Костры амбиций

Он подумал о ноже. Рассуждая отвлеченно, это инструмент стальной надежности — длинный кухонный нож. Но затем он попытался представить себе его в действии. Куда он его воткнет? Сможет ли выдержать? Вдруг только напустит кровищи и этим все ограничится? Выброситься из окна. Сколько отсюда лететь до мостовой? Секунды... нескончаемые секунды... лететь и думать — о чем? О том, как это повлияет на Кэмпбелл, о том, что он избрал выход, к которому прибегают трусы? И потом — насколько это у него всерьез? Или он нарочно предается суеверным измышлениям — мол, вообразив худшее, он сможет выдержать то, что произойдет, когда его снова бросят... снова туда? Нет, он этого не выдержит.

Он снял трубку и опять набрал номер в Саутгемптоне. Гудки; весь вечер там никто не отвечает, несмотря на то, что, по словам матери, Джуди с Кэмпбелл, Бонитой, мисс Лайонс и таксой выехали из дома на Семьдесят третьей улице Ист-Сайда в Сауггемптон еще до полудня. Видела ли мать статью в газете? Да. Видела ли ее Джуди? Да. Мать даже не смогла себя заставить что-либо сказать по этому поводу. Что скажешь о подобной мерзости? А Джуди каково? Она вообще не поехала в Сауггемптон! Решила исчезнуть, взяв с собой Кэмпбелл... на Средний Запад... назад в Висконсин... Вспышка памяти: унылые равнины, лишь изредка оживляемые модернистскими грибами алюминиевых серебристых водонапорных башен да рощицами чахлых деревьев... Вздох... Что ж, там Кэмпбелл будет лучше, чем в Нью-Йорке, где все напоминало бы об опозоренном отце, которого на самом деле уже нет на свете... об отце, у которого отсечено все, чем определяется человеческая личность, кроме имени, превратившегося в кличку карикатурного злодея, над которым газеты, телевидение да и вообще любые клеветники вольны издеваться как им заблагорассудится... Он совсем сдался и тонул, тонул, тонул в бесчестье и жалости к себе... но тут, примерно на двенадцатом гудке, трубку подняли.

— Алло?

Пауза.

— Ты, конечно, видела статью, — сказал Шерман.

— Да.

— Понимаешь, я...

Он замялся.

— Как Кэмпбелл?

— Нормально.

— Насколько она в курсе?

— Она понимает, что что-то случилось. Какая-то неприятность. Не думаю, что она знает какая. По счастью, в школе уже нет занятий, но и без того будет довольно скверно.

— Дай я объясню...

— Не надо. Я не хочу слушать твоих объяснений. Прости, Шерман, но ты уже достаточно поиздевался над моим здравым смыслом. Хватит.

— Хорошо, но я должен, по крайней мере, сообщить тебе, что на повестке дня. Завтра меня снова возьмут под стражу. Обратно в тюрьму.

ТИХО:

Зачем? Какая разница — зачем! Я взываю к тебе — поддержи меня! Но у меня уже нет на это права! Поэтому Шерман просто объяснил ей насчет повышения суммы залога.

— Понятно, — сказала она.

Он подождал, но это было все.

— Джуди, я просто не знаю, смогу ли я.

— В каком смысле?

— Это и в первый раз было ужасно, при том что я сидел всего несколько часов во временном вольере. А теперь я попаду в следственный изолятор в Бронксе.

— Но это пока не внесешь залог.

— Да я не знаю, как и один-то день там выдержу, Джуди. После всей этой шумихи там будет полно людей... у которых на меня зуб... Я хочу сказать — даже если они не знают, кто ты такой, и то паршиво. Представляешь, каково будет... — Он не договорил. Хотелось взмолиться: пожалей! Но он потерял такое право.

Боль в его голосе она уловила.

— Не знаю, что тебе сказать, Шерман. Если бы я могла быть с тобой, я бы как-то тебя поддержала. Но ты все время выбиваешь почву у меня из-под ног. У нас ведь уже был точно такой же разговор. Что у меня для тебя осталось? Я просто... сочувствую тебе, Шерман. Не знаю, что еще сказать.

— Джуди?

— Скажи Кэмпбелл, что я ее очень люблю. Скажи ей... Скажи, чтобы вспоминала отца таким, каким он был до того, как все это произошло. Скажи ей: все это так действует, что прежним уже никогда не станешь.

Ему отчаянно хотелось, чтобы Джуди спросила его, что он имеет в виду. Выкажи она хоть малейший интерес, он излил бы ей душу.

Но она только сказала:

— Кэмпбелл всегда будет любить тебя, что бы ни случилось.

— Джуди?

— Помнишь, как я прощался, уходя на работу, когда мы жили в Гринич-Виллидж?

— Как ты прощался?

— Когда я только начал работать в «Пирс-и-Пирсе». Помнишь, я, выходя из квартиры, поднимал кверху левый кулак — вроде как салют «Черного движения»?

— А, да, помню.

— А помнишь, что это должно было значить?

— Кажется, да.

— Это значило, что да, я буду работать на Уолл-стрит, но сердцем и душой я всегда буду чужд банковскому миру. Я его использую, но потом восстану и порву с ним. Помнишь все это?

Джуди не ответила.

— Я понимаю, получилось не совсем так, — продолжил он, — но я помню, какое это было прекрасное чувство. А ты помнишь?

Опять молчание.

— Ну вот я и порвал с банковским миром. Или он — со мной. Я понимаю, это не одно и то же, но каким-то странным образом я чувствую освобождение. — Он умолк, надеясь дождаться от нее какой-нибудь реакции.

Наконец голос Джуди произнес

— Шерман?

— Да?

— Это лишь воспоминания, Шерман, этого больше нет. — Ее голос дрогнул. — Да и воспоминания о тех временах уже растоптаны. Я знаю, ты хочешь, чтобы я совсем не это тебе сказала, но меня предали, меня унизили. Мне бы очень хотелось быть для тебя тем, чем я была в те давние времена, хотелось бы помочь тебе, но я просто не могу. (Слышно, что она еле сдерживает слезы.) — Если бы ты хоть простила меня... дала бы мне один, последний шанс...

Ответить ему было нечего, и разговор кончился.

После этого он сидел в блещущей множеством огней тишине библиотеки. Откинулся во вращающемся рабочем кресле. Почувствовал, как давит край сиденья на нижнюю поверхность бедер. Сафьян цвета «бычья кровь», 1100 долларов только за обивку спинки и сиденья одного этого кресла. Дверь библиотеки была открыта. Он выглянул в холл. Там на мраморном полу увидел экстравагантно выгнутые ножки одного из кресел работы Томаса Хоупа. И ведь не какая-нибудь там имитация, а оригинал, настоящее красное дерево. Красное дерево! Как по-детски радовалась Джуди, когда нашла эти настоящие, красного дерева, кресла самого Томаса Хоупа!

Зазвонил телефон. Это она — перезвонила! Он моментально схватил трубку.

— Алло?

— О! Шерман! — Сердце упало. То был Киллиан. — Хорошо бы вы сейчас снова ко мне заехали. Хочу вам кое-что показать.

— Да, и Куигли тоже здесь. Нам надо кое-что показать вам.

— А что такое?

— Ну — не по телефону. Приезжайте, ладно?

— Ладно... Сейчас выхожу.

Все равно он не очень-то представлял себе, как выдержит в этой квартире еще хотя бы минуту.

В подъезде старого здания на Рид-стрит ночной сторож — то ли киприот, то ли армянин — слушал огромный транзисторный приемник: передавали музыку в стиле «кантри». Шерману пришлось остановиться и вписать в журнал свое имя и время посещения. Сторож, отчаянно коверкая слова, подтягивал припев:

Нос не вешаю, с улыбкой

Вдаль гляжу, хоть столько зла там...

А выходило у него так:

Нас не вешай, косу лыбкий.

Вдаль, к ежу, хоть сталь козла там...

Шерман поднялся в лифте, прошел по обшарпанному пустому коридору и остановился перед дверью, пластмассовая табличка рядом с которой гласила: «ДЕРШКИН, БЕЛЛАВИТА, ФИШБЕЙН и ШЛОССЕЛЬ». Мелькнула мысль об отце. Дверь была заперта. Он постучал, и через пять или десять секунд Эд Куигли отворил ему.

— Оооооо! Заходите! — заулыбался Куигли. Его лицо сияло. То есть буквально светилось. Внезапно он превратился в закадычнейшего приятеля Шермана. Еле сдерживая распиравший его радостный хохоток, повел Шермана к кабинету Киллиана.

Киллиан встретил их стоя, улыбаясь, как кот, который только что съел канарейку. На столе стоял большой магнитофон — явно из неких более возвышенных кругов царства электроники.

— Привет, привет! — сказал Киллиан. — Садитесь. И приготовьтесь. Вы не поверите своим ушам. Шерман сел боком к столу.

— А что такое?

— Вот вы мне это сейчас и скажете, — отозвался Киллиан.

Куигли стоял рядом с Киллианом, неотрывно глядя на магнитофон и нервно переминаясь, как школьник, вызванный на сцену за похвальной грамотой.

— Мне не хотелось бы чересчур вас обнадеживать, — продолжал Киллиан, — потому что тут еще возникает парочка серьезнейших проблем, но послушать вам будет интересно.

Он нажал что-то на магнитофоне, и послышалось басовитое гудение «фона». Потом мужской голос:

«Я знал с самого начала. Надо было сразу же заявить». Голос он в первую секунду не узнал. Потом понял; это же его голос! А голос продолжал: «Просто не верится, что я... что мы попали в такое положение».

Затем женский голос: «Поздно теперь, Шерман. — Шууман. — Дело прошлое».

Та сцена — страх, напряжение, вся атмосфера — вновь ожила, разлившись по нервной системе Шермана... Как они сидели в ее «конспиративной квартире» вечером того дня, когда в «Сити лайт» появилась первая статья о Генри Лэмбе: «МАТЬ ОТЛИЧНИКА УЧЕБЫ: СОВЕРШЕН НАЕЗД И БЕГСТВО С МЕСТА ПРОИСШЕСТВИЯ, А ПОЛИЦИЯ БЕЗДЕЙСТВУЕТ»... Заголовок разложенной на дубовом столе газеты словно стоял у него перед глазами...

Его голос:»...просто рассказать, что было на самом деле».

Ее голос: «Конечно... Нас остановили два пацана, пытались ограбить, но ты бросил в одного шину, а я села за руль и рванула, как... рокер какой-нибудь, вот только не заметила, что сбила человека».

«Но ведь так оно и было, Мария».

«Было, да кто поверит?»

Шерман глянул на Киллиана. Киллиан смотрел с напряженной полуулыбкой. Поднял руку, дескать, подождите говорить, послушайте дальше. Куигли не спускал глаз с магического аппарата. Изо всех сил сжимал губы, которые сами собой расплывались в широкую ухмылку.

Вскоре пришел великан: «Вы здесь проживаете?»

Голос Шермана: «Вам же сказано, у нас нет времени».

Тон ужасно высокомерный и раздраженный. Вновь Шерман пережил унижение той минуты, ужасное чувство, что сейчас ему придется вступить в некий мужской поединок, весьма вероятно, даже схватиться врукопашную, и выйти победителем он заведомо не сможет.

«Вы не проживаете, она не проживает. Что же вы тут делаете?» Раздраженный сноб: «Это вас не касается! А теперь будьте добры, убирайтесь!» «Вы тут лицо постороннее. Так? Дело серьезное».

Затем голос Марии... перебранка... страшный треск, стул разваливается, и великан падает на пол... его позорное бегство... заливистый хохот Марии...

Наконец ее голос «Жермена платит всего триста тридцать один доллар в месяц, а с меня берет семьсот пятьдесят. Этот дом с пониженной квартплатой... Они бы рады ее схватить за руку и выставить отсюда».

Вскоре голоса стихли... и Шерман вспомнил, заново прочувствовал те судорожные объятия в постели...

Когда лента кончилась, Шерман сказал:

— Боже мой, это поразительно. Откуда это у вас?

Глядя на Шермана, Киллиан показал пальцем на Куигли. Шерман повернулся к Куигли. А тот как раз этого момента и ждал.

— Как только вы сказали мне, где она говорила вам про эти фокусы с квартплатой, я понял. С ходу понял. Они же психи. И не один Хиллиг Уинтер. Запись там включается с голоса. Ну, я сразу и кинулся. У этого типа микрофоны спрятаны в каждой квартире в коробках переговорного устройства. А магнитофон внизу, в подвале, в запертом шкафу.

Шерман недоуменно смотрел на непривычно сияющее лицо Куигли.

— Но зачем ему вся эта морока?

— Чтобы выкидывать съемщиков! — радостно пояснил Куигли. — В таких домах с пониженной квартплатой половина народу живет нелегально. Половина подснимает, вот как ваша приятельница. Но доказать это в суде — поди попробуй. И вот этот маньяк записывает все разговоры в доме на пленку. Запись включается, как только раздается голос. Поверьте мне, не один он такой.

— Но... это ведь незаконно?

— Незаконно! — с огромным удовольствием повторил Куигли. — Это настолько незаконно, что даже не смешно! Это настолько, блядь, незаконно, что, если бы он вот прямо сейчас вошел в дверь, я бы ему сказал: «Привет, я забрал твою хренову пленку. Что скажешь?» А он ответил бы: «Не понимаю, о чем речь» — и тихо-мирно удалился бы. Я ж говорю вам: они совершенно шизанутые, эти маньяки.

— И вы пошли и забрали ее? Как же вы туда пробрались-то вообще?

Невероятно довольный собой, Куигли пожал плечами:

— Тоже мне большое дело.

Шерман взглянул, на Киллиана.

— Господи... так может быть... если это на пленке, то может быть... Сразу после того, как это случилось, мы с Марией приехали на эту квартиру и все обсудили в деталях. Если это на пленке — вот было бы... грандиозно!

— Этого нет, — сказал Куигли. — Я прослушал километры пленки. Таких давних разговоров там нет. Наверное, он время от времени записывает новые поверх старых, чтобы не тратиться на новую пленку.

Воспрянув духом, Шерман сказал Киллиану:

— Что ж, может быть, и этого достаточно!

— Между прочим, — присовокупил Куигли, — вы не единственный визитер, кого она у себя там принимает.

Киллиан прервал его:

— Ладно, ладно, это в данный момент представляет разве что исторический интерес. Тут, Шерман, дело обстоит вот как. Мне не хотелось бы вселять в вас чересчур радужные надежды. У нас две серьезные проблемы. Во-первых, Мария напрямую не говорит, что парня сбила она, а не вы. Она лишь косвенно это подтверждает. Половину ее высказываний можно трактовать так, что она, похоже, подтверждает то, что говорите вы. Ничего, это тоже хорошее оружие. За глаза хватит, чтобы посеять у присяжных сомнения. Она определенно подтверждает вашу версию о том, что имела место попытка ограбления. Но есть и другая проблема, и, честно говоря, я понятия не имею, как ее решить. Дело в том, что эту пленку нельзя использовать как вещественное доказательство.

— Да? Но почему же?

— Как сказал Эд, это совершенно незаконная пленка. Шизанутый Уинтер мог сесть за нее в тюрьму. О том, чтобы использовать тайно и незаконно произведенную запись разговора как доказательство в суде, не может быть и речи.

— Но тогда зачем вы посылали к ней с магнитофоном меня? Тоже тайно произведенная запись. Как же вы ее-то собирались использовать?

— Она тайная, но законная. У вас есть право записывать ваши собственные разговоры, хоть тайно, хоть явно. Но если это чей-то чужой разговор, такую запись закон запрещает. Если бы этот псих Уинтер записывал свои собственные разговоры, тогда пожалуйста.

Шерман уставился на Киллиана с открытым ртом: все его едва народившиеся надежды рухнули.

— Но это несправедливо! Это же... доказательство крайней важности! Не могут же они из-за какой-то формальности не принять во внимание такое важное свидетельство!

— Да? Так вот знайте могут. И именно так они и сделают. А нам надо подумать о том, как бы с помощью этой пленки выудить у кого-нибудь законные показания. Ну, к примеру, найти способ заставить эту вашу приятельницу Марию во всем сознаться. Ценные мысли имеются?

На секунду Шерман задумался. Потом вздохнул и уставился в пространство. Абсурд какой-то.

— Да вы ее и прослушать эту чертову дребедень не заставите.

Киллиан поглядел на Куигли. Куигли покачал головой. Все трое умолкли.

— Погодите-ка, — произнес Шерман, — Дайте взглянуть на пленку.

— Взглянуть? — переспросил Киллиан.

— Ну да. Дайте ее мне.

— Вынуть из магнитофона?

— Да. — Шерман протянул руку.

Куигли перемотал кассету и осторожно, словно это тончайшей работы стеклянная статуэтка, вынул из аппарата. Подал Шерману.

Шерман взял ее обеими руками и принялся разглядывать.

— Будь я проклят, — наконец проговорил он, подняв взгляд на Киллиана. — Она моя.

— Что значит ваша?

— Моя кассета. Я ее записывал.

Киллиан оторопело посмотрел на него, как бы пытаясь понять шутку.

— Что значит — вы ее записывали?

— А то, что в тот вечер я сам зарядил себя аппаратурой — из-за статьи, которая только что вышла в «Сити лайт». Я подумал, нужно запастись подтверждением того, как все было в действительности. То, что мы прослушали, — это пленка, которую я записал в тот вечер. Моя пленка.

У Киллиана отвисла челюсть.

— То есть как это?

— А так. Я сам записал эту кассету. Кто скажет, что это не гак? Кассета у меня. Верно? Вот она. Я пожелал иметь точную запись своего собственного разговора. Скажите мне, советник, такую пленку закон допускает в качестве вещественного доказательства?

Киллиан поглядел на Куигли.

— Господи, бога душу мать! — Потом поглядел на Шермана. — Давайте тогда поставим точки над i, мистер Мак-Кой. Вы говорите мне, что сами зарядились аппаратурой и записали на эту пленку ваш разговор с миссис Раскин?

— Именно. Закон это позволяет?

Киллиан поглядел на Куигли, улыбнулся и снова перевел взгляд на Шермана.

— Разумеется, мистер Мак-Кой, разумеется. Но вы должны кое-что объяснить мне. Каким, собственно, образом вы делали эту запись? Какой аппаратурой пользовались? Куда ее прилаживали? Раз вы хотите, чтобы суд признал это доказательством, будьте готовы отчитаться во всех своих действиях — что называется, от и до.

— А я бы предпочел, чтобы мистер Куигли угадал, как я это сделал. Похоже, он весьма осведомлен в этой области. Хотелось бы послушать, как он будет угадывать.

Куигли бросил взгляд на Киллиана.

— Давай, Эд, — распорядился Киллиан, — угадывай.

— Ну, — начал Куигли, — сперва я на вашем месте приобрел бы диктофон «Награ-2600», у которого запуск с голоса, потом бы я... — и он в мельчайших подробностях описал, как он этим чудесным аппаратиком себя зарядит и добьется наилучшего качества записи.

Когда он закончил, Шерман сказал:

— Мистер Куигли, вы и впрямь большой специалист в этой области. И знаете, почему я говорю это? Потому что именно так я и действовал. В точности, шаг за шагом. — Поглядел на Киллиана, — Ну вот. Что скажете?

— Что скажу? — медленно повторил Киллиан. — Скажу, что вы меня прямо огорошили. Даже не думал, что вы на такое способны.

— Я тоже не думал, — махнул рукой Шерман. — Но в последние несколько дней я начал прозревать. Я уже не Шерман Мак-Кой. А кто-то совсем иной, у кого и имени-то человеческого нет. Я стал другим в тот день, когда меня арестовали. В тот день я почувствовал... почувствовал, что в корне что-то изменилось, но сперва не понял что. Сперва я думал, что я все тот же Шерман Мак-Кой — Шерман Мак-Кой, который просто-напросто переживает очень черную полосу в своей жизни. Но за последние дни я наконец уяснил: я — другой человек. Во мне нет ничего ни от Уолл-стрит, ни от Парк авеню, ни от Йейля, Святого Павла и Бакли, ни даже от Льва «Даннинг-Спонджета».

— Какого такого льва? — удивился Киллиан.

— Я так всегда мысленно называл отца. Правитель, аристократ. Он, может, и в самом деле таков, но я-то к нему больше отношения не имею. Я не тот, за кого выходила замуж моя жена, не тот отец, которого знает дочь. Я совершенно другой человек. Человек, существующий здесь, на дне, если вас не обидит, что я это так именую. Я вовсе не исключительный клиент для фирмы «Дершкин, Беллавита, Фишбейн и Шлоссель». А самый обычный, рядовой. У каждого животного своя среда обитания, и вот моя как раз здесь. Либо Рид-стрит, либо Сто шестьдесят первая, где вольеры; внушая себе, что я выше этого, я попросту себя обманывал, но теперь я смотрю на все открытыми глазами.

— Да ну, что это вы, — заговорил Киллиан. — Не так еще все и плохо.

— Нет, именно так, — не согласился Шерман. — Но клянусь, мне теперь стало легче. Понимаете, это как с собакой, когда из домашней собаченции, которую ласкали и баловали всю жизнь, делают злого сторожевого пса.

— Слыхал об этом, — проронил Киллиан.

— А я даже видел, — сказал Куигли. — Видел, когда служил в полиции.

— Ну, стало быть, принцип вам ясен, — сказал Шерман. — Характер собаке меняют не лакомствами и не таблетками. Ее привязывают, ее бьют, дразнят, издеваются и снова бьют, пока она при первом же звуке не начнет кидаться с оскаленными клыками, готовая разорвать глотку любому.

— Верно, — подтвердил Куигли.

— Но и в такой ситуации собаки оказываются умнее, чем люди, — продолжал Шерман. — Пес раньше усваивает, что он больше не любимец семьи, не красавчик на грандиозной собачьей выставке. Пес схватывает все на лету. Он чувствует, когда пришло время стать зверем и броситься в бой.

31

В солнечное сплетение

Шерман сидел в «бьюике» сзади, рядом с Киллианом. Спереди сидел Эд Куигли, рядом с шофером, у которого была темная кожа, густые прямые черные волосы и тонкие, изысканные, почти красивые черты лица. Азиат какой-нибудь? Они съехали по пандусу со скоростной трассы сразу за стадионом «Янки», проехали рекламный щит с надписью «Команда «ЯНКИ» против команды «КАНЗАС-СИТИ». Начало в 19.00». Какое бессердечие! Десятки тысяч людей соберутся здесь сегодня, что бы с ним ни произошло, — будут два часа пить пиво и смотреть, как летает и скачет белый мяч, а он будет там, во тьме невообразимой. И начнется. Глупцы! Что они знают о жизни! Десятки тысяч соберутся на стадионе «Янки» смотреть игру, игрушечную войну, тогда как он будет на войне настоящей. И начнется... безудержное физическое насилие...

«Бьюик» уже взбирается по длинному склону холма к Сто шестьдесят первой улице. Ехать осталось всего ничего.

— Сегодня нам в другое здание, — сказал Киллиан. — Вон в то, на холме, справа.

Шерман увидел огромное белокаменное строение. Оно смотрелось очень внушительно в конце подъема Большой Магистрали, освещенное летним солнцем; солидное и тяжеловесное до жути. Шерман заметил, как шофер поискал взглядом его глаза в зеркальце заднего обзора, их взгляды неприятно сцепились — и разбежались. Куигли, сидевший рядом с шофером, был в пиджаке и галстуке, которые явно его стесняли. Твидовый пиджак цвета протухающего мяса навис хомутом над рябой шеей детектива. Больше всего Куигли напоминал хулигана, которого так и подмывает скинуть пиджак, галстук и пустить в ход кулаки — насажать всем подряд синяков, а не то всласть поизмываться над ошалевшим от страха слабаком, который не способен достойно принять вызов.

Когда машина въехала на холм, Шерману открылась толпа, запрудившая улицу перед входом в белокаменное здание. Проезжающие машины едва протискивались.

— Что там такое? — спросил он.

— Похоже, демонстрация, — ответил Куигли.

— Де-мон-стрра-сиа? Ха-ха-ха, — сказал шофер. У него оказался певучий акцент и манера нервозно посмеиваться. — В честь чего? Ха-ха-ха-ха.

— В честь нас, — сказал Куигли мертвым голосом.

Шофер глянул на Куигли.

— В честь ва-а-с? Ха-ха-ха-ха.

— Знаешь, что за джентльмен сидит у тебя в машине? Про мистера Мак-Коя слышал? — Куигли мотнул головой в направлении заднего сиденья.