Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

Толпы любителей скульптуры приходили в эти дни на выставку Родена. Они подолгу стояли у его работ, пристально изучая каждую деталь, и, наизусть повторяя мнения знатоков и критики, пытались отыскать в них то, чего сами никогда не заметили бы.

Насытившаяся и утомлённая непривычным возбуждением, публика на секунду заглядывала в соседний зал, где, никем не замеченные, скучали три работы Камиллы Клодель, но тут же равнодушно разворачивалась и разъезжалась по домам. Работы Клодель её не интересовали.

А я прихожу к ним уже третий раз. Не могу не согласиться с общественным мнением — в скульптурах мадемуазель Клодель пока нет того мастерства, той точности в проработке деталей, той мучительной трагедии человеческих страстей, отличающей рабо-ты Родена, но зачем сравнивать двух художников, мужчину и женщину, между которыми расстояние в двадцать лет жизненного и творческого пути?

Безусловно, работая рядом с великим мастером, она много-му от него научилась, но что в этом плохого?

В работах Камилы безусловно чувствовалось влияние Родена, но излучение было совершенно другим. Я не могу объяснить, чем именно они притягивали к себе, но потребность хотя бы на полчаса заскочить в галерею была в эти дни непреодолимой.

Сегодня я оказалась в зале не одна. Молодая женщина в синем платье и копной светло-каштановых волос скромно примостилась на стуле в углу. Она не разглядывала скульптуры. Скорее просто отдыхала от шумных дискуссий в соседнем зале. Не обращая внимания на притомившуюся посетительницу, я устремилась к голове, растревожившей моё воображение. Эта поразительная двойственность: энергия и воля — если смотреть в анфас, и покорная обречённость в профиль! Совсем как я, постепенно терявшая саму себя, растворяясь во всезнании и авторитете мужа.

Женский голос, прорезав тишину пустого зала, прервал мои размышления:

— Извините за беспокойство. Если я не ошибаюсь, Вы — мадам Елена Альварес?

Я вздрогнула от неожиданности. Неужели меня уже начинают узнавать?

Сделав любезное лицо и машинально понизив голос на полтона, я повернулась к обратившейся ко мне поклоннице:

- Да, Вы не ошиблись, я... — и осеклась на месте.

Женщина, только что понуро сидевшая в углу, энергично откинув упавшие на лицо пряди волос, вышла на середину зала.

— Я уже несколько дней наблюдаю за Вами... меня зовут Камила Клодель... можно спросить, что заинтересовало Вас в этой работе?

Так вот почему она пряталась в углу! Она не отдыхала от выставки Родена, она, как и я, ждала свою публику.

Тёмно-синие глаза ощупывали моё лицо и руки.

— Как интересно. В жизни Вы выглядите совсем иначе чем на сцене... и двигаетесь по-другому.

— А в чём разница?

— В жизни Вы значительно энергичнее, острее.

— На сцене меня определяет роль, а вне сцены — я сама. Артисты так же многолики, как и Ваши скульптуры.

Камилла тряхнула головой, и светло-каштановые волосы, освещённые косыми лучами солнца, полыхнули медью. Полно-ватые губы разошлись в очаровательной улыбке, обрисовав на щеках две симметричные, детские ямочки.

— И разгадать эту «многоликость» — самый восхити-тельный момент в работе как скульптора так и артиста. Не правда ли?

— Во всяком случае Вам это замечательно удаётся.

На лицо Камиллы, за секунду до этого освещённое солнцем и детской беззаботностью, набежала мрачная тучка.

— Могло быть ещё лучше, уделяй я больше времени собственным работам.

Вспомнились сплетни, потоками стекавшие со страниц бульварных газет в светские салоны: великий Роден, используя свою любовницу в качестве модели и подмастерья, лишь изредка позволяет ей работать самостоятельно. Самые злоязычные, падкие на сенсацию журналисты утверждали, что выставленные Клодель скульптуры — не что иное, как копии с незаконченных работ великого мастера.

Можно ли этому верить? Я рассматривала лицо стоящей передо мной женщины: энергичный профиль, гордый, чувствен-ный рот, подвижные, крупноватые руки, постановка головы... всё излучало яркий, взрывоопасный характер. Такие женщины не выставляют копий с работ своих любовников.

Тёмно-синие глаза на секунду метнулись в сторону:

— Госпожа Альварес, я понимаю, Вы очень заняты в театре, но мне бы так хотелось слепить Ваш портрет. У Вас очень сложное, выразительное лицо.

Чувство солидарности к женщине, задержавшейся на много лет в тени своего звёздного партнёра, подсказало однозначный ответ.

— Я буду рада Вам позировать... к сожалению не очень часто... раза два в неделю. До конца месяца днём я свободна... Репетиции новой пьесы мы начинаем только в следующем месяце...

Скульпторша моментально отреагировала на моё медлительное заикание.

— Мы никому не будем мешать, и нам тоже ни кто не помешает. Господин Роден работает сейчас в другой мастерской.

Дома я рассказала Шарлю о знакомстве с Клодель и её предложении.

Не буду лукавить, говоря что в восторге от твоей затеи, — тонкие, бледные губы мужа оттянулись вниз, — позировать Роде-ну может и было бы интересно, хотя опасно, но Клодель... Бессмысленная трата времени.

В такие минуты на меня накатывали ярость и чувство протеста. Как уживаются в одном человеке тонкая, романтичная чувствительность и черствый, высокомерный снобизм?

Два дня спустя я решительно переступила порог мастерской. Элегантное платье, предъявлявшее прошлый раз стройную, устремлённую вверх фигуру, сменила бесформенная, перепачканная гипсом роба. Волосы скрылись под давно потерявшим изначальную белизну платком. Только тёмно-синие, возбуждённо горящие глаза принадлежали женщине из выставочного зала.

Мне нужно куда-нибудь сесть?

Нет. Сегодня я буду Вас только рисовать. Двигайтесь, ходите. В движении легче понять облик целиком.

Я прогуливалась по огромной мастерской, заполненной почти законченными и только начатыми, обёрнутыми в мокрые тряпки, работами Родена. В дальнем углу тесной группой столпилось несколько скульптур, явно принадлежащих руке другого мастера. Это были работы Клодель, выполненные самостоятельно в свободное от Родена время.

Вцепившись в меня круглыми, проникающими в самую душу глазами, Клодель произнесла самым невинным голосом:

— Недавно Ваш муж написал очень хорошую статью в поддержку «Граждан Кале». Похоже, он единственный, кто правильно понял задумку Родена.

Задетая с разбегу больная струна зазвенела пронзительно и фальшиво. Почему опять про моего мужа? Неужели со мной больше не о чем говорить, как только о нём? Ведь мы, в конце концов, соратницы по несчастью. Обе променяли свою независимость на призрачную жизнь в слепящих лучах остановившегося в зените солнца.

В эту минуту я стояла к Камилле спиной, но она, чутко уловив возникшее напряжение, тут же сменила тему.

— А как Вам удаётся обуздывать свой темперамент и становиться трепетной и покорной, как Ваши героини?

Я резко обернулась, чтобы увидеть лицо Клодель.

— Ой, пожалуйста, задержитесь на несколько минут в этой позе. Она так интересна!

Постепенно я начинала постигать нетерпеливый характер Камиллы. Она засыпала меня вопросами, и, не дожидаясь ответов, тут же перескакивала на другую тему. Похоже мысли и ощущения вскачь проносились у неё в голове, обгоняя и расталкивая друг друга, как табун диких лошадей, вырвавшихся на свободу.

— Ну и хорошо. Скользить по поверхности всегда проще. Не нужно напрягаться в поисках подходящих ответов, или открывать душу, сожалея на следующий день о случайно проскользнувших признаниях.

— Второй визит в мастерскую проходил более гладко. Рисунки, сделанные два дня назад, аккуратно лежали на рабочем столе, портретный каркас подготовлен заранее, а удобное кресло, укреплённое на крутящемся станке, гостеприимно откинув полукруглую спинку, терпеливо ждало чуть припозднившуюся посетительницу. Камилла энергично принялась за работу. Её руки перелетали с одной части головы на другую, скользили по поверхности, вонзались в глубину, и безликие куски гипса постепенно оживали. Временами она работала молча, позабыв о моем присутствии, временами, вспомнив о светской вежливости, сыпала вопросами, не требовавшими ответа.

— Елена... можно называть Вас по имени, ведь мы почти ровесницы?... Мне кажется, Вы почти уснули. Тяжело сидеть без движения?

— Я действительно не привыкла подолгу сидеть без дела. Если это не помешает Вашей работе, расскажите что-нибудь о себе.

— Обычно разговоры сильно отвлекают, но сейчас можно. Тем более, скучно ваять спящую красавицу. Чтобы Вам хотелось узнать?

— Ну хотя бы... как Вы начинали.

— О, это было забавно. Я лепила с раннего детства. У нас вообще очень талантливая семья. Брат пишет стихи, сестра великолепно играет на рояле. В детстве я перелепила всех родственников и соседей. Отец очень гордился моими успехами, а мама... она, знаете ли, верующая, католичка... для неё женщина, занимающаяся искусством, всё равно что блудница. Ей хотелось как можно скорее выдать нас с сестрой замуж, а брата определить на службу. Если бы не поддержка отца, не сидели бы мы сейчас в этой мастерской. Вам интересно, чтобыло дальше?

— Конечно. Подозреваю, сейчас начнётся самое главное.

— Моим первым учителем был Альфред Буше. Впервые увидев мои работы, он удивлённо выпалил: «Совершенно в манере Родена». До этого момента я никогда не слышала такого имени.

— И не видели его работ?

— А где я могла их видеть? Мы ведь жили в провинции, далеко от Парижа. А Роден тогда вообще не выставлялся. Короче, в 1881 году я переехала в Париж и поступила в академию Канаросси. Там то мои работы увидел Поль Дюбуа. И опять та же самая реакция: «Вы учитесь у Родена?»

Камилла развернула меня спиной к себе, намечая затылок, и надолго замолчала. Сидеть в таком положении было ещё интересней. Теперь я могла, не стесняясь, сравнивать работы обоих скульпторов. Они были похожи и одновременно не похожи друг на друга. Роден лепил крупными, иногда небрежными мазками, Клодель облекала свои чувства в утончённо-проработанные, хрупкие формы. Прямо передо мной стояла незаконченная скульптура влюблённой пары.

Два сплетённых то ли в танце, то ли в любовном порыве тела... Спина мужчины изломилась причудливой волной, повторяя капризы неведомой, томящей душу мелодии. А женщина... она обвивала партнёра, растворялась в нём, изнемогая от любовной муки. Боже, сколько страсти в этих двоих!

В голове пронеслась нескромная мысль: неужели так чувствует себя Камилла в руках Родена? Или это её несбывшиеся фантазии, подаренные послушной, холодной глине? Червячок женской зависти, прятавшийся в самом потаённом уголке души, едва заметно шевельнул любопытной головкой: «А ты, вечно играющая чужие страсти? Суждено ли тебе самой хоть раз в жизни пережить подобное чудо?»

В этот момент Камилла крутанула меня в прежнее положение.

— Так на чём я остановилась? Ах да... Короче, мне стало любопытно узнать, что это за Роден, с которым меня всё время сравнивают. Объяснение прозвучало очень интригующе: «Самый скандальный современный скульптор. Одни называют его гением, другие обманщиком, выставляющем слепки, сделанные с живого тела».

— И Вас такая характеристика не спугнула?

— Наоборот, разожгла любопытство.

— И Вы, набравшись смелости, отправились к нему в мастерскую...

— Именно так. Почти шесть лет назад.

Камилла опять на долго замолчала, сосредоточившись на моём носе, а я с нетерпением ждала нового разворота станка, возвращающегося меня к влюблённой паре.

Лёгкий рывок, скрип плохо смазанного механизма, и две сцеплённых в изломе фигуры опять закружились у меня перед глазами.

— Камилла, извините за любопытство... когда Вы лепили эту пару, Вы слышали какую-то конкретную мелодию?

— Нет. Я слышала совсем другое, хотя... а Вы слышите какую-то мелодию?

— Мне кажется, так самозабвенно можно танцевать только вальс.

— А что... тоже неплохо. Пусть это будет вальсом. В бронзе он смотрелся бы ещё лучше.

— Так отлейте его в бронзе.

— Легко сказать. Это очень дорого. Таких денег у меня нет.

— Извините за возможную бестактность, но неужели Ваши работы совсем не покупают?

— Да кому они нужны ? Публике прежде всего нужно имя. Роден много лет вынужден был батрачить на Каррье-Беллеза, а потом на голландца Жозефа Ван Расбурга, подписывая свои работы их именами. А знаете почему? Потому что на эти имена был спрос, а Родена тогда никто не знал.

— Подобную историю я слышала о Саре Бернар. Она сочла себя не только гениальной актрисой, но и художником, и начала рубить из мрамора скульптуры. На гастролях в Америке даже продала три штуки.

— Ой, не говорите мне про неё. На последней выставке в Салоне она тоже выставила своё безобразие. Там у неё даже что-то купили. Всё бегала за Роденом. Хотела узнать его мнение.

— Да, это замкнутый круг, Чтобы продать нужно имя, чтобы заработать имя — нужно продать.

— Вот так-то. Значит «Вальсу» придётся подождать.

Работа над моим портретом подходила к концу. Клодель рассчитывала закончить его через два-три сеанса. Рассказывая всё время о себе, она умудрилась потрясающе точно уловить мою суть.

Гипсовая голова уже приобрела вполне конкретные очертания, а моя собственная потеряла всякую ориентацию от постоянного вращения.

Цак — и передо мной успевшая согрешить роденовская Ева, Цак — и опять неутомимая влюблённая пара кружится в беско-нечном вальсе, Цак — и молодая женщина с слегка капризно оттопыренной нижней губой напряжённо вглядывается в будущее. Цак — и коренастый мужчина с пышной рыжей бородой, остановившись на пороге мастерской, с любопытством разглядывает новую модель.

Губы Камиллы затвердели и поджались, обозначив упрямые складочки на смуглых, упругих щеках, а вздрогнувшая рука уронила очередную гипсовую кляксу на давно смирившийся с таким обращением балахон.

Роден уверенно пересёк разделявшее нас пространство и, остановившись рядом с подестом, обратился ко мне с весьма своеобразным приветствием:

— Мадам Альварес, а в жизни Вы выглядите далеко не так безобидно, как на сцене. Куда подевались Ваши добродушие и покладистость?

— Выходя из дома, я аккуратно сложила их в сундук с театральным реквизитом.

Роден, открыв крепкие зубы, очень симпатично рассмеялся.

— И Вы не чувствуете себя стеснённой на столь маленькой сцене?

Крупные, гибкие кисти рук обрисовали скромные размеры моего подиума.

— Зато публика, — я указала охватывающим пространство жестом на стоящие по кругу скульптуры, — на редкость доброже-лательна. И ни одного ядовитого критика.

— Естественно. А Вы разве не заметили объявление при входе: «Критикам и недоброжелателям вход в мастерскую категорически воспрещён»

Камилла, упрямо соскребая гипс с балахона, ядовито заметила:

— Боюсь, вчера объявление снесло ветром... да и замки, как на грех, заржавели. Вот и появляются теперь незваные гости.

Роден, давно смирившийся с язвительностью своей подруги, ласково провел рукой по разбушевавшейся голове, заправив выбившийся из под платка локон, и по-хозяйски присел на стул рядом с портретом.

— Вот тут очень хорошо... и этот переход у тебя замечательно получился, — лёгкие, подвижные пальцы, едва до-трагиваясь, скользили по влажному гипсу, — а вот это, — рука замерла где-то в районе виска, — здесь ты явно схалтурила. Это не правильно. И губы... в них явно не достаёт движения.

За секунду до этого лёгкие и скользящие, пальцы, в момент приобретя силу, вонзились в указанное место, стремительно внося необходимые с его точки зрения исправления.

Тишина взорвалась надрывно звенящей нотой:

— Убери руки от моей работы! Я делаю так, как считаю нужным!

Рука мастера повисла в воздухе, как подстреленная в полёте птица.

— Но я просто хотел её немного улучшить...

— А я не хочу, чтобы ты её улучшал. Когда я долепливаю ноги или уши твоим скульптурам, делаю их такими, как ты хочешь. А это моя работа!

Роден смущённо посмотрел в мою сторону, и я поняла, что третий во время бунта на корабле — всегда лишний. Вспомнив о неотложных делах, я выскочила за дверь, на ходу натягивая на плечи меховую накидку.

Не знаю, кто был прав в этом споре, я не такой уж тонкий ценитель, но по сути мне было нестерпимо жалко Камиллу. Роден душил её намертво. Хватит ли у бедняги когда-нибудь сил вырваться из этого прокрустова ложа, не обломав крыльев?

На следующем сеансе Камилла выглядела рассеянной и невыспавшейся. Начинала что-то лепить, потом бросала и начинала снова. Сегодня работа явно не клеилась. Наконец, швырнув в сторону комок гипса, она начала изливать душу:

— Понимаете, дело не только в работе. Он вообще относится ко мне, как к продажной девке. Эта его Роза! Она готовит ему еду, пришивает на сюртук ленточки почётного легиона... Он возится с её сыном, этим пьяницей и картёжником... Вы видели его пару раз здесь.

— Но ведь, насколько я слышала, это его сын.

Может его, а может и нет. И потом, они не женаты. Её по прежнему зовут мадемуазель Боре, а парня — не Огюст Роден, а Огюст Боре. Мы с Розой имеем на Родена одинаковые права.

На бледном лице Камиллы загорелись два пунцовых пятна, а из глаз сочилось отчаяние.

— Он чтит её как жену, а я... я... я бесплатная модель, готовая часами коченеть от холода на этом станке. Я нужна ему, чтобы месить глину и укутывать мокрыми тряпками незаконченные скульптуры... Он... он...

Не закончив фразы, Камилла сорвалась с места и помчалась к раковине.

Пару минут спустя, опустошённая и слегка успокоенная холодной водой, вернулась на место и принялась за работу. Пунцовые пятна погасли, оставив на посеревших щеках бледные, красные точки.

— Вы хотели ещё что-то сказать?

— Разве?... Ах да... просто он знает, что я никуда не денусь, потому что... жить без него не смогу. И вообще... простите за эту нелепую вспышку. Я не должна была выплёскивать на Вас свои проблемы.

— Не жалейте об этом. Иногда необходимо выплеснуть свои чувства... чтобы не захлебнуться.

Клодель, оставив работу, нервно катала в руках гипсовый шарик.

— Понимаете, дело не только в этом. Розу я ещё могла бы вытерпеть, но он душит и корёжит во мне скульптора. Хочет превратить в свою копию, свою тень, а у меня не хватает сил сопротивляться. Каждый день кричит, что создал меня! Чушь. Ерунда. Меня создал Господь Бог. Он дал мне талант и азарт вдохновения. Роден только отточил и отполировал их. Я — не его скульптура.

— Мне кажется, в этом смысле наши судьбы похожи.

Клодель удивлённо подняла глаза, попеременно переводя их с меня на портрет и обратно.

— Нет. Не похожи. Вы значительно сильнее. Вас не легко сломать. Поверьте, я чувствую людей, даже когда они молчат.

Вспомнились недавние слова Марии: «Ты не можешь быть слабым человеком, сбегающим от трудностей. Ты — борец, не верящий в свои силы»

Почему они разглядели во мне то, чего я сама до сих пор не прочувствовала? Вопрос повис в воздухе, не получив ответа... пока.

В следующие недели я так и не выбралась к Клодель. В преддверии Рождества театры, соревнуясь в преданности публике, давали по два спектакля в день. Мы падали с ног от усталости, но не отставали от конкурентов. Шарль засиживался до глубокой ночи в своём кабинете, дописывая параллельно два новых сценария. Репетиции должны были начаться сразу после нового года. Актёры сгорали от любопытства. Мы знали, что Лекок и Антуан готовят к постановке «Пышку» Ги де Мопассана, но вторую новинку они держали от всех в строгом секрете.

Шарль, изредка выходя из кабинета, запирал за собой дверь и загадочно улыбался:

— Немного терпения. Для тебя это будет настоящим сюрпризом.

Я волновалась не меньше других. Как будут распределены роли, в кого нам придётся перевоплощаться на этот раз?

Мне полюбилась Пышка с первого взгляда. Бесхитростная, живая, темпераментная, острая на язык и действия... Барышня с чёткими принципами, невзирая на «беспринципную» профессию.

Я давно выучила роль наизусть, каждый день открывая в ней новые прелести и оттенки, продумала платье с накладным бюстом и боками, приближающее объём исполнительницы к аппетитной пышности оригинала. Все было готово, и тут...

Шарль, сияя победной улыбкой, протянул мне толстую тетрадь, испещрённую его чётким, округлым почерком.

— Вот. Готово. Новый сценарий. Почитай. Тебе наверняка понравится. Женская роль скроена точно на тебя. Утончённая, умная, филигранная проработка, прелесть и изящество — именно то, что ты умеешь и любишь.

Я взяла в руки тетрадь и прочла выведенный крупными, витиеватыми буквами заголовок: «Арап Петра Великого», по мотивам незаконченного романа А. Пушкина.

Поставить спектакль по этому роману... Это же давнишняя мечта Лекока... Как здорово.

Замирая от любопытства, я забралась с ногами в кресло и углубилась в сценарий. И что же... Чем больше страниц оставалось позади, тем сильнее тряслись руки от злости и обиды. Женская роль! Умная и утончённая... Очередная блеклая, покорная, унылая особа, способная лишь падать в обморок и разбивать голову о кованные сундуки!

Да он что, решил удушить меня такими ролями?

Задыхаясь от бешенства, я влетела в кабинет Шарля, на ходу швырнув в него пресловутый сценарий. Тетрадь поплыла по мерцающей в свете настольной лампы полировке, зацепилась за пепельницу и повисла на краю стола. Шарль, пытаясь удержать это скольжение, неосторожно дёрнул рукой и довершил катастрофу. Сценарий, беспомощно распластав крылья, лёгким шлепком приземлился на пол. Истекающий изумлением прозрачно-белесый взгляд Маэстро вонзился в меня по самую рукоятку.

— Что это значит?

— Я не буду играть эту роль.

— Что значит не будешь?

— Мне надоели эти безликие, унылые барышни, оцепеневшие на всю жизнь в своём безмозглом послушании.

— Не говори глупости. Это твой тип женщин. Ты нашла себя в них. Ещё две-три таких роли — и станешь незаменимой. Успех, как говорят в театре, стоит уже на пороге.

Эти убеждающе вязкие, фальшивые аргументы, лишь подстегнули моё сопротивление.

— Я не нашла себя в них, а потеряла. Ты втиснул меня в это прокрустово ложе, придушив и переломав кости. Успех ждёт меня у порога! Но мне не нужен этот порожний успех. Я хочу проживать жизнь живых людей, а не наивных, полузамороженных кукол.

— Это что-то новенькое. Ну и кого же ты хочешь сыграть на этот раз?

— Пышку.

Маэстро, наклонившись к столу, выдвинул мне навстречу своё пепельно-серое лицо. Губы судорожно дёрнулись и стянулись в бледную, едва различимую полоску.

— Это невозможно.

— Почему?

— Почему? Да потому, что ты...

Дамоклов меч, повиснув над головой, замер на несколько бесконечно долгих секунд в воздухе. Ну что же ты медлишь? Разве не знаешь, что страх ожидания страшнее мгновенной боли. Короткий взмах — и все сомненья, перемешанные с надеждами, мечта о полноценной жизни, придушенная цепкими пальцами, впившимися в горло... доля секунды... и всё останется позади.

— Итак? Почему?

— Потому, что ты провалишь не только роль, но и весь спектакль, а мы не можем себе этого позволить.

Меч упал..., но я кажется выжила. И было не так уж больно. Руки, судорожно сжимавшие край платья, успокоились и расслабленно легли на колени.

— Ну что ж. Значит я ухожу из театра.

— Это что, шантаж?

— Нет, разумное решение. Бездарностям нечего делать на сцене. Зачем занимать место, предназначенное не для меня.

— Я никогда не называл тебя бездарной... Просто... ты можешь очень хорошо, даже блестяще играть, если тебя ведёт сильный партнёр.

— Ладно, всё поняла. На сегодня хватит. Я иду спать.

Мне во след устремилась целая стая убедительных, правильных аргументов, но тяжёлая дубовая дверь надёжным щитом прикрыла беззащитную спину, не готовую принять на себя новые, наносящие боль удары.

Я легла в постель, завернувшись с головой в тяжёлое, душное одеяло. Когда-то бабушка Лизелотта созналась, что самые лучшие решения приходили к ней во сне.

— Детка, если не знаешь, как поступить, иди спать. Во сне человек видит всё правильнее и чётче.

— И утром просыпается с готовым решением на подушке?

— Во сне я не только принимала решения, но и летала..., этакий шарик в голубой горошек. Смущённо улыбнувшись всеми ямочками, бабушка разгладила на пухлых боках светлое домашнее платье, усыпанное мелкими голубыми цветочками.

Я крутилась под одеялом в ожидании сна, но ему, похоже, некуда было торопиться. Помню, всю ночь пыталась взлететь. Руки барахтались в тёплом, сером тумане, тело рвалось вверх, но ступни ног, ватные и бессильные, безнадёжно вязли в липком, густом месиве. Кажется, в какой-то момент я почти сдалась, смирилась с обременительным, но удобным пленом, и вдруг... откуда взялись силы... мощный рывок, жирное чавканье разрываемой в клочья липкой массы, свист в ушах... ещё рывок.. и ноги, босые и лёгкие, уже свободно парят в чистом, прозрачно-упругом воздухе.

Далеко внизу маленькие ботинки, навечно впечатавшись в зелёную глыбу, тоскливо смотрят мне вслед, нелепо раскинув порванные в клочья шнурки.

Мы встретились с Шарлем за завтраком. Он выглядел невыспавшимся, но дружелюбным.

— Ну что Нене, успокоилась немножко? Выглядишь во всяком случае вполне отдохнувшей.

— Спасибо, всё пришло в норму.

— И ты наверняка приняла какое-то решение?

— Не только какое-то, но единственно правильное.

Шарль, едва заметно, заёрзал на стуле. Это было нечто новое в наших отношениях — я, не спрашивая совета, самосто-ятельно принимала решение.

— Надеюсь всё же, мне позволено будет высказать своё мнение?

— Безусловно, но не сейчас. Ты сделаешь это вечером, когда я вернусь.

После завтрака, переодевшись в элегантный, деловой костюм, я отправилась в Одеон, и через пять минут, с приторно-сладким почтением была приглашена в директорский кабинет. К... принял меня, как долгожданную гостью, наконец удостоившую терпеливого хозяина коротким визитом.

Директорский кабинет я покидала свободной и счастливой... с новым контрактом в руках.

Этот театр я выбрала не случайно — знала, что буду принята «со слезами восторга на глазах». И дело было не столько во мне, сколько в обострившейся конкуренции между «Свободным театром» и «Одеоном». Взаимоотношения между парижскими театрами того времени были чётко регламентированы.

«Комеди Франсез» для любителей театра, как «Салон» для любителей скульптуры и живописи, оставался монопольным хранителем классицизма. «Одеон» с самого начала своего основания слыл новатором, вносящим свежую струю в надоевший передовой публике классический застой. Несколько десятилетий подряд эти два театра полюбовно делили между собой публику, влияние и славу, оставляя в тени десяток других театров-однодневок, с громким бульканьем всплывающих на поверхность и так же быстро идущих ко дну.

Авангардизм «Свободного театра», оказавшегося на редкость живучим, спихнул «Одеон» с привычного пьедестала, вплотную придвинув к застойному « Комеди». Поверженный титан нуждался в срочной реабилитации и обновлении. Для этого хороши были любые средства. Имя Елены Альварес, неразрывно связанное с самыми громкими успехами конкурента, могло стать козырной картой в борьбе. Ещё два дня назад я описала бы картину так:

«Жена господина Лекока, оказавшая предпочтение театру с устоявшимися прогрессивными традициями, была благосклонно принята дирекцией «Одеона».

Сегодня, впечатав последние сомнения в зелёную глыбу, я рисовала картину другими красками:

«Госпожа Альварес, в течение двух лет привлекавшая внимание публики филигранно проработанной, тонкой и умной манерой исполнения, предложила услуги театру, известному своими прогрессивными традициями. Дирекция с радостью заключила с ней контракт на пять лет, положив гонорар, вдвое превышавший возможности конкурента».

Ноги, лёгкие, как во сне, едва касаясь земли, мчались домой через зимний парк. Ветерок, слегка обжигая морозом щёки, шелестел белыми ворсинками меховой шляпки. Господи, как хорошо! Где я была всё это время?

Так чувствует себя человек, впервые выйдя на улицу после долгой болезни. Почти два года я провела в затхлом склепе, завешанном траурными занавесками, ослепшая и оглохшая от тоски и страха. Кто сыграл со мной эту злую шутку? Кто отнял два года полноценной жизни? Кто напел, что истинный талант хватает всё на лету? Кто внушил, что сомнения и кропотливый труд — удел бездарности? Кто сказал, что не страшно ежедневно выставлять себя напоказ? Когда это началось?

Выпускной бал... зеркало, отражающее лёгкую нарядно одетую фигурку... неуверенность в себе, детский страх перед сценой, жёсткой критикой и публикой, имеющей свои взгляды на искусство.

Я сама объявила себя бездарной и сама заперлась в этот затхлый склеп.

Господи, как легко дышится в зимнем, насквозь промёрзшем саду снежной королевы! Низкое солнце, повиснув в зеленовато-янтарной дымке, зажгло хрустальные нити деревьев золотистыми искрами. Три пурпурные ягоды, три капли крови, повиснув на острие хрусталя, напоминают об ушедшем в прошлое лете.

Как можно тратить короткие мгновения жизни на бесполезную суету? Много таланта или мало, войдет моё имя в историю, или умрёт вместе со мной... Какое это имеет значение по сравнению с вечностью?

Я бежала по снежной дорожке, усыпанной осколками хрусталя, и только скрип мягких, тёплых сапожек нарушал звенящую тишину королевского зимнего сада.

Дома Шарль, уже сотый раз измерял комнату короткими нервными шагами.

— Наконец. Где ты пропадала? Я уже не находил себе места. Ты была вчера в таком состоянии...

— Милый, не надо ни о чём тревожиться. Сегодня я проснулась и выздоровела. Сейчас всё расскажу.

Он растеряно вертел в руках контракт с Одеоном.

— Почему? Зачем? Такова твоя благодарность за всё, что я для тебя сделал? Вернее за то, что я из тебя сделал? Ты понимаешь, что совершила предательство?

Он втыкал тупые, ржавые иголки в ещё не зажившую рану. Нестерпимо больно... и стыдно. Да, чувства подняли бунт, голова приняла решение..., но почему это предательство?

Память вернулась в мастерскую Родена. Клодель с трясущимися от бессильной обиды губами: «Временами мне чудится, я всего лишь одна из его скульптур».

Камилла, нам рано сдаваться! Роден и Лекок — два титана, но мы не их порождение. Мы — талантливые, азартные ученицы, нелёгким и упорным трудом заслужившие право на самих себя.

Я решительно присела к столу, равноправно положив спокойные руки рядом с ладонями Шарля.

— Не кричи и попытайся меня понять. Ты великолепный учитель, но не Господь Бог. Ты не изваял меня из пустого куска мокрой глины. Будь я пуста, даже ты не сумел бы вдохнуть в меня жизнь. Я бесконечно благодарна за всё, чему у тебя научилась, и, если не возражаешь, готова учиться и дальше, но сейчас мне нужна свобода. Иначе тебе придётся до конца жизни вытаскивать меня за руку на сцену, а я хочу выходить на неё сама.

— Ты к этому ещё не готова. Всё. Я пошёл спать.

Уже неделю мы с Шарлем разговариваем только в театре и только по делу. Сценарий «Арапа» бесследно исчез.

В эти дни я родила Евгению Гранде заново. Раньше эта провинциальная барышня делала меня мягче и доверчивей, теперь она заразилась моим напряжением и силой. Наш раздор с Шарлем окрасил пьесу в новые тона. Ещё неделю назад Евгения в присутствии гостей скромно опускала глаза, не мешая господину Гранде, притворно заикаться и вдохновенно врать. Теперь, вскинув голову и пристально глядя ему в глаза, она постоянно сбивала лжеца с толку и с ритма. Робкая мечтательница научилась критически мыслить, умело пряча запретные плоды новых познаний. Она взрослела и умнела на глазах у зрителя, действуя при этом строго по сценарию.

Шарлю, как и сбитому с толку Гранде, приходилось не сладко.

Мои внутренние резервы, снеся плотину молчания, бурным потоком рванулись наружу. Мы играли эту пьесу каждый вечер, и каждый вечер она была другой. Я не готовила жесты заранее, не собирала их по крупицам, но импровизировала на ходу. Сжать до предела пружину, и распрямиться протестом лишь в одном повороте головы. Пара едва заметных капель иронии в голосе и детская доверчивость разлеталась в щепки. Чуть понизить голос и задержать паузу — и жалкая просьба звучит настойчивым требованием. Я не втискивалась в Евгению, я растягивала её под себя. Пусть борется, пусть живет, пусть каждый спектакль станет для зрителя новой надеждой. Хотя сценарий есть сценарий.

Шарль сходу реагировал на импровизации, временами послушно следуя за мной, временами, забегая вперёд, провоцировал на новые находки.

Дома, не обменявшись ни единым словом, он уходил спать, но предательски блестевшие глаза, выдавали его с головой. Великий артист, со всем свойственным ему вдохновением, втянулся в игру под названием «Какими мы будем завтра?». Марафон длился неделю. Труппа едва поспевала за нами, театр ломился от публики, Антуан ухмылялся и довольно потирал руки, а возбуждённая пресса ежедневно освещала ход боевых действий.

Впервые, позабыв о зрительном зале, я влетала на сцену, как в собственную жизнь...

...Что случилось? Почему этот шум? Я, Евгения, так несчастна и одинока..., так хочется тишины и покоя, а они...

Это зал взорвался аплодисментами и цветами. Только сегодня это уже не так важно. Ни слава, ни поздравления, ни газетные вырезки... потому что завтра я опять выйду на сцену.

Слава богу, всему когда-нибудь наступает конец. Завершающий спектакль и... рождественская ёлка раскинула перед нами свои нарядные лапы, подарив три дня отдыха и покоя.

Покой. До него оставался всего только шаг, и сделал его Шарль.

— Кстати... я посоветовался на днях с Антуаном насчёт Пышки. Он в восторге от этой идеи. Считает, твоей живости и темперамента за глаза хватит на двух таких девиц.

— И не боится, что я загублю спектакль?

— Злопамятность Вам, мадам, не к лицу, хотя я готов извиниться за резкость... Впрочем, ты сама меня на неё спровоцировала.

— Это чем же?

— Несправедливым упрёком. Я втиснул тебя в мёртвые роли, придушив и переломав кости... Как ты думаешь, почему я заставлял тебя играть этих женщин?

— Предполагаю, хотел превратить меня в Пенелопу. Повторяю твои же слова: «Буду очень благодарен тургеневской героине, получив через месяц послушную, скромную жену».

— А я думал, ты понимаешь шутки. Кто сказал, что актёр обязан превращаться в своих героев? Неужели, чтобы сыграть Нахлебника, мне нужно было спиться и сесть на шею твоему отцу? Или Виктор Гюго, описывая Квазимодо, должен был отрастить на спине горб? Кто сказал, что актриса, играющая Пышку, должна прожить жизнь продажной девкой?

— Мне казалось, играя всю жизнь один и тот же тип людей, актёр привыкает к этой оболочке, и, привыкнув, остаётся в ней навсегда.

— Звучит красиво, но по сути не правильно. Наша задача сложнее и проще — мы действительно многому учимся у наших героев, но обязаны сохранять при этом себя.

— Но почему ты так упорно подсовывал мне однотипных дам?

— Система обучения. Моя и Антуана. Мы набрали в труппу блестящую, одарённую молодёжь: Элиза, ты, Жак и Анри. Можно было, как это делают другие театры, посадить каждого из вас на случайный репертуар, или подобрать то, что лучше всего получается. Зачем тратить время и силы на воспитание. Использовать, пока молоды, а потом заменить новыми. Мы решили вырастить из вас настоящих артистов. Я уже говорил: сыграть себя не требует большого таланта, а вот сыграть чуждую тебе личность — это уже высшие сферы. Вот туда-то мы вас и тянули.

— Прости, но мне кажется, ты тянул в «высшие сферы» только меня.

— Тебе это только кажется. Знаешь сколько часов проплакала на этом плече Элиза, получив роль Рыжика? Умоляла отдать ей близкую, до последней чёрточки понятную Гранде. Мы с Антуаном понимали, ты справилась бы с беспризорником за пару недель...

— И почему же не согласились?

— Хотели, чтобы вы обе переросли себя. Тебе казалось, ты одна трудишься не покладая рук. Другие стригут свои победы с куста. Знала бы, что происходило все эти месяцы с Жаком! Он ночами работал над ролями, а в семь утра, пока ты ещё нежилась в постели, полный сомнений стоял на пороге театра, поджидая Антуана. Милая, кто перевернул тебе голову набекрень?

— Этот вопрос полгода назад задала мне Мария.

— И что ты ответила?

— Обещала подумать и найти виноватого.

— Похоже, в этом ты хорошо преуспела.

— Что поделаешь. Такова судьба любого расследования. Даже лучшие сыщики идут часто по ложному следу.

Огонь камина, развернувшись многоцветной спиралью, отбрасывал голубовато-оранжевые тени на расплывшееся улыбкой лицо Шарля.

Господи, это надо так всё перепутать! Оказывается, взлетев во сне, я освободилась не столько от лекоковской тирании, сколько от своей собственной.

— Шарль, а куда исчез сценарий «Арапа»?

Лекок наклонился к огню, старательно перемешивая полусгоревшие поленья.

— Исчез.

Улыбка, молодившая Шарля на двадцать лет, пожелтела и опала осенним листом.

— Знаешь Нене, в тот момент, когда ты швырнула его мне в лицо... Это было так обидно... Я ведь готовил тебе подарок к нашему юбилею. Два года супружества — не малый срок. Ведь именно с «Арапа» всё и началось.

— Но ты сказал, что на этюде это уже было серьёзно?

— Да и нет. Я начинал это, как этюд, но увидев твои изумлённо распахнувшиеся мне навстречу глаза, понял... Я задумал эту пьесу, как лебединую песню. Хотел последний раз сыграть с тобой вместе. Сыграть самих себя.

— А что потом?

— Я решил больше не выступать. Безусловно игра приносит большую радость, но съедает так много времени, а у меня столько планов...

— А что будет с твоей пьесой?

— Ничего. Останется в ящике письменного стола.

— Подожди Шарль, что-то не так. Ты написал великолепную пьесу, и бросать её в ящик неправильно.

— Не знаю. Может это её судьба. Пушкин оставил роман незаконченным, значит и мне не следовало его продолжать.

— Может сделаем по другому. Подари рукопись мне... с настоящей дарственной надписью. И храниться она будет в моей сокровищнице вместе с бабушкиными брильянтами. Только в ней будет значительно больше каратов. Согласен?

ё— Мадам Альварес — собирательница антиквариата! Ладно, но сперва я измерю караты, а потом подумаю.

ёВ подарок к Рождеству я получила от мужа брильянтовое колечко, подвешенное на тонком шнурочке к сценарию «Арапа». Дарственная надпись гласила:

«Елене Альварес, запутавшемуся в трёх соснах сыщику, от невинно осуждённого Шарля Лекока».

В тот же день я получила ещё один ценный подарок. Вернее вначале это была просто записка: «Уважаемая мадам Альварес, последние три дня я провела в театре с Вашей Евгенией. Горжусь и восхищаюсь. Считаю, моё предсказание сбылось — Вы сильная и мужественная женщина. Портрет готов, но этой ночью, под впечатлением последних спектаклей, я слепила ещё одну маленькую скульптурку, которую назвала Никой. Если понравится, буду рада преподнести Вам в подарок. Сегодня проведу целый день в мастерской одна. Ваша Камилла Клодель».

Я помчалась к Камилле в тот же день. Она выглядела ещё более возбуждённой, чем в нашу последнюю встречу.

— Ну что, я Вас заинтриговала?

Камилла улыбнулась и размотала тряпку, укрывающую маленькую гипсовую фигурку на круглом крутящемся станочке.

Рвущаяся из каменной глыбы босоногая Ника. Нога, упершись в скалу, разорвала сковывающий движения лёгкий хитон... Растрепавшиеся на ветру волосы, руки, ставшая ненужной одежда ещё в плену у камня, но напряжённое, гибкое тело уже вырвалось на свободу...

— Камилла, Вы подглядели мой сон?

— Скорее я подглядела Вас. Нравится?

— Очень. Потрясающе.

— Дарю. В благодарность за мужество и надежду. У меня тоже получится... когда-нибудь.

Посомневавшись пару секунд, я вытащила из сумочки свой подарок.

— Камилла, мне хочется подарить Вам к Рождеству одну вещь, — промямлила я, чувствуя, как по лицу расплывается дурацкая краснота, — только не смотрите на меня так унич-тожающе. Это старинный испанский браслет, сохранившийся от давних предков. Я знаю, Вы не носите таких украшений, но на эти деньги могли бы отлить в бронзе «Вальс». Он замечателен.

Клодель, истинная женщина, не преминула тут же надеть на запястье антикварное чудо. Поворачивая руку в рассеянных лучах солнца, она с любопытством наблюдала за игрой света в камнях и золотом плетении.

— Боже, как красиво. Никогда не держала в руках подобного великолепия... Но я не могу принять такой подарок. Это слишком дорого.

— Отлейте свое имя в бронзе, и тогда Ника будет стоить целое состояние.

. — Спасибо. Мы с Вальсом постараемся оправдать Ваши надежды. Счастливого Рождества.

Рождество мы справляли в кругу семьи у Франчески. Раз в год в её просторном доме собирались все дети и внуки. Старший сын, Антуан, навещал мать довольно часто, а Норберт появлялся раз в год и только по обязанности. Братья были совершенно не похожи друг на друга. Антуан удивительно походил на бабушку и Марию, а Норберт, вылитый из совершенно другого материала, смотрелся в этой семье приблудным.

Вспомнился подслушанный в детстве скандал. Речь шла о женитьбе Норберта. В приоткрытую дверь рванулся разъярённый голос бабушки:

— Ты не имеешь право вводить её в нашу семью! Я не хочу иметь дело с этими людьми.

— Мама, это же несусветная глупость. О чём ты говоришь? Они — третье или четвёртое поколение, родившееся во Франции. Её отец прославился в войне с немцами, брат был тяжело ранен... Они такие же французы, такие же католики, как и мы.

— Во-первых, мы не только французы, но и испанцы, а во вторых... Да что ты о них знаешь? Сегодня — свои, а завтра — предатели. И говорить здесь не о чем. Моего разрешения не получишь!

Голоса умолкли, и только сквозь приоткрытую дверь я видела взад и вперёд шагающего по комнате Норберта. Наконец он опять заговорил:

— Ну, как знаешь. Значит придётся жениться без твоего разрешения.

Опять молчание, и расхаживающая по комнате бабушка.

— Дело твоё, но знай — если женишься на этой девице, дверь моего дома будет для тебя навсегда закрыта.

— Мама, это твоё последнее слово?

— Да.

... Норберт, промчавшийся через анфиладу комнат, и грохот захлопнувшейся за ним двери... Тишина.

Торопливые шаги мамы, и её стройная фигурка исчезает в бабушкиной комнате. Опять голоса:

— Мама, ты что с ума сошла! Что ты натворила?

— Ах, так ты уже в курсе дела? И считаешь меня виноватой?

— Мама, я знакома с этой девушкой и с её семьёй тоже знакома. Великолепные, образованные люди... и Софи.. она просто изумительна, и так любит брата.

— Господи, Шанталь, и ты туда же. Как вы оба не понимаете, что такое кровосмесительство — грех.

— О чём ты?

— Почитай внимательно Ветхий завет, тогда может поймёшь меня. Бог, их бог, объявив этот народ избранным, потребовал взамен беззаветной преданности себе, а потом, чтобы испытать Авраама, повелел ему убить собственного сына и что? Тот взял нож и пошёл убивать. Что же это за нравственность? Как они относятся к своим ближним? К своей собственной семье, к детям, если прихоть божья для них важнее всего? И ты желаешь такую жену своему брату?

— Мамочка, так ведь Ветхий завет написан про иудеев, а они — католики, а значит живут по Новому завету, по библии, как и мы.

— Вот именно. А что написано в библии? Почитай и слушайся родителей, а твой брат... дверьми хлопает.

— Мамуля, ты никак в еретики записалась?

— Это почему?

— Да потому, что себя выше бога поставила. Если бог самодурствует — можно и проигнорировать, а твои пожелания — непреложный закон. Собственного сына за непокорность из дома выгнала. Что делать то будем?

— Шанталь, я знаю твой острый язык и знаю, что ты Норберта любишь больше чем Антуана, но знай — сегодня ты меня не переспоришь. Если женится на этой... Софи... он мне больше не сын.

Молчание в соседней комнате затянулось надолго. И опять сердитый мамин голос:

— Это твоё окончательное решение?

— Окончательное и бесповоротное.

— Ну и оставайся одна... со своим Антуаном.

... и опять, второй раз за вечер, грохот захлопнувшейся двери.

Вечером перед сном мама, как всегда, пришла пожелать мне спокойной ночи.

— Мамочка, а что там за скандал у бабушки с дядей Норбертом?

— А ты, хитрюга, подслушивала?

— Да нет. Дверь в комнату была открыта, а вы так громко кричали... А кто на самом деле прав?

— Откуда мне знать. Другое важно: есть грань между послушанием и свободой выбора, и родители не имеют права эту грань переступать. Даже, если с решением детей не согласны. По-моему, сын важнее принципов.

— А со мной, когда вырасту, ты тоже будешь соблюдать эту грань?

— Безусловно. Дороже тебя, моё чудо, у меня никого нет.

— А что будет с дядей Норбертом?

— Постараюсь со временем как-нибудь уладить. Бабушка человек упрямый, но умный, а умные люди умеют находить компромиссы.

Не знаю, как они пришли к компромиссу, но Норберт женился на своей Софи, и они вместе с детьми, моими кузенами, раз в год на Рождество посещали Франческу.

Мы сидели в большом зале все вместе, и всё же отдельно. Самодовольный дядя Антуан крутился всё время около бабушки. Не понимаю, за что она его так любит. Я лично не в состоянии говорить с ним более пяти минут.

— Ну что, мадемуазель, как дела в театре? Наслышан, начитан про твои успехи. Скоро даже спать будешь в лавровом венке. Давай, трудись дальше во славу имени, которое носишь.

Что можно ответить на такое приветствие? Вежливо поблаго-дарить и уйти в противоположный угол зала. Только в какой? В одном сидели мама и дядя Норберт. Она нежно обвила его шею и что-то нашёптывала в ухо. Он весело смеялся и похлопывал её по руке. Этот угол уже занят. В другом кузены, потягивая из тонких, хрустальных бокалов шампанское, громко хохотали. Безусловно речь шла о дамах, а значит моё присутствие в этом углу тоже не желательно. А вот там..., с достоинством выпрямившись на стуле, одиноко скучала Софи. Ей, как и маме, было слегка за сорок, но свежее лицо, стройная фигура и дивные карие глаза были по-прежнему привлекательны. Заметив, что я направилась в её сторону, Софи улыбнулась и поманила к себе.

— Присаживайся. Дай посмотреть на тебя вблизи, не только на сцене.

— А ты видела меня на сцене?

Когда-то, впервые познакомившись с ней, я обратилась к новой родственнице на Вы. Тогда они ещё не посещали бабушкин дом, и мама привезла меня к ним в отель. Работа Норберта, связанная с постоянными разъездами, позволяла им лишь изредка посещать Париж. Останавливались они всегда в одном и том же отеле и всегда в одних и тех же номерах. Услышав вежливое Вы, Софи удивлённо вскинула брови, и, вопросительно взглянув на маму, спросила:

— Елена, ты уверенна, что хочешь обращаться ко мне так официально?

— Не знаю. Я думала, так будет вежливее.

— Ты называешь своего дядю тоже на Вы? Вот видишь. А я твоя тётя, значит ко мне тоже можно обращаться на Ты.

Так, одним взмахом руки, Софи заложила фундамент нашей дружбы. А сейчас я разглядывала её маленькие, ухоженные ручки с пухленькими пальчиками, заострёнными к ногтям. В отличие от второй тёти, жены Антуана, она знала толк в украшениях, но никогда ими не злоупотребляла. На правой руке — обручальное кольцо, на левой — всегда что-то особое с красивым камнем в изысканной оправе.

— Мы в Париже уже целую неделю, но знали, ты очень занята, и не хотели тревожить. Твоя мама отправила нас в первый же вечер в театр, а потом мы от туда уже не выходили. Смотрели вашу Евгению три раза.

— Ну и как?

— Впечатление потрясающее. Я читала Бальзака и пьесу видела в разных исполнениях, но у вас... Ты знаешь, я не сентиментальна, но в конце чуть не заплакала от досады. Надеялась: на этот раз девочке повезёт. Ты вселила в меня надежду. Потрясающе! Лекок играл тоже блестяще, правда не всегда за тобой поспевал.

— Это самый замечательный отзыв за последнюю неделю. Именно этого мы и хотели — дать надежду.

— А ещё мне очень понравился Жак Малон. В его исполнении непутёвый кузен вызывал такую симпатию! Он так смотрел на Евгению... Казалось, любит по-настоящему. Он должен был одуматься в конце пьесы и вернуться к ней. Правда сомневаюсь, что Бальзак был бы от такого конца в восторге.

— Ладно, хватит обо мне и о театре. Расскажи лучше о ваших путешествиях. Где вы в этом году побывали?

— Что касается Норберта, легче перечислить где он не был. Я сопровождаю его только, когда действительно интересно. Вот летом мы три месяца провели в России. Он с компаньоном затеял там какую-то серьёзную коммерцию. В Москве жили, потом в Петербурге, под конец даже до Архангельска добрались.

— Ой, как интересно! Расскажи подробнее. Что там за культура?

— Города очень разные. Петербург — это уже Европа, только пышнее и наряднее, а вот Москва... Боже, какие церкви, соборы. У нас таких нет.

— Разве они не христиане?

— Христиане, но не католики и не протестанты. Они называют себя православными, последователями Византии, и все обычаи, церковную архитектуру, иконопись переняли оттуда.

Такая красота, аж дух захватывало.

— Литература у них тоже очень интересная. Один из приятелей Шарля сделал в последнее время несколько переводов... У меня даже появилось желание русский язык выучить, чтобы самой читать...

— А это хорошая идея. Безусловно в ближайшие годы поедете туда на гастроли. Всегда интереснее путешествовать, зная язык страны.

Закончить разговор не удалось. Перебив саму себя, Софи указала глазами на семейную группу, собравшуюся в нескольких шагах от нас. Мама и Норберт, присоединившись к бабушке и Антуану, что-то им оживлённо рассказывали.

— Смотри, — прошептала она мне в само ухо, — как упорна природа. Пару лет назад в Мадриде Норберт повёл меня в музей Прадо. Там есть целый зал портретов семейства Альварес. Когда их видишь всех вместе: бабушку, Марию, Антуана и твою маму — это особенно бросается в глаза. Вроде все разные, но порода... одна. Все с одного дерева. А мой муж в эту компанию уже не вписывается.

— Как и мы, новое поколение. Посмотри на веселящихся кузенов и на меня. Ничего от прадского дерева не осталось.

— Вот и хорошо. Пора природе придумать нечто новенькое.

В детстве меня сильно огорчала непохожесть на маму, бабушку и Марию. Все трое казались сказочно красивыми. Сегодня эти сожаления остались далеко позади: то, что ежедневно показывалось в зеркале, меня вполне устраивало.

— Елена, а что это твоего мужа не видно?

Я пробежала взглядом по залу: действительно, куда спрятался Шарль. Как он чувствует себя в кругу моих родственников? И, распрощавшись на время с Софи, отправилась на поиски мужа.

Он, как джин из бутылки, выскочил откуда-то из толпы и тут же был перехвачен веселящимися студентами, моими кузенами. Услышав обращённый к нему вопрос, почесал затылок, преувеличенно наморщил лоб и, слегка пожав плечами, что-то ответил, взорвав группу новым приступом смеха. За него не стоило беспокоиться. В любом обществе Шарль рано или поздно окажется в центре внимания.

Присев в кресло в дальнем углу зала, я наблюдала за людским муравейником, находящемся в постоянном движении. Маленькие группки собирались на пару минут, чтобы тут же распасться и двинутся дальше. Казалось, в этот вечер всем было хорошо.

По диагонали от меня, удобно расположившись на своём королевском троне, бабушка с одобрением и гордостью взирала на порождённый ею народ. Все эти умные, красивые, одарённые люди произошли от неё. Так что же такое бессмертие? Картины, скульптуры, симфонии, остающиеся после смерти творца, или множество новых людей, несущих наши частички в будущее?

Мы встретились с бабушкой глазами. Она улыбнулась, я ответила короткой пантомимой: сняла воображаемую шляпу и отвесила низкий поклон. Уловив смысл театрального жеста, королева, охватив пространство щедрыми, дарящими благо руками, благодарно склонила голову.