Крещеная вера Хороша бы после этого вышла и вся крещеная вера!
жүктеу/скачать 1.27 Mb.
|
Мне рассказывали об одном архиерее, вернее, о проповедях его особенных, которые он говаривал дважды в год. Первая была — в Неделю жен-мироносиц. В этот день Владыка возвеличивал женщин, говорил о том, что именно они не покинули Господа Иисуса и тогда, когда мужчины — апостолы — в страхе разбежались. О том, что за верность свою жены-мироносицы первыми удостоились принять весть о Воскресении Христовом. И вся церковь, весь храм, разумеется, заполненный почти сплошь женщинами, все — плакали от умиления... Но совсем иная проповедь бывала на День Усекновения Главы Святого Иоанна Предтечи. Тут Владыка говорил о женщинах совсем иное. Он проклинал Иродиаду и дочь ее, винил их в убийстве величайшего праведника, бичевал женское распутство и коварство, говорил о бесчисленных преступлениях, которые совершались самими женщинами или мужчинами по их внушению... И опять вся церковь рыдала навзрыд... Мой друг протоиерей Б. Г. в пятидесятых годах служил в Преображенском соборе, который был впоследствии снесен. Это был кафедральный храм тогдашнего Митрополита Крутицкого и Коломенского — Николая (Ярушевича). Отец Б. рассказывал мне, что всякий год в Прощеное воскресение Митрополит приглашал все соборное духовенство в один из кабинетов ресторана при гостинице “Ленинградская” (высотный дом на Каланчевке). Происходило это за два часа до вечернего богослужения. Стол был довольно обильный, но без спиртного — блины, соленая рыба, икра, чай, пирожные, конфеты... И каждый раз во время этого застолья Владыка говорил со своими клириками на одну и ту же тему. — Завтра начинается первая седмица Поста. В это время враг (сатана) особенно лютует, и его нападению прежде всего подвергнутся женщины... Так что я вас всех призываю быть внимательными к ним и снисходительными, чтобы и вам не искуситься, не впасть в гнев и раздражительность... И по свидетельству отца Б. предупреждение это не бывало лишним. С началом Поста даже алтарницы — старые монахини — из смиренных и покорных становились фуриями... Как-то такое был у меня доверительный разговор с одной советской начальницей, она занимала должность секретаря Ярославского райисполкома, и в ее ведении были все тамошние церкви, в том числе и та, где я служил. Она рассказывала мне о своих посещениях храмов, о том, как безобразно ведут себя там верующие женщины — переругиваются, едят и пьют прямо в храме... — Как же это можно? — говорила она. — Где же у них вера? Ведь церковь это место, которое должно быть для них святым... В ответ я ей рассказал такую историю. — Как-то раз на правительственном приеме Сталин вдруг заметил Д.Поликарпова и спросил его: “Как дела?” А Поликарпов в то время был руководителем Союза писателей, и он стал жаловаться Сталину на своих подопечных: они мало пишут, пьянствуют, не платят партийные взносы, ведут себя аморально и пр. и пр. Сталин все это выслушал до конца, а потом сказал: “Других писателей у меня нет”. Вот так и я вам могу сказать, — говорил я секретарю райисполкома, — других верующих у нас нет... Они ведь к нам не с неба опускаются. Это — советские люди. Они воспитываются в очередях, в магазинах, на автобусных остановках, на вокзалах и в поездах. Уверяю вас, это не мы и не религия сделали их такими, а вся советская жизнь... Продолжая эту тему, можно сказать, что не одна эта ярославская начальница сетовала на невоспитанность и грубость в наших церквах. На это жалуются очень многие люди, которые случайно заходят в храм. Там на них волчицами и тигрицами накидываются старухи: “В брюках женщинам нельзя!.. С накрашенными губами — нельзя!..” Притом и старух этих можно понять — церковь их собственный, обособленный мирок, и они инстинктивно не хотят допускать туда посторонних. Этих темпераментных блюстительниц наружного благочестия великолепно наименовал Митрополит Сурожский Антоний (Блум): — Наши православные ведьмы. В хрущевском гонении на Церковь был один особенно неприятный или даже, можно сказать, циничный момент. Я имею в виду то обстоятельство, что священнослужители (мужчины!) почти всюду оказались подчинены женщинам. (Ибо возглавители тогдашних общин, т.н. “старосты”, в подавляющем большинстве своем — женщины.) Кое-кто из них сумел сохранить субординацию по отношению к клирикам, но у великого числа “ктиторов” в юбках самолюбие и желание управлять возобладало над религиозностью, и бедные наши батюшки бывали в весьма неприятных и даже унизительных положениях. При мне одна староста говорила про своего настоятеля: — Он у меня пятый год служит. Управляющий делами Московской Патриархии Митрополит Ростовский Владимир (Сабодан) упоминал в докладе старосту на Псковщине, которая за годы своего управления приходом “сменила” 22 настоятеля. Проблема эта вовсе не нова. Святитель Иоанн Златоустый еще в IV веке сетовал на то, что женщины вмешиваются в управление Церковью. Мне передавали слова протоиерея Валентина Свенцицкого, который говорил так: — Католичество страждет от “папства”, а Православие — от “бабства”. Вспоминается мне мысль все того же Святителя Иоанна Златоустого. Звучит она приблизительно так: Господь создал мужчину для дел общественных, а женщину — для домашних, и горе будет тем временам, когда это положение переменится. Как-то сидел я в приемной епархиального управления.
Маститый протоиерей В. Б. рассказывал мне об одной замечательной сцене, которой когда-то был свидетелем. Произошло это в начале шестидесятых годов. По какому-то делу он пришел к епископу Леониду Можайскому, викарию Московской епархии. Впоследствии — Митрополит Рижский и Латвийский (Поляков). И тут вдруг к Владыке явилась целая депутация женщин из какого-то подмосковного прихода. — Владыка, пришлите нам другого батюшку. — А ваш-то чем плох? — спрашивает епископ. — Пьет он, что ли? — Нет, он у нас в рот спиртного не берет. — Плохо служит? — Служит хорошо, проповеди нам читает... — Так в чем же дело? Почему вы его не хотите? — Уж очень мал ростом... Тут архиерей рассвирипел: — Вон отсюда, нахалки!.. Я вам по росту еще подбирать буду! В 1982 году Ярославский Митрополит Иоанн перевел меня с одного прихода на другой. Народ на новом месте привык ко мне довольно быстро, но там была группа, которая желала возвращения моего предшественника. И вот как-то вызывает меня к себе секретарь Митрополита и показывает мне письмо, в котором некоторые мои прихожанки просят меня убрать и вернуть им прежнего священника. — Берите это письмо, — говорит мне секретарь, — они все тут подписались, и вы их возьмите себе на заметку... — Нет, — говорю, — батюшка, я этого письма брать не буду... — Как? — удивляется он. — Почему? — А потому, что это — женщины. Сегодня они очень любят его, а завтра точно так же будут любить меня... И, конечно же, вышло по-моему. Чтобы читатель не принял вышеизложенное за хвастовство или самовозношение, я приведу здесь слова одного старого батюшки, который, бывало, говаривал: — Если березовое полено облачить в фелонь, а сверху надеть на него камилавку — у него сразу же появятся поклонники. (Читай — поклонницы.) Известно, что на Руси самый почитаемый угодник Божий — Святитель Николай Мирликийский. Это относится и к нашим бедственным временам, а среди тех, кто питает к Святому особенное доверие, есть не только церковные, но и совсем дикие люди. (Тут надобно заметить, что у этого Святителя два дня празднования — день преставления (6/19 декабря), т.н. “Никола зимний”, и день перенесения мощей (9/22 мая), т.н. “Никола летний”.) И вот некая женщина заявила священнику: — Я никакого Бога не знаю... Я верю только в “Николу летнюю” и в “Николу зимнюю”, и обе мне помогают. Зашли как-то к деревенской старушке два бродячих художника, которым очень надо было подработать. Поглядели они на божницу и говорят хозяйке: — А икона Николы у тебя есть? — Как же! Есть, родимые, вот она... — Так ведь это у тебя — “Никола летний”. А где же у тебя “Никола зимний”? Бабка всполошилась, а они говорят: — Давай мы тебе напишем икону, будет “Никола — зимний”. — Сделайте милость... И вот они написали ей Святителя Николая в шубе с меховым воротником и в шапке. Бабка радехонька, заплатила им, а “образ” на божницу поставила. Зашел как-то раз к ней местный священник, посмотрел и изумился: — Это что же у тебя тут такое? — Это, батюшка, у меня — “Никола — зимний”... Вот “летний”, а этот — “зимний”... — Сними, — распорядился батюшка, — и в печке сожги. В одном храме была большая икона — “Страшный Суд”. Господь — грозный Судия. Ангелы, сонм праведников, толпы грешников, влекомых в Ад, черные фигурки падших духов, словом, сюжет известный. И вот заметили, что некая старушка ставит перед этой иконой свечку таким образом, что она горит прямо перед одной из черных фигурок... — Ты кому это свечку ставишь? — спросили ее. — А что? — старушка даже и не смутилась. — Еще неизвестно, куда попадешь... Может, и в Ад угодишь... А своего “человечка” везде иметь надо... — Здравствуй, батюшка, я пришла. — Здравствуй. Очень хорошо, что пришла. Что скажешь? — Я объявляю голодовку. — Как? Для чего? Против кого? — Против Бога. — А ты что — очень рассердилась на Бога? Обиделась? — Нет: просто похудать хочу. К священнику подходит прихожанка и говорит: — Батюшка, благослови меня на подвиг юродства. А батюшка, который ее довольно хорошо знал, говорит ей с предельной откровенностью: — А зачем тебе подвиг юродства? Ты и так дура. Женщина обиделась и нашла себе другого духовника. В книге, которую я уже цитировал, “Семьдесят семь православных коанов”, есть несколько эпизодов, вполне пригодных для этой главы. Например, такие монологи и диалоги: Прихожанка рассказывает: — Я уже давно заметила: как пойду на всенощную в день Преподобного Серафима Саровского, так меня Бог всегда наказывает... Две бабушки разговаривают в храме: — Порасселись тут, узлов понаставили... — Спаси ж тебя Господи! — Нет, это тебя спаси Господи!.. — Хотели мы съездить одну болящую помыть, да вовремя вспомнили, что в тот день Казанской иконы праздник — грех большой работать, ну и не поехали... — Вначале ее в церковь затащили, и ей там жутко понравилось. А потом она меня туда затащила, и мне там тоже жутко понравилось... Женщина средних лет с клироса: — А вчера на меня такая тоска напала — замуж хочу! Матушка-алтарница: — Терпи, Господь за нас как терпел! Какие Ему гвозди вбивали в руки!.. Диалог двух женщин в притворе семинарского храма: — Ты куда идешь? Там людей нет — одни семинаристы. — Я причаститься. — Да у них и причастие учебное... Когда я служил на сельских приходах в Ярославской епархии, мне довелось познакомиться с одной замечательной в своем роде песней. Надо сказать, ее помнили наизусть практически все мои немолодые прихожанки. Я не поленился и записал слова этого своеобразного “шлягера”, он представляется мне любопытным свидетельством о вкусах и нравах отдаленной эпохи. Вот этот текст.
“Не плачь, друг мой милый, тебя умоляю, Ведь я тебя тоже люблю. Давно, уж давно по тебе я страдаю, А быть я твоей не могу. Отец мой священник, ты знаешь прекрасно, А ты, милый мой, коммунист, Советскую власть он не любит ужасно, Он ярый у нас монархист. Твоею он быть не позволит, я знаю, Перечить отцу не хочу. Отца своего я люблю, уважаю, Покинуть его не могу”. “Ой же ты, девица милая, красная, Брось, позабудь ты отца!” “Ты просишь, мой милый, но просьба напрасная, Не брошу отца никогда!” “Последнее слово скажи, дорогая, Ты будешь моей или нет?” “Твоей я не буду, еще повторяю, Последний мой этот ответ”. И впала мне в голову мысль таковая: Убью я ее и себя, Пусть примет в объятья земля нас сырая, Тогда и забудет отца. Тогда же я быстро достал из кармана Свой черненький новый наган, И тут совершилась ужасная драма, По сердцу прошел ураган. Револьвер она увидала, вскочила, Должно быть, хотела бежать... Горячая пуля в висок угодила, Пыталась она закричать. Рану руками она ухватила И пошатнулась слегка, Горячею кровью себя окатила И, бедная, тут умерла. Я оглянулся — все было спокойно, Лишь месяц сиял над рекой, Револьвер направил в висок я проворно Привычною правой рукой. Руки ослабли, в глазах потемнело, И я в этот миг задрожал, Револьвер упал на холодное тело, Я память тотчас потерял. Очнулся в больнице, и врач предо мною, Он в белой одежде стоит, И что-то он делает тут надо мною, И молча в глаза мне глядит. Судите, пред вами всю правду открою, Судите — виновником я!.. Вяжите, товарищи, руки цепями Священнику вы за меня. А мне, как партийцу, расстрел присудите За то, что закон нарушил, И рядом с красоткой меня положите, Которую крепко любил. Ко мне в храме подошла женщина и говорит: — Мне дочка консервы привезла: рыба кит. Только я сомневаюсь, можно ли ее есть? — А почему же нельзя? — Да ведь кит-то святая рыба. — С чего это ты взяла? — А как же? Ведь она пророка Иону выплюнула. Ну, а теперь о том, какими крепкими оказываются порой наши “скудельные сосуды”. В храме под Ярославлем, где я прослужил пять лет, была старушка староста. (Когда я там появился в 1982 году, ей было уже далеко за 80.) Мне рассказали, как она сохранила для своего храма звон, да такой, какого нет во всей епархии. В пору хрущевских гонений ее вызвал областной уполномоченный и приказал колокола снять. А она твердо сказала: — Когда меня из храма вынесете, тогда и колокола снимите. И в конце концов от нее отступились — так и звонят там колокола по сию пору. Среди тех, за кого я молюсь на каждой литургии, покойная монахиня Мария. В миру ее звали Анной, она была алтарницей в Скорбященском храме на Большой Ордынке. Родом она откуда-то из-под Костромы. В их селе, судя по ее рассказам, был замечательный священник, который, между прочим, не благословлял своих духовных чад вступать в колхоз. По этой самой причине Анна и уехала в Москву, долгие годы была домашней работницей, а потом получила комнату и стала трудиться в храме. Под конец у нее стали болеть ноги, ничего делать она уже не могла, но в церковь добрые люди ее еще приводили. Вот, помню, в Великую Субботу сидит она в пустом храме на табуреточке перед иконой Божией Матери и плачет горькими слезами. Я подхожу к ней: — Что ты плачешь? — Как же не плакать-то?.. Ведь я в этот день всегда и в алтаре и в храме прибиралась, а теперь вот не могу... Другие делают, а я не могу... В конце концов ноги у нее отнялись совершенно. Помогать ей и убираться к ней приходили, но большей частью она лежала на своей кровати совсем одна. Я, помнится, навестил ее и говорю: — Тяжко тебе все время в одиночестве? — Нет, — говорит, — не тяжко... Потом помолчала и добавила: — Я — человек малограмотный... Вот другие проповеди в книжках читают, а мне это трудно... Я все жития любила читать — это мне понятно... Вот помню, читала я житие одного Преподобного. Его привязали к лошадям и волокли по каменистой дороге. А он в это время только молился: “Господи, умножь во мне веру”. Вот так и я лежу здесь и потихоньку молюсь: “Господи, умножь во мне веру”. Свидетельствую: и мужество и веру сохранила матушка Мария до последнего своего вздоха. Из той же самой костромской деревни, что и эта монахина, была еще одна замечательная женщина — просфорница Екатерина. Она тоже трудилась в храме на Ордынке. Так и вижу ее лицо — застенчивое, кроткое, благоговейное... Ей Господь благословил исполнять свое послушание едва ли не до последнего дня жизни. Помнится, привел меня Бог в храм на Ордынку, когда ее отпевали — я уже был в сущем сане и служил под Ярославлем. Помню разговор с ее родной сестрой. — Хорошо, — говорю, — что Катя почти не болела, так и померла на ногах. А она мне: — Нет, батюшка, жалко. — Чего же тебе жалко? — Жалко, что уж совсем не поболела. Даже ни одного месяца не дала за собою поухаживать... Вот какие это люди. жүктеу/скачать 1.27 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|