Костры амбиций

В глазах Крамера Мартин был такой невозмутимый, отчаянный ирландец, какого вообще невозможно представить себе веселым, разве что в пьяном виде. Да и то, он пьяный, наверно, злобствует и нарывается. Но сегодня утром Мартину явно весело. Беспощадные добермановские глазки округлились, сияют. Радуется, как малое дитя.

— Я поспрашивал одного из этих парней, швейцаров, — продолжает Мартин, — пока мы там торчали. Потому что эта гнида Мак-Кой заставил нас прождать внизу пятнадцать минут. Так вот, у них там на каждом этаже по две кнопки, одна — вызов лифта, другая — такси. Ты нажимаешь, и чертов ихний швейцар выскакивает на улицу, машет и свистит. Ну, в конце концов мы все-таки дождались, вошли в лифт, и тут я спохватился, что не знаю, на каком этаже он живет, Мак-Кой этот. Выглянул из лифта, говорю швейцару: «На какой этаж нам подняться?». А он отвечает: «Мы вас поднимем». Представляете? Мы вас поднимем. В кабине можешь перебрать все кнопки, и толку — чуть. Чтобы лифт поехал, швейцар должен нажать кнопку у себя на пульте. Пусть ты даже там живешь и хочешь заглянуть в гости к соседу, ты не можешь просто так зайти в лифт и подняться на его этаж. Не то чтобы там, конечно, такая публика жила, которая друг к другу в гости наведывается за ради потрепаться. Словом, Мак-Кой этот живет на десятом этаже. Поднимаемся, дверцы раскрываются, и мы в такой небольшой комнатке. Не на площадке, не на лестнице, а в комнатке. И из нее только одна дверь. У них на этаж лифт поднимает, блин, прямо в ихнюю квартиру.

— Тебя, Марти, смолоду ограждали от грубых реалий жизни, — говорит Берни Фицгиббон.

— Мало ограждали, блин, я так считаю, — отвечает Мартин. — Позвонили мы. Открывает горничная в форме, пуэрториканка или южноамериканка, вроде того. А у них, как входишь в холл, — тут тебе и мрамор, и деревянные панели на стенах, и такая лестница идет на верхний этаж, ну прямо, блин, как в кино. Потоптались мы на мраморном полу, покуда господин не решил, что, пожалуй, с нас довольно, и сходит он по лестнице вниз, эдак неторопливо, подбородок свой стопроцентный задрал прямо к потолку, вот ей-богу. Ты заметил, Дейви?

— Точно, — подтвердил Гольдберг и хмыкнул.

— Каков он из себя? — спрашивает Фицгиббон.

— Рослый, в сером костюме и подбородок кверху — типичный Уолл-стрит. Вообще довольно красивый мужик. Лет сорока.

— Как он реагировал на ваше появление?

— Сначала отнесся очень сдержанно. Пригласил пройти к себе в эту... в библиотеку, по-моему, это библиотека у них, небольшое такое помещение, но вы бы видели, какая там хреновина под потолком идет по всем стенам! — он широко взмахивает рукой. — Люди, блин, вырезаны по дереву, как бы прохожие на улице, а на заднем плане — магазины и всякая лабуда. Чудеса, да и только! Сели мы чин чином, и я ему объясняю, что, мол, это — положенная в таких случаях проверка машин данной марки с определенными номерами и так далее, а он говорит — да, он что-то такое слышал по телевизору, и да, у него есть «мерседес» и номер начинается с R, надо же, какое совпадение! Представляете, блин, я уже сижу думаю: вычеркиваем еще одну фамилию из ихнего вшивого списка, что нам выдали в прокуратуре. И все дела. То есть вот уж на кого в жизни не подумаешь, что он мог ехать на машине ночью по Брукнеровскому бульвару в Бронксе. Я, можно сказать, уже почти извиняюсь, блин, перед ним, что, мол, отняли у него драгоценное время, чтоб ему. Ну, и прошу позволения взглянуть на машину. А он: «Когда?» «Да прямо сейчас», — говорю. И все. И больше ничего. Если бы он ответил: «Она в ремонтной мастерской», или: «Жена на ней уехала», или еще там что-нибудь в таком духе, я бы небось в другой раз и не приехал ее осматривать, настолько это, блин, выглядело невероятно. Но у него вдруг делается такое лицо, губы дрожат, и он начинает что-то плести, что, мол, он не знает... как в таких случаях полагается... Но главное — выражение лица. Я смотрю на Дейви, Дейви смотрит на меня, и мы с ним оба видим одну картину. Верно, Дейви?

— Точно. Он вдруг раскисает прямо на глазах.

— Картина знакомая, с некоторыми так бывает, — продолжает Мартин. — Ему вся эта история против шерсти. Он мужик вообще-то неплохой. Немного задается. Но так — ничего мужик, я думаю. Жена у него. Ребенок. Квартира эта несусветная. Ему такие передряги не под силу. Слаб в коленках, чтобы вступать в конфликт с законом. Всякий человек, кто бы ты ни был, а когда-нибудь да вступишь в конфликт с законом, и есть люди, которым это ничего, а есть такие, что не выдерживают.

— Он не выдержал, что ты на его письменный стол уселся, — смеясь, уточняет Гольдберг.

— На его стол? — удивился Фицгиббон.

— А, да, — вспоминает Мартин с ухмылкой. — Я вижу, человек начал скисать, ну и говорю себе: «А я ведь еще не зачитал ему права, хрен дери, надо исправить упущение». Ну, и так это вроде бы походя говорю, что мы, дескать, очень ценим его сотрудничество, но что он, если не хочет, имеет право вообще не отвечать и может прибегнуть к услугам адвоката, и так далее, и тому подобное. А сам думаю, как бы понатуральнее произнести: «Если у вас нет средств на адвоката, государство предоставит вам юридическую помощь бесплатно». Это при том, блин, что у него один этот резной бордюр под потолком стоит больше, чем адвокат из Бюро бесплатной юридической помощи получает за год. Решил, что самое верное старое средство — пойти на сближение, он сидит за столом, а я подошел, встал прямо над ним и смотрю сверху вниз — мол, неужели ты откажешься отвечать из-за такой малости, как предуведомление о правах?

— Марти не просто над ним стоял, — смеется Гольдберг. — Он уселся перед его носом прямо на стол.

— А он что? — спрашивает Фицгиббон.

— Сначала — ничего, — отвечает Мартин. — Но чует, что что-то не так. Не станут же тебе просто для смеха, от не хрена делать, зачитывать права. Заметно, что растерялся, глаза на лоб. Плетет невесть что со страшной силой. Наконец встал и говорит, мол, я должен посоветоваться с адвокатом. Весь смех в том, что человек скис, когда захотели осмотреть машину, а потом мы ее облазили: чистехонька.

— А как вы ее нашли?

— Ну, это пара пустяков. Он упомянул, что держит ее в гараже. Я и прикинул, если у человека столько монеты, как у него, у заразы, он будет держать свою машину где удобнее — поблизости от дома. Вот я и спросил у швейцара, где у них там ближайший гараж. И все дела. Даже не назвал фамилии этого Мак-Коя.

— И что же в гараже, просто так взяли и показали его машину?

— Ну да. Я предъявил служителю свою бляху, а Дейви стоял с другой стороны и смотрел зверем. Свирепый еврей, вы же знаете, это пострашнее, чем свирепый ирландец.

Гольдберг осклабился. Он расценил это как большой комплимент.

— Служитель говорит: «Которая машина вас интересует?» Оказывается, у них там стоят две, «мерседес» и универсал «меркурий», а берут они 410 долларов в месяц за одну машину, там так стене написано. Восемьсот двадцать зеленых ежемесячно за обе. На двести дороже, хрен дери, чем я плачу за весь свой дом в Дикс-Хиллзе.

— И служитель показал вам ту машину?

— Служитель объяснил, где она стоит, — и пожалуйста, идите осматривайте, — говорит Гольдберг. — По-моему, он этого Мак-Коя не особенно обожает.

— Во всяком случае, особо о нем душой не болеет, — кивает Мартин. — Я спросил, брали ли из гаража эту машину в прошлый вторник вечером, и он сразу: да, конечно, он хорошо помнит, Мак-Кой взял ее в шесть и вернул около десяти, и вид у него был встрепанный.

— Хорошо иметь таких заботников, — добавляет Гольдберг.

— Один он был? — спрашивает Фицгиббон.

— По его словам, да, — отвечает Мартин.

— Короче, вы считаете, что это — он?

— Он.

— Ладно, — говорит Фицгиббон. — Что дальше? Как будем заводить дело?

— Дайте нам этого Мак-Коя еще минут на двадцать, — говорит Гольдберг, — и будет вам все дело на тарелочке. Он же начал колоться при первом разговоре.

— Особо на это не полагайтесь, — говорит Фицгиббон. — Но попробовать можно. Вообще-то у нас ни хрена нет. Нет свидетелей. На пострадавшего рассчитывать не приходится. Неизвестно даже место происшествия. Мало того, сначала, когда парень явился ночью в клинику, о том, что его сбила машина, вообще речи не было.

Тут Крамера осенило, и он оказал:

— А может, он уже тогда был в отключке? — То, что недавно еще выглядело типичной беспросветной бодягой, вдруг залучилось голубыми надеждами. — Мы же знаем, что он очень крепко получил по голове.

— Может-то может, — ответил Фицгиббон, — но мне от этого не легче. Материала, чтобы завести дело, нет. А Эйб, говорю вам, хочет, чтобы мы предприняли решительные действия. Его эта демонстрация вчерашняя расстроила. «Правосудие Вейсса — белое правосудие». Во всех газетах было напечатано, и по телевидению показывали.

— Херня, а не демонстрация, — говорит Гольдберг. — Мы там были. Две дюжины пикетчиков, почти все — старые знакомые, эта Рива, как ее? со своими гомосеками, остальные — прохожие ротозеи.

— Подите втолкуйте это Эйбу. Он тоже, как и все, смотрел телевизор.

— А знаете, — задумчиво произносит Крамер, — мне кажется, этого парня, Мак-Коя, можно бы попробовать выкурить.

— Выкурить?

— Ну да. Я сейчас просто думаю вслух, но... если, может быть, выйти с этим в прессу...

— В прессу? — кривится Фицгиббон. — Ты что, шутишь? С чем? Мужик начинает нервничать, когда к нему на квартиру заявляются двое полицейских, и он пользовался своей машиной в тот вечер, когда был сбит пострадавший? Знаешь, что из этого следует? Ровным счетом ничего.

— Я же сказал, я просто думаю вслух.

— То-то и оно. Сделай мне одолжение, не думай вслух при Эйбе, а то он может решить, что ты это всерьез.

***

Рид-стрит — это одна из старых улочек в центре, по соседству с Ратушей и судом. Она довольно узкая, и здания, теснящие ее по обе стороны: конторы и мануфактурные склады с чугунными колоннами и козырьками, повергают ее в траурный полумрак даже в такой день, как сегодня, когда весело светит весеннее солнце. Правда, старые дома в этом районе, в треугольнике к югу от Кэнел-стрит, постепенно, исподволь перестраиваются под современные офисы и под квартиры, но сажа слишком глубоко въелась в стены.

Из внутреннего коридора появился худой и длинный лысый мужчина с растрепанными бровями, в рубахе, при галстуке, но без пиджака и с револьвером в кобуре слева у пояса. Он мельком улыбнулся Шерману, как врач, который торопится пройти мимо ожидающих пациентов. И снова скрылся за дверью.

Из коридора донеслись голоса, мужской и женский. И вошли мужчина и женщина, он шел и подталкивал ее перед собой. А она семенила ногами и озиралась на него. Мужчина высокий, крепкий, лет под сорок. На нем двубортный синий костюм в крупную голубую клетку и полосатая рубашка с белым крахмальным воротничком.

Похож на шулера, подумал Шерман. А лицо узкое, даже можно бы сказать, тонкое, если бы не явно перебитый нос. Женщина же довольно молодая, не старше двадцати пяти, грудастая, губы ярко намазаны, волосы космами во все стороны, густо наштукатуренная физиономия, шея торчит из широкого круглого ворота. Одета в черный свитер, всунута в узкие черные джинсы и ковыляет в черных туфельках на высоких каблуках-шпильках. Сначала они спорят полушепотом. Но ее голос начинает звучать все громче, а его, соответственно, все тише. Классический вариант: мужчина хочет оставаться в рамках негромкого приватного разговора, а женщина решает пустить в ход один из своих козырей, а именно принародную сцену. У нее их два: принародная сцена и слезы. Сейчас она закатывает сцену. Ее голос звучит все пронзительнее и пронзительнее, и наконец мужчина тоже перестает сдерживаться.

— Но вы должны, — настаивает на чем-то женщина.

— Ничего я не должен, Айрин.

— Что же мне делать, идти за решетку?

— Что тебе делать? Платить по счетам, как все люди, — отвечает мужчина. — Ты уже и так меня обставила на половину гонорара. И теперь еще просишь, чтобы я делал такие вещи, за которые могут лишить права адвокатской практики.

— Вам наплевать.

— Это не правда, Айрин. Просто я больше ничего для тебя сделать не могу. Ты не оплачиваешь счета. И не смотри на меня так. Я тебе больше не советчик.

— Но вы должны. Что, если меня снова арестуют?

— Надо было раньше об этом думать, Айрин. Что я сказал тебе, когда ты первый раз сюда явилась? Помнишь? Я сказал тебе две вещи. «Айрин, — я сказал, — я не собираюсь быть твоим другом. Я собираюсь стать твоим адвокатом. Но я сделаю для тебя больше, чем все твои друзья». И еще я сказал: «Айрин, а знаешь, ради чего я это сделаю? Ради денег». И я сказал: «Помни эти две вещи, Айрин». Верно ведь? Говорил я тебе это?

— Но не могу же я снова идти в тюрьму! — Она потупила густо накрашенные глаза. Свесила голову. У нее задрожала нижняя губа, затряслись всклокоченные волосы, задергались плечи.

Слезы.

Слезы.

Слезы! Слезы бьют все, даже после стольких тысячелетий. Женщина кивает, как нашаливший ребенок. И идет через ослепительно освещенную приемную, виляя лоснящимся черным задом. Один из кожаных мужчин на диване напротив встречается с Шерманом глазами и произносит улыбаясь, как мужчина мужчине:

— Ой, карамба!

Здесь, на чужой территории, Шерман чувствует себя обязанным ответить на улыбку улыбкой. А «шулер» появился на пороге снова.

— Мистер Мак-Кой? Я Том Киллиан.

Шерман встает. Рукопожатие. Киллиан жмет не очень крепко, Шерман вспоминает двух сыщиков. И идет следом за Киллианом по внутреннему коридору. С потолка изливается слепящий свет.

Офис Киллиана небольшой, модерный и сумрачный. Без окон. Но зато нет этого ослепительного освещения. Шерман взглянул на потолок. Из девяти скрытых ламп семь либо вывинчены, либо перегорели и не заменены. Шерман сказал:

— Там такой свет... — и покачал головою не договорив.

— Точно, — соглашается Киллиан. — Вот что выходит, если твоя баба — дизайнер. Мужик, у которого мы арендуем помещение, привел сюда раз свою хахальницу, а она нашла, что здесь мрачно. Ну, и добавила света, не поскупилась. Сдвинутая на киловаттах. Ей тут нужен стиль «Бискайский пляж», такой творческий замысел.

Но Шерман после слов «твоя баба — дизайнер» больше уже ничего не слышит. Он всегда с мужской самоуверенностью думал, что ему, Властителю Вселенной, подвластны любые стороны жизни. И вот теперь, как и многие добропорядочные американцы до него, вдруг почувствовал, что «любые стороны жизни» занимательны только со стороны, из публики. Разве можно свои важные личные решения доверять подобному субъекту в подобном антураже? А он-то позвонил в «Пирс-и-Пирс» и сказался больным — жалкая, убогая, мелкая ложь! — ради того только, чтобы очутиться в этой грязной трущобе на дне юридического мира!

Киллиан молча указал ему на стул — модерный, из гнутых хромированных трубок, с ярко-красной обивкой, — и Шерман сел. Спинка слишком низкая, удобно не устроишься. Второй стул, на котором сидит за столом Киллиан, кажется не лучше, Киллиан вздохнул и закатил глаза.

— Вы слышали, я вел переговоры со своей клиенткой мисс...

Он обозначил ладонями в воздухе выпуклые формы.

— Да.

Выговор у Киллиана такой нечеткий, некультурный, что Шерман сначала подумал было, что тот передразнивает свою клиентку. Но нет, это он сам, накрахмаленный франт, говорит на жаргоне нью-йоркских улиц, глотая согласные, искажая гласные. Впрочем, его слова все-таки немного приободрили Шермана: значит, понимает, что Шерман незнаком с уголовными нравами, что он принадлежит к более высоким сферам.

— За что ее? — поинтересовался он.

— За наркотики. Кому еще по карману нанимать адвоката на восемь недель кряду? — И без подготовки переменил тему:

— Фредди изложил мне ваш случай. И в городских газетах я читал. Фредди — отличный малый, но слишком высокого полета птица, чтобы читать желтую прессу. А я читаю. Так что давайте-ка рассказывайте поподробнее, что там у вас произошло.

Шерман начал запинаясь, но оказалось, как ни странно, что исповедоваться перед этим человеком, в этом помещении, совсем не трудно. Франтоватый уголовный адвокат с перебитым носом и священник — оба люди из другого мира.

Он рассказывал, а пластмассовый селектор на столе то и дело издавал легкий писк, и латиноамериканский голос из приемной произносил: «Мистер Киллиан... Вас мистер Сканнези по три ноль», или: «Мистер Ротблатт по три один». А Киллиан отвечал: «Скажите, я позвоню», — и слушал дальше. Но вот аппарат опять пискнул, и женщина объявила: «Мистер Леонг по три ноль».

— Скажите, что я... Нет, ладно, я отвечу. — Киллиан презрительно машет рукой, мол, это все пустяки по сравнению с нашим разговором, я только две секунды...

— О-ооо, привет, Ли! Как делишки?.. Ну? Ей-богу?.. А я, знаете, недавно читал про вас книгу... Ну, не лично про вас, вообще про Леонгов... Стану я вам врать. Мне что, ножа в спину захотелось?

Шермана раздражает задержка. В то же время он прислушивается с уважением: у Киллиана, оказывается, клиент — китаец, наверно, по процессу о манипуляциях с голосами.

Но вот наконец Киллиан кончил разговор, положил трубку и обернулся к Шерману:

— Итак, вы отвезли машину в гараж, перемолвились парой слов со служителем и пешком вернулись домой.

Этим он показывает, что вклинившийся разговор не сбил его с темы.

И Шерман продолжает свою повесть, вплоть до появления в квартире детективов Мартина и Гольдберга.

Киллиан перегнулся к нему через стол и сказал:

— Ну, хорошо. Теперь запомните наперед одно: в дальнейшем ваша задача — держать язык за зубами. Поняли меня? Оттого что вы станете с кем-то об этом разговаривать, хоть с кем, вам никакой пользы не будет. Единственно только опять начнут дергать, как те два агента.

— А что я мог сделать? Они уже вошли в дом. Им сказали, что я наверху. Если бы я отказался от встречи, это был бы верный знак, что я что-то скрываю.

— Надо было сказать им: «Джентльмены, рад был познакомиться, вы проводите расследование, у меня в таких делах нет никакого опыта, поэтому обратитесь к моему адвокату, и всего наилучшего, смотрите, когда будете выходить, чтобы вас не ударило дверью».

— Но даже и это....

— По крайней мере, было бы лучше, чем получилось. Согласны? На самом деле они бы подумали: «Ишь важная птица, живет на Парк авеню и не имеет ни времени, ни охоты разговаривать с нашим братом. У него для таких дел наняты люди». От этого бы к вам хуже, думаю, относиться не стали. Ладно, наперед знайте. — Киллиан хмыкнул и потряс головой. — Надо же каков! Предуведомление о правах зачитал! Интересно бы на него посмотреть... небось проживает, дурья башка, в халупе на две семьи где-нибудь в Массапикве, а расселся в квартире на Парк авеню и сообщает хозяину, что, если у того нет средств на адвоката, власти предоставят ему защиту бесплатно! И дальше по тексту. Ха-ха.

С чего это он так веселится?

Шерман обиженно спросил:

— Ну и что это должно означать?

— А то, что они стараются набрать материал на уголовное обвинение.

— Какого рода?

— Какого рода материал или какого рода обвинение?

— Какого рода обвинение?

— Есть разные возможности. Если Лэмб не помрет — тогда опасная халатность за рулем.

— А это не одно и то же, что неосторожное вождение машины?

— Не одно и то же. Это дело уголовно наказуемое. И серьезно наказуемое. Или же, если им очень нужно проявить непримиримость, они могут трактовать это как нападение с опасным оружием, понимая под оружием автомашину. В случае же смерти Лэмба возникают опять же две возможности: непредумышленное убийство — раз и убийство по преступной халатности — два, хотя за все время, что я работал в Окружной прокуратуре, обвинение в убийстве по преступной халатности выдвигалось, только если водитель был пьян. Вдобавок ко всему этому у них еще есть отъезд с места происшествия и недонесение о происшествии. И то и другое — уголовные деяния.

— Но раз в тот момент, когда был сбит пострадавший, за рулем машины сидел не я, разве можно именно против меня выдвинуть все эти обвинения?

— Минуточку, сейчас мы дойдем до этого, но сначала дайте я вам кое-что объясню. Очень возможно, что перечисленные обвинения вообще ни против кого нельзя будет выдвинуть.

— Да? — Шерман сразу ожил при этом проблеске надежды.

— Вы ведь тщательно осмотрели свою машину, верно? Ни вмятин, ни крови, ни ткани, ни разбитого стекла? Так?

— Так.

— Совершенно очевидно, что удар, полученный тем парнем, был несильный. В кабинете скорой помощи ему наложили повязку на руку и отпустили. Верно?

— В сущности, вы вообще даже не знаете, сшибла ли ваша машина кого-нибудь.

— Ну, я все-таки услышал какой-то звук.

— Мало ли что это могло быть. Вы что-то слышали. Но не видели. Определенно вы ничего не знаете.

— Д-да... пожалуй.

— Теперь понимаете, почему я хочу, чтобы вы ни с кем на эту тему не разговаривали?

— Да.

— То есть абсолютно ни с кем. Хорошо? Так. Теперь вот еще что. Может быть, это не ваш автомобиль его сбил? Вам не приходило в голову? Вообще был ли там автомобиль? Вам это неизвестно. И им, полицейским, тоже неизвестно. В газетах пишут что-то странное. Такое, казалось бы, шумное дело, а никто толком не знает, где именно этот сомнительный наезд произошел. Брукнеровский бульвар. Брукнеровский бульвар — пять миль в длину! Свидетелей у них нет. Что парнишка сказал своей матери, так это — показания понаслышке. Вещь несерьезная. Как выглядел сидевший за рулем, они не знают. Даже если будет установлено, что удар нанесла именно ваша машина, все равно, автомобиль же не арестуешь. Кто-нибудь из служителей гаража мог дать ее на вечерок племяннику своей свояченицы, чтобы слетал на Фордхем-роуд поцеловать любимую девушку на сон грядущий. Кто это может сказать? Вам тоже ничего не известно. Мало ли какие бывают удивительные случаи.

— Верно. Это была засада. Они хотели вас ограбить. Конечно, может, он и объявится, но похоже, у него есть причины сидеть и не рыпаться. Судя по словам матери, пацан ей тоже не говорил, что был с товарищем.

— Возможно, — с сомнением произнес Шерман. — Но мог и сказать. Честное слово, я начинаю думать, что мне надо опередить события, взять инициативу в свои руки, явиться вместе с Марией — с миссис Раскин — в полицию и объяснить, как в действительности было дело. Конечно, я плохо разбираюсь в законах, но, с человеческой точки зрения, я чувствую, что в той ситуации вел себя правильно, и она тоже.

— Ай-ай-ай! Ну вы, уолл-стритовские господа, и отчаянный народ! С ума сойти! — расхохотался Киллиан. Шерман смотрит на него с недоумением. И Киллиан, как видно почувствовав его реакцию, сразу делается совершенно серьезным. — А вы представляете себе, что произойдет в Окружной прокуратуре, если вы придете и скажете: «Да, это была моя машина, и в ней сидели я и моя милашка с Пятой авеню»? Да они вас сожрут. С потрохами.

— Почему?

— Потому что это дело уже стало мячом в политической игре, а у них до сих пор никаких материалов нет. Преподобный Бэкон речи произносит, по телевидению передают, «Сити лайт» улюлюкает. И все это оказывает давление на Эйба Вейсса, а ему скоро переизбираться. Я Вейсса знаю хорошо. Для него реальный мир не существует — существует только то, что показывают по телевизору и пишут в газетах. Но я вам больше скажу. Они бы все равно в вас вцепились мертвой хваткой, даже если бы над ними не было такого надзора.

— Но почему же?

— А вы представляете себе, чем вообще занимаются служащие прокуратуры? Круглые сутки ведут судебное преследование людей по имени Тиффани Латур, или Ле Барон Куртенэ, или Мустафалла Шабазз, или Камильо Родригес. Под конец доходишь уже до того, что рад душу заложить, лишь бы уловить кого-нибудь мало-мальски приметного. И если подвернулась такая парочка, как вы и ваша приятельница миссис Раскин, — это праздник! — Он причмокивает. — Восторг и упоение!

Киллиан говорит с чувством, должно быть вспоминая собственные людоедские триумфы.

— И что будет?

— Во-первых, вас арестуют, это всенепременно и, насколько я знаю Вейсса, с большой помпой. Даже если долго продержать не смогут, все равно удовольствие вы получите много ниже среднего. Можете мне поверить.

Шерман попытался вообразить, как это будет, но не смог. Он сразу упал духом. Тяжело вздохнул.

— Теперь вам понятно, почему надо держать язык за зубами? Картина ясна?

— Ясна.

— А как это можно выяснить?

— Мы с Берни Фицгиббоном, начальником Отдела особо опасных преступлений в Окружной прокуратуре Бронкса, когда-то вместе начинали работать.

— И он вам скажет?

— Думаю, что да. Мы друзья. Он тоже «осел», как и я.

— Осел?

— А правильно ли будет показывать, что я забеспокоился и нанял адвоката? Они еще подумают что-нибудь.

— Да они уже давно думают, можете не сомневаться. И что вы забеспокоились, знают. Господи, если вы после посещения тех двух молодчиков из полиции не начали беспокоиться, значит, у вас просто нервная система не в порядке. Но это я беру на себя. А вам сейчас надо в первую голову заняться вашей приятельницей миссис Раскин.

— И Фредди так говорил.

— Фредди прав. Если я возьмусь за ваше дело, я перво-наперво должен потолковать с ней, чем скорее, тем лучше. Вы как считаете, она согласится сделать заявление?

— Заявление?

— Заявление под присягой, заверенное свидетелями.

— Раньше я бы определенно ответил «да». Но после разговора с Фредди я уже ни в чем не уверен. Бог ее знает, как она себя поведет, если я попрошу у нее заявление под присягой да еще в судебной обстановке.

— Ну, все равно, а поговорить мне с ней надо. Вам удобно будет с ней связаться? А то могу и сам позвонить, как хотите.

— Нет, лучше мне.

— Тут вот что важно. Надо внушить ей, чтобы она тоже об этом деле пока помалкивала.

— Фредди сказал, вы учились в Йейльской юридической школе. В какие годы?

— В конце семидесятых.

— И как она вам?

— Да ничего, нормально. Моего разговора там ни одна живая душа не понимала. Им что из Куинса человек, что из Афганистана. Но мне нравилось. Хороший институт. Учиться сравнительно нетрудно. Не топят в подробностях. Дают общее представление, научный взгляд на вещи. На мировой порядок. С мировым порядком там все в ажуре. Вообще в Йейле получаешь прекрасную подготовку для любой сферы деятельности — кроме тех, где главную роль играют кроссовки, оружие, наркотики, похоть и лень.

17