Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

Я пишу свой дневник, не соблюдая последовательности событий. Это скорее обрывки воспоминаний, переплетающихся между собой, наплывающих друг на друга, безжалостно перемешивающих хронологию. Врядли тогда, в мои неполные двадцать восемь, я была в состоянии думать и чувствовать так, как пишу сейчас, приблизившись вплотную к пятидесяти. То, что я пишу сегодня, моё отношение к Шарлю, когда его нет больше в живых, тоска по нему, сохранившая только самое лучшее, врядли полностью отражает тогдашние чувства. Если быть честной с самой собой, а это моё право — ведь дневник я пишу не для публики, а для себя и, возможно, для моей правнучки, если ей суждено когда-нибудь попасть в этот дом... Да, для неё и для Вас, Графиня... Мы познакомились всего неделю назад, а знаем уже друг о друге так много... Да, эти красивые слова о «Лунной сонате» я пишу сегодня, а тогда... Тогда, как все женщины, вышедшие замуж совсем молодыми, я мечтала о романтической любви, вкус которой до сих пор ни разу не изведала. Моя подруга юности Элиза была чертовски права. Сыгранная любовь не проходит бесследно. Повторяясь ежевечерне на сцене, она затягивает и требует продолжения. Это плата за право проживать чужие жизни. Встречи происходят на сцене, а расставания — за кулисами. Гастроли, поездки, иллюзия свободы от семейных обязанностей, иллюзия тайны и безнаказности... Знал ли об этом Шарль? Он хорошо знал театральную жизнь, и полагаю, выбрав в жёны двадцатилетнюю девчонку, не рассчитывал на её стопроцентную верность. Важно было другое; он никогда не задавал вопросов.

Собственно, за двадцать пять лет совместной жизни таких краткосрочных « полётов» в сторону было два, но вспоминается сейчас только первый.

Мы играли очаровательную комедию Лопе де Вега «Собака на сене». К тому времени я была уже причислена к авторитетам. Газетные критики давно перестали «по ошибке» называть меня моим настоящим именем, мадам Лекок-Лавуа. Оно прочно ушло в небытиё. Имя Елены Альварес писалось на афишах крупными буквами и на самом почётном месте.

В этой комедии я исполняла роль Дианы, молодой графини, влюбившейся в своего секретаря Теодоро — молодого человека простого происхождения.

Мой главный партнёр, получивший роль Теодоро, свежеиспечённый выпускник театральной школы, был совершенно очарователен. Стройный до хрупкости, с горящими энтузиазмом глазами и чистым овалом лица, он мог бы сойти за эталон красоты, если бы не слегка кривоватый нос и верхняя губа, изогнутая неровной скобочкой. Именно эти неправильности придавали его внешности определённую мужественность и особое очарование.

Служанку Марселу, мою соперницу по сценарию, играла его бывшая одноклассница. Задорная девочка, успевшая к этому моменту очень неплохо исполнить несколько комедийных ролей. Я казалась им недоступной знаменитостью, снизошедшей со своего Олимпа, чтобы поразвлечься в кои веки лёгкой, незамысловатой комедией.

В перерывах мои молодые коллеги прятались в потаённых углах, постоянно шептались друг с другом и хихикали, вызывая у меня почему-то чувство досады.

К началу премьеры я уже в реальной жизни ощущала себя Дианой:

Зажечься страстью, видя страсть чужую,

И ревновать, ещё не полюбив,

Хоть бог любви хитёр и прихотлив,

Он редко хитрость измышлял такую.

Я потому люблю, что я ревную,

Терзаясь тем, что рок несправедлив:

Ведь я красивей, а меня забыв,

он нежным счастьем наградил другую.

Я в страхе и в сомненьи дни влачу.

Ревную без любви, но ясно знаю:

Хочу любить, любви в ответ хочу.

Не защищаюсь и не уступаю;

Быть понятой мечтаю и молчу.

Поймёт ли кто? Себя я понимаю.

На самом деле я себя вовсе не понимала. Зарвавшаяся актриса, перепутавшая реальность с ролью. Зачем мне, взрослой, замужней женщине этот незрелый мальчишка?

Я старательно припоминала кривой нос и капельки пота, высту-пающие от волнения на лбу моего партнёра, но... каждый вечер на сцене он излучал на меня такие пылкие чувства, что в перерывах я лопалась от злости, наблюдая за его кокетством с Марселой. Воистину собака на сене.

Теодоро светился радостью, когда мы с Дианой подавали ему надежду, и с тоскливым непониманием всматривался мне в глаза, пытаясь рассмотреть причину очередной холодности.

Причины холодности у нас с Дианой были одинаковы — мы обе боролись с чувством, на которое не давали себе права. Мне казалось, ей проще разобраться с собой. У неё на пути стояли лишь классовые предрассудки — она графиня, а он из простонародья, но оба молоды и свободны.

А я... я замужняя женщина, мать ребёнка, за здоровье и правильное развитие которого всё ещё приходилось бороться. Обманывать доверие Шарля, проявившего столько благородства? Да кто дал мне право унижать его мелкими, пошлыми изменами? Зачем мне всё это? И всё же...

Глядя на лёгкую, гибкую походку Теодоро, его свежие, прихотливо изогнутые губы и вопросительно страдающие глаза... Господи, какого чёрта он опять шепчет что-то Марселе на ухо, а потом, засмеявшись, нежно целует в щёчку!

Отношения между артистами театра подчинены этикету и табелю о рангах не меньше, чем отношения придворных при дворе короля.

Элита, работая на сцене бок о бок с начинающими, отодвигается от них на огромную дистанцию в перерывах и на банкетах. Маститый артист не простит молодому ни панибратства, ни дружеского похлопывания по плечу. Молодёжь, если хочет удержаться в театре, должна знать своё место. И это было второй причиной, почему я не могла себе позволить даже простой дружеской болтовни с Теодоро вне сцены.

Нарушение этикета было допустимо только в одном единственном случае — маститый считал необходимым обговорить с начинающим какие-то нюансы, касающиеся работы.

Однажды, воспользовавшись таким предлогом, я подсела за столик, где мой герой в одиночестве уныло потягивал жидкий кофе. Я долго выискивала подходящий повод, не решаясь на столь смелую демонстрацию свой заинтересованности.

Молодой человек просиял от оказанной ему чести. Заказав себе чашку чаю, я с удовольствием разглядывала вблизи свежие, упругие губы, нежную кожу щёк и пушистые, натуральные, не приклеенные усики, окантовывающие капризно изогнутую верхнюю скобочку.

Какая глупость! Почему у меня, как у шестнадцатилетней гимназистки, дрожат колени и перехватывает дыхание? Ах, это всё дурацкие, любопытные коллеги, со всех сторон простреливающие нас удивлёнными взглядами!

Собравшись с силами, я, бодро бубня какие-то указания к роли, разглядывала тонкие, длинные пальцы и тут... боже, какая гадость... зачем это нелепое дешёвое кольцо на безымянном и неестественно длинный, остро заточенный ноготь на мизинце?

Дрожь в коленях тут же прошла, сменившись неловкостью и скукой. Торопливо закончив свои поучения, я холодно поклонилась и покинула растерянно смотрящего мне вслед юношу.

Дома с наслаждением наизусть повторяла совет, полученный Теодоро от его слуги Тристана:

Последующую неделю я честно следовала мудрому совету, постоянно вызывая в памяти нелепо заточенный ноготь и медяшку на пальце. Первые дни это действовало безотказно, возвращая утраченный покой и уважение к себе, но к концу недели эта картина, потеряв остроту и убедительность, самопроизвольно подменилась изображением длинных, волнистых волос и тоскующих глаз, заставлявших меня сожалеть об уничижительной холодности и наигранном высокомерии.

Мы оба втягивались в роль, как в собственную жизнь. Прикрывшись героями, словно щитом, выплёскивали друг на друга чувства, о которых никогда не решились бы заговорить, оставаясь самими собой.

Сегодня мы опять на сцене. Теодоро протягивает письмо, написанное по требованию Дианы в ответ на признание о гложущей её ревности:

Принимая письмо из рук партнёра, я невольно бросила взгляд на его пальцы. Пресловутое кольцо и нелепо заточенный ноготь бесследно исчезли. Неужели заметил мою реакцию на безвкусное, мальчишеское кокетство? Смущение и нежность расплылись по моим щекам красными пятнами.

Строфы, выделенные мною жирным шрифтом, я произнесла, слегка понизив голос и сделав небольшую паузу, вкладывая в них особый смысл, важный не только для Дианы, но и для меня самой.

Можно ли было назвать любовью то, что я испытывала к молодому человеку? Скорее это было некоторое помрачение чувств, пустившихся вдогонку уходящей молодости. Дожив до двадцати восьми, я ещё ни разу не была влюблена. Страсть изображала только на сцене, ни разу не испробовав это блюдо на вкус. Я захлёбывалась вдохновением и радостью только в театре, ощущая взаимодействие с благодарной публикой. Взаимная любовь с безликой толпой, без глаз и губ. Я отдавала им себя, получая взамен восторг и поклонение, но зависть и любопытство, царапнувшие меня в мастерской Клодель при виде «Вальса», усиленные разочарованием и досадой на отсутствие в реальной жизни любви к одному конкретному мужчине, возвращались в последнее время каждый раз, когда я видела молодые, счастливые лица.

Сексуальные отношения с Шарлем никогда не занимали в нашей жизни ведущего места, а после года борьбы за жизнь Марселя окончательно отошли на задний план. Я часто вспоминала его рассказ о Марго, щедрой любовнице, готовой заниматься этим в любое время дня и ночи. Как он тогда сказал? «Через десять лет я понял, что такая женщина мне больше не нужна. Я хотел опекать занозистую девчонку и выводить её за руку на сцену».

Что ему больше не было нужно? Какие чувства он испытывал ко мне на самом деле? Кем хотел стать; мужем или отцом? Шарль встретился с Марго, когда той было за тридцать. Опытная и темпераментная от природы или от образа жизни, она приучила неопытного мальчишку к своему способу любви, когда активность исходит от женщины. Она разжигает и направляет ответное желания партнёра. В таких парах ведомым становится мужчина.

Из меня не получилось раскованной Маргариты, срывающей одеяло и одежду с любовника, симулирующего простуду. Возможно, Шарль, избалованный этой женщиной, так и не научился проявлять активность сам. А может... только с ней, постоянно жаждавшей его, он не стеснялся своей некрасивости. Или просто заскучал от моей неопытности, предпочтя в конце концов дружбу несостоявшейся страсти? На все эти « А может...» я так никогда и не получила ответа, но с годами непознанная сторона жизни вызывала у меня всё больше беспокойства и внутреннего напряжения.

Коллеги по сцене, после пары бесплодных попыток втянуть меня в «закулисные шалости», давно оставили эти затеи, наградив титулом патологически верной жены. Высокопоставленные, состо-ятельные мужчины, крутящие хороводы вокруг молодых, соци-ально незащищённых актрис, даже не предлагали своих услуг, зная, что я не нуждаюсь ни в протекции, ни в деньгах, ни в дорогих подарках.

Годы шли, и моя незапятнанная репутация Снежной королевы продолжала сиять то ли чистейшим хрусталём, то ли начищенным до блеска медным самоваром.

Так каковы же были в те дни мои чувства к Теодоро? Могу только повторить слова поэта, произнесенные устами самого героя:

О новая мечта моя,

Я за тобой слежу с улыбкой,

Как ты, на крыльях тучи зыбкой,

Летишь в надземные края;

Остановись, взываю я,

Мечта моя, остановись!

Ты безрассудно мчишься ввысь,

С тобой мы оба безрассудны;

Хотя, кто ищет жребий чудный,

Тот говорит тебе: стремись!

Вот я и стремилась за своей мечтой, в которой, выбранный мою объект был всего лишь символом истинного героя. Это не было ни любовью, ни влюблённостью. Это было тоской по недоставшейся мне, неслучившейся любви.

В этом «полёте» за мечтой мы оба должны были сохранять хотя бы остаток рассудка. Запятнать, или слегка подпортить мою репутацию было не так уж страшно. А вот молодому человеку, только начавшему свою карьеру, следовало охранять её пуще девичьей чести.

Проникни эта сплетня на страницы газет, я отделалась бы дружелюбной насмешкой, под названием «Маленькие капризы примадонны», а вот моего партнёра утопили бы по самые уши: «Молодой Жигало, не проявив особого таланта на сцене, решил, подобно Одиссею, попытать свое счастье, приволокнувшись за Богинями и Цирцеями. ».

Пробиться впоследствии через предубеждение режиссёров и публики удавалось не многим. Примером тому стал мой бывший соученик Анри-Ипполит. Бедняга прокрутился на орбите Сары Бернар только два сезона, а потом, подобно своим, не более удачливым предшественникам, бесследно исчез. Одни газеты писали, что на гастролях в России он был перекуплен пожилой, вдовствующей княгиней, другие утверждали, что ему удалось вскружить голову молодой дочери миллионера, но я знаю одно: на парижской сцене он с тех пор не появлялся. А жаль. Молодой человек был действительно талантлив.

Это было третьей причиной, заставлявшей меня соблюдать осторожность. Призвав на помощь свой «несовершенный ум», я каждый раз в последний момент остужала наигранной холодностью разбушевавшийся пыл Теодоро... и свой собственный.

До конца сезона мы ежедневно танцевали ритуальный танец, подобный старинному менуэту: приблизившись почти вплотную друг к другу, соприкасались взглядами и кончиками пальцев, а затем, чопорно раскланявшись, отступали на пару шагов назад и в сторону.

Вся эта история так и осталась бы чопорным менуэтом, не отправься мы после окончания театрального сезона на трёхнедельные гастроли по Италии. Первую остановку труппа сделала во Флоренции.

Флорентийцы — восторженно благодарная публика, заряжала такой энергией, что играли мы ещё темпераментней, чем дома. Это потрясающее взаимодействие артиста и зала! Как беден по сравнению с театром вошедший в последние годы в моду кинематограф. Один раз запечатлев себя на плёнке, артист не имеет больше ни малейшей возможности что-то изменить или улучшить. Застывшая форма, повторяемая сотни раз на всех экранах мира, становится его прошлым. Изображение не стареет, но и не мудреет. Не обогащается ни новым жизненным опытом артиста, ни его разочарованиями, ни достижениями. В театре герой меняется и дозревает вместе исполнителем. Как отличались Федра или Евгения Гранде, создаваемые мною тридцатилетней, от тех, какими я сделала их в двадцать.

Под воздействием флорентийцев наша «Собака на сене» приобрела воистину итальянский темперамент, а вслед за ней и мы сами.

Первый вечер подошёл к концу. Бесконечные «Бис» и «Браво», цветы, заполнившие сцену своим разноцветьем и ароматом, утомительные комплименты и призывные взгляды, расточаемые флорентийскими меценатами на праздничном банкете... всё возбуждение первого вечера осталось наконец позади.

У себя в номере, избавившись от тесной парадной одежды, я блаженно развалилась в кресле, накинув на плечи тонкий, кружевной пеньюар. Вдруг белая тюлевая занавеска на балконной двери слегка встрепенулась. В следующий момент на ней загорелась пунцовая роза... А через секунду зазвенел голос Теодоро, перелезшего ко мне через балконную решётку:

Ох уж эти артисты, привыкшие выражать свои чувства чужими словами! В решительные моменты собственный лексикон кажется нам бедным и невыразительным. Прикрываясь готовыми текстами, мы всегда оставляем за собой щёлочку для отступления: «Ах! Это была всего лишь шутка. Мы репетировали кульминационную сцену для завтрашнего представления».

Теодоро, остановившись на пороге, ждал сигнала: вернуться к себе, или войти в мою комнату. Голосом, приглушённым пережитым успехом и пряным ароматом петуний, я продекламировала следующую строфу:

Итак, вперед, хотя б всечасно

Грозила гибелью стезя;

Того погибшим звать нельзя,

Кто погибает так прекрасно.

...Рано утром мой Теодоро осторожно перелез обратно в свою комнату.

В течении трёх недель ежевечерне повторялся один и тот же сюжет: пунцовая роза на фоне белой занавески и строфы стихов, на этот раз одолженных у Шекспира. Теперь мой герой перевоплотился в Ромео.

Какими словами я могла бы описать сегодня чувства двадцатилетней давности? Целой пригоршней сочных прилагательных: опьяняюще, поэтично, обворожительно, весело, но среди них не нашлось бы ни одного, описывающего чувство, вдогонку которому летела моя мечта.

Все милые похождения заканчиваются одинаково: возвращением в повседневную, реальную жизнь и постепенным забвением.

Так было и со мной. После гастролей я вернулась в Париж, а через несколько дней мы с Шарлем и Марселем уехали к морю. Ежегодное купанье в солёных волнах всё ещё входило в программу его оздоровления.

Только сейчас я поняла, как соскучилась по сыну за три недели гастролей. К пяти годам он превратился в физически крепкого мальчика со сложным характером; редко сам по себе проявлял к чему-либо интерес или высказывал конкретное желание. Мог часами бездеятельно и вяло сидеть на ковре, крутя в руке бесполезную игрушку. Его глаза загорались энтузиазмом только тогда, когда нужно было оказать сопротивление.

— Марсель, пойдём в сад, поиграем в мячик?

— Не хочу. Хочу в парк на карусели.

Если я предлагала почитать сказку, тут же раздавалось надрывное «нет». Он хотел играть в мяч. Наш сын никогда не принимал собственных решений; он только отвергал наши. Часто у меня возникало ощущение, что он постоянно борется за самостоятельность, которую мы вовсе не пытались ограничивать.

В этой поездке Шарль опробовал новый способ общения. Если он хотел, чтобы сын сперва съел истекающую соком грушу, а потом брался за яблоки, рассчитывая на отказ, любящий папа формулировал своё предложение в следующей форме:

— Марсель, попробуй яблоко. Оно выглядит так аппетитно.

Тут же следовал ожидаемый ответ:

— Не хочу яблоко. Буду есть грушу.

Если мы просто звали сына купаться, тут же получали привычное «нет». Применяя альтернативный манёвр, Шарль быстро добивался запланированного успеха.

— Сынок, я думаю, сегодня тебе не стоит купаться. Вода слишком мутная.

— Вот уж нет. В мутной воде даже интересней, — надрывно вскрикивал зловредный мальчишка, и мчался в воду.

Если с нашей стороны не поступало никаких предложений, Марсель часами сидел на подстилке, скрестив перед собой безвольные ноги и устремив пустые глаза в пространство.

Как это было похоже на первые купанья в цинковой ванне. Бессильно болтающиеся в воде руки и ноги, и глаза, полные скуки и безразличия. Малыш оживлялся, лишь почувствовав ладонь, сгибающую ему колени. Непонятный и странный характер, возгорающийся только для протеста.

У меня опять, как пять лет назад, началась бессонница. Ворочаясь в постели ночами, я тряслась от ненависти к себе, искалечившей жизнь собственному ребёнку. Неужели родовая травма повредила не только тело, но и мозг? С одной стороны малыш развивался нормально: вовремя научился говорить, связно мыслил, обладал чувством юмора, но замкнутость в себе и полное равнодушие к внешнему миру, вызывая страх, заставляли думать о патологии. Его ровесники, дети моих знакомых, были, в отличие от Марселя любознательны и подвижны.

Через три дня я уже не могла слышать наигранно равнодушный голос Шарля, предлагающий альтернативные решения.

— Можешь мне объяснить, чего ты добиваешься своими манёврами?

— Ищу способ, как с ним общаться. Пока это функционирует.

— А что будешь делать потом, когда ему исполнится шестнадцать? Чтобы отбить интерес к алкоголю, предложишь ежедневно к завтраку выпивать по ведру шампанского, а чтобы он не играл в карты, каждый вечер приглашать в казино?

— А у тебя есть другие предложения?

— К сожалению нет. Я пытаюсь понять, что у него в голове. Почему он такой странный?

— Я тоже пытаюсь это понять, но пока ничего не приходит в голову, вот и экспериментирую.

— А что написано в твоих умных книгах по психиатрии?

— Фрейд часто говорит об эмоциональной, подсознательной памяти, сохраняющей следы психических травм, полученных в младенчестве. Вспоминая его страдальческое личико во время первых купаний, всё время думаю об этом. А что, если он пережил их, как акт насилия над собой, и теперь продолжает инстинктивно отталкивать наши руки, как делал это тогда в ванне. Что, если это зафиксировавшийся в памяти стереотип — активность нужна только для самообороны?

— Господи, ну что же нам с ним делать!

— Ничего. Наблюдать и любить. И перестань грызть ноготь. Будь оптимисткой.

На следующий день я попыталась стать оптимисткой. После завтрака мы, как всегда, расположились на пляже. Марсель привычно скучал. Сложив расслабленные ноги в позе лотоса, он бессмысленно ковырялся совочком в песке, тоскливо свесив голову между плеч. Полная миска аппетитных фруктов стояла у него перед носом, но он ни к чему не прикасался, потому что от нас не поступало никаких предложений.

Удобно расположившись на одеяле, я вооружилась сказками Шарля Перро, решив сегодня почитать вслух «Спящую красавицу». Казалось, я стараюсь для одной себя. Шарль, развалившись на одеяле, грелся на солнышке, а Марсель лениво пересыпал песок.

Дочитав сказку до конца, я отложила в сторону книгу и перевернулась на спину. Перед полуприкрытыми глазами возникла красная роза и лицо Теодоро. Неужели я тоже спящая красавица, которой предстоит проспать сто лет, прежде чем появится настоящий принц? В чём я провинилась перед злой ведьмой? Может грешу, разыгрывая чужие страсти, и в наказание за обман она отняла у меня способность любить?

Промелькнувшее воспоминание вызвало новый приступ стыда и отвращения к себе. Господи, что я за человек? Сыну грозит беда, а я занята своими мелочными, пошлыми похождениями! И зачем всё это было нужно? Зачем мне этот театр, чужие судьбы, жизни, проблемы... Зачем всё это, если собственная жизнь, как несмазанная телега, трещит по всем швам и разваливается на ходу.

Я перевернулась на живот и вцепилась зубами в полотенце, чтобы не завыть в голос, как обездоленная деревенская баба, пришибленная мужем и жизнью.

Отсидев положенные часы на пляже, мы лениво побрели домой обедать. Дорожка вилась вдоль моря, с одной стороны ограниченная гранитным парапетом, а с другой плотным рядом дикого шиповника, дурманившим головы своим раскалённым на солнце ароматом.

Марсель, крепко вцепившись мне в руку маленькой, потной ладошкой едва переставлял ноги, окончательно разомлев от жары. Вдруг... откуда только взялись силы... выдернув руку, он рванулся в колючие кусты, тут же повиснув на острых шипах. Царапая в кровь руки, я с трудом отодрала его от колючек. Несколько цветастых лоскутков его рубашонки, так и остались висеть на сучках, напоминая полу-увядшие розовые бутоны.

Присев перед ним на корточки, я с недоумением и жалостью вытирала капельки крови, выступившие на расцарапанных щёчках.

— Сынок, что ты потерял в этих кустах?

Марсель, обиженно сморщив нос, вытаскивал шип, застрявший в ладони.

— Я ничего не потерял. Просто думал... там спит спящая красавица, и кусты расступятся передо мной, как перед принцем.

— Хотел разбудить принцессу?

— Ну да. Ей хватит спать. Снаружи столько моря и солнца... и пахнет так вкусно... а она спит и спит.

— Господи, чудо ты моё маленькое! Настоящий герой!

Малыш печально шмыгнул носом и помотал головой.

— Значит не настоящий, раз кусты не расступились.

— Ты настоящий, просто её время ещё не пришло. Ведь ей сто лет проспать суждено. Подрастёшь немного, а там глядишь и пора будет.

Сын опять вцепился мне в руку, и, шмыгая носом, зашагал по дороге.

Я молча наслаждалась теплом маленькой ручки, не уставая удивляться её мягкой влажности. Значит он не только прослушал сказку Перо от начала до конца, но и придумал собственную, вообразив себя принцем. Но почему же он никогда и ни о чём не говорит с нами?

За обедом Шарль, сделав ворчливо-безразличное лицо, спросил в пустоту:

— А я чего то не понял, почему ведьма так рассердилась?

Поняв цель вопроса, я тут же ответила первую, пришедшую в голову глупость:

— Да злая была. На то она и ведьма.

Марсель, отодвинув тарелку с супом, звонко и сердито начал нас поучать:

— Во-первых она была не ведьма, а фея, только старая, а потом... А вы бы не рассердились, если бы вас забыли пригласить на праздник? А потом... ещё золотой вилки не приготовили... другим феям подарили, а её нет.

Шарль, продолжая игру, равнодушно пожал плечами и ворчливо пробубнил:

— Конечно... мне бы тоже обидно было... но зачем столько злости? Смерть то зачем ребёнку дарить?

Наш сын, угрожающе вытянув пухлые губки, шлёпнул рукой по столу:

— А это... чтобы впредь неповадно было... обижать.

В этот момент у меня потемнело в глазах. Боже, откуда у ребёнка столько злости? Разве его, всеобщего любимца, кто-нибудь обижает?

Минуту поколебавшись, я всё же задала мучивший меня вопрос:

— Марсель, а тебе тоже хочется кому-нибудь отомстить за обиды?

Но ответа я не получила. Упрямец, уткнувшись глазами в тарелку, лениво и равнодушно поглощал остывший суп.

На следующий день я читала вслух «Золушку». Зная, что Марсель, прикрывшись показным равнодушием, внимательно вслушивается в сказку, я читала её по-настоящему профессионально. Мачеха говорила зло и скрипуче, сёстры — капризно и требовательно, а Золушка — мягко и покорно.

На пути с пляжа, сын, привычно вцепившись в мою руку, неожиданно спросил:

— А мачехи всегда злые?

В этот момент я подумала о Марии и её приёмных дочерях. Мне казалось, все давно позабыли, кто кого на самом деле родил. Все дети без исключения относились к Марии нежно и преданно.

— Нет. Бывают очень даже хорошие. Не хуже родных матерей. А что?

Прошла целая вечность, прежде чем мальчик ответил на вопрос.

— А если с тобой что-нибудь случится, папа тоже приведет домой мачеху?

Вопрос толкнул меня в спину, заставив споткнуться о лежавший посередине дороги камушек.

— А почему со мной должно что-то случиться?

И опять бесконечное молчание, перешедшее в едва различимый шепот:

— Тебя никогда нет дома... всё время от меня куда-то сбегаешь... А последний раз совсем убежала... надолго... Я думал, уже никогда не вернёшься.

Господи, почему мне ни разу не пришло в голову, что сыну меня не хватает? Три недели, как последняя эгоистка, упивалась успехом и... и этим нелепым похождением с чужим, совершенно не интересным мальчишкой, тогда как мой сын, крутя в руках бесполезные игрушки, умирал от тоски и страха, никогда не увидеть свою маму! Почему моя жизнь так нелепа и бессмысленна?

Не выпуская из руки мягкой, детской ладошки, я присела перед сыном на корточки, пытаясь поймать скрытый под ресницами взгляд.

— Ты боялся, что я тебя бросила? Но это не возможно. Разве я смогу без тебя жить? Ну что же ты молчишь?

Но Марсель, как улитка, на секунду показав свои чувства, уже спрятался в прикреплённом к спине домике, став опять недоступным.

Остаток пути мы прошли молча. На душе было тошно и муторно.

За обедом Шарль опять заговорил о сказке.

— Сынок, а как тебе понравилась сегодняшняя принцесса?

— Никак. Она дура. Эту я не стал бы будить. Пусть спит хоть двести лет.

— Почему дура?

— А нечего было злую мачеху и её дочерей прощать. Они ей столько зла причинили... почему она их простила?

— Автор сказал, Золушка была не только красивая, но и добрая. Потому и простила.

— Ну и дура. Я бы их наказал. А вы что, думаете по другому?

Меня поразила форма вопроса. Будучи профессионалом, я очень чутко реагировала на воздействие слова. Мальчик не обращался к нам, как к авторитетам. Иначе построил бы вопрос по другому. «Разве я не прав?» или «А вы со мной не согласны?». Он не смотрел на нас снизу вверх, не подвергал сомнению свою правоту. Просто вежливо интересовался нашим мнением. Вот и всё. Если не хотим его потерять, придётся обращаться с ним так, как он это постановил. На равных.

Марсель заставил меня серьёзно задуматься над ответом. А правда, когда можно простить, а когда лучше наказать, отплатив той же монетой?

— Я думаю, всё зависит от конечного результата. Какую бы цель ни преследовала мачеха, девочка выросла скромной, искренней и работящей. Возможно, обращайся она с падчерицей, как с собственными дочерьми, девочка стала бы такой же капризной, честолюбивой и завистливой, как её сёстры, и принц в неё никогда не влюбился бы. Мачеха, сама того не желая, принесла Золушке больше пользы, чем вреда, а значит и мстить ей по сути не за что. Что ты об этом думаешь?, — переняла я предложенную сыном форму дискуссии.

— А я бы всё равно отомстил, — буркнул Марсель, и спрятался в свою раковину. Для него на сегодня тема была исчерпана, хотя он наверняка будет об этом думать дальше, делая вид, что умирает от скуки.

Может показаться странным, но в эту ночь я спала значительно лучше, чем в предыдущие.

Мой сын не был ни заторможенным, ни умственно отсталым. Просто он был не таким, как большинство детей в его возрасте; не прыгал на одной ножке, не щебетал без умолку трогательные наивности, не радовался новым игрушкам. Его связь с внешним миром была глубокой и прочной. Он впитывал его в себя, перерабатывая на собственный лад, подчас слишком тревожно, подчас слишком жёстко, но, главное, думал, чувствовал и жил своей напряжённой, внутренней жизнью, не имея при этом ни малейшей охоты говорить о ней с окружающими. Почему тело и взгляд оставались при этом расслабленно-отсутствующими? Не знаю. Может внутренняя активность забирала слишком много энергии?

Главное, я поняла, как с ним общаться: говорить на равных и не лезть в душу, куда он всё равно никого не допустит.

Беседа с пятилетним ребёнком о мести навела меня на новые мысли. Последние месяцы перед гастролями мы начали репетировать Медею по Еврипиду. Этой пьесой театр собирался открыть новый сезон. Войти в роль колдуньи-детоубийцы было не просто. Я давно переросла школьное убеждение о необходимости полного слияния с героем. Не нужно становиться другим человеком, достаточно понять его основные движущие мотивы. Но как понять эту потребность в мести любой ценой?

Я сама не страдала такой жаждой. Вероятно именно поэтому в моих воспоминаниях отсутствуют описания театральных интриг, свойственные мемуарам других коллег. Публикация таких мемуаров — наилучший способ мести. На чистые листы бумаги выплёскивается весь гной, вся грязь, накопившаяся в душе, за годы работы. И тут становится совершенно не важным, кто был тогда прав, а кто виноват. Важно, кто первым прокричал в пространство: «Меня в театре окружали сплошные мерзавцы и негодяи!» Глав-ное — побольше интимных подробностей и острый, въеда-ющийся в память литературный язык.

Сегодня у меня нет ни малейшей охоты вспоминать старые дрязги. Я всегда старательно избегала подобных игр: вчера ты подбил мне глаз, послезавтра я выбью тебе зуб. Даже в молодости я не мстила ни Элизе, ни Жаку за злобные выпады. Пыталась понять их ситуацию и отходила в сторону. Для меня всегда было проще прекратить прогнившие отношения, чем годами делать друг другу пакости. В течение жизни я раззнакомилась со многими людьми, навсегда прикрыв за собой дверь, не объясняясь, но и не мстя. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на такие глупости. Тем более, как в случае с Медеей или с семьями Монтекки и Капулетти. Их утраты и боль были всегда обоюдными. В таких играх, как на войне, нет победителей. Есть только побеждённые, подсчитывающие свои ранения и потери.

И, тем не менее, мне необходимо понять несчастную женщину. Этот миф имеет множество версий. В одних она является беспредельным монстром, в других — жертвой, потерявшей голову от любви. Еврипид положил в основу своей трагедии наиболее жёсткий вариант.

Часто любители искусства протестуют против бесконечного повторения творческого наследия древних, уповая на новые темы и новые сюжеты. Но где их взять, эти новые темы? За прошедшие тысячелетия изменился темп и стиль жизни, но человек остался прежним. У него по-прежнему пять органов чувств и с десяток основных инстинктов и потребностей. С одной стороны — жажда власти, успеха, богатства, стремление творить новое и совершенствовать себя... быть признанным обществом в целом и своими ближними в частности, а с другой — потребность любить и быть любимым. Нашими предками, как и нами, двигали пять разрушительных инстинктов: Честолюбие, Ревность, Зависть, Страх и Месть. Все существующие в мире сюжеты, будь им пять тысяч лет, или только год — кровавые катастрофы, возникающие при столкновении этих инстинктов. Другого нет и быть не может.

Последующие авторы лишь переносили старые легенды в современность, окрашивая их новыми деталями, психологическими подробностями и коллизиями, характерными для их времени. Трагедии древних были лаконичнее и жёстче. Там всё сводилось к жизни и смерти.

Разве имеют срок годности жалобы обманутой мужем женщины?

Разве иначе оправдывают свою измену современные мужчины?

Когда Шарль и Марсель уснули, я попыталась придумать свою версию современной Медеи, перенеся её ситуацию в свою жизнь. Предположим, случилось следующее:

Страстно влюбившись в Теодоро, я решила прожить с ним вместе долгую и счастливую жизнь. Это решение потребовало конкретных действий. Пришлось порвать отношения с Шарлем и на всегда отказаться от Марселя. Моя семья, не поняв такого предательства, исключила меня из списка живых. Что ж, я сознательно принесла их всех в жертву во имя своей любви.

Но этого оказалось мало. Мечталось, мой герой будет, как и я, счастлив, но он постоянно тоскует и жалуется:

— Публика аплодирует тебе, едва завидев на сцене, а меня вообще не замечает, хотя я не менее талантлив. Тебе повезло с отцом и мужем, а меня некому было протежировать. Нынешний главный «герой-любовник» уже в том возрасте, когда пора уступать место молодым, а он, как краб, вцепился в главные роли, не давая мне ни малейшего шанса проявить себя.

Я, как каждая влюблённая женщина, бросаюсь на помощь своему кумиру. Сперва оттачиваю его мастерство, доводя до полного совершенства, передав до последней капли весь свой опыт.

Месяц спустя начинаю аккуратно обрабатывать главного режиссёра. По моему замыслу, он должен назначить Теодоро официальным дублёром премьера. Задача не из простых. Нынешний дублер любим публикой и труппой. Я опять беру грех на душу, рискуя собственным именем и карьерой, но в конце концов мои хитрые интриги приносят желаемый успех: молодой человек, стоящий у меня поперёк дороги, отправлен в отставку. Не ведая, кому обязан своим несчастьем, он покидает Париж. Теперь предстоит решить самую главную проблему — вывести Теодоро на сцену. Возможность у меня только одна — на время убрать с неё премьера.

Ну что ж. Придётся действовать. Выбор средств не велик, и каждый из них по своему опасен. На кон поставлено моё доброе имя. Но... улыбка любимого ещё дороже.

Можно подсыпать в чай надоевшему коллеге изрядную долю слабительного, привязав бедолагу на неделю к туалету. Можно послать ему фальшивую телеграмму от престарелой тётушки, обещавшей любимому племяннику изрядную долю наследства в обмен на регулярные посещения. Пусть съездит на неделю к старушке и развеет внезапно накатившую на неё грусть...

Слава богу, всё проходит благополучно. У нас неделя в запасе. Теодоро выходит на сцену. Все роли он играет в паре со мной. Я, опытная актриса, знаю, как обеспечить успех партнёру. Зажигаю его своей энергией, своим вдохновением, отступая при этом чуть-чуть в тень. Пусть публика видит только его, пусть восхищается только им. Я славой уже сыта.

Для гарантии, опять рискуя своей честью, через подставных лиц подкидываю парочке маститых критиков идею внеочередной сенсации: на сцене театра загорелась новая звезда.

Разбуженная публика ломится в театр. Какое счастье: мой Теодоро переживает свой первый потрясающий успех.

Наша безоблачная любовь длится ровно два года. Какой мерзавец, какой негодяй. Он завёл себе молодую любовницу, и вывел её на сцену так же, как я выводила когда-то его. Подонок, талантливый ученик, превзошедший свою учительницу... он сумел опорочить меня настолько, что имя моё в театральном мире стало одним из самых грубых ругательств.

Вот и всё. Теперь я стою на улице без семьи, без работы, без друзей и без денег. Куда податься? На что жить? А может жить дальше вообще не стоит?

Конечно я могла бы уехать в глухую провинцию. Поменяв имя, наняться в гувернантки или в компаньонки... Или соблазнить какого-нибудь старого идиота с деньгами и выйти за него замуж... но, просматривая газеты, ежедневно натыкаться на описания триумфов этой пары, построившей своё счастье на развалинах моей жизни...

Что сказал молодой подонок на прощанье: «Ты плела свои грязные интриги не для меня, а для себя самой. От сытого, довольного любовника в постели значительно больше проку, чем от голодного и недовольного».

Почувствовала, как не у Медеи, а у меня, от возмущения затряслись руки. Господи, как ненавидела я в этот момент ни в чём не повинного Теодоро! Непроизвольно топнув ногой и вцепившись ногтями в собственные ладони, я едва не завыла в голос, захлебнувшись яростью и жаждой мести.

— Не найду себе ни минуты покоя, пока не уничтожу, не растопчу их обоих. Они получат то, что заслужили!... На это у меня ещё хватит сил!

Замотав головой, я попыталась вернуться в действитель-ность. Ну и ну... никогда не знала, что способна на такую ярость. Горло пересохло, а руки всё ещё дрожат.

Потихоньку пробравшись в кухню, выпила два стакана теплой воды, постояла у открытого окна, вдыхая аромат южной ночи, сполоснула лицо холодной водой, возвращаясь постепенно к себе самой.

Осторожно переступая босыми ногами, прокралась в комнату давно уснувшего Марселя, и присела на стул у его кровати. Мысли вернулись к придуманной мною Медее. Нет, я бы так не смогла. Для меня не родился ещё тот мужчина, ради которого смогла бы причинить вред этому круглому, загорелому личику со вздёрнутым носиком и аппетитными, пухленькими губами! Слава богу, это была лишь придуманная мною пьеса, но во всяком случае теперь я смогу убедительно сыграть эту роль. Сколько однако сил и нервов стоит проживание чужих жизней.

Вернувшись в спальню, я юркнула под одеяло и уткнулась носом в пахнувшее солнцем и морем плечо Шарля, и, уже засыпая, успела поблагодарить бога, обделившего меня способностью терять голову от любви.