Книга заметки о европейской кукольной драматургии от Гольдони до Стендаля (Италия)

Обращаясь к драматургии русского народного театра кукол, важно помнить, что этот пласт культуры, подобен «невидимому граду». Реально существуя, он остается незримым, устным, а потому во многом утраченным для исследователей явлением. Как известно, первым в тридцатые годы XVII века описал и зарисовал русское народное кукольное представление немецкий ученый, дипломат и путешественник Адам Олеарий (Эльшлегель).

Магистр Лейпцигского университета А. Олеарий побывал в России несколько раз: в 1633 — 1634 гг. в составе Гольштейнского посольства и в 1635 — 1639 гг. - по дороге в Персию. Его впечатления легли в основу книги «Подробное описание путешествия Гольштейнского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах, составленное секретарем посольства Адамом Олеарием». Судя по тому, что этот труд был четырежды переиздан только в XVII веке (в 1647, 1656, 1663 и 1696 гг.), он вызвала немалый интерес. В числе многих других наблюдений Олеария о жизни и быте россиян начала XVII века есть и небольшое упоминание о кукольном представлении, снабженное иллюстрацией, сделанной гравером по рисунку автора. Олеарий обратил внимание на это кукольное представление в связи с непристойностью его содержания. Возмущаясь безнравственностью представления, он писал: «Подобныя срамныя дела уличные скрипачи воспевают всенародно на улицах, другие же комедианты показывают их в своих представлениях за деньги простонародной молодежи и даже детям, а вожаки медведей имеют при себе таких комедиантов, которые между прочим, тотчас же могут представить какую-нибудь шутку или Klücht (шалость) как называют это голландцы, с помощью кукол. Для этого они обвязывают вокруг своего тела простыню, поднимают свободную ея сторону вверх и устраивают над головой своей, таким образом, нечто вроде сцены (Teatrum portale), с которою они ходят по улицам, и показывают на ней из кукол разныя представления»¹³⁷.

Русский ученый XIX века Д.А. Ровинский впервые прокомментировал этот рисунок: «Впереди кукольная комедия: мужик, подвязав к поясу женскую юбку с обручем в подоле, поднял ее кверху — юбка эта закрывает его выше головы, он может в ней свободно двигать руками, выставлять кукол наверх и представлять целые комедии»¹³⁸. Ровинскому же принадлежит и мысль о том, что Олеарий встретился с ранней разновидностью комедии о Петрушке, а на гравюре изображена сцена покупки у цыгана лошади: «…справа высунулся цыган — он, очевидно хвалит лошадь»,— пишет Д.А. Ровинский,— «в середине длинноносый Петрушка в огромном колпаке поднял лошадке хвост, чтобы убедиться, сколько ей лет; слева, должно быть, Петрушкина невеста, Варюшка»¹³⁹. Комментарий Д. Ровинского о том, что Олеарий описал именно комедию о Петрушке в настоящее время оспаривается, однако для нас свидетельство немецкого путешественника ценно прежде всего тем, что оно является первым и, фактически, единственным прямым подтверждением самого существования народного кукольного театра в России того времени.

Правда, существует еще одно, косвенное, но весомое подтверждение тому, что народные кукольные комедии продолжали, несмотря на многочисленные запреты официальной власти, активно бытовать в России; Анонимный автор статьи “О позорищных играх или комедиях и трагедиях”, напечатанной в Примечаниях к Санкт-Петербургским ведомостям в 1733 году, рассмотрев особенности и задачи профессиональных, официально разрешенных кукольных зрелищ, далее пишет о кукольниках своего времени: «… Еще худшие комедианты то там, то инде скитаются, а особенно часто волочатся, где подлой народ их непорядочными представлениями забавляется»¹⁴⁰.

Не случайно, видимо, русская народная кукольная комедия была впервые замечена именно в первой трети XVII века. Великой Смутой встретила Россия это время. “Московской трагедией” называли ее современники-иностранцы, “великой разрухой Московского государства” — русские¹⁴¹. За годы Смутного времени Россия пережила острейший кризис: политический, экономический, культурный. О настроении народа в этот период убедительно писал историк В.О. Ключевский: “[…] с воцарения новой династии в продолжение всего XVII века все общественные состояния немолчно жалуются на свои бедствия, на свое обеднение, разорение, на злоупотребление властей, жалуются на то, отчего страдали и прежде, но о чем прежде терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иностранные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства”¹⁴².

Смута положила начало эпохе невиданных ранее по масштабу и количеству народных бунтов. Достаточно сказать, что только в царствование “тишайшего” Алексея Михайловича произошли мятежи в Москве, Томске, Устюге, Козлове, Сольвычегде (1648 г.), назревал бунт в Москве (1649 г.), произошли мятежи во Пскове и Новгороде (1650 г.), “медный” бунт в Москве (1662 г.), и, наконец, крестьянская война под руководством Степана Разина (1670-1671 гг.) на Дону и в Поволжье. По меткому выражению историка, в этих мятежах вскрылось полное отсутствие не то что благоговения, но и простой вежливости и не только к правительству, но и к самому носителю верховной власти¹⁴³. Что же касается боярства, духовенства, правительства России того периода, то “простой народ относился к этим временщикам с самой задушевной ненавистью”¹⁴⁴.

Произошедший в «Великую смуту» перелом в народном сознании породил и новое отношение к власти. Из «данной богом» она стала восприниматься как «ярмо». Одним из следствий было и рождение русской народной сатирической литературы. Непосредственно отражая настроение народа, росло распространение анекдотов, лубочных листов. Достаточно назвать наиболее известные: “Сказания о куре и лисице”, “Служба кабаку”, “Калязинская челобитная”, “Повесть о Карпе Сутулове”, “Повесть о бражнике”, “Повесть о Шемякином суде”, “Повесть о Ерше Ершовиче”, “Повесть о Фоме и Ереме” и т.д.

Тогда же появился “Лечебник… как лечить иноземцев в их земель людей”, где высмеивались шарлатаны-врачи с их лекарствами, состоящими из “тележного скрипа” и “свиного визга”. В устной и письменной сатирической литературе появляется новый тип героя — авантюрист и пройдоха Фрол Скобеев. Это герой своего мятежного XVII века, анархист, рубаха-парень, обманывающий боярина. Фрол женится на боярской дочери Аннушке, такой же предприимчивой плутовке, как и он сам. В этой паре без труда узнаются типажи героев народной кукольной комедии, дошедшей до нас благодаря записям, сделанным во второй половине XIX в.

Представления народного театра кукол в России начала XVII века показывались в программе скоморошьих игр. Они были непродолжительны и состояли из одной или нескольких сцен. По типу и характеру описанное Олеарием кукольное представление могло быть предтечей той народной кукольной комедии о Петрушке, которую мы знаем сегодня. Герой этой комедии в XVII веке мог носить любое другое имя, а сюжет мог быть иным и содержательно, и композиционно.

Народные кукольники 30-х годов XVII в. подобно своим собратьям XIX века, по всей видимости, придерживались принципов импровизированной игры. В основе их импровизации лежал некий элементарный сюжет. Под влиянием дальнейших социально-исторических и культурных перемен в России, эти сюжеты видоизменялись, сюжетная цепочка комедии варьировалась. Изменялся и главный герой пьесы.

В.Н. Всеволодский-Гернгросс в работе “Русская народная драма” отмечал, что старинный русский кукольный герой и внешне, и по характеру несколько отличался от того Петрушки, какого мы знаем по спектаклям XIX века. Он не был горбат, носил шапку иного покроя, амплитуда колебаний его характера определялась с одной стороны характером пассивного молодого человека из “Повести о Горе-злосчастии”, а с другой — предприимчивым Фролом Скобеевым¹⁴⁵. Изменение характера героя народной кукольной комедии отражало процесс смены типов народного сознания на переломах эпох. Уместно подчеркнуть, что народная кукольная комедия на протяжении трех веков оставалась, видимо, тем сатирическим действом, в котором проявлялся социальный протест. Не случайно впервые этот театр упоминается именно в начале XVII века. “Смута воочию показала, — пишет А.М.Панченко, — что “тишина и покой” канули в вечность. Русь переживала тяжелейший кризис — династический, государственный, социальный. Рушились средневековые авторитеты, и прежде всего авторитет власти. Процессы по “слову и делу” содержат на этот счет весьма красноречивые свидетельства. О царе говорят такие вещи, что сыщики их “в отписку писать не смеют”, — это речи “матерны и с государственным именем”¹⁴⁶.

Но “бунташный век” не укладывался лишь в рамки XVII столетия. На три столетия — от Смуты до крестьянских восстаний XIX века — простирает он свои границы. И в этих границах, на этом пространстве, в этом времени рождается, живет, видоизменяется, совершенствуется русская сатирическая кукольная комедия. Будучи своеобразным «предтеатром», народная кукольная комедия импровизации, вероятно, способствовала и появлению профессионального театра в России. Исследователи драматического театра, устного народного творчества уже обращали внимание на этот факт. Так А. Белкин в книге “Русские скоморохи” отмечал, что «самим фактом своего существования медвежья потеха и «Петрушка» содействовали появлению театра живого актера хотя бы тем, что готовили зрителя к его восприятию»¹⁴⁷.

Особо важно обратить внимание на то, что русский народный кукольный театр и его представления неотделимы от стихии народных праздников. Праздник был и одним из его истоков, и стихией, и атмосферой, и питательной средой, и, наконец, периодом жизни. Бунтарская же, анархистская суть характера комедии и ее главного героя являются естественной составляющей самого праздника, так как стихии праздника и бунта тождественны.

Сюжетная цепочка сценария импровизационной народной кукольной комедии формировалась, видимо, под влиянием народных игр: “хождение с кобылкой”, “сватовство”, “шутовское лечение”, “пародийные похороны” и т.д. Ритуально-пародийная, природа этих сцен очевидна. Увязывая в единое понятие русского Средневековья церковную и народную культуру, Д.С.Лихачев находит здесь и обратные аналогии — смеховой мир, как “теневой” антимир культуры официальной¹⁴⁸. Эта связь двух подчас параллельных культур распространяется и на театральное искусство.

Ядро сюжета русской кукольной народной комедии (решение жениться, обзавестись хозяйством, покупка у Цыгана лошади, падение с лошади, обращение к Лекарю-шарлатану, вслед за раскрытием обмана - убийство и похороны) сформировалось, вероятнее всего, под влиянием народных игр. Здесь находят отражение наиболее популярные народные игры, в основе которых лежит пародия: на сватовство, свадьбу, торг, лечение, похороны. Подобные игры мы найдем в культурах большинства европейских народов. Их сходством, кстати, можно объяснить и сходство сюжетов, характеров героев европейских уличных импровизационных комедий.

Народная кукольная комедия использует одно из самых безотказных средств общественной сатиры – пародию. Анализируя проблемы комизма и смеха, размышляя, в связи с этим, над комизмом, который присущ кукольному театру, В. Пропп писал, что «русский народный кукольный театр всегда только комичен, притом комичен не непроизвольно, а нарочито. Комизм народного кукольного театра вызван, - подчеркивал исследователь, - не только автоматизмом движений, но и интригой, ходом действия […] То, что в жизни совсем не смешно – поборы с крестьян – становится смешным на сцене кукольного театра, средства которого использованы в сатирических целях»¹⁴⁹.

Пародия заключена и в самом ядре сюжета народной кукольной комедии. Ее интрига — история молодого человека, совершившего ряд преступлений и попавшего за это в ад. При устном пересказе она неожиданно приобретает черты моралите; бесцензурная сатирическая кукольная комедия сюжетно — история наказанного грешника. Опрокидывающая официально принятые моральные нормы, социальные установления, государственные и церковные законы, сюжетно она находится в рамках официальной культуры. Парадокс в данном случае проявляется в том, что “внутри” комедия оказывается иной, чем “снаружи”. В религиозно-нравственной, лояльной оболочке содержится пародийное ядро. Содержание комедии пародирует ее собственный сюжет.

В.Н. Всеволодский-Гернгросс, исследуя специфику социального пафоса народной кукольной комедии, утверждал, что она воплотила в себе те общественные настроения, которые характеризовали происходивший в XVII веке перелом в жизни русского народа. “Петрушка, — писал ученый, — бунтарь и смельчак. Его бунт не имеет определенной целеустремленности, это бунт анархический. Вырвавшись из деревенской патриархальной обстановки и попав в город на отхожий промысел, он буквально “ошалел” от обилия новых впечатлений, “силушка его по жилушкам переливалась”, и он не знал, к чему применить свои силы. Начинается вереница приключений. Чем кончились бы они — неизвестно, если бы в комедию не была привнесена под давлением религиозной морали жестокая кара: черт уносит Петрушку в ад… гибель Петрушки формальна, она проходит мимо зрителя, восторженно принимающего его дебоши¹⁵⁰».

Говоря о русской народной кукольной комедии, заметим, что мы имеем в виду не размноженный на копии с незначительными вариациями сценарий, проживший несколько веков, а один из видов народного театра с изменяющимся во времени и пространстве сюжетом. Причем характер, речь, внешность, имя героя пьесы также варьировались и видоизменялись.

Запечатленный на рисунке А. Олеария кукольный спектакль, видимо, был одной из начальных фаз развития русского народного театра кукол. Судя по гравюре, это еще синтетическое скоморошье действо, где кукольное представление – один из его номеров. По свидетельству путешественника, кукольный комедиант обычно находился при вожаке медведя, демонстрировавшем “медвежью потеху”. В XVII в. комедии аккомпанировал гусляр или гудочник. Он же был своеобразным связующим звеном между куклой и зрителями: зазывал, собирал плату, вел диалог с героем и публикой.

Представление давалось двумя исполнителями — кукольником и музыкантом. Этот принцип, видимо, оставался неизменным на протяжении всего периода жизнедеятельности комедии и был типичным для европейской кукольной комедии в целом. Вспомним традиционный испанский кукольный спектакль «Освобождение Мелиссендры», описанный Мигелем Сервантесом (1547–1616) в романе «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Он также представлял собой некую пантомиму, которую играл один исполнитель – кукольник по имени Педро, а комментировал для зрителей другой – Ведущий:

«Маэсе Педро спрятался за сценой, ибо ему надлежало передвигать куклы, а впереди расположился мальчуган, помощник маэсе Педро, в обязанности коего входило истолковывать и разъяснять тайны сего зрелища и показывать палочкой на куклы. И вот, когда иные обитатели постоялого двора уселись, иные остались стоять прямо против райка, а Дон Кихот, Санчо, юный слуга и студент заняли лучшие места, помощник начал объяснять...»¹⁵¹.

Ведущий комментировал очередное действие или картинку, вел повествование, импровизировал. Он мог попутно сообщить новость или слух, поделиться свежим анекдотом, продемонстрировать свои знания в области литературы, политики, науки, географии и т. д. Он мог даже вступить в дискуссию с аудиторией, или с кукловодом. Сценарии такого типа, как правило, строились в расчете на импровизацию, артистизм Ведущего. Это один из самых древних способов игры с театральной куклой, который был известен и в Древней Греции, и в странах Востока.

Русский народный театр кукол шел по тому же пути и в то же самое время, что и описанное Сервантесом. Но для него не нужны были ни декорации, ни многочисленная бутафория, присущая представлениям профессиональных европейских кукольников. Единственной бутафорской деталью комедии могла быть палка, ставившая точки в финалах комических сцен, опускаясь на головы недругов. «Прививкой от смерти»¹⁵² образно и точно назвал подобные удары исследователь испанского театра В.Ю. Силюнас.

«Неживые» куклы становятся для зрителей – соучастников предоставления настоящими учителями жизни, где смерть — только промежуток между жизнью и скорым Воскрешением.

Размышляя о социальных корнях русской народной кукольной драмы, нельзя обойти и принципиально важные ее архитипические черты, ее не прерванное родство с древними ритуалами. Разумеется, это особая тема, требующая, вероятно, и отдельного исследования. Заметим только, что «петрушечная комедия» - жестокая, агрессивная, грубая – выполняла задачу духовного очищения. Публика мысленно, эмоционально примеривала на себя поступки ее героев. Собственную накопившуюся агрессию, тайные помыслы она мысленно переносила на персонажей-кукол. Агрессивность, перенесенная на кукол «изживалась», исчерпывалась. «Жертвами», являющимися необходимой частью всякого ритуала становились куклы. Таким образом «кукольная комедия» становилась своеобразным ритуалом, механизмом разрядки агрессии, актуализации подавленных желаний, средством очищения – катарсиса.

В этом, отчасти, заключены и смысл, и причины трансформации сюжета народной кукольной комедии. Время меняло ее характер, внешность, сюжет, персонажей и, возможно, даже имена главного героя. В.Н.Всеволодский-Гернгросс в уже упоминаемой книге “Русская устная народная драма” заметил, что смена имен героя кукольной комедии “определяется, по-видимому, сменой среды и времени бытования комедии. Сельской крестьянской и городской посадской”¹⁵³. Поддерживая предположение В.Н. Перетца о том, что в XVII в. этот герой звался Иваном, подобно своему “близкому родственнику” Иванушке-дурачку, В. Всеволодский-Гернгросс предполагает, что новое прозвище герой комедии получил по имени известного в России шута царицы Анны Иоанновны, итальянца Пьетро Мирро (он же Педрилло, он же Петруха-Фарнос, Петруха). Подтверждением тому служат многие лубочные изображения и тексты XVIII века, тождественные текстам и сюжетам комедии о Петрушке.

Однако возможны и другие версии. Так в подорожных актерам-кукольникам начала XVIII в. мы встречаем имя Петрушки Иванова¹⁵⁴, а в первой половине того же века в Москве давал спектакли кукольник Петр Якубовской¹⁵⁵. Вполне вероятно, что свое имя кукольный герой мог заимствовать у одного из кукольников, представления которого были наиболее популярны.

Следующее предположение, хотя и может показаться маловероятным, но также имеет право на существование; Шуты и народные комические герои нередко получали прозвища по названиям различных кушаний и приправ. Гансвурст — Иван Колбаса (в России это имя переводилось как “заячье сало”), Жан Фарина — Иван Мучник, французская разновидность Полишинеля, Пикельгеринг — Маринованная селедка, Джек Снак — Легкая закуска. Почему бы и Петрушке не получить свое имя аналогичным образом? Появилась же у него в Х1Х в. фамилия «Самоваров».

И, наконец, есть все основания предположить, что этот герой — горластый забияка в красном колпаке, с петушиным профилем, нередко в лубочных листах изображавшийся верхом на петухе, сам по характеру — вылитый петух, мог позаимствовать у него и имя. Тем более, что в России всякий петух — “Петя”.

Итак, Петрушка – дитя не только «низовой культуры», но и культуры общенациональной - самых разных сословий.

Сценарная цепочка кукольной комедии была композиционно открыта, имела свойства пьесы-обозрения с цепевидным композиционным построением, и эта цепочка могла быть весьма велика. Сами же сцены нанизывались в длительный ряд обозрения, ограниченный только возможным временем ее зрительского восприятия.

В отличие от иностранных традиционных театров кукол, появившихся в России в конце XVII века и совершенствовавшихся, в основном, за счет разнообразных сценических эффектов, трюков, русский народный театр развивался не только внешне, но и внутренне — по линии социально острой пародийности. Здесь уместно еще раз вспомнить слова известного драматурга, автора пьес для театра кукол, знатока европейского фольклорного театра М. де Гельдерода: «Эта первичная драматургия накопила богатый запас архетипов, простые формы которых доступны народной душе»¹⁵⁶.

Пародийная острохарактерная внешность, солено-острая реприза, подобная удару, и палочный удар, - «прививка от смерти», стоящая крепкого словца, — вот, наверное, те компоненты, которые решали успех спектакля у «подлого» люда. А уж острого словца народные кукольники не жалели ни для квартального, ни для невесты “из двенадцатой роты”.

Поведение героя комедии обуславливалось не только характером, выдумкой, личностью самого кукольника, но и проекцией на кукольную сцену идеалов, интересов тайных желаний и устремлений публики.

Историки русского театра неоднократно отмечали сходство многих сцен русской народной кукольной комедии не только с лубочными картинками, но и с “шутовской комедией” XVIII века, а также многими интермедиями.

«Шутовская комедия» начала XVIII века во многом тождественна известным вариантам “Петрушки” Х1Х в. Здесь высмеиваются невежественные лекари-шарлатаны, иностранцы. Анализируя дошедшие до нашего времени и сделанные в Х1Х – начале ХХ вв. записи комедии о Петрушке, можно сделать вывод о том, что в ней могло быть более 50 персонажей. Однако в каждом отдельно взятом представлении их было не более 20: Петрушка, Невеста, Цыган, Лошадь, Капрал, Лекарь, Барин, Квартальный и др.

Сюжет комедии о Петрушке во второй половине Х1Х в. складывался из встреч Петрушки с теми или иными типажами-персонажами; Петрушка встречался с Невестой и обсуждал с музыкантом-Шарманщиком, зрителями ее достоинства и недостатки, встречался с Цыганом, покупал у него лошадь, расплачиваясь «березовыми деньгами» - палочными ударами. Упав с коня – звал Лекаря-немца. После комической сцены лечения, как правило, убивал Лекаря, затем следовала сцена пародийных похорон. Далее появлялся Капрал или Солдат и объявлял, что Петрушку «забривают» в армию, затем учил его солдатским приемам. Эта сцена также традиционно заканчивалась избиением или убийством Капрала. Подобным образом Петрушка обходился и с Барином, бравшим его в услужение, и с Отцом убитого им Лекаря, или Капрала, которые появлялись сразу после этих убийств и со многими другими. Заканчивалась комедия чаще всего тем, что появлялся Барбос, или чёрт, который хватал Петрушку и волок за ширму. Петрушка с криком: «Прощай, жизнь молодецкая!..» прощался с публикой до следующего представления.

Еще более очевидно сюжетное тождество “Петрушки” со сценами русских драматических интермедий. Например, интермедией “Херликин и Судья”, датируемой началом XVIII в. В ней Херликин подает Судье жалобу:

«СУДЬЯ. О чем твое прошение?

ХЕРЛИКИН. Тому явствует мое доношение.

СУДЬЯ. (Отдает секретарю). Секретарь, доношение сие прими.//И, о чем оно явствует, прочти.

В доношении Херликин жалуется на мух и комаров и просит судью о защите. Судья же решает, чтобы Херликин сам бил своих обидчиков. Тогда Херликин начинает бить Судью и Секретаря:

СУДЬЯ. За что ты бьешь меня?

ХЕРЛИКИН. Молчи, я — муху, а не тебя!//Так и сюды уже поспела,// Эдак она, где села! (по сем ударит секретаря).

СЕКРЕТАРЬ. Изрядно присудил.

ХЕРЛИКИН. Уже много я убил.//Вот там, вот сям,//Вот зде, и везде,// Аха, ха, охо, хо! (И тако с тем судей прогоняет)»¹⁵⁷.

Подобное сходство интермедий с народной кукольной комедией позволяет сделать вывод о том, что не только лубочные листы, но и литературно-драматургические произведения того времени могли быть источниками вдохновения кукольников, сочинявших новые сцены для своего импровизированного представления. В свою очередь и сами эти народные импровизационные кукольные представления, сценки могли стать источником для того или иного лубочного листа, той, или иной драматической интермедии.

Косвенным подтверждением нашего предположения является и утверждение итальянского исследователя комедии дель арте Пьетро Ферриньи о том, что «лучшие актеры комедии импровизации XVII–XVIII вв. признавали первородство кукольной комедии и были авторам кукольных пьес (Руццанте, Джиральди, Андреа Калма, Мари Негро, Пьетро и Джованни Бриоччи, Вергилий Веруччи)»¹⁵⁸. Проанализировав значительное число драматических пьес итальянского театра XVII–XIX вв. и одновременно сценариев итальянской комедии масок, Ферриньи приходит к выводу, что «...эти пьесы, ничто иное, как переделанные и заполненные бесконечными разговорами пьесы марионеток»¹⁵⁹. Написать сюжет для кукол, проверить его на публике, а затем, расширив диалоги, видоизменив сюжет, передать драматической труппе — один из тех путей, которые использовали драматурги в прошлом. Вероятно, эти процессы влияния драматургии драматического и кукольного театров были взаимными.

В Х1Х в. популярность народной кукольной комедии достигла пика, ее стали замечать в образованных, литературных кругах, о ней писали Д. Григорович, Ф. Достоевский, В. Курочкин, Н. Некрасов и многие другие.

В издававшемся в Петербурге сатирическом журнале «Искра» за подписью «Скорбный поэт» 27 апреля 1864 г. публикуется стихотворение Г.А. Жулева «Петрушка», где поэт дает довольно полное изложение сюжета этой народной пьесы: «К нам на двор шарманщик нынче по весне//Притащил актеров труппу на спине //(Деревянных, впрочем, а не тех живых,//Что играют роли из-за разовых).// Развернул он ширмы посреди двора; //Дворники, лакеи, прачки, кучера//Возле ширм столпились, чтобы поглазеть,//Как Петрушка будет представлять камедь... //Из-за ширм Петрушка выскочил и ну:// «Эй, коси-малина, вспомню старину!» //Весело Петрушка пляшет и поет;//«Молодец каналья!» — говорит народ. //Вот пришли арапы, начали играть, — //А Петрушка палкой по башкам их хвать! // С жалобой арапы поплелися в часть... //Голоса в народе: распотешил всласть! //Выскочил квартальный доблестный и стал //Приглашать Петрушку за скандал в квартал... //Петька не робеет: развернулся — хлоп!//Мудрое начальство в деревянный лоб... //«Молодец Петрушка!» //Но все стихло вмиг: //Из-за ширм явился красный воротник,//Подошел к Петрушке и басит ему: //«Что ты тут, каналья?.. Я тебя уйму!..» //Петька не робеет: взявши палку, хлоп!// Мудрое начальство в деревянный лоб. //Хохот одобренья; слышны голоса: //«Не сробел начальства!.. Эки чудеса!..»… //Петька распевает, весел, счастлив, горд, — //Вдруг из преисподней появился чёрт. //И басит Петрушке: «Ну, пойдем-ка, брат!..» //И повлек бедняжку за собою в ад. //Запищал Петрушка... «Не юли, вперед! //Вот те и наука!» — порешил народ. //Я б сказал словечко за Петрушку, но //Многих ведь, пожалуй, раздражит оно»¹⁶⁰.

Через пять лет, в 1869 г., в февральском номере «Отечественных записок» была опубликована и глава «Сельская ярмонка» из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», где автор также упоминает фабулу этой народной уличной кукольной комедии: «Комедию с Петрушкою, //С козою с барабанщицей// И не с простой шарманкою, //А с настоящей музыкой //Смотрели тут они. //Комедия не мудрая, //Однако и не глупая, //Хожалому, квартальному //Не в бровь, а прямо в глаз!»¹⁶¹

Но впервые в отечественной литературе о русской народной уличной кукольной комедии, ее героях, сюжетах, исполнителях подробно написал в развернутом очерке «Петербургские шарманщики» Д. В. Григорович (1843 г.) — писатель, член-корреспондент Петербургской академии наук. Он отметил, что кукольная комедия была основным промыслом итальянцев. «Обрусевший итальянец, — писал он, — перевел ее, как мог, на словах русскому своему работнику, какому-нибудь забулдыге, прошедшему сквозь огонь и воду, обладающему необыкновенною способностью врать не запинаясь и приправлять вранье свое прибаутками, и тот уже преобразовал ее по-своему…»¹⁶².

Григорович указывал на итальянских кукольников как на один из ключевых источников формирования русской кукольной комедии XIX в. Здесь же он писал о том, что итальянские шарманщики часто создавали в Петербурге то фабрику гипсовых фигур, то балаганы, где игрались кукольные комедии. Автор очерка заметил также, что «итальянцы [в русском кукольном промысле – Б.Г.] занимают первое место», и в их кукольных комедиях действуют одновременно Пульчинелла и Петрушка.

Действительно, на протяжении нескольких сотен лет традиции театра кукол давали в Италии великолепные плоды: рождались и шли в мир гениальные кукольные типажи, здесь родился Пульчинелла — родоначальник не только большой семьи кукольных героев, но и огромного количества типажей, ставших классическими в мировой литературе и драматургии. Спектр интересов итальянской драматургии театра кукол был широк. От волшебных феерий с чудовищами, шутами, королями, до эротики и политической сатиры. Как справедливо утверждал в «Истории марионеток» Йорик: «Они защищали Галилея от инквизиции, Джордано Бруно от духовенства и Fra Pauli Sarpi от громов Ватикана. Они нападали на феодализм, на нетерпимость, на безобразие священников, на строгие классовые предрассудки Академии, на придворные интриги, на военное честолюбие и показное тщеславие»¹⁶³. И в этих нападках находили любовь зрителей. В их создании принимали активное участие лучшие литераторы, драматурги, писателей, актеры, художники. Заметим, что по своему характеру, социальной направленности итальянские кукольные представления были близки ментальности русского народного театра кукол.

Необходимо также отметить, что один из главных, знаковых персонажей итальянского театра кукол, вероятно, изначально был представлен двумя различными персонажами, имеющими два разных имени: Пульчинелла и Пульчинелло. Об этом, со ссылкой на историка итальянского театра начала XVIII века Риккобони (1731), мы читаем у Мендрона: «Неаполитанские комедии вместо Скапена и Арлекина имеют двух Полишинелей, одного плута и пройдоху, другого глупца, тупицу… Существует общее мнение, что эти два типа, разных характеров, но одинаково одетых, взяты из города Беневенто, столицы латинских самнитов. Говорят, что в этом городе, половина которого находится на горе, половина на равнине, родятся люди совсем разных характеров. Те, которые на горе — все живые, остроумные и активные. Те, которые внизу — ленивые, невежественные и глупые»¹⁶⁴.

Подтверждение этой точки зрения мы находим и в работах А.Ф. Некрыловой: «…В сороковые годы XIX века, - пишет исследователь, - главным героем уличной комедии разыгрывавшейся петербургскими петрушечниками, был Пульчинелла. Петрушка же — «лицо неразгаданное, мифическое»… появлялся лишь в конце спектакля, ничего в нем не меняя. Выскакивая с неотвратимостью судьбы в финальной сцене, Петрушка как бы навязывал себя зрителю и самой комедии. Немного погодя он сравнялся в правах с Пульчинеллой, превратившись в его партнера, собеседника, антагониста, двойника»¹⁶⁵.

Этот тезис принципиально важен для понимания генезиса русской народной кукольной комедии импровизации, т.к. второй из этих итальянских близнецов-менехмов в XIX веке, по-видимому, стал тем самым Петрушкой, который нам известен сегодня, о чем свидетельствует и очерк Д. В. Григоровича, и записи Ф. М. Достоевского.

Так в январе 1876 года в «Дневнике» Ф.Достоевского появляется запись об уличном кукольном театре, где одновременно действовали Пульчинелла (в качестве хозяина) и Петрушка (в качестве слуги): «...Скажите, почему так смешон Петрушка, почему вам непременно весело, смотря на него, всем весело, — и детям и старикам? Но и какой характер. Но и какой характер, какой цельный художественный характер! Я говорю про Пульчинеля... Это что-то вроде Дон Кихота, а в палате и Дон Жуана. Как он доверчив, как он весел и прямодушен, как он ... не хочет верить злу и обману... как быстро гневается и бросается... на несправедливости и тут же торжествует, когда кого-нибудь отлупит палкой. И какой же подлец неразлучный с ним этот Петрушка, как он обманывает его, подсмеивается над ним, а тот и не примечает. Петрушка... вроде совершенно обрусевшего Санхо-Пансы [так в тексте — Б. Г.] и Лепорелло, но уже совершенно обрусевший и народный характер»¹⁶⁶. Из цитаты совершенно очевидно, что автор описывал двух шутов-героев с двумя разными, зеркальными характерами.

На подмостках «трагического балагана» литературного мира Достоевского кукольный театр и его персонажи прочно заняли свое место. Образы уличного кукольного героя встречаются и в «Преступлении и наказании», и в «Братьях Карамазовых», и в «Господине Прохарчине» и т.д. Впрочем, вероятно, иначе и быть не могло. Искусство играющих кукол всегда тяготело к тому направлению, которому Ф. Достоевский дал наименование «фантастический реализм».

Элементы фантастического реализма, так или иначе, содержатся во всех кукольных представлениях, в основе которых лежит феномен «оживления куклы», но понадобится еще почти столетие для того, чтобы это направление было избрано драматургией театра кукол в качестве основного. Значительную роль в этом процессе сыграла школьная драма для кукольного театра – вертеп.

Вертеп принято считать одним из продуктов христианской культуры. Это верно лишь отчасти. Еще Геродот, описывая религиозные праздники Древней Греции, рассказывал о том, как из одного храма в другой на телеге перевозят маленький храмик с позолоченным изображением бога солнца Гелиоса. Знали эллины и другой тип аналогичного зрелища: на небольшой колонне ставилась пинака (доска), снабженная дверцами. Когда дверцы открывались, зрители видели перед собой занимательную картинку. Последующее закрытие створок сопровождалось сменой изображения. Зрители видели иллюстрации к самым разнообразным историям жизни богов и героев. Очевидно, что и в Геродотовом храмике, и в эллинской пинаке уже живет идея вертепного домика-ящика, заключающего в себе общедоступное зрелище.

В V веке - во времена Папы Сикста Третьего, при праздновании Рождества, в церквах устраивались панорамы - "Рождественские ясли". Отцы церкви разумно рассудили, что к сердцам простецов есть прямой и доступный путь - иллюстрация библейских сюжетов. Вертепная панорама в то время представляла собой Вифлеемскую пещеру (вертеп), в которой находились ясли с куклой-младенцем. Над яслями склонились бык и осел. Рядом - спящая Богоматерь и задумавшийся Иосиф. Все фигуры были неподвижными. Такой вертепная панорама оставалась такой приблизительно до конца Х111 в. Известно, что в 1223 г. Франциск Ассизский устроил панораму "Рождение Христа". Тема эта была не единственной в церковных панорамах. Изображались также: "История Адама и Евы", "Избиение младенцев царем Иродом", "Распятие" и др. Такие панорамы, скульптурные иллюстрации разносили по домам прихожан. Описывая подобную панораму - предшественницу вертепа, академик В. Перетц в конце прошлого века писал: "Передняя стенка этого ящика снимается, открывая ландшафт с пастухами, охотниками и тремя церквами. В глубине этой маленькой сцены вертеп, в котором Дева Мария держит на руках новорожденного Христа, над вертепом звезда и ангелы. Мальчики поют: «Вот Христос пришел, грехи с нас снял, от дьявола избавил детей и весь народ». Сторож объясняет все, что видно в ящике, затем мальчики поют снова: «Пастухи с поля идут поклониться нашему Христу. Три волхва принесли злато, ливан и миро нашему Христу. Этим и заканчивается представление»¹⁶⁷.

Неподвижные кукольные панорамы, как и все виды театра кукол, обладающего особой вещной сохранностью, дав жизнь подвижному, действенному кукольному вертепу, не исчезли, а остались не только в культуре, славянских народов, но и многих народов Западной и Восточной Европы.

Активное формирование вертепного кукольного театра и его драматургии, возможно, прямо связано и с имевшим место расколом христианской церкви, с борьбой за паству. Процесс этот, вероятно, начался еще в период распада Римской империи, но особенно явственно он проявился во второй половине ХУI века, когда в противовес католическим школам "Ордена Иисуса", открываются "братские православные школы". Не случайно первые упоминания о собственно кукольном вертепе зафиксированы именно в этот период. (1533, 1591, 1639, 1666 гг.).

Распространению, развитию, популяризации вертепной драмы на территории России способствовали ведущие деятели православной церкви, преподаватели и учащиеся братских школ. Но со временем, когда представления кукольного вертепа стали включать в себя светские элементы, мотивы народного театра, они начали запрещаться. Таким образом, из пласта официальной, христианской культуры вертеп в России перемещается в пласт культуры неофициальной, оформляется как народный кукольный театр. За короткое время кукольный вертеп распространился от Смоленска, Новгорода, Москвы, Киева до городов Сибири, где в ХУ111 столетии он был уже популярен в Иркутске, Тобольске, Енисейске и других городах. Столь широкому распространению во многом способствовали воспитанники Киевской духовной академии, которая оставалась в России ХУ111 века центром распространения школьной вертепной драмы.

Еще одним центром стала Тобольская славяно-греческая семинария, где уже в первой четверти 18 века с успехом игрались школьные драмы Феофана Прокоповича, Дмитрия Ростовского, Симеона Полоцкого и др. В создаваемых ими «комедиях» сцены аллегорические, символические пересекаются с историческими, насыщаются злободневными сатирическими темами. Обращает на себя внимание композиционное построение (цепочка эпизодов) второй части вертепной драмы, близкое народной кукольной комедии импровизации.

Тобольские семинаристы, подобно киевским семинаристам и школярам, также устраивали вертепные кукольные представления. Позже их стали показывать мещане, солдаты, разночинцы, дети. Еще одним сибирским городом, где нашел свою публику вертеп, стал Иркутск. Здесь они укоренились надолго, и в конце ХУ111 столетия старожилы говорили о вертепе, как о традиционном сибирском театре. В статье «Мои воспоминания о русском театре и русской драматургии», опубликованной в журнале «Репертуар русского театра», писатель, журналист Н. А. Полевой (1796–1846) вкратце описал сценарий представления иркутского вертепа: «Содержание вертепа, — писал он, — всегда бывало одинаково: представляли мистерию Рождества; в верхнем этаже устраивали для этого вертеп и ясли, в нижнем трон Ирода. Куклы одеты бывали царями барынями, генералами, и вертепы «водили» семинаристы и приказные по улицам в святочные вечера, потому что только на святки позволялось такое увеселение […] И вот несут вертеп, ставят полукругом стулья; на скамейках утверждается самый вертеп; раскрываются двери его — мишура, фольга, краски блестят, пестреют; является первая кукла — Пономарь, он зажигает маленькие восковые свечки, выбегает Трапезник, с кузовом, и просит на свечку. Один из нас с трепетом подходит и кладет в кузов копейку. Пономарь требует дележа; сыплются шутки, начинается драка[...] И вот — заскрипела скрыпка; раздались голоса — являются Ангелы и преклоняются перед яслями при пении: Народился наш спаситель,//Всего мира искупитель.//Пойте, воспойте//Лики, во веки//Торжествуйте, ликуйте//Воспевайте, играйте!//Отец будущего века//Пришел спасти человека!// [...]Думаю, что и теперь я наполовину еще припомню все вертепные псалмы. И каких потрясений тут мы не испытывали; плачем, бывало, когда Ирод велит казнить младенцев; задумываемся, когда смерть идет, наконец, к нему при пении «Кто же может убежати в смертный час?» — и ужасаемся, когда открывается ад; черные, красные черти выбегают, пляшут над Иродом под песню «О, коль наше на сем свете житие плачевно...» и хохочем, когда вдова Ирода, после горьких слез над покойником, тотчас утешается с молодым генералом и пляшет при громком хоре: «По мосту, мосту, по калинову мосту!». Комедия после вертепа составлялась обыкновенно из пантомимы самих вертепщиков: тут являлся род Скапена-слуги, род Оргона-барина, Немец да Подьячий; разговор состоял из грубых шуток, импровизировался, и обыкновенно слуга, бывало, при всех обманывает, бьет Немца и дурачит Подьячего»¹⁶⁸.

Публика ценила вертеп не просто как увеселение, или познавательную иллюстрацию к библейским сюжетам, не только как вид церковного, а затем народного театрального искусства, но и как своеобразную энциклопедию жизни. В вертепном ящике, будто в волшебном ларе, хранится история характеров, взаимоотношений, традиций, культуры, быта и искусства не только русского народа, но и многих народов, живущих на территории России.

Первую часть пьесы, а вернее – первую пьесу вертепа, являющуюся по своей пространственно-временной, стилевой организации, продуктом средневекового театра, испытавшим влияние польской, украинской, белорусской культуры, отличала обобщенность характеров, свобода места действия. Вторая же пьеса – импровизационная народная кукольная комедия гротесково подчеркивала национальные особенности и характеры персонажей-типажей, и конкретность образов, проблем. Тем не менее, несмотря на принципиальные различия этих двух пьес, они сливались в некую двуединую модель, дополняя друг друга.

Представления вертепа¹⁶⁹ начинались с партесного церковного пения и зажигания свечей, освещавших оба этажа сцены. На верхнем ярусе вертепного ящика, представлявшего собой уменьшенную копию средневековой мистериальной сцены находились ясли, сияние Вифлеемской звезды освещало спеленатого Младенца. Здесь появлялись две, изображавшие ангелов, куклы со свечами в маленьких ручках. Они кланялись яслям и уходили. Затем появились два пастуха с подарком новорожденному - ягненком. Они также кланялись, радуясь, танцевали, оставляли подношение и удалялись.

Пространство вертепа создавало такой сплав фантастического и реального, благодаря которому библейская Иудея, Вифлеем превращались в некую близлежащую деревню, куда может заглянуть любой крестьянин. Но одновременно здесь жила и евангельская драма, где злодействует Ирод Кровавый и ходит Смерть с косой.

Лишь только ушли пастухи, хор начинал трагический запев о царе Ироде. На нижнем этаже вертепа появлялись куклы-воины в шлемах, с мечами и пиками. Вслед им шествовал Ирод. Одетый в царскую порфиру, в красном плаще, с короной на голове, следуя по пути, начертанному прорезями в полу вертепной коробки, он садится на трон. К нему подходили волхвы – как правило, одна кукла с тремя фигурками, соединенными вместе. Ирод спрашивал, куда они направляются. Волхвы отвечали, что идут поклониться Новорожденному. Ирод отпускал волхвов, с просьбой известить его о месте рождения нового царя. Волхвы переходят на верхний ярус, кланяются новорожденному, подносят дары и собираются восвояси. Путь им преграждал Ангел, с предупреждением не возвращаться к Ироду и не верить его лукавым словам.

Действие вновь переносится на нижний ярус вертепа. Ирод, ожидая известий, сидит на троне, но Хор сообщает, что тот ждет напрасно. Тиран в бешенстве приказывает воинам перебить всех младенцев. Один из воинов вводит в тронный зал Рахиль и сообщает Ироду, что мать хочет умереть вместо сына. Но Ирод неумолим, и воин поднимает дитя на копье.

Чаша трагедии переполнена. Наступает время возмездия. Ирод, оставшись один, размышляет о Смерти и велит воинам не пускать ее во дворец. Но страшная гостья является:

«ИРОД (просит отсрочки): Дай отсрочки один год!

СМЕРТЬ: Ни на один месяц!

ИРОД: Дай на один день!

СМЕРТЬ: Ни на один час!

ИРОД: На одну минуту!

СМЕРТЬ: Ни на одну секунду!

Ирод покорно склоняет голову на косу, а Смерть, отрубив голову, плавно удаляется одним ходом, а другим вбегают черти с визгом и хохотом, окружают тело Ирода и под предводительством огромного черта тащат тело в ад.

Хор (изображает накипь адской смолы):

Жж… Зз…С…

Трон опустел»¹⁷⁰.

Так заканчивается первая часть представления. Исследователи русского фольклора А.Ф. Некрылова и В.Е. Гусев в одной из своих работ обратили внимание на близость этого эпизода вертепа к эпизоду другой русской народной драмы - «О храбром Анике-воине и смерти», а также к рукописной повести ХУI в. «Прения живота и смерти»¹⁷¹. Это лишний раз доказывает наличие взаимовлияния, элементов общности русской школьной драмы и фольклора.

Вторая, комическая часть представления играется на нижнем ярусе вертепа и представляет собой вариации на темы народной кукольной комедии. Здесь мы находим многочисленные сцены, схожие с «петрушечной камедью» - покупка у цыгана лошади, пародийные похороны, лечения, сватовство и др. Важно отметить и то обстоятельство, что вторая часть вертепа – своеобразная диалектальная комедия, так как у многих персонажей иной, свой диалект, своя, особая комическая речевая характеристика.

Для сравнения финалов драмы «О царе Ироде» и комедии типа «Петрушка» обратимся к одному из вариантов концовок народной кукольной комедии:

Петрушка: Эй, человек! Тебя как звать? (Пауза)

Смерть (глухо): Я – Смерть, тебя с собой зову!

Петрушка: Что? Ты похожа на сову!

Смерть: Я – Смерть и взять тебя пришла!

Петрушка: Другого, видно, не нашла!

Смерть: Твой смертный час пришел, Петрушка!

Петрушка: Иди-ка к черту, ты, старушка!»¹⁷².

Два финала. Один драматический, другой – пародийный – его зеркальное отражение.

Русская кукольная вертепная комедия, по сравнению с украинской, белорусской и польской, содержит в себе значительно больше сатирических, светских элементов. О направлении развития русского вертепа красноречиво говорит тот факт, что в ХУI – ХУII вв. центральными были события, разворачивавшиеся на верхнем этаже вертепа – «Рождество» и нижнего этажа - «Царь Ирод». В конце ХУ111 в. центральной частью становятся, в основном, события «нижнего этажа»: драма о царе Ироде и сатирическая кукольная комедия. В Х1Х в. вертеп, как справедливо заметили А. Некрылова и В. Гусев, «…совершенно освободился от религиозных сцен, даже само имя Ирод оказалось забытым, и действия некоего безымянного царя-тирана направлены против русского народа, судя по реплике кукольника, открывающего представление: «Начинается комедь, чтоб народу не шуметь, русский народ будем сверху пороть!»¹⁷³.

Первая часть вертепной драмы в течение Х1Х в. все более сокращается и приобретает черты не столько религиозной, сколько тираноборческой драмы и народной сатирической, пародийной комедии. Здесь показателен пример Торопецкого вертепа (Псковская губерния), описанного М. И. Семевским, в 1863 г. Комедию разыгрывал кукольник Василий Михайлов - "мещанин, ремеслом башмачник": "Это худощавый, с русой бородой и плутовскими глазами человек лет тридцати[...] Избушка его стоит на одной из глухих улиц, но по вечерам во все святки до крещения, а потом по воскресеньям и каждый вечер на масленице ее легко найти; над ней высоко горит фонарь"¹⁷⁴. В избе играет скрипка. Публика платит за вход по копейке и занимает в избе места. Сама изба разделена занавеской на две части: на одной стоят скамейки для зрителей, на другой - два скрипача и стол с прорезями, как у вертепа. Собственно истории Рождества в этом представлении не было. Оно состояло, в основном, из комических коротких сцен на темы жизни селения. В конце спектакля вертепщик обращался к зрителям с просьбой не судить его строго и с поздравлением народа с праздником¹⁷⁵.

Вертепная Торопецкая комедия включала в себя и пародии на духовные канты. Причем, пародии такие сальные, что М. Семевский не приводит их текст в очерке. Торопецкий вертеп уже существенно отошел от принципов традиционной вертепной драмы. Вместо двухэтажного ящика-домика остался лишь стол с прорезями для вождения кукол. Полностью исчезла религиозная часть. Вместо царя Ирода - просто некий Царь, и спектакль приобрел уже не религиозный, а скорее социально-сатирический, конкретный, легко узнаваемый публикой характер.

В конце Х1Х в. русский вертеп, также как и многие другие виды народного театра стал угасать. События Октября 1917 года фактически решили его судьбу. Он исчез, оставаясь предметом исследования ученых-фольклористов, режиссеров, сценографов, литераторов. Но сама школьная вертепная драма, также как и сатирическая народная кукольная комедия, стала своеобразным фундаментом для становления русской профессиональной драматургии театра кукол. Значительное место в этом становлении принадлежит и «вольным англо-немецким комедиям».

В России профессиональные театральные представления с участием кукол и масок появились при царе Алексее Михайловиче. Известно, что инициатором и организатором таких театральных представлений в России был боярин Артамон Сергеевич Матвеев, воспитатель второй жены царя Натальи Кирилловны Нарышкиной, занимавший пост главы Посольского приказа (1671 - 1676 гг.). Часто в этих спектаклях использовались куклы и маски. Так, например, в спектакле «О Давиде и Голиафе» великана Голиафа изображала большая кукла в белых жестяных латах, а в представлении «О Бахусе с Венусом» роль пьяницы и развратника Бахуса отводилась огромной кукле, сидящей верхом на винной бочке. В «Егорьевой комедии» на сцене появлялся изрыгающий пламя дракон. Волшебные превращения, полеты, казни, невиданные чудовища, фантастические существа, которыми изобиловали пьесы и спектакли того отдаленного времени, просто невозможно было изобразить на сцене иначе, чем в куклах и масках.

Впрочем, «пьесами» такие произведения можно назвать весьма условно. Это были своеобразные «предпьесы», неотъемлемые части представлений, их описания, сценарии. Их нельзя рассматривать, как самостоятельные художественные факты. Разрабатывая методологию театроведческого подхода к истории драмы, историк английского театра А.В. Бартошевич писал, что «здесь основополагающее значение имеет тот факт, что, по крайней мере до рубежа ХУ11 – ХУ111 вв. – периода глубокого перелома во всем развитии европейской культуры – драматическая литература рождалась преимущественно, как неотъемлемая часть театрального представления»¹⁷⁶.

Известно, что профессиональная драматургия в России возникала под влиянием барокко. Этот этап был связан с именами талантливого немецкого драматурга, актера и организатора театрального дела Иогана Готфрида Карла Фельтена и пастора Иогана Грегори.

Иоганн Фельтен (Velten) - «лейпцигский магистр» руководил одной из самых популярных немецких трупп XVII века, став реформатором сцены, создателем театрального направления «Haupt und Staatsactionen». О пьесах и спектаклях «Haupt und Staatsactionen» (или как их еще называли в России «вольных англо-немецких комедий») позже неоднократно высказывались Лессинг, Шиллер, Гете, который в своем «Фаусте» называл их «бедными мелодрамами с прекрасными моральными сентенциями, которые вкладываются в уста марионеток».

«Haupt und Staatsactionen» — не только жанр драматургии, но и разновидность театрального искусства барокко. В его представлениях «живые актеры» исполняли роли добродетельных действующих лиц, пользующихся расположением зрителей, а куклы - роли злодеев и фантастических существ. Совместные выступления кукол и драматических актеров появились в Англии середины XVII века в связи с запретом на драматические представления. Так как билль пуританского Парламента от 22 октября 1642 г., закрепленный эдиктом в 1647 г., не распространялся на кукольные спектакли, английские драматические актеры нашли приют в странствующих театрах кукол. Этот вынужденный союз принес необычный результат в виде полукукольных-полудраматических представлений, в которых жанры сплетались в причудливое целое. Их сюжеты и изобиловали сценами ужасов, убийств, злодеяний, фантастических превращений и шутовских клоунад.

В это время театр кукол получил огромное преимущество: безработные драматические актеры в поисках заработка шли на кукольные подмостки, драматурги, оставшиеся не у дел стали отдавать свои пьесы кукольникам. Мало того — театры кукол захватывают популярный репертуар, принадлежавший когда-то драматическим сценам. О театре кукол начинают говорить, его спектакли обсуждаются, его сюжеты вдохновляют драматургов, писателей и поэтов. Так за два года до появления «Потерянного рая» (в 1643 году — на следующий год после запрета театральных представлений), поэт Джон Мильтон, обращаясь к Парламенту, писал: «Есть люди, осуждающие божественное провидение за то, что оно допустило грехопадение Адама. Безумцы! Когда Бог дал человеку разум, он предоставил ему и свободу выбора, ибо выбирать — значит размышлять. В противном случае наш праотец был бы механическим Адамом, похожим на Адама в театре марионеток!..»¹⁷⁷.

Из пуританской Англии смешанные полудраматические, полукукольные труппы актеров перекочевали в Голландию, а оттуда — в Германию. Каждая из стран наложила на эту драматургию отпечаток своей культуры, в результате чего и созрели те англо-немецкие комедии, которые перекочевали на российскую сцену.

Через 300 лет (в 70-х – 80-х годах XX века) в России и многих других странах мира появятся пьесы и спектакли «третьего жанра»¹⁷⁸, где мы увидим подобное смешение кукольного, драматического искусств, балета, пантомимы и театра масок. Здесь уместно вспомнить образную мысль В. Шкловского о природе смешения жанров: «Жанры сталкиваются как льдины во время ледохода, они торосятся, т.е. образуются новые сочетания, созданные из прежде существовавших единств. Это результат нового переосмысления жизни»¹⁷⁹.

Иоганн Фельтен переосмыслил и значительно поднял качество пьес типа «Haupt und Staatsactionen». Активную роль в его театре играли и куклы, и драматические персонажи. Об этом факте мы находим упоминание в труде А. Веселовского «Старинный театр в Европе»¹⁸⁰.

Исследователи не раз обращали внимание на кукольность «Haupt und Staatsactionen». «Она имеет очень много общего с кукольным представлением, — писал историк театра П. О. Морозов, — кукла не имеет внутренней драматической жизни и потому все ея движения должны быть объяснены словами и все психические мотивы, вся игра страстей излагается как можно подробнее, актеры XVII столетия, в сущности, были такими же куклами на проволоках, при всем нагромождении трагизма и внешних эффектов, страдали отсутствием реального, живого действия»¹⁸¹. Этим пьесам присуще сочетание трагического с комическим, героического или назидательного монолога с простонародной шуткой, пафоса с просторечием. В них действовали и обычные люди - знать, крестьяне, горожане, монахи, купцы, солдаты, и сказочные, мифологические существа, великаны, драконы, и библейские герои. Действие пьес происходило во дворцах, монастырях, на турнирах.

Официальная театральная жизнь российского государства конца XVII – начала XVIII вв. прошла под знаком «вольных англо-немецких комедий». Хорошо известно, что первым, кто смог осуществить театральную постановку в России XVII в. был магистр Иоганн Готфрид Грегори — пастор церкви в Немецкой слободе Москвы. В прошлом он был офицером шведской и польской армий. В Москве Грегори появился в 1658 году, и первое время состоял школьным учителем в немецкой школе. В 1662 г. он побывал на своей родине в Вене, получил степень магистра. Вскоре его назначают пастором новой московской кирхи под покровительством генерала Баумана.

Грегори был поклонником драматургии «Haupt und Staatsactionen», и энергично принялся за выполнение порученного дела. Он сам писал свои пьесы, заложив тем самым основы русской драматургии. Грегори писал их по-немецки; затем они переводились на русский язык. Соавторами текста его первой пьесы «Артаксерксово действо» были школьный учитель, врач Лаврентий Рингубер, лейб-медик Лаврентий Блюментрост и учитель Юрий Гюбнер (Хюбнер), написавший впоследствии "Темир-Аксаково действо" на основе книги Жака дю-Бека (Париж, 1594 г.).

17 октября 1672 г. состоялась премьера. "Артаксерксова действа". Пьеса передавала содержание библейской книги "Эсфирь", о персидском царе Артаксерксе, расставшимся с непокорной женой Астинь и женившимся на Эсфири, раскрывшей придворный заговор Амана и спасшей от истребления свой народ. Впоследствии, кроме «Артаксерксова действа» («Комедии об Есфири») этот театр разыгрывал пьесы: "Иудифь", "Комедия о Товии младшем", "Егориева комедия", "Малая прохладная комедия об Иосифе", "Темир-Аксаково действо", "Жалобная комедия об Адаме и Еве", "Комедия о Давиде с Голиафом", "Комедия о Бахусе с Венусом" и др. Часть этих пьес была основана на библейских книгах, другие знакомили публику с мифологическими сюжетами.

Так пьеса "Иудифь" основывалась на истории осады полководцем персидского царя Навуходоносора Олоферном, - города Вефулии, и спасения осажденных красавицей Юдифью, проникшей в лагерь Олоферна и отрубившей ему голову.

Драматурги того времени выполняли и режиссерские функции. Фантастические и отрицательные персонажи пьес изображались куклами, масками, положительные герои — драматическими актерами. Так, судя по дошедшим до нас описям костюмов и реквизита, Голиаф из комедии «О Давиде и Голиафе» был большой ростовой куклой: «Голиафу костюм большой из пестрых выбоек, латы большие же от головы до колен, да ему ж сделана голова большая клееная полотняная с накладными волосами и с бородою, да на голову большой шелом белого железа, да для вышины подделаны ноги большие деревянные и обиты кожею красною, да руки большие же, да копье деревянное»¹⁸². А в пьесе «Егорьевая комедия» куклой был громадный, изрыгавший дым и пламя Змей.

Эти сценарные драмы, «предпьесы» подразумевали особое, условное отношение к месту действия и времени. Место действия не ограничивалось, оно могло находиться где угодно в любой точке земли, мифологии, истории, а время действия могло и растягиваться, и спрессовываться, подчиняясь этому действию, событиям и действующим лицам. В этом условном мире явственно проявлялись особенности стиля барокко, с его интересом к чудесам, всему волшебно-ужасному в мире природы, людей, мифологии, фантазии.

Эстетика барокко, яркой иллюстрацией которой был «Haupt und Staatsactionen» стремилась к синтезу искусств. Театральные представления того времени невозможно охарактеризовать, как драматическое или кукольное, оперное или балетное. Ради создания эффектной, зрелищной театральной иллюзии в нем сочетались различные виды искусства. «Все искусства доводили визуальность до высоких ступеней совершенства, играли иллюзией. Таковы живопись и архитектура: «[…] и живописец, и скульптор претендуют на […] абсолютную власть над природой […] мраморные люди должны не только бегать, падать и пр., но и должны летать между прочим, как бесплотные духи, уже не говоря о живописных людях, скалах, деревьях, зданиях, для которых никакие физические законы вообще е существуют»¹⁸³.

Пьесы, созданные драматургами этого периода, по существу, одновременно были и режиссерскими сценариями, планами постановок, на основе которых создавались и сами спектакли. Пастор Иоганн Грегори умер 16 февраля 1675 г. и его дело продолжил Юрий Гюбнер, который служил офицером польской армии, воевавшей с Россией, а после пленения под Смоленском, оказался в Немецкой слободе, где служил учителем латинского, немецкого и фламандского языков. Здесь же он увлекся театром и стал помощником Грегори. Если пьесы Грегори носили религиозный характер, то пьесы и постановки Гюбнера тяготели к батальной тематике. Примером тому служит пьеса «О Баязиде и Тамерлане» ("Темир-Аксаково действо"), где угрожавший в 1395 г. Москве Тамерлан (Темир-Аксак), пленивший турецкого султана Баязида I, предстает, чуть ли не защитником христианства. В пьесе также фигурировал шут Пикельгеринг (европейский шут, аналог русского Петрушки), крадущий у воинов вино и закуску.

После Гюбнера руководство театром и его репертуаром перешло к Иосифу Стефану Чижинскому. Он окончил Киевскую духовную академию, после чего служил ротмистром в полку гетмана Потоцкого. В 1657 г. Чижинский несколько лет преподавал латинский язык в школе Киевского Братского монастыря, а позже в Смоленске — учил дворянских детей. Приехав в 1675 г. в Москву, Стефан Чижинский попадает к боярину Артамону Матвееву, который, узнав о его пристрастии к театру и литературе, делает его руководителем придворного театра. Во время его руководства (1675–1676 гг.) театр играет уже на русском языке. Тогда же Чижинский написал пьесы «О Давиде с Голиафом», «О Бахусе с Венусом», «Об Адаме и Еве», «Об Иосифе», где, как известно из истории русского драматического театра, ряд персонажей изображались куклами и теневыми фигурами. В пьесе «О Бахусе с Венусом», например, одного из главных действующих лиц – Бахуса изображала большая «ростовая» кукла, а его жену Венус, и их сын Купидона – драматические актеры.

Разумеется, все эти пьесы не были собственно «кукольными», но не были и исключительно «драматическими», так как служили драматургической основой для театральных представлений смешанного, барочного типа, где было место и драматической игре, и игре кукол. А так как задачи раскрытия психологии характеров персонажей в драматургических произведениях периода барокко не стояли на первом плане (главенствовала идея создания эффектного событийного зрелища), многие из этих пьес, впоследствии, сохранились только в репертуаре кукольных театров.

На формирование будущего репертуара русского театра кукол в первой половине XVIII в. оказали огромное влияние и пьесы появившихся в России немецких, английских, голландских кукольников. Среди пьес, которые они играли в Санкт-Петербурге и Москве: «О князе Эберикусе, или дважды замужняя принцесса Сигизмунда и принц Густав Гардиус», «О великом короле Марокко из Вавилонии, или Битва рыцарей с драконом из-за прекрасной принцессы Астраэи», «Великий Могол, или Испытание любви принца Зелимора и принцессы Мирмины» и др.

Эта драматургия оказала решающее влияние на возникновение и формирование профессиональной драматургии русского театра в целом и театра кукол, в частности. Она стала ее формообразующей основой, жанровой, тематической, структурной. Примером могут стать многие пьесы, в частности, популярная в России XVIII века кукольная пьеса о докторе Фаусте. В Европе она появилась почти одновременно с народной книгой Иогана Шписа «История о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике» (1587). На ярмарках Франкфурта-на-Майне странствующие кукольники играли «Чудесные и печальные истории доктора Фауста - чернокнижника из Виттенберга»¹⁸⁴. Кукольное представление, так же как и книга сразу приобрело популярность.

Со временем сюжет спектакля приобрел немало новых сцен и, главное — одного из героев. Им стал Гансвурст - любитель повеселиться, поесть и погулять (разумеется, за чужой счет). Создателем Гансвурста был «отец венской народной комедии» Йозеф Страницкий (1676–1726). Сын лакея, онемеченный чех, он был родом из Граца. Рано остался сиротой, странствовал с бродячими марионеточниками, играл в кукольном «Фаусте» и «Дон Жуане», история возникновения и создания которого очень похожа на историю появления «Фауста».

В 1699 году Страницкий сам стал хозяином кукольного театра и написал для него свою версию «Фауста», включив в ткань сюжета новый персонаж, который обессмертил его имя. Гансвурст со временем полностью заменил своего предшественника — шута Пиккельхеринга точно так же, как в будущем его заменит Касперль¹⁸⁵. По сравнению с предшественником, Гансвурст без меры чувственен, даже похотлив, изумительно прожорлив, совершенно раскован и свободен. Все эти качества толкают его на разнообразные любовные похождения.

Драматург «сделал эту здоровую натуру зальцбургским крестьянином, заставил говорить его на диалекте, одел в костюм, хотя и не лишенный некоторой театральной стилизации, но все же в одежду верхнеавстрийского, то есть альпийского крестьянина, с желтыми шароварами, низкими ботинками, красной курткой без застежек, с белым воротничком в оборках и знаменитой остроконечной шляпой на голове. На переднике с монограммой... у него красовалось нашитое на зеленом поле сердце, за спиной — ранец в виде колбасы, за поясом — кнут»¹⁸⁶. Играя роль своеобразной сатирической приправы, Гансвурст неизменно придавал новый оттенок любому оригинальному сюжету. И что любопытно, будь этот сюжет историей виттенбергского чернокнижника, или севильского обольстителя, в присутствии Гансвурста они приобретали отчетливые черты «петрушечной» уличной народной комедии.

Гансвурст стал вездесущ. Он вдруг возникал то в комедии «Об Адаме и Еве», давая молодым к месту и не к месту первые советы супружеской жизни, то в представлении «О Давиде и Голиафе», он вспрыгивал на колени Юдифи в одноименном спектакле театра кукол и сокрушался об отсутствии пива на ковчеге старика Ноя... Сюжетно Гансвурст был везде лишним, но по существу — одним из главных героев.

Кукольные спектакли о Фаусте шли в России, по меньшей мере, с середины XVIII в. Известно, что уже в начале 60-х годов столетия голландский кукольник Франц Антон Заргер (Сергер) со своим сыном Иозефом "итальянскими марионетками" играли «Доктора Фауста» для москвичей и петербужцев. Классика кукольной сцены - "Иоанн Фауст доктор, чернокнижник и преступник", и "Дон-Жуан, или Каменный гость" входила в репертуар «прибывших из немецких земель» госпожи Пратте (1816-1817), отца (1832-1834) и сына Крамесов (1864- 1868), Георга Клейншнека (1832-1848), «механика из Голландии» Швигерлинга (1851-1862). Эти пьесы, как и приспособленные для театра марионеток сюжеты "Волшебной флейты" и "Вольного стрелка", в Х1Х в. идут не только в столицах, но и в Одессе, Севастополе, Харькове, Казани, Саратове, Воронеже.

Пьеса театра кукол о Доне Жуане пользовалась успехом у российской публики еще в первой половине XVIII столетия. Известно, что прибывшие в Санкт-Петербург немецкие кукольники Иоганн Христофор Зигмунд (Сигмунд) c женою Елизаветой в 1733 году извещали публику о том, что они, в ряду других, будут играть спектакль «О житии и смерти Дон Жана, или зерцало злочинной юности»¹⁸⁷.

Сохранилось более позднее описание спектакля немецкого кукольника Германа Швигерлинга, работавшего в России с 1851 по 1862 г. и именовавшего себя «механиком из Голландии». Для нас оно ценно описанием сюжета пьесы: «Марионетки г. Швигерлинга преуморительно разыгрывают драму «Дон Жуан, или Каменный гость», которую можно было назвать очень страшной, если бы она не была очень смешна. В ней есть: привидения, статуя командора, провалы, превращения, нет только здравого смысла и русской грамматики, отсутствие которых и составляет ее достоинство[...] Куклы г. Швигерлинга объясняются по-русски очень бегло […] Вот в коротких словах содержание драмы. У первого министра (вероятно испанского) двое сыновей: Дон Филипп и Дон Жуан; первый из них скромен и тих, второй мот и буян. Оба влюблены в Элеонору, дочь Дон-Педро, командора Кастилии. Элеонора любит Дон Жуана. Первый министр, видя мотовство своего сына, решается не давать ему денег; это, разумеется, очень огорчает молодого гидальго. Ему нужны деньги на свадьбу. Он призывает своего слугу по имени Пимперле, столько же плутоватого, как и знаменитый Лепорелло, и посылает его просить денег у отца. Скажи моему сыну, говорит отец, что я дам ему два пиастра. Но этого мало, возражает Пимперле. Довольно, чтобы купить две веревки. Зачем две веревки? Чтобы повеситься. Пусть Дон Жуан повесит себя сперва на одной веревке, а когда та оборвется, то пусть повесится на другой… Дерзости Дон Жуана сводят отца в могилу. Отец Элеоноры, узнав о смерти своего друга, отказывает Дон Жуану в руке дочери. Дон Жуан, окончательно приведенный в бешенство, тотчас же убивает Элеонору, своего брата, командора и бежит на кладбище, где командор назначил ему свидание ровно в полночь. К сожалению, он приходит на кладбище слишком рано, забыв второпях пообедать... На кладбище прогуливается какой-то пустынник. Дон Жуан приказывает своему слуге попросить у него покушать. Вы моих кушаний кушать не станете, говорит пустынник гробовым голосом. Отчего же? Оттого, что я питаюсь травами и кореньями. Чем он питается? спрашивает Дон Жуан своего слугу. Тараканами с вареньем, отвечает остроумный Пимперле... Дон Жуан заказывает ужин в трактире, хозяйку которого он накануне обманул; но поужинать ему не удается, потому что бьет полночь, является командор в сопровождении четырех привидений, которые наводят на Дон Жуана такой страх, что он тут же умирает...»¹⁸⁸.

Основные герои европейской уличной кукольной комедии (Полишинель, Панч, Петрушка и т.д.) сюжетно часто повторяли историю о Доне Жуане. В версиях Панча, например, фигурировали три его женщины: простая девушка, монахиня и проститутка. Известна также пьеса Э. Ростана «Последняя ночь Дон Жуана», написанная им для кукольного театра, но не получившая сценической истории¹⁸⁹.

Пьесы «О преступлении прародителей Адама и Евы», «О целомудренном Иосифе от Сересы зело любимом», «Распятие Христово», «Дон Жуан», «О короле Адмете и силе великого Геркулеса» и др. в исполнении немецких театров кукол в первой половине XVIII века пользовались большой популярностью и в России. О некоторых из них упоминал В.Н. Перетц¹⁹⁰. Здесь важно отметить, что эта драматургия уже в XVIII веке закладывала основы для реализации будущего «проекта» культуры России начала ХХ века – Модерна¹⁹¹.

Среди прочих, В. Перетц описал и сюжет пьесы для театра кукол «О короле Агасфере и королеве Есфири»: «Король Агасфер прогоняет свою жену за то, что она отказывается выйти к народу, и рассылает придворных на поиски красавицы, которую он мог бы сделать царицей. Аман находит Есфирь, на которой тот и женится. Царь награждает Амана. Последний, однако, забывает, что есть предел почестям, и за это судьба наказывает его в лице Мардохея, дяди Есфири, в столкновении с которым Аман теряет милость царя и, по приказанию последнего, подвергается казни через повешение. Параллельно с этим развивается история шута Гансвурста и его жены. Сначала жена бьет шута и всячески отравляет ему жизнь. По совету соседа Гансвурст прибегает к помощи палки; жена тотчас смиряется до такой степени, что сосед, придя к Гансвурсту, не узнает его жены. Но уже немного спустя, ей наскучило быть под властью мужа, она дерется с ним, и, наконец, оба идут на суд к царю Агасферу, который решает, что им следует расстаться навсегда. Этот срок кажется им чересчур долгим. Тогда царь велит им остаться при дворе. Комедия заканчивается балетом»¹⁹².

Здесь же исследователь описывает популярную среди европейских кукольников и шедшую в России XVIII века пьесу «О житии и смерти мученицы Доротеи». Ее автором был немецкий актер, хозяин смешанной кукольно-драматической труппы Рейбеханд. Прежде чем появиться в России, пьеса обошла многие западноевропейские сцены.

Авторы, драматурги, писавшие для театра кукол весьма вольно обходились и с сюжетом, и с персонажами, и с первоисточниками. Свидетельств тому множество. Один из самых наглядных и достоверных источников – пьеса английского драматурга Бена Джонсона «Варфоломеевская ярмарка» (1614 г.), поставленная труппой королевы Елизаветы. Она во многом документальна — начиная с имен реальных английских кукольников, их характеров и привычек, кончая их репертуаром, пьесами, которые игрались английскими кукольниками XVI–XVII столетий на лондонской Варфоломеевской ярмарке и впоследствии, в XVIII в., появившиеся в России: «Разрушение Норвича», «Пороховой заговор», «Содом и Гоморра», «Иерусалим», «Ниневия», «Человеческий разум», «Иона и кит», «Кровопролитие в Париже и смерть герцога де Гиза» и др.

Один из персонажей «Варфоломеевской ярмарки» — Ленторн Лезерхед (Кожаная голова) — вполне реальное лицо — известный содержатель лондонского кукольного театра того времени Ленторн Летерхед. Последнее действие своей пьесы Бен Джонсон написал как самостоятельную кукольную пьесу-пародию под названием «Древняя и в то же время современная история... двух верных друзей, обитавших на берегу реки». Эту пьесу, по замыслу автора, разыгрывают Ленторн Лезерхед и его актеры: Филчер (Воришка) и Шаркуэл (Мошенник). В пьесе также действует и сам автор этой кукольной пьесы Литлуит (Недоумок). Полагают, что в образе Литлуита Бен Джонсон посмеялся над Кристофером Марло и его поэмой «О Геро и Леандре» (1592–1593.)

Легенда о том, как жрица богини Афродиты полюбила юношу Леандра, который ради свидания с возлюбленной каждую ночь переплывал Гелеспонт и однажды погиб в его бурных водах, в пьесе Джонсона приобрела фарсовый, пародийный характер. Гелеспонт превратился в Темзу, а романтическая пара — в двух типичных персонажей лондонских низов.

Эта кукольная пьеса настолько оригинальна и самобытна, что занимает в творчестве Бена Джонсона особое место, несмотря даже на то, что является лишь частью (третьим действием) «Варфоломеевской ярмарки». Она стала первой авторской кукольной пьесой, где народная ярмарка, эстетика балаганного действа используются драматургом как основной прием, ключ, открывающий двери в принципиально новое для театра кукол пространство.

Учитывая, что «в хороший день» кукольник играл по девять-десять спектаклей, можно быть совершенно уверенным — от первоисточника куклы оставляли весьма малую часть. Но зато они брали то, что им было нужно, и что приносило кукольникам деньги и успех, а зрителям радость и развлечение — действенный сюжет.

«КУК. Вы играете по книжке, я ее читал?

ЛЕЗЕРХЕД. Ни в каком случае, сэр.

КУК. А как же?

ЛЕЗЕРХЕД. Есть способ лучший, сэр. К чему для нашей публики разучивать поэтическое произведение? Разве она понимает, что значит «Гелеспонт—виновник крови истинной любви» или «Абидос» «напротив же его: нагорный Сестос»?

КУК. Ты прав, я и сам не понимаю.

ЛЕЗЕРХЕД. Вот я и предложил мастеру Лительвиту принять на себя труд перевести все это в образы, близкие и понятные нашей публике.

КУК. Как это? Прошу вас, дорогой мистер Лительвит. '

ЛИТЕЛЬВИТ. Ему угодно придавать этому особенное значение, но здесь нет ничего решительно особенного, уверяю вас. Я просто переделал пьесу, облегчил текст и осовременил его, сэр, вот и все. Вместо Гелеспонта я изображаю Темзу, Леандра я сделал сыном красильщика из Педерафта. Геро у меня девка с мелкой стороны, которая в одно прекрасное утро переправляется на старую Рыбную улицу…»¹⁹³.

Принцип подобных переделок литературных произведений для театра кукол известен и сегодня. Это традиционный прием, когда кукольник (актер, режиссер, драматург) перерабатывают первоисточник: облегчают и укорачивают текст, осовременивают его, приспосабливают действие для персонажей-кукол. Подобный прием широко использовался и в пьесах для театра кукол, игравшихся в России XVIII века.

К примеру, в 1745 г. В Санкт-Петербурге на Большой Морской улице, «недалеко от Синего моста, напротив большого деревянного кабака, в желтом каменном доме» шли кукольные представления Мартина Ниренбаха. Владелец театра объявлял, что представления даются «редкими статуями и хорошо обряженными большими итальянскими фигурами». В репертуаре: «Великий Могол, или Испытание любви принца Зелимора и принцессы Мирмины», «О великом короле Марокко из Вавилонии, или Битва рыцарей с драконом из-за прекрасной принцессы Астраэи», «О князе Эберикусе, или Дважды замужняя принцесса Сигизмунда и принц Густав Гардиус», «Царственная принцесса Аврора и неистовый Ораландес вместе с безумным графом Затербаном», «Азиатская Баниза, или Восходящее золотое солнце империи Пейо», «Десятилетняя осада Трои из-за прекрасной царицы Елены», «Сила великого Геркулеса, или О царе Адмете и царице Алкесте»¹⁹⁴.

«Об источниках, сценарной канве, героях перечисленных представлений, — писал об этих пьесах А. П. Кулиш, — можно только гадать, даже в тех случаях, когда на афише встречается знакомое имя или словосочетание. В названии «Царственная принцесса Аврора и неистовый Ораландес вместе с безумным графом Затербаном», казалось бы, можно услышать отзвуки рыцарских поэм итальянского Возрождения, но приведенный перечень действующих лиц (Король Мантелор Арабский; Принцесса Аврора, его дочь; Персидский султан; Граф Затербан; Ораландес, дворянин; Богиня Диана; Арлекин в качестве Бога Марса) не дает к этому никаких оснований. Впрочем, неоднократно бывало, что известные сюжеты перелицовывались кукольниками до неузнаваемости с изменением имен, «подданства», а то и пола героев. [...] «Азиатская Баниза, или Восходящее золотое солнце империи Пейо» отсылает к многотомному роману Г. А. Циглера, написанному в конце XVII столетия. В нем добродетельная принцесса Баниза и образцовый принц Балацин противостоят ужасному тирану Хаумигрему […] Впрочем, шли […] и другие сюжеты. «Десятилетняя осада Трои из-за прекрасной царицы Елены» погружала завернувших к немецким кукольникам обитателей столицы в мир отнюдь им не чуждый […] Сам сценарий мог восходить и к соответствующим немецким трагедиям Г. Сакса (1554), Г. Готтхарта (1599), и к пьесам, известным в Германии по репертуару английских бродячих комедиантов (одна из них — «О разрушении города Трои» — показывалась в Нюрнберге труппой Дж. Спенсера еще в 1628 году). […] Еще один мифологический сюжет отчетливо просматривается в развернутом названии последней из сохранившихся афиш: «Сила великого Геркулеса, или О царе Адмете и царице Алкесте, которая из-за любви к своему мужу сама себя лишила жизни, так что ее кровь публично вытекла из груди». […] До нас дошел текст исполняемого в куклах «Действа о короле Адмете и королеве Алкесте» (Divadlo o kruli Atmedusovi a krulovne Alceske // Komedie a hry ceskэch lidovэch loutkuru. Praha, 1959. S. 73–86). Именно так называется пьеса записанная в Чехии в 1862 году. […] Ужасы и страсти быстро сменялись шутовством и буффонадой. […] «Десятилетняя осада Трои» шла «при сквозных проказах Арлекина», афиша «Алкесты» обещала, что «в забавах Арлекина недостатка не будет». […] Программа каждого вечернего представления складывалась из двух частей. После основного, исполненного в куклах зрелища шла короткая заключительная комедия «с живыми персонами». Ее герои, как бы подхватывали и развивали комическую линию, намеченную в «главном и государственном действе», и окончательно погружали зрителей в фарсовую стихию»¹⁹⁵.

Таким образом, репертуар заезжих кукольных театров в России XVIII в. был достаточно обширен и знакомил российских зрителей со всем спектром достижений европейской драматургии театра кукол.

Искусство играющих кукол, его драматургия стали в России настолько популярны, что к концу первой трети XVIII века о них появились первые основательные теоретические статьи. В опубликованной в «Примечаниях на Санкт-Петербургские ведомости» статье «О позорищных играх или комедиях и трагедиях» анонимный автор писал: «Между позорищными играми надлежит также и щитать и кукольныя игры, в которых представления не живыми персонами, но куклами делаются. Такие куклы толь искусно делаются, что все их члены тонкими проволоками как кому угодно обращать можно, и таким способом оным все движения человеческого тела изображаются. Хотя речи помянутых кукол ото скрытых позади театра людей произносятся, однакож, ради нарочитаго отдаления смотрителя оное насилу приметить можно. Сего ради ежели такия кукольныя игры в наибольшем совершенстве показаны быть могут, то нельзя в том не признаться, что они великое удовольствие и удивление в смотрителях произведут, хотя оно и не таково будет, каково в обыкновенных позорищных играх случается. К томуж такими куклами многия действия показать можно, к которым живыя персоны весьма неспособны [здесь и далее курсив мой — Б.Г.]. Например, можно ими удивительнейшие образы людей, редко виданные уроды, смертельные убийства, и другия сим подобныя вещи очень легко изъявлять, чтоб живыми людьми не без великого труда в действо производить надлежало. К тому ж художество и способность чрез которую такими бездушными фигурами естество вещи толь исправно показывается, смотрителя в немалое удивление приводит, и само собою смотрения уже достойно есть. Иные подражания позорищным играм делаются одною только тенью, которыя в темной камере на намазанную маслом бумагу наводится. И хотя таким способом показанныя фигуры ничего не говорят, однакож от знаков и других показаний познавается, что оные знаменуют. Сею тенью изображаются многия зело дивные виды и их применения, что в других позорищных играх не так хорошо учиняться может. Таковыя немыя представления делаются иногда и живыми персонами, причем всю историю такожде от знаков и телесных движений познать можно. Но в таких позорищных играх искусные танцы и изрядная музыка есть главнейшее дело, которое того достойно, чтоб оное смотрели. Как от данных от Аристотеля и Горация правил о позорищных играх так и от оставшихся после греков и римлян изрядных примеров французские описатели комедии и трагедии три главныя и основательныя правила положили, которыя в сочинении всех позорищных игор примечать надлежит [...]»¹⁹⁶.

Драматургия театра кукол XVIII столетия живо откликалась и на политические события своего времени. Так известно, что в 1731 г., почти сразу после ссылки князя Меншикова в Березов, в городах Германии приобрела широкую популярность кукольная пьеса «Чрезвычайные перемены счастья и несчастья славной памяти Алексея Даниловича князя Меншикова, бывшего фаворита, министра государственного совета и генералиссимуса Московского царя Петра I, в данный момент настоящего Велизария, низвергнутого с вершины величия в глубочайшие пропасти несчастья». Пьеса носила шутовской характер, так как все жизнеописание Меншикова проходило при участии «Гансвурста, продавца пирожков, поваренка и забавных сибирских браконьеров».

Очевидно, что процесс становления профессиональной драматургии театра кукол в России XVIII столетия проходил под влиянием эстетики барокко и «англо-немецких вольных комедий», ставших ее своеобразной формообразующей основой. Эта основа, в свою очередь базировалась на традициях народной импровизационной кукольной комедии и школьной вертепной драмы.
ЛЮБИТЕЛЬСКАЯ ДРАМАТУРГИЯ ТЕАТРА КУКОЛ XIX в.

Удивительно разнообразен был театр кукол в России XIX века. В это время продолжается жизнь вертепа, развивается русская народная кукольная комедия, в представлениях многочисленных европейских кукольников перекрещиваются пути различных западноевропейских с традициями русских народных кукольных представлений. Искусство театра кукол активно проникает в семейную среду.

Традиции домашнего и народного театра кукол в России того столетия стали так сильны, что почти никто из известных, прославивших впоследствии свое имя драматургов, писателей, поэтов, ученых, художников в детстве или юности не избежал встречи с театром кукол. Среди них: А. Бестужев-Марлинский, А. Герцен, Д. Григорович, Н. Полевой, А.И.Панаев А. Бенуа, С. Аксаков, М. Лермонтов, В. Соллогуб, Л. Толстой, Ф. Достоевский, К. Станиславский, Н. Гумилев