Костры амбиций

Он перевел дух. Оказалось, что он весь в поту и пыхтит как паровоз — то ли подъем тому виной, то ли адреналин, то ли просто страх. На разгоряченном теле лента стала какой-то кусачей — или это ему тоже чудится?

Добравшись до двери — этой жалкой, уныло окрашенной двери, — Шерман еле дышал. Помедлил, снова перевел дух, потом постучал в дверь условным стуком: тук, тукитук тук — тук, тук Дверь медленно отворилась, но за нею никого не было. Вдруг:

— Гав! — Из-за двери показалось ее лицо, расплывшееся в улыбке. — Напугала?

— Да нет, в общем-то, — проговорил Шермзн. — Меня тут уже такие специалисты пугали!

Она рассмеялась и, похоже, искренне.

— Тебя тоже? Тогда мы подходящая парочка, а, Шерман? — С этими словами она протянула к нему руки для приветственного объятия.

Шерман уставился на нее, смущенный и совершенно парализованный. Всяческие соображения пробегали в голове быстрее, чем он успевал их осмыслить. Вот она — в черном шелковом платье, траурном своем облачении, тесно облегающем талию и выставляющем напоказ великолепные формы внизу и вверху. Большие, сверкающие глаза. Темные безупречные волосы — густые и блестящие. Кокетливо оттопыренные губы, из-за которых он когда-то терял голову, такие пухлые, приоткрыты и улыбаются. Но все это, вместе взятое, теперь только лишь некая комбинация одежды, плоти и волос. На обнаженных руках едва заметный темный пушок. Надо скользнуть туда, меж этих вытянутых рук, обнять ее, раз она этого хочет! Дело очень деликатное! Нужно, чтобы она была на его стороне, доверилась ему, по крайней мере на то время, какое потребуется, чтобы признание некоторых фактов нашло дорогу через микрофон, пристроенный у него на груди, к магнитофонной ленте на пояснице. Ответственный момент... Но как быть? Что, если он ее обнимет, а она наткнется на микрофон? Или вздумает погладить его по спине! Заблаговременно такой вариант ему в голову не пришел. (Ну в самом деле: кому захочется обнять человека, который заряжен). И тем не менее — делай же что-нибудь!

И он двинулся ей навстречу, но ссутулив плечи и сгорбив спину, чтобы она не могла прильнуть к его груди. Так и обнялись — чувственное юное гибкое создание и странный калека.

Он быстро высвободился, попытавшись улыбнуться, а она недоуменно на него поглядела: дескать, что с тобой?

— Ты права, Мария. Мы с тобой пара, вместе на первых полосах газет, — с философической улыбкой проговорил он. (То есть не будем отвлекаться!) Нервно обвел глазами комнату.

— Пошли сядем, — сказала она, махнув рукой в сторону дубового стола на одной ноге. — Пойду принесу тебе выпить. Чего бы ты хотел?

Замечательно: сядем, поговорим.

— Виски есть?

Она вышла в кухню, а Шерман поглядел себе на грудь — не торчит ли микрофон. Стал перебирать в памяти вопросы. Подмывало проверить, крутится ли кассета.

Вскоре Мария вернулась, принесла ему бокал виски и другой с чем-то бесцветным — то ли джин, то ли водку — себе. Села на второй гнутый стул и, положив ногу на ногу (как искрится на них нейлон!), улыбнулась.

Подняла бокал, как бы предлагая тост. Он сделал то же самое.

— Стало быть, мы, Шерман, теперь пара, о которой говорит весь Нью-Йорк. Ох, и многим же, наверное, хотелось бы послушать этот наш разговор!

У Шермана екнуло сердце. Безумно захотелось скосить глаза вниз, проверить, не вылез ли микрофон. Она это что — с намеком? Он заглянул ей в глаза. Ни зги там не разглядел.

— Да уж, стало быть, так, — отозвался он. — По правде говоря, я думал, ты решила от меня скрыться. А меня, с тех пор как ты уехала, жизнь не очень-то балует.

— Шерман, клянусь, до возвращения я ничего не знала.

— Но ты даже не сказала мне, что уезжаешь.

— Знаю, но это не имеет никакого отношения к тебе, Шерман. Я просто... просто я была как сумасшедшая.

— А к чему это имеет отношение? — Он откинул голову и улыбнулся, чтобы показать, что не таит зла.

— К Артуру.

— А-а. К Артуру.

— Да, к Артуру. Думаешь, мне с Артуром было так легко, думаешь, я пользовалась большой свободой? Конечно, в определенном смысле — да, но ведь надо было еще и жить с ним, а при нем какая уж там свобода. Так ли, эдак ли, но он изводил меня по-страшному. Я тебе говорила, он, бывало, как начнет на меня орать, как начнет ругаться.

— Ты упоминала об этом.

— Кричал, что я шлюха и сука, прямо при слугах, да при ком угодно, если ему вздумается. А злобы сколько! Сначала хотел иметь молодую жену, а потом резко изменился и возненавидел меня за то, что я молодая, а он старик. Ему хотелось иметь вокруг себя интересных людей, он считал, что с его деньгами ему это причитается, а после вдруг — раз! — и возненавидел их всех, и меня возненавидел, потому что это были мои друзья, и вообще им была больше нужна я, чем он. Артур был нужен только этим его старым аидам вроде Рея Радоша. Надеюсь, ты заметил, каким олухом он выставил себя на панихиде. Потом пришел за сцену и принялся меня тискать. Чуть платье с меня не содрал, ей-богу. Ты это видел? Ну да, ведь ты был так взволнован? Я все пыталась сказать тебе, чтобы ты успокоился! Никогда тебя таким не видела. А тот носатый ублюдок из «Сити лайт», лицемер британский, стоял прямо у тебя за спиной. Он все подслушал.

— Знаю, я действительно волновался, — сказал Шерман. — Я думал, ты от меня бегаешь. Боялся, что это мой последний шанс поговорить с тобой.

— Я от тебя не бегала, Шерман. Я же тебе объясняю. Единственный человек, от которого я бегала, — это Артур. Я взяла и уехала. Просто... Взяла и уехала. Поехала на озеро Комо, но я знала, что он меня там может найти. Тогда я поехала погостить у Исабель ди Нодино. У нее дом в горах, в городке недалеко от Комо. Прямо как сказочный замок. Там было так здорово. Никаких звонков по телефону. Я даже ни одной газеты там не видела. Одна-одинешенька, если не считать Филиппе Кирацци. Но это бог с ним, какая теперь разница.

Как можно спокойнее Шерман сказал:

— Это хорошо, что тебе удалось отвлечься, Мария. Но ты знала, что я беспокоюсь. Ты знала про статью в газете, ведь я ее тебе показывал. — Совсем не выдать голосом возбуждение не удалось. — В тот вечер, когда еще тот бугай чокнутый приходил, — да ты сама помнишь.

— Ну-ну, Шерман. Что ты себя опять накручиваешь.

— А тебя когда-нибудь сажали за решетку?

— Нет.

— А вот меня да. Это среди прочего, что я вытерпел, пока тебя не было. Я... — Он прервался на полуслове, внезапно осознав, что ведет себя очень глупо. В данный момент пугать ее перспективой ареста ему было меньше всего нужно. Он пожал плечами, улыбнулся и заключил:

— Мне этим тоже угрожают, — сказала она.

— В каком смысле?

— Сегодня ко мне приходил какой-то тип из Окружной прокуратуры Бронкса с двумя следователями.

Шермана так и передернуло:

— Да ну?

— И что ты ему сказала? — Нервно, очень нервно.

— Ничего. Он был слишком занят — все объяснял, как он может со мной расправиться.

— В каком смысле? — Паническое тремоло в голосе.

— Он объяснил, что у него есть еще один свидетель. Таким важным начальственным тоном. Он даже не сказал, кто этот свидетель, но это, ясное дело, тот парень — здоровенный. Не могу даже описать, до чего гадкий тип.

— Его фамилия Крамер?

— Да. Так он представился.

— Это тот самый, который был в суде, когда меня отпустили под залог.

— Он все разложил по полочкам, Шерман. Если я буду свидетельствовать против тебя и подкреплю этим показания другого свидетеля, меня не тронут. А иначе меня объявят соучастницей и привлекут по статьям этим... Не помню точно, по каким.

— Но ты ведь...

— Он даже снабдил меня ксерокопиями газетных статей. Практически задал колею. Эти, дескать, статьи правильные, а эти состряпаны с твоей подачи. Если я скажу, что произошло на самом деле, попаду в тюрьму.

— Но ты ведь, разумеется, сказала ему, что произошло на самом деле!

— Ничего я ему не сказала. Хотела переговорить сперва с тобой.

Шерман сидел на краешке стула.

— Но, Мария, некоторые вещи в этом деле настолько на поверхности, а они еще о них и не знают. Наслушались выдумок парня, который хотел нас ограбить! К примеру: это случилось не на улице, а на пандусе, верно? А остановились мы потому, что дорога была перекрыта, мы даже еще и не видели никого. Верно? Ведь верно же? — Он поймал себя на том, что повышает голос.

Лицо Марии озарилось теплой, грустной улыбкой, с какой смотрят на человека, мучимого болью. Мария встала и, уперев руки в боки, проговорила:

— Шерман, Шерман, Шерман, ну что нам с тобой делать?

Знакомым движением она выставила вперед правую ногу, туда-сюда качнула ею на высоком черном каблуке. Посмотрела на Шермана широко открытыми карими глазами и протянула к нему руки ладонями вверх.

— Иди ко мне, Шерман.

— Мария, у нас серьезное дело!

— Я знаю. Ну иди же.

Ч-черт! Она опять хочет обнять его! Ну.., так обними же ее, идиот! Это знак того, что она на твоей стороне! Обними ее, схватись за спасительную соломинку! Да!., но как? Я же заряжен! На груди капсюль позора! На пояснице бомба бесчестья! Чего она потом захочет? Повалит его на кровать? И что тогда? Это ж — господи!.. Весь ее вид говорит: «Я твоя!» Она же единственная твоя зацепка! Не упускай этот шанс! Деляй что-нибудь! Действуй!

И он поднялся со стула. Потянулся к тому лучшему, что есть в обоих мирах. При этом он согнулся, чтобы не коснуться грудью ее груди и чтобы ей было не дотянуться руками ему до поясницы. Он обнял ее точно старик, перегнувшийся через ограду, чтобы коснуться рукой могильного камня. В результате его голова оказалась очень низко. Подбородок пришелся ей под ключицу.

— Шерман, — сказала она. — В чем дело? Что у тебя со спиной?

— Ничего.

— Тебя всего скрючило.

— Прости. — Он повернулся боком, все еще обнимая ее за плечи.

— Шерман! — Она сделала шаг назад. — Ты какой-то весь скособоченный. Что случилось? Ты не хочешь, чтобы я к тебе прикасалась?

— Да нет! Нет... Это, наверное, волнение. Ты ведь не знаешь, что я перенес. — Тут он решил внести поправку:

— Ты не представляешь, как я по тебе соскучился, как ты нужна мне.

Она изучающе посмотрела на него, затем одарила жарчайшим, влажным и каким-то до нутра распахнутым взглядом.

— Ну... — проговорила она. — Вот же я.

Она шагнула к нему. Все, влип. Да не корчись ты, дурень! И прекрати ерзать из стороны в сторону! Придется рискнуть! Может быть, микрофон все-таки глубоко, и она его не почувствует, особенно если целовать ее — страстно, бурно! Ее руки будут у него вокруг шеи. Пока она их так держит, до поясницы ей не добраться. Их разделяли всего несколько дюймов. Он просунул руки ей под мышки, чтобы он не могла обнять его иначе, как только за шею. Сам обхватил ее где-то в области лопаток, чтобы ее руки не сползали ниже. Позиция несколько неудобная, но ничего не поделаешь, сойдет.

— О Мария! — Такого рода страстные стоны были вообще-то ему не свойственны, но опять-таки сойдет, ладно.

Он поцеловал ее. Для вящей искренности закрыл глаза и сосредоточился на том, чтобы держать руки как можно выше вокруг ее торса. Сознание отметило, что помада у нее на губах липкая, что слюна теплая, а дыхание отдает прогорклым овощным душком.

Минуточку. Черт, что она там делает? Ведет ладони поверх его рук вниз, к его бедрам! Он развел локти и напряг мышцы плеч, чтобы незаметно отодвинуть ее руки подальше. Поздно! Она уже положила ладони ему на ягодицы, прижимает к себе. Но его растопыренные локти ей мешают! Вдруг она сдвинет ладони вверх, на поясницу? Он выпятил зад. Если ей будет не дотянуться, может, она отстанет. Ее пальцы.., но где они? Он их не чувствует. Вот... сбоку на поясе. Черт! Отвлечь ее — вот единственный шанс. Она впилась в его губы и ритмично, страстно почмокивает, обдавая его густым овощным духом. Он тоже зачмокал и одновременно заерзал задом, чтобы стряхнуть ее руки. Где пальцы?.. Опять он их не чувствует! Каждое нервное волоконце в нем дрожит от напряжения... Куда она передвинула руки? И тут ее губы застыли. Они еще прижаты к его губам, но привод уже отсоединился. Она выпустила его рот и чуть отвела голову, так что он увидел перед собой три глаза, Но руки все еще его обнимали. Как смотрели на него эти три глаза, ему не понравилось, — Шерман... Что это у тебя на спине?

— На спине? — Он попытался отстраниться, но она не отпускала. Не разжимала рук.

— Какая-то штука, железка какая-то, что ли, — здесь, у тебя на спине.

Он почувствовал давление ее ладони. Как раз на пояснице, где диктофон! Он сделал попытку повернуться так, сяк, но ее рука оставалась на прежнем месте. Он дернулся. Бесполезно! Вцепилась и держит.

— Шерман, что это?

— Не знаю. Ремень... пряжка от ремня... я не знаю.

— Какая же пряжка на спине!

Она уже к нему не льнула, но руку не отнимала.

— Мария, ты что?

Он сделал рывок и встал боком, но она описала дугу и очутилась у него за спиной. Как два борца.

Мелькнуло за плечом ее лицо, не то улыбающееся, не то оскаленное в бешенстве, — ужасный рассвет перед бурей.

Он крутнулся и высвободился. Теперь они стояли лицом к лицу, — Шерман! — Шууман, — Кривит недоуменно губы, сейчас раздастся вопль. Медленно:

— Я хочу знать... что там у тебя на спине.

— Бога ради, Мария, что на тебя нашло? Ничего там нет — может, пуговицы от подтяжек, не знаю.

— Шерман, я хочу посмотреть.

— Что значит посмотреть?

— Сними пиджак.

— Что значит — сними?

— Сними. Я хочу посмотреть.

— С ума сошла.

— Ты ведь здесь не только пиджак снимал, Шерман.

— Ну не дури, Мария. Успокойся.

— Вот ты меня и успокой. Покажи, что у тебя там на спине.

С мольбой:

— Мария, ну не надо. Поздновато уже в игры играть.

Она подошла к нему вплотную с той же грозной усмешкой. Она намерена посмотреть сама! Он отскочил в сторону. Она за ним. Но он увернулся.

Как бы игривый как бы хохоток:

— Что ты делаешь, Мария!

Уже довольно-таки шумно дыша:

— Ну-ка, ну-ка! — Она набросилась на него. Тут он не сумел увернуться. Она хватает его за лацканы, за рубашку! Он заслонился, как красна девица.

— Мария!

— Там что-то спрятано? Что у тебя под рубашкой?!

Она снова на него кинулась. Он уклонился, но каким-то непонятным образом она очутилась у него за спиной. Подсунула руки под пиджак. Ухватилась за диктофон — правда, он под рубашкой, а рубашка заправлена в брюки. Шерман почувствовал, как диктофон отлепляется от спины.

— И провод, Шерман!

Он прижал ее руку своей, не давая вытащить диктофон. Но ее рука была под пиджаком, а его — поверх. Он запрыгал по комнате, пытаясь удержать извивающийся живой клубок под пиджаком.

— Он — на проводе — ах ты — дрянь! — отдуваясь, выговорила она, наваливаясь на него. Все силы у нее уходили на борьбу, иначе бы она орала бог знает как.

Наконец он изловчился и ухватил ее за запястье. Во что бы то ни стало надо, чтобы она отпустила диктофон. Он сжал ей руку крепче. Еще крепче.

— Ты что — мне же больно!

Он стиснул еще сильнее.

Она взвизгнула и отпустила. На миг он остолбенел, такое злобное у нее было лицо.

— Шерман, ты подлый, бесчестный гад!

— Мария, клянусь...

— Ах, ты клянешься! — Она снова кинулась на него. Он бросился к двери. Она поймала его за рукав и за полу пиджака. Шерман попытался освободиться. Шов треснул. Рукав стал отрываться. Шерман продолжал ломить к двери. Чувствовал, как коробочка диктофона бьется о ягодицы. Теперь она болталась на проводе поверх брюк.

Взметнулся черный шелк, раздался тупой удар. Мария оказалась на полу. Один из ее высоких каблуков хрустнул, и она потеряла равновесие. Шерман побежал к двери. Он еле отпер замок, потому что пиджак у него был стянут с плеч и сковывал локти.

Вот он уже на площадке. Послышались рыдания, а потом Мария крикнула:

— Давай, давай беги! Волочи хвост между ногами!

А ведь верно. Он ковылял вниз по лестнице, а диктофон позорно болтался у него сзади. Шерман чувствовал себя как последний побитый пес.

К тому времени когда он открывал дверь подъезда, истина предстала ему во всей наготе. Глупость, некомпетентность и трусость довели его до того, что он умудрился потерять единственное, что давало ему последнюю надежду.

Эх ты, Властитель Вселенной!

30

Способная ученица

В самом деле: ты ведешь заседание, ты представляешь доказательства, допрашиваешь свидетелей, ты формулируешь выводы. Ты стоишь, свидетели сидят. Ты ораторствуешь, жестикулируешь, прохаживаешься, разворачиваешься на каблуках, недоверчиво качаешь головой или одобрительно, отечески улыбаешься, тогда как свидетели чинно сидят на своих местах, смотрят на тебя снизу верх и ждут указаний. Ты одновременно и распорядитель, и звезда этого небольшого спектакля. Вся сцена — к твоим услугам.

Ларри Крамер со своими актерами неплохо все отрепетировал.

Роланд Обэрн, вошедший в то утро в зал заседаний большого жюри, уже ни обликом, ни походкой не напоминал того закоренелого уголовника, который появился в кабинете у Крамера две недели назад. Он был в рубашке с кончиками воротничка на пуговках, правда без галстука (заставить его натянуть эту фраерскую рубашку и то уже стоило большой борьбы), в серо-голубом твидовом спортивном пиджаке, о котором у него было такое же мнение, как и о рубашке, и черных штанах — штаны были его прежние, но, в общем-то, не слишком портили дело. Однако из-за обуви весь этот ансамбль чуть не распался напрочь. Роланд питал пристрастие к кроссовкам «Рибок», которые должны были быть непременно с иголочки новыми и снежной белизны. В тюрьме на Райкерс-Айленд он ухитрялся раздобывать по две пары новеньких кроссовок в неделю. Этим он показывал всему свету, что он крутой бандюга, достойный уважения арестантов, и к тому же лихо умеет манипулировать связями с внешним миром. Просить его выйти из стен Райкерс-Айленда без белых кроссовок «Рибок» было все равно что просить певца подстричься. Так что Крамер в конце концов позволил ему выйти за ворота в кроссовках под четкую договоренность о том, что в машине по дороге в суд он сменит их на пару кожаных туфель. Туфли были типа мокасин, и Роланд преисполнился к ним презрения. Он потребовал гарантий, что никто из тех, кого он знает, а также тех, кто может его знать, не увидят его в таком лоховском наряде. Последней проблемой была сутенерская развалочка. В этом Роланд был сродни ветерану-марафонцу: тому тоже трудно поменять стиль бега. Наконец Крамер отчаянно напряг интеллект и решил проблему. Он заставил Роланда пройтись со сцепленными за спиной руками, как — он видел когда-то по телевизору — ходили принц Филипп и принц Чарльз, обозревая экспозицию в археологическом музее Новой Гвинеи. Сработало! Сцепленные руки закрепостили плечи, а закрепощенные плечи сбили ритм бедер. Так что теперь, когда Роланд шел по залу заседаний большого жюри — от входа к столу — в этих школярских одежках, он вполне мог сойти за какого-нибудь студента-филолога, погруженного в размышления о поэтах «Озерной школы».

Роланд сидел на свидетельском месте, в точности повинуясь указаниям Крамера, то есть не разваливаться на стуле, не расставлять колени, будто ты хозяин всего заведения, и не хрустеть костяшками пальцев.

Крамер посмотрел на Роланда, затем повернулся, обвел взглядом ложу присяжных, сделал несколько шагов туда, несколько шагов сюда, задумчиво улыбнулся присяжным — так, чтобы без слов стало понятно: «Видите, перед вами вполне симпатичный молодой человек, которому можно верить».

Крамер спросил Роланда о роде его занятий, на что Роланд тихо и скромно ответил: «Художник». Крамер спросил, есть ли у него в данный момент постоянная работа. Нет, сейчас нет, сказал Роланд. Крамер немного покивал, затем серией вопросов прояснил, почему этот талантливый молодой человек, всей душой стремящийся найти применение своим творческим силам, такового применения не нашел, и теперь ему — из песни слова не выкинешь — предстоит отбывать наказание за мелкое правонарушение, связанное с наркотиками. (»Король крэка с Вечнозеленой аллеи» отрекся от престола и превратился в раба нездоровой среды.) Подобно своему другу Генри Лэмбу, хотя и будучи лишен преимуществ Лэмба в смысле стабильности семейной жизни, Роланд использовал ничтожный шанс, предоставляемый судьбой молодому человеку из муниципальных новостроек, и не утратил надежд и мечтаний. Единственно ради того, чтобы душа не рассталась с телом, Роланд опустился до своей коммерции, хотя и пагубной, но далеко не необычной в гетто. Ни он, обвинитель, ни сам Роланд, свидетель, не пытаются скрыть или приуменьшить его мелкие правонарушения, однако, учитывая среду, в которой проходила его жизнь, справедливые сограждане не должны из-за этого отказывать ему в доверии, когда речь идет о деле такой важности, как судьба Генри Лэмба.

Сам Чарльз Диккенс, повествуя о жизни Оливера Твиста, не сумел бы подать ее в более выгодном свете, во всяком случае, если бы стоял перед присяжными в зале заседаний большого жюри в Бронксе.

Затем Крамер провел Роланда через весь эпизод со сбитым на дороге Лэмбом и сбежавшим виновником происшествия. Особенно любовно он задержался на одном моменте. То был момент, когда сексапильного вида брюнетка обратилась к высокому мужчине, который вел машину.

— Что она ему крикнула, мистер Обэрн?

— Она крикнула: «Шууман, поберегись».

— Она назвала его — «Шууман».

— Мне послышалось так.

— Пожалуйста, повторите это имя еще раз, мистер Обэрн, в точности так, как вы его услышали в тот вечер.

— Шууман.

— «Шууман, поберегись»?

— Правильно. «Шууман, поберегись».

— Благодарю вас. — Крамер повернулся к присяжным, оставив это «Шууман» висеть в воздухе.

Итак, индивид, сидящий на свидетельском стуле, — это юный обитатель тех же опасных кварталов, истинный друг, чьих героических усилий оказалось недостаточно, чтобы спасти Генри Лэмба от преступной халатности и безответственности банкира с Парк авеню. В свою очередь, Карл Брилл, владелец нескольких такси, подтвердил, что Роланд Обэрн действительно нанял одну из его машин, чтобы спасти Генри Лэмба. Эдгар Табб (Кочан-Курчан) рассказал, как он вез мистера Обэрна и мистера Лэмба в больницу. Что говорил мистер Лэмб, он не помнил, помнил только, что тому было больно.