Книга, вышедшая в Париже в «ymca-press»
жүктеу/скачать 2.34 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- И.С. СОКОЛОВ-МИКИТОВ
- Обязательно напиши!
ПРИЛОЖЕНИЕ Мы публикуем ниже пильняковские документы, в машинописных копиях сохранившиеся в коллекции одного из основателей сменовеховского движения Н.В. Устрялова (Box No I, nos. 64, 67) в архиве Гуверовского института: записка Пильняка Н.В. Устрялову и надпись на книге Голый год. Об отношении Пильняка к сменовеховству см.: Vera Т. Reck. Boris Pil'niak. Л Soviet Writer in Conflict with the State. Montreal and London, 1975, pp. 97— 100. Харбин, 13 марта 1926 г. Глубокоуважаемый Николай Васильевич. Шлю Вам шесть моих книг: это единственное, что удалось мне перетащить через забор китайской таможни. И простите меня, пожалуйста, за то, что в Харбине коньяки и водки лучше московских! Черт бы их побрал! — ибо на другой день всегда надо сердиться и жаль, что после драки кулаками не машут. Всего хорошего. Я буду звонить Вам завтра поутру. Ваш Пильняк.
Николаю Васильевичу Устрялову, очень хорошему, — в память дружескую, — в утверждение того, что ни версты, ни эпохи, ни тысячи перепутий, — ни то, что мы живем на кожище земного шара в 120°, — Россия — одна,
мятежная — наша,
охающая по кремлям и кремлями, как и по весям нашим. А нам — вместе. И совсем не скучно. Приезжайте в Москву. 13 марта
926 Харбин.
И.С. СОКОЛОВ-МИКИТОВ Берлинский период 1921—1922 годов явился едва ли не самым ярким моментом и в литературной биографии Ивана Сергеевича Соколова-Микитова (1892—1975). Хотя печатные дебюты и первые литературные контакты его относятся еще к довоенным годам (когда он сдружился с A.M. Ремизовым — ср. «Всеобщее восстание» Ремизова в журнале Эпопея, 1922—1923), профессионализация писательского облика совпадает у него с берлинской эмиграцией (ср. его автобиографию в НРК, 1922, № 2, стр. 44). Здесь вышедший из деревенской глуши писатель неожиданно оказался в центре внимания, и решающая роль в этом парадоксальном выдвижении принадлежала АС. Ященко, который из всех работавших тогда в Берлине русских прозаиков безоговорочно принял только его (см. рецензии А.С. Ященко на «Кузовок» — НРК, 1922, № 6, стр. 9—10 и Р. Гуля на книжку Об Афоне, о море, о Фурсике и о прочем... — НРК, 1923, № 2, стр. 16; ср. воспоминания Р.Б. Гуля в Новом Журнале, 133, 1978, стр. 14—17; ср. также: Мих. Смирнов. Иван Соколов-Микитов. Очерк жизни и творчества. Л., 1974, стр. 37—39). Соколов-Микитов печатался в журналах и альманахах Современные Записки, Жар-Птица, Грани, Звено, НРК (где помещена его рецензия на «Детство Никиты» А.Н. Толстого, — 1922, № 5, стр. 5), в газетах Руль. Голос России и Накануне; выпустил три книжки, и несколько невышедших (а может быть, и ненаписанных) его книг было анонсировано в разделе «Судьба и работы...» в НРК, 1922, № 2, стр. 41. Творчество его в тот момент отождествлялось с новаторскими стилистическими тенденциями современной прозы («Как свой к большому гнезду И. Соколов-Микнтов», — говорил в статье «Крюк. Память петербургская» А. Ремизов, НРК, 1922, № 1, стр. 7) и не выглядело тем безнадежным провинциально-анахронистическим пережитком, каким стало с конца 20-х годов, после возвращения Микитова на родину. Само это возвращение (последовавшее вскоре за визитом Пильняка в Берлин и значительно опередившее «репатриацию» писателей-сменовеховцев в 1923 г.) было с не меньшим изумлением встречено современниками, чем шумные политические метаморфозы «красного графа» А.Н. Толстого. Узнав о его отъезде, З.Н. Гиппиус писала СП. Ремизовой-Довгелло: «А неужели Микитов сбрендил? Невероятно!» (Письмо от 21 июня 1922 г. См.: Horst Lampl. «Zinaida Hippius and S.P. Remizova-Dovgello». Wiener slawistischer Almanack. I, 1978, SS. 173—134); ср. в письме от 28 июля: «Меня берлинские дела очень интересуют: падают люди в небытие, словно карточные. И вот Сок<олов>-Микитов: я его помню, ведь какой твердый — казалось. И пыль одна!» (ibid., S. 174). В очерках, публиковавшихся в газете И.В. Гессена Руль весной—летом 1921 года, Микитов утверждал коренную, исконную контрреволюционность русского народа, деревни и их непроницаемость ни для каких советских декретов. В статье «Крик. — Вы повинны» он обвинил Советскую власть в беспримерной по масштабам разрухе, охватившей страну: «Вы повинны в том, что, кормя миллионную армию, обрекли на голодную смерть десятки миллионов людей, ждущих одного: мира. Вы повинны в том, что, вопя о гибели десяти миллионов жизней, лицемерно думаете о спасении своих животов. Вы повинны в том, что довели народ до последней степени истощения и упадка духа. Вы повинны в том, что истребили в народе чувство единения и общности, отравили людей ненавистью и нетерпимостью к ближнему. И от кого ожидаете помощи, если вы же научили людей смотреть друг на друга, как на врага, и радоваться чужому страданию?» (Руль, № 212, 30 (17) июля 1921). Хотя возвращение Соколова-Микитова в Россию истолковывается обычно в контексте «сменовеховского» движения (см., напр., книгу С.А. Федюкина Борьба с буржуазной идеологией в условиях перехода к нэпу, М., 1977, стр. 125), публикуемые ниже документы свидетельствуют о существенном отличии позиции писателя от доктрины лидеров берлинского сменовеховства — фраза в письме к Ященко «Врут сменовеховцы», откликающаяся на рапорты Ю. Ключникова и Ю. Потехина о их поездке, глубоко симптоматична. Своему ближайшему в Берлине единомышленнику («близнецу», по словам К.А. Федина) Микитов стремился внушить нетронутость деревни новыми преобразованиями в России. В другом письме, к А.Н. Толстому, он противопоставил раздорам берлинской эмиграции изживающую конфликты Гражданской войны, возвращающуюся к былому покою, единству и довольству Русь: «Давно прошло время самохвата и озорства, нет ни "помещиков", ни "бедноты", ни "пролетариев", ни "буржуев". Несчастье многому научило людей и оброднило. (Я не говорю, что совсем не стало мерзавцев — мерзавцы на русской земле перевестись не могут.)» (Литературное приложение к «Накануне», № 22, 15 октября 1922, стр. 7). В Советской России Соколов-Микитов не «врос» в систему литературной жизни, сознательно отрезав себя от столичных центров, уединившись в родную деревню или скитаясь по окраинам. Убежденной, осознанной «провинциальностью», неприятием столиц проникнута вся его литературная позиция (перелагатель сказок, автор «бессюжетных» пейзажных и путевых очерков) и жизненная программа («Живу постоянно в деревне, потому что это приближает меня к моему детству и моей семье, дает возможность охотиться и видеть ближе людей, а главное — не служить», — заявлял он в автобиографическом очерке. См.: Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков. М., 1928, стр. 321). Первое время после Берлина он сблизился с петроградской литературной группой «Серапионовы братья», члены которой с теплотой отнеслись к недавно вернувшемуся из Берлина писателю. В письме одной из участниц группы, Л.Б. Харитон, к Л. Лунцу от 3 января 1924 года рассказывалось о встрече Нового года у Серапионов и о присутствии на ней Соколова-Микитова: «С ним мы немедленно подружились. Вот это я понимаю: удивительное сочетание интеллигента с "живым человеком"» («Лев Лунц и "Серапионовы братья"». Публикация Гари Керна. Новый Журнал, 83, 1966, стр. 134). Но действительные дружеские связи Микитов сохранил на всю жизнь лишь с одним из «Серапионов» — Фединым. В 1933 году Соколов-Микитов, участвовавший в арктической спасательной экспедиции советского ледокола «Малыгин», был принят Сталиным. Эта аудиенция описана в его очерке «Чуткость», в кн.: Встречи с товарищем Сталиным. Под ред. А. Фадеева. [М.], ОГИЗ, 1939, стр. 175—177. Существенное значение публикуемых ниже писем Соколова-Микитова определяется фиксацией в них линии литературно-общественного самоопределения писателя сразу после его возвращения в Россию.
В Германию Herrn Prof. Jasenko «Nowaja Russkaja Kniga» Augsburgerstr. 33
В Питере шестой день. Перевидал и перезнакомился со всеми из Серапионов, полюбил всех крепче Констант<ина> Федина. У него каждый день, точно у тебя в «Книге»1. Очень полюбил Всев. Иванова — совсем не таков, каким представлял. Остальные чертовски молоды, чертовски все талантливы. Веселы. (Однако пишут жуть.) Федина и Иванова я таскал на немецкий пароход пьянствовать (на пароходе от Штеттина до Петербурга я стоял рулевую вахту и получил от немцев высшие аттестации). На пароходе твердо решили в ноябре вчетвером быть в Берлине: Федин, Иванов, я, четвертый — Пильняк. Питер переродился. На Невском — чего угодно. На Марсовом поле капуста и цветут подсолнухи. Очень боюсь, что оженюсь. — Великое множество красивых русских [баб] женщин. Живут же уныло, очень уныло. Усталые. Все это тебе опишу подробно из деревни, куда еду в субботу. Оттуда же и точнейший отчет и портреты. Всем нутром чувствую: правильно сделал. Врут сменовеховцы, но есть для чего в России нужно быть. Хоть до сих дней ветер гонит по Питеру запах человечьего, ночами чинят, подновляют тихо, но все-таки напишу. Твой Микитов. Всем привет. Ел у Белкина грибы со сметаной. Квартира твоя в целости и в порядке. На твоем кабинете висит замок. Милый человек Белкин и его жена. О тебе расспрашивают с большим интересом. Портрет твой показал (О! О!). Уважаемый Александр Семенович, сидя с Ив<аном> Серг<ее-вичем> нельзя не говорить о Вас. Он близнец. Привет! А письмо В<аше> он потерял. К. Федин. Глубокоуважаемый коллега, получил Ваше предложение прислать автобиографию. Если скромность не заест — пришлю. Привет всем. Целуйте Пуни. Ваш Ю. Анненков2. Пьем за Ваше здоровье в нэповском карантине. Ю. А.
7/20 ноября. Милый Сандро, — больше месяца как я отрезан от Божьего свету, не получаю ни писем ни газет: почта занята — мужики отказались ссыпать на почту по четыре фунта. Жалования теперь у нас никому не платят и, как в XVI веке — хлебом. Получил ли ты мое «Гнездо на голышах»? Мне очень хотелось бы теперь кое-что переменить и исправить, сгоряча я многое не разглядел, — многое мне показалось не того цвету. Теперь я, кажется, знаю всех и видел все. И вот знаю, есть в России две породы людей — те, что помнят, и те, которым помнить нечего. И этот раздел, разделивший Россию, виден в лицах, и в слове, и в самом росте. Тут не в возрасте даже дело (хотя и возраст очень, очень существенно), а в том, о чем жив человек. Сейчас великий кризис писательский: писатель (у нас в России) слыл пророком — прежде всего пророком и пророчества от него требовали и, заметь, так оно и есть: великие русские—пророки. И в самой судьбе великого писателя русского есть от библейского — это западные умирали скрестив ручки, а Пушкин умер под пулей, — Лермонтов, Гоголь, Толстой. И вот теперь, в библейские времена, пророков не стало. Их не стало: ушли в землю. Это, как в сказке с кладом: зарыл солдат клад в землю и выстрелил вверх из ружья. И насколько вверх пошла пуля, настолько вошел в землю клад. Это я к тому: очень многое я теперь увидел. Вот о серапионах — «певчие птицы, поют, как Бог на душу положит, — под камертон не хотят» — это написал мне один берлинский простак3. Да, — птицы, — но не все. Но и те, что — птица, поют не как захочется. Ибо ты знаешь, что даже дышим тут не как хочется4 (это обязательно надо тут побыть, — пусть хотя бы для того, чтобы увидеть, что из тех, кто помнит). А о пророках не даром. Писателю, пророку, поставлено наше испытание. И вот — никому не под силу. И потому, что не под силу — выверт, ремизовщина. О, как я теперь вижу Ремизова (-щину) насквозь!5 Мы, сидя у Garald'a, и не подозревали, что «молодая литература» русская взяла самый резкий курс на запад — на «сюжет». В этом оздоровление и опасность. Замятин снес такое яйцо, из которого вышел хорь и съел наседку. Ремизов в дураках6. Тебе бы посмотреть, как спорят двадцатилетний реформатор Каверин с двадцатилетним приват-доцентом Лунцем (с Лунцем — противоположное и свое — очень знаком, пили ночью чай на Казанском вокзале, возвращаясь от Пильняка) — о том, как строить рассказ. Это или инженеры — в случае лучшем (Замятин), или часовщики (Каверин). «Птицей» тут и не пахло. И вот еще: о чем? О чем пишут. Толстой говорил о человеке (с большого «Ч») — создал Каратаева (из всего Толстого навязчивей всего Каратаев — а о Каратаеве несколько строк; о Наполеоне страницы). Кто теперь скажет о Каратаеве, а в нынешней России не мало каратаевского. Пильняк же прославился «половыми органами Ордыниной»7. Я это все потому, что много думаю — каков путь подлинной литературы грядущей. Нынешние любят описывать трупы и смрад или половые штучки. Перебери всех — всех, кажется, кроме Федина — у всех о трупах и перепоротых горлах. Это болезнь. Еще литература тяжело больна — и самое слово тяжело и судорожно, точно стон. Еще в сыпняке. И не только литература: бледны и люди. Ведь, в сущности, больны: Пильняк, Серапионы. И, может быть, всех больнее Всеволод Иванов, а здоровее всех — Зощенко (Зощенко — крепкий — хохол). Федин в стороне — этот «помнит», этот — «старик», будущий академик8 (и чудесный человек) — и тоже болен. Мы очень мало знали оттуда. А ты поверишь ли, на что всего больше похожа нынешняя Россия — на монастырь. Со святостью и с развратцем, и много монашеских лиц. Город погиб — Россия жива в деревне (Россия здоровая — от Пушкина и Толстого) — если вообще жива Россия. Настоящий писатель еще не родился, верная дорога не найдена, но всем дыханием моим верю: дорога эта — Пушкин. Ибо главное теперь ощущение в России — ощущение усталости и выздоравливания. А признаков пока никаких, есть только к этому воля. «Западническое» направление, я думаю, только фокус, — сметка, как делают зайцы, желая запутать собак. И не случайно, что «западники» — исключительно евреи. (М<ежду> п<рочим>, еврей — Никитин9, «слизняк»). Без запада не обойтись. Но нужна гениальность — Пушкин был европеец! — а не часовых дел мастерство. На России лежал легкий лак евро-пейства, нанесенный Петром, теперь лак смыло и осталась голая Азия. Вся Москва похожа теперь на огромную и вонючую голую жопу. Пробыть два дня в Москве было мучение. И только в деревне — кажется мне — умели пронести Страстные свечи и нетронутую вербу. Отказаться от России невозможно. И, Бог знает, кто прав и кто ближе к России — Бунин из Парижа10 или Пильняк из Коломны? В Москве о России знают меньше, чем знали мы в Берлине. Здесь так же много слепых, как и там. И самое, может быть, подлое подхалимство — описывать нынешний быт и Россию так, чтобы «начальство» не придралось. Ты заметил, что почти все теперь сбиваются на «лакейский» стиль. Попадаются книги рассказов, написанные смердяковским слогом. Писали их не Смердяковы. Но это впадение в смердяковский тон — неспроста и кое-что значит. Зимой мы ждем сыпняка: болезнь еще не кончилась, это во всем ;— во встречах, в словах, в цвете лиц. Россия еще тяжко больна, еще бредит, но кризис миновал, — Россия выздоравливает. В это верю, верю, верю11. А у нас зима, снег и мороз. По ночам в лесу воют волки и если сейчас выйду на крыльцо, — услышу. Снег и мороз вот это здоровье, пушкинское. Завтра я пойду на зайцев с Васькой и кузнецом Максимом. Будем дорогой говорить о колдунах. У меня много затей и самому себе кажусь я теперь бочкой с дрожжами: надо бы вышибить кляп. К России привык — теперь я не «эмигрант» и эта перемена прошла не безболезненно. Как «чумились» те, кто приезжал из России в заграницу, так же чумятся — приезжающие «оттуда» сюда. Я мог бы говорить с тобою еще долго, воображая себя у Garald’a, но уже 12 — скоро запоют петухи. Старики мои видят десятый сон. Сейчас на столе у меня лежит замечательная книжка Федорченко «Народ на войне». Просто и значительно, как документ, сильно, как Толстой — просто записи внимательного человека, записная книжка. Это не «беллетристика». Хочу об этой книжке тебе написать рецензию12. Прислал ли биографию Пришвин? Он зовет тебя кумом и по моей просьбе написал для тебя о себе — очень интересно13. Пиши пожалуйста и высылай «Книгу», а если можно, и еще пришли что-нибудь читать, голод здесь на книгу невероятный. Алисе кланяются все кочановые зайцы. Всем поклон и привет. Твой Михаил. Адрес у меня новый: Бобыкова-Угра, Смоленской губ., деревня Кочаны, Кисловской вол<ости>. Жду к себе на днях Федина из Питера. Будем вместе ходить на зайцев. Потом поедем в Москву и Питер. Весной вчетвером приедем в Берлин: Пильняк, Федин, Иванов и я. Слышно ли что у тебя о «Круге», заметь: на фу-фу! Капкан с приманкой на писателей. Долго не проживет14. Может быть, мне удастся в «Кочанах» устроить литературный скит. Боже убереги тебя прославлять Пастернака15.
12/25 дек. 1922 (У нас елки шумят. А у вас — Рождество) Дорогой Александр Семенович — с Новым годом! Где 8 и 9 книги «Н<овой> Р<усской> К<ниги>»? Седьмую получил и больше ни духу ни слуху. Федин из Петербурга спрашивает — где? От тебя получил коротенькую записку со свиньей. После Рождества еду в Москву и Питер. Москву невзлюбил и еду по нужде — связался с Госиздатом16. В Питер — жениться и пить у Гулисова (Серапионичий притон) водку. Здесь ем налимов и хожу на волков (убил трех). Обрастаю кудлом. Несусь: по яйцу в месяц. Раньше того, как напишу книгу листов на восемь, решил никуда не соваться. Весной буду (если выручу с мельницы денег) в Берлине. Купил пишущую машинку. В России осмотрелся и уже воняет от меня капустой. Вот тебе для справки: В Москве есть «Круг» — для «заманки» (мужики у нас зовут «кругом» облаву). В «Кругу» будто Пильняк — на самом деле — не в Пильняке дело. И вообще, Пильняк служит. Не вздумай «Круг» хвалить!17 (Серапионы из Круга уходят). Второе: не верь Пильнякам и присным, что идут они с мужичьей Россией — и вообще в «Метелицы», «метелинки» и «м1ровые буи»18 — все это наволочь и брехня. Третье: лучший человек, которого я здесь встретил — М.М. Шкапская19. Четвертое: свинство печатать такие порожние рецензии о русском поэте Тихонове (в седьмой книжке — Эренбургова20): Тихонов стоит тысячи Пастернаков и Мандельштамов. Пятое: Серапионов пришла полоса ругать за безыдейность21 — ты не ругай и не хвали. Шестое: из Серапионов — лучшие — Федин и Иванов (Иванов — умница, Зощенку знаю мало) — опять русские. (Никитин — иудей.) Седьмое: Петербург лучше, строжее и честнее Москвы. Москва похожа на заголенную большую жопу. Вот. Жду от тебя журчала, ответ и письмо попросторней, пусть и под диктовку, — но обо всем: Новостей, новостей! Где мечет икру Толстой? Что плотва? И вообще — кто — кого? Здесь у нас елки и мужичий бздех. Эх — опять бы на Фридрихштрассе встречать Новый год! Целую —
— Алису. Твой Микитов. Почт. отд. Бобыкова-Угра, Смоленская губ. дер. Кочаны, Кисловск. вол. 4 С речки Невестницы 31/18 янв<аря> 1924 Сандро! Жив ли? — Я слышу, что ты ходишь в князьях на новом месте22. Разумеется, по-прежнему тебя помню. Но сам изменился круто, — во-первых оженился, во-вторых — очень постарел (тут, в России, люди стареют быстро) и «обрусел». Сижу на речке Невестнице, в Кочанах, под снегами, истребляю волков, — дожидаюсь весны, чтобы идти на глухарей. Кое-что пишу, но печатаю мало и потому, что мало пишу, и потому — что дух не тот. Живу то весело, то вдруг заскучаю — «о путях и долях» (вся Россия скучает так же — тюремное). Очень помудрел. На лето составил много планов. — Или уеду на дальний север, на Ледовитый океан или пойду с ружьем и сумкою по мертвым и живым душам. — Меня мутит гоголевская тема. Симпатии мои опре<де>лились: люблю Петербург, — не люблю Москву, люблю (и дружу) писателей петербургских, не терплю московских. Больше всего дружу с Серапионами (кроме Никитина — выпердыша)23 — Федин у меня гостил летом, натаскивал его на охоту, ныне приедет на глухарей. Вообще я оброс медведячьим кудлом и воротнички на меня теперь не натащишь и клещами. — Но душой с Россией самой культурной и духовной. Деревню люблю. — Охочусь, слушаю тишину, учусь у мужиков слову (как чертовски талантливы!) — что называется, — «собираю материалы». В меру лентяйничаю. Старею. Тянет к огню, к костру. Вот и все. Твой Микитов. P. S. Пожалуйста, помоги чем можно относительно моего письма в редакцию «Накануне». В Москве в отделении сидят хамы и торгуются, как на Сухаревке. Пускай меньше платят — но только без торгу и исправно. Впрочем, себя я ниже «самого высшего» ставить не могу, только с этим условием и согласен дальше писать. Так им и скажи24. Очень важно: — У меня нет тех номеров «Нов<ой> Р<усской> К<ниги>», в которых ты цитируешь мое письмо25 и где помещена Гулевская рецензия на мою книжонку26. Обязательно напиши! Привет Алисе. Профессору Александру Семеновичу Ященко от И. Сокола-Микит<ова> КОММЕНТАРИИ 1 Ср. в «Письме другу» Соколова-Микитова: «Хорошо помню, как 40 лет назад я пришел в редакцию Книги и Революции с приветом от Горького, проживавшего тогда за границей. В моей жизни это был незабываемый, решавший судьбу год. В тот памятный год на улицах запустелого Петрограда нежно зеленела молодая трава. После Долгих заморских скитаний, на чистеньком немецком пароходе я вернулся в родную Россию, в которой еще не затихли отзвуки отшумевшей гражданской войны. Ты был первым русским советским писателем, с которым свела меня на родной земле судьба. Первая встреча положила начало дружбе». Цит. по изд.: Творчество Константина Федшш. Статьи. Сообщения. Документальные материалы. Встречи с Фединым. Библиография. М., 1966, стр. 467 (первая публикация — Новый Мир, 1962, № 2, стр. 243). Ср.: К. Федин. Собрание сочинений в десяти томах. Том 9. М., 1973, стр. 204—209. 2 Юрий Павлович Анненков (1890—1974), художник и литератор, эмигрировавший в 1924 г., автор мемуарной книги Дневник моих встреч. Цикл трагедий (т. 1— 2, Нью-Йорк, 1966). Автобиография его в НРК не появлялась. Отзыв о его «Портретах» приведен в статье И.И. Лазаревского «Русские художественные издания», НРК, 1923, № 1, стр. 7. На этой же открытке также подпись: А. Толстой. 3 A.M. Дроздов. 4 Ср. в более раннем письме Соколова-Микитова, опубликованном А.Н. Толстым в Литературном приложении к «Накануне» (№ 22, 15 октября 1922, стр. 7): «Там в Европе, еще душно, нечем дышать, — там может быть все — кровь и погибель. Здесь это изжито. И всем духом моим ощущаю — дышать свободно (так после грозы)». 5 О знакомстве с A.M. Ремизовым и о сильном впечатлении, произведенном на Соколова-Микитова Посолоныо, см. в кн.: Мих. Смирнов. Иван Соколов-Микитов. Очерк жизни и творчества. Л., 1974; ср.: Константин Федин. Горький среди нас. Кар тины литературной жизни. М., 1967, стр. 106. 6 Речь идет о реакции у Серапионов на ремизовскую прозу (см. статью Л. Лунца «На запад». Беседа, 1923. № 3). 7 Речь идет о знаменитом пассаже чекистки Ксении Ордыниной в «Иван-да- Марье» Пильняка, заканчивающемся признанием: «...и я чувствую, что вся революция — вся революция — пахнет половыми органами». Ср.: А. Воронский. «Литературные силуэты. Борис Пильняк», Красная Новь, 1922, № 4 (8), июль—август, стр. 255. 8 Ср. упоминание о Федине в обзоре послереволюционной прозы Ященко: «Константин Федин, напечатавший пока ряд небольших рассказов "Сад" и др., писатель тонкий, явно в будущем с уклоном к академизму» (НРК, 1922, № 11—12, стр. 4). 9 Национальная принадлежность Н.Н. Никитина (1897—1963) указана Микитовым неверно. 10 Ср. рассказ Соколова-Микитова о встрече с Буниным в Одессе в 1919 г. — «Слово о Бунине», Литературное Наследство, том 84, Иван Бунин, кн. 2, М., 1973, стр. 155—159; ср. также письма В. Буниной к Соколову-Микитову, приведенные в его «Давних встречах». Собрание сочинений в четырех томах, т. 4, М.—Л., 1966, стр. 468—472. 11 Этот абзац — со значительными купюрами — процитирован (без указания автора письма) в статье А.С. Ященко «Литература за пять истекших лет», НРК, 1922, № 11—12, стр. 7. 12 Об этой книге и ее авторе см. ценную статью В.И. Глоцер «К истории книги С. Федорченко Народ на войне», Русская Литература, 1973, № 1, стр. 148—155. Рецензия Микитова в НРК не появлялась. 13 В НРК не появлялась. 14 Об издательстве «Круг» см. газ. Новости (Московский понедельник), 1922, №4 (19), 30 октября, стр. 3; ср. Е.А. Динерштейн. «Маяковский в "Круге" и "Красной Нови" (1922—1925)», в кн.: Маяковский и советская литература. Статьи, публикации, материалы и сообщения. М., 1964, стр. 407—417. О контактах Микитова с артелью писателей «Круг» см.: Мих. Смирнов, цит. соч., стр. 46. 15 В НРК были напечатаны рецензии на Сестру мою — Жизнь (1922, № 6, стр. 10—12, И. Эренбург) и Темы и вариации (1923, № 3- 1, стр. 10, Р.Б. Гуль). С августа 1922 по март 1923 г. Пастернак находился в Берлине. 16 В 1924 г. Госиздат выпустил несколько книжек Соколова-Микитова. 17 Ср. рецензию А. Бахраха на первый альманах «Круга» — НРК. 1923 № 34 стр. 13—14. 18 Так в оригинале. 19 См. о ней статью: Борис Филиппов. «О замолчанной. Несколько слов о поэзии Марии Шкапской», Вестник Р.С.Х.Д. 100, 1971, стр. 273—280. 20 Н.Э. <Рец.:> «Николай Тихонов. Орда. Пг., 1922», НРК, 1922, №7, стр. 11. В этой рецензии говорилось о заимствованиях Тихонова и «островитян» у Мандельштама и Гумилева и о глухоте их к новаторским достижениям москвичей — Маяковского, «Центрифуги» и Есенина. 21 См.: Л. Троцкий, «Внеоктябрьская литература». Газета Правда, № 224, 5 октября 1922 г., стр. 2—3. Ср.: Л. Троцкий. Литература и революция. М., 1923 стр. 50— 55; а также: William Edgerton. «The Serapion Brothers. An Early Soviet Controversy». Tlie American Slavic and East European Review, vol. VIII, no. 1 (1949), pp. 47 64 22 А.С. Ященко стал работать в редакции Накануне. 23 Ср. в письме К. Федина к Л. Лунцу от 2 февраля 1924 г. о разрыве Серапионов с Н. Никитиным (Новый Журнал, 83, 1966, стр. 161 163). 24 Соколов-Микитов продолжал печататься в Накануне и после своего отъезда из Берлина. 25 НРК. 1922, №11—12. 26 НРК, 1923, №2. жүктеу/скачать 2.34 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|