму.

  Domine,   спросилъ Апостолъ. – Quo vadis?

  Venio iterum crucifigi.

Апостолъ устыдился, какъ нѣкогда въ Іерусалимѣ. И какъ раньше, вновь пошелъ за Христомъ и пришелъ въ Римъ, и принялъ мученичество на мѣстѣ, гдѣ теперь Соборъ; и въ смиреніи, чтобы не равняться съ Господомъ, просилъ распятія головой внизъ, и былъ распятъ. – «Ты, Петръ, и на семъ камнѣ осную Церковь мою, и врата адовы не одолѣютъ ю.»

Да, навѣрно, такой-же опалово-сиреневый былъ день, и такъ же камыши шуршали, и молчала дальняя пустыня;

129

Среди камней древней, грубой мостовой, вставленъ кусокъ мрамора съ отпечаткомъ ноги. Это стопа Христа. Поклонимся святому мѣсту, пойдемъ далѣе; многія сотни христіанъ здѣсь проходили, передъ вечеромъ, въ направленіи катакомбъ. И Христосъ да будетъ съ нами, какъ былъ съ ними.

АППІЕВА ДОРОГА

Отъ часовенки Quo vadis недалеко и до катакомбъ Калликста. Все еще по сторонамъ дороги каменныя стѣны; все еще калитки. И одна изъ нихъ съ аллеей вдаль, по винограднику, указываетъ на катакомбы. Въ глубинѣ группа кипарисовъ. Если-бы мы зашли туда, то монахъ, болѣе ловкій, чѣмъ у св. Агнесы, водилъ бы насъ опять со свѣчками по безконечнымъ переходамъ подъ землей, слащаво, умленно прославляя древнія часовни, называя мучениковъ и епископовъ. Это – самое знаменитое изъ древнихъ мѣстъ погребенія: здѣсь похоронена св. Цецилія, здѣсь найдена была крипта первохристіанскихъ папъ. Многое ушло уже; но и сейчасъ живо можно представить себѣ скромный входъ, въ саду какой-нибудь знатной римлянки, среди подобныхъ-же кипарисовъ и виноградниковъ, въ городъ мертвыхъ. Таинственность спусковъ, иногда по откидной лѣстницѣ, съ условленнымъ паролемъ для собраній; тишину и благоговѣніе подземныхъ службъ, рыданія, въ сумеркахъ, надъ тѣломъ мученика.

Все это волнуетъ. И Аппіева дорога настраиваетъ серьезно, важно, какъ и подобаетъ кладбищу.

На самомъ дѣлѣ, можно назвать ее путемъ гробницъ. Противъ катакомбъ Калликста – катакомбы св. Претекстата; на дорогѣ delle sette Chiese, пересѣкающей Аппіеву – св. Нерея и Ахиллея; дальше еврейскія катакомбы, и

130

еще далѣе, за монументомъ Цециліи Метеллы, круглой башней возстающимъ на пригоркѣ – начинаются гробницы языческія.

Кампанья разстилается теперь широко. Видны Альбано и Фраскати въ голубѣющемъ туманѣ. Небо прояснѣло; и мирное солнце выхватило дальнимъ, сіяющимъ лучомъ средневѣковый городокъ на возвышеніи – какую-нибудь Палестрину. Въ нѣжной голубизнѣ акведуки идутъ по равнинѣ, тихой и безглагольной; пасутся стада овецъ. Ихъ стерегутъ пастухи въ кожаныхъ штанахъ   личности древнія; свѣжей античностью отъ нихъ вѣетъ.

И въ золотящемся вечернемъ солнцѣ – холмики, курганы, саркофаги, по обѣимъ сторонамъ дороги. Полуразрушенные храмики. Надъ ними пиніи. И – ни души! Развѣ скромная двухколеска протруситъ – опять плавные ястреба въ небѣ, звонъ жаворонка, легкіе призраки Сабинскихъ горъ. Если смерть есть покой, то лучшаго орнамента не надо ей. Ибо все здѣсь – вѣчность и безмолвіе, остановившіяся облака, безбрежно-голубое небо. Язычникъ, іудей, христіанинъ, легшіе въ эту землю – всѣ одинаково другъ другу братья. Богъ, посылающій имъ жаворонка, свѣтъ солнца, благоуханіе равнинъ пошлетъ и душам отошедшихъ миръ. Аминь.

S. PAOLO FUORI LE MURA

Если Quo vadis – памятникъ Апостола Петра, то храмъ S. Paolo – пышная слава Павла.

Сама дорога къ храму интересна. Въ Римѣ она идетъ у Тибра, мимо Авентина, золотѣющаго въ лучахъ вечернихъ

131

уединенными садами. Проходитъ далѣе, кварталомъ бѣднымъ, шумнымъ, будто подходящимъ для того, чтобы всегда здѣсь жили мелкіе ремесленники, сапожники, ткачи, среди которыхъ проповѣдывалъ Апостолъ. Небольшой Monte Testaccio, создавшійся изъ черепковъ посуды битой, вѣками сюда кидавшейся, остается влѣво. Миновавъ загадочную пирамиду Цестія у городскихъ воротъ, мы выѣзжаемъ на дорогу въ Остію. Она бѣдна, пыльна; какіе-то домишки люда несытаго, харчевни, остеріи; справа Тибръ вьется къ морю, равниной безпредѣльной и пустынной. Тамъ, куда солнце клонится – море, и туда оно уйдетъ. Среди болотистыхъ низинъ тамъ Остія, нѣкогда громкій портъ, нынѣ раскопки, да могилы, лихорадки. Изъ этой Остіи, навѣрно, отходили парусныя суда въ дальніе края къ востоку; и быть можетъ, что самихъ Апостоловъ доставило сюда одно изъ судовъ этихъ. И – въ томъ нѣтъ сомнѣній, что ихъ пыльныя сандаліи постукивали по пути остійскомъ. Здѣсь гдѣ-нибудь въ корчмѣ, подъ Римомъ, Павелъ ночевалъ; а съ зарей продолжалъ путь къ мѣсту славы и кончины. И мы не удивимся, встрѣтивъ на дорогѣ этой, скромной и нехитрой, какъ само первохристіанство, капеллу, на стѣнѣ которой высѣчены двѣ мужскія фигуры: Петръ и Павелъ. Тутъ въ послѣдній разъ предъ мученичествомъ Апостолы увидѣлись, и тутъ прощались. Такова легенда.

132

Помню и медальоны, гдѣ-то высоко, подъ потолкомъ – безконечный рядъ папъ, въ мозаичныхъ изображеніяхъ. Тутъ всѣ Сильвестры и Симмахи, и Калликсты, и Григоріи, и Львы, и Павлы, Юліи и Александры, Піи, Бенедикты, вновь безпредѣльная династія двухъ тысячъ лѣтъ. А Петръ и Павелъ, разлучившіеся тамъ на смерть, по дорогѣ въ Остію, здѣсь вознесены колоссальными статуями у входа въ нефъ.

Солнце ударило красными шелками сквозь верхнія окна, заалѣло на стѣнахъ, напомнило, что римскій вечеръ наступаетъ. Бѣгло мы взглядываемъ на дивный монастырскій дворъ, съ портикомъ въ витыхъ колонкахъ, и выходимъ къ траму. Некогда ужъ посѣтить Tre Fontane, гдѣ Апостолъ былъ казненъ: это довольно далеко отсюда. По преданію, отсѣченная голова его, покатившись по землѣ, трижды остановилась. И изъ каждаго мѣста забилъ источникъ.

Мы вспрыгиваемъ на подножку трама. Въ свѣжемъ вечерѣ, оранжево-золотистомъ, съ отблескомъ зеленоватаго, онъ уноситъ насъ обратно, въ дальній Римъ, равниной бѣдною, подъ тѣмъ-же небомъ, что взирало на отрубленную голову Апостола. А прохладный вѣтерокъ изъ Остіи доноситъ ту-же влагу, запахъ соли, моря, водорослей, что и двѣ тысячи лѣтъ назадъ, на зарѣ, вдыхалъ Апостолъ, направляясь въ Римъ.

Benedictus est Dominus et nunc, et semper, et in saecula saeculorum.

ДУХЪ РИМА

Чтобы ощутить Римъ полнѣе, надо побывать въ его окрестностяхъ. Мы уже были на Аппіевой дорогѣ. Но еще и еще надо бродить, на закатѣ, среди ея могилъ, подъ

133

Многія изъ горъ вулканическаго рожденія. И вообще это край вулканическій. Онъ носитъ слѣды давнихъ загадочныхъ перемѣщеній почвы, и сама почва здѣсь особенная: необычайно древняя. Столь древне все подъ Римомъ, что какъ будто ощущаешь оцѣпенѣніе вѣковъ, повисшихъ въ прошломъ. Произрастанія земли и жизни людей слились. Невѣдомая сила выдавила воронковидные, уединенные холмы, раскинутые по Кампаньѣ, увѣнчанные вѣковыми городками – Паломбарами, Монте-Кампатри. Цѣлые океаны голубого воздуха ихъ раздѣляютъ, наполняя неземной нѣжностью ихъ очертанія.

Всегда мнѣ странною казалась земля Рима. Это не Тоскана. Тоскана молодая, бодрая, живая; здѣсь – прахъ тысячелѣтій. Мелкая, разсыпчатая почва, крошащаяся, точно удобренная кровью поколѣній людскихъ, перегорѣлая и отжившая; вся пронизанная катакомбами, сверху изрытая пахарями и теперь заброшенная. Если Римъ столица, то почему вокругъ на десятки верстъ пустыня? Почему окрестности мірового города возводятъ къ Библіи, равнинамъ Палестины, Сиріи? Римъ будто заколдованъ. Онъ оцѣпленъ кольцомъ доисторическаго. Государства смѣняются, народы волнуются, а Вѣчность

134

Въ кругообразной равнинѣ, orbis terrarum, Римъ возникъ единящею силою. Можетъ быть, изъ вида этого круга земель выросло у римлянъ ощущеніе, какъ позже у католиковъ и папъ, о средоточіи вселенной. Это чувство духъ дѣланія осуществлялъ. Городъ таинственный сталъ господиномъ міра, прежде физическимъ, государственнымъ, позже духовнымъ.

Римъ, если вглядѣться, вслушаться, сохранилъ и понынѣ великую свою серьезность, важность и величіе. Столь онъ покоенъ въ значительности своей, что никакая суета его не поколеблетъ. Въ сущности, гдѣ-бы не находиться въ Римѣ, всюду вамъ слѣдуетъ музыкальное сопровожденіе. Есть глубокая задумчивость и меланхолія въ этихъ звукахъ. Есть сознаніе великихъ дѣлъ, великихъ чувствъ, страстей, моленій, преступленій, откровеній, пролѣтевшихъ – и истаявшихъ.

  «Да, я жилъ: дикій Ромулъ, братоубійца, обводилъ свою борозду на Палатинѣ. Легендарные цари завоевали Вольсковъ, и Сабинянъ, и Этрусковъ. Республика создавала законы, Цезарь видѣлъ славу, гибель; императоры безумствовали; и власть моя распространялась надъ всѣмъ міромъ. Я видѣлъ странныхъ христіанъ – полурабовъ, полуневѣждъ, повалившихъ боговъ моихъ; я испыталъ позоръ и разореніе отъ варваровъ; вѣками пребывалъ я въ запущеніи; стада паслись на моемъ форумѣ, но я вновь возникъ, далъ міру благодать искусства, бездну религіи, сладость напѣвовъ христіансткихъ. Свѣтъ просвѣщенія моего вновь пронизалъ міръ; и какъ стоялъ

135

вѣчно, такъ вѣчно и простою. Но я знаю жизнь, ея печаль и бренность, ея великую серьезность. Какъ полубогъ, окутанъ я легендою; треножникъ Пиөіи курится у моихъ ногъ; судьбы мои темны. Я, древній, важный, все видавшій, испытавшій, безконечный Римъ!»

И не напрасно Римъ живописуя, рисовалъ вечеръ. Римъ есть городъ вечера. Самыя глубокія, и острыя въ немъ чувства – на закатѣ. И сама ночь, сходящая столь быстро,   особенная ночь.

Ночь высвобождаетъ его душу; въ ней окончательно смолкаетъ суетное, и яснѣе вѣчное. То, что въ Римѣ есть отъ Пирамидъ, отъ Сфинксовъ, то звучитъ слышнѣе въ часъ полуночный.

Если поужинать у фонтана Треви и направиться къ Корсо, то Римъ предстанетъ въ полусонной летаргіи. Можетъ быть, есть огни у Aragno; еще ѣдутъ экипажи изъ театровъ, но прохожихъ мало, и одна за другой ставни запираются, тухнутъ свѣтившіяся окна. Блѣдный мѣсяцъ, изъ-за облаковъ, бѣжитъ беззвучно; дымное, сизѣющее его сіянье одѣваетъ улицы опалово-молочнымъ. Пересѣкши Piazza Colonna, миновавъ парламентъ, попадаешь въ угрюмые, холодновато-мертвенные переулки, что выводятъ къ Пантеону. Одиноко, сумрачно онъ воздымается; гордо несетъ куполъ свой; темновато межъ колоннъ его портала. Здѣсь никого не встрѣтишь. Четко звучатъ шаги, плиты влажны, легкій туманъ встаетъ въ воздухѣ.

136

Это старые кварталы Рима, съ домами просырѣлыми, улицами узкими, съ сумрачными дворцами, какъ крѣпости, вырастающими на углу. Съ Piazza Navona шумятъ фонтаны. На ней свѣтлѣе, и туманъ прозрачнѣй. Старый Нилъ – дѣтище Бернини, безпредѣльно шумитъ струями своими, отливая серебромъ и жемчугомъ въ мѣсячномъ сіяніи. Два сержанта въ плюмажахъ, въ бѣлыхъ перчаткахъ, бродятъ у бассейновъ, близъ пыли, облака брызгъ. Нилъ не устанетъ изливаться. И куда-бы ни зайти въ пустынный часъ Рима пустыннаго, музыка водъ будетъ сопровождать. Ибо Римъ – городъ фонтановъ. Божества влаги издавна почитались здѣсь, и благоволили къ Риму сами. Воды летятъ въ Римѣ высоко, какъ у Собора Петра; несутся плавными струями въ Aqua Paola; журчатъ въ бассейнѣ на Испанской площади; ими кипитъ вся стѣна у Фонтана Треви, въ сложныхъ и разсчитанныхъ каскадахъ; нѣжно бьетъ тоненькая струйка въ чашу на Монте Пинчіо; и безчисленные тритоны, наяды, божества рѣкъ извергаютъ ее изъ своихъ глотокъ по различнымъ мѣстамъ Рима. Музыка водъ есть музыка меланхолій Рима, возводящая къ безпредѣльности. И она, какъ самъ Римъ, слышнѣе ночью, когда слабенькая струя источника, чуть не на любомъ перекресткѣ, не теряется ухомъ.

Римъ – не для молодости. Но человѣкъ, видѣвшій уже жизнь, знающій ея цѣну, знакомый съ горемъ; тотъ, для

137

кого недосягаема уже сіяющая черта юности – тотъ Римъ полюбитъ любовію ясной и глубокой. Чары Рима извѣстны. Достаточно подпасть имъ, и волшебникъ ужъ не выпуститъ; гдѣ-бъ ни находился человѣкъ, все будетъ онъ вздыхать по Риму ровному, покойному, и важному, какъ вѣчность.

1919 г. декабрь мѣсяцъ.

138