Крещеная вера Хороша бы после этого вышла и вся крещеная вера!
жүктеу/скачать 1.27 Mb.
|
Архиерей, которого я знал ближе других, кто был моим духовным отцом и кого я считаю своим учителем и благодетелем — покойный архиепископ Киприан (в миру Михаил Викентьевич Зернов), так же как и Митрополит Иоанн, был выходцем из интеллигентской среды. (Если Митрополит Иоанн состоял с Лермонтовым в родстве, то будущего Владыку Киприана мать нарекла Михаилом в честь великого поэта.) Родился он в 1911 году в Москве. Прадед его был состоятельный купец, но так как он был весьма многочаден, то дед Владыки, получивший свою долю наследства, был вовсе не богат. Владыка вспоминал, что в их доме были иконы и перед ними лампадки, но он не помнил, чтобы когда-нибудь эти лампадки теплились. А когда клирики приходского храма являлись в их квартиру в Подсосенском переулке, чтобы “славить Христа”, все обитатели прятались. — Их встречали только бабушка и я, — вспоминал Владыка. Религиозность в нем проявилась рано. И не просто религиозность, с 11 лет он стал прислуживать в церкви, в той самой, где был крещен — “Введения в Барашах” у Покровских ворот. Там он исполнял самые разные послушания — был алтарником, чтецом, ризничим... Он, бывало, говорил: — Нам не только ничего тогда не платили в храме, но мы сами из дома еду носили, чтобы кормить священников. Иногда он рассказывал, как начинал читать по-славянски. Учителем его был псаломщик Димитрий Иванович. Этого человека я хорошо помню, в мое время — в конце шестидесятых годов — он трудился на Ордынке, был регентом левого хора. Несколько неврастеничный, в очках с толстыми стеклами, он мне очень напоминал Д.Д.Шостаковича, только изрядно опростившегося. Владыка говорил: — Я стою на клиросе, читаю... Стоит сделать неправильное ударение, Димитрий Иванович изо всех сил толкает в бок. А читать ему приходилось очень много, прислужников в храме тогда почти не было. Один раз он до того “зачитался”, что возгласил нечто вовсе невероятное: — Глас девятый! (В обиходе Православной Церкви восемь гласов.) А время было жуткое — самый разгар гонений на верующих, да и церковные нестроения. Владыка говорил: — Мне не страшно было веру потерять. Я через все прошел. Я в детстве видел, как батюшки в Алтаре дрались... В дальнейшем на многие годы жизнь его была связана с театром. (Это, кстати сказать, было одно из наших с ним существенных разногласий — он навсегда сохранил слабость к зрелищам и лицедеям, а я, грешник, терпеть не могу всего этого.) Впрочем, то, что сцена стала его профессией, не только его вина. На поступление в театральную студию его благословил священник. — Он мне так сказал, — вспоминал Владыка: — “Ты мальчик нравственный, тебе это не опасно. А они тебе там голос поставят”. Насколько мне известно, в театре он не столько играл, сколько занимался административной деятельностью — был заведующим труппой и, как свидетельствовали очевидцы, с труднейшей этой должностью он справлялся блестяще. С Церковью же, однако, он никогда не порывал, все знали, что он верующий. На праздники он старался освободиться от спектаклей и репетиций и ходил в храм. Летом 1944 года после успешной сдачи экзамена, который принимал сам легендарный протопресвитер Николай Колчицкий, будущий наш Владыка принял священный сан. Первый приход, на котором он служил после рукоположения, была Троицкая церковь в селе Наташине (Люберцы) под Москвою. Любопытно, что самые последние годы он жил неподалеку, в доме на самой окраине новой Москвы, на Косинской улице. Когда-то в этих местах сплошь были деревни, и он все их исходил пешком — треб тогда было много, а церквей маловато. Время было военное, голодное, но почти в каждом доме для батюшки угощение — водка, картошка, соленые огурцы и капуста... Когда я принял сан, он делился со мною своим опытом. — Если придешь на требу в какой-нибудь дом и тебя будут угощать — не отказывайся, не обижай людей... Только запомни одно правило. Если за столом тебе вдруг захочется выпить еще и еще немного посидеть, немедленно вставай и уходи. С сорок пятого по сорок восьмой год о. Михаил Зернов был настоятелем Покровского храма у станции Тарасовская Северной дороги. А затем ему довелось заново открывать Скорбященскую церковь на Большой Ордынке. Этот храм стал его любимым детищем (если так можно выразиться по отношению к церкви). Он был там настоятелем почти сорок лет. За эти годы сменились поколения прихожан, но одно оставалось неизменным — любовь пасомых к своему пастырю, а потому еже и к архипастырю... Владыка с улыбкой передавал мне слова протоиерея Всеволода Шпиллера, который был настоятелем соседнего храма — “Николы в Кузнецах”. — Он мне сам говорил. Одна простая женщина подошла к нему и сказала: “Вот, батюшка, вы такой культурный, такой ласковый, а вас не любят... А вот на Ордынке отец Михаил, он кричит на нас, как председатель колхоза, а его — любят...” Епископом Владыка стал довольно поздно. Тут было, я полагаю, много причин. Одна из них та, что он ни за что не хотел расставаться со своей родной Москвой и, главное, со своим храмом на Ордынке. (Впоследствии он решительно отказался от кафедры вне Москвы и ушел на покой, оставаясь почетным настоятелем Скорбященской церкви.) Иногда он говорил, шутя: — Я в пятьдесят лет в архиереи пошел, чтобы мальчишкам руки не целовать... Тогдашних молодых архиереев, которых во множестве рукополагал митрополит Никодим (Ротов), он всегда называл “мальчишками”. Близость, которая возникла у меня с Владыкой Киприаном, была отчасти предопределена. Я вырос на Большой Ордынке в доме № 17, там и сейчас живут моя мать и брат. А Скорбященский храм стоит почти напротив нашего дома, его номер — 20. Мне шел одиннадцатый год, когда церковь открылась заново, и я иногда заходил туда. Не сказать, чтобы очень часто, но непременно всякий год на Пасху. Впрочем, кто именно там служит, я никогда не интересовался, хотя кое-что об отце Михаиле Зернове слышал — в прежние годы его знали многие приятели моего отца — литераторы и актеры. В 1964 году я принял Святое Крещение, но в церковную ограду вошел не сразу — не было у меня наставника, никто мною тогда не руководил. Однако же тяга к Церкви у меня была, и вот в 1967 году 5 января вечером, под Рождественский сочельник, я пришел в Скорбященский храм и попал на общую исповедь, которую проводил Владыка. Он делал это трижды в год — под Сочельник, на первой неделе Великого Поста и на Страстной, под Великий Четверг. Говорил он вообще превосходно, а в такие дни — в особенности. Это были не столько “общие исповеди”, сколько проповеди с призывами к покаянию... В тот самый Сочельник я первый раз в жизни сознательно приобщился Святых Христовых Тайн. А накануне Пасхи того же года меня представили Владыке Киприану, и он благословил мне молиться в Алтаре. Прошло еще некоторое время, и я стал его иподиаконом. Примечательно, что я сейчас в какой-то мере исполняю пожелание самого владыки. В самом начале нашего знакомства, в 1968 году, показал ему свои воспоминания об Анне Ахматовой. После этого он, полушутя, спросил: — А обо мне ты напишешь воспоминания? Я деликатно промолчал. Я тогда еще слишком мало знал его. А Владыка продолжал в том же тоне: — Ну, раз ты об Ахматовой написал, то обо мне должен... Я, как-никак, архиерей... А она — кто?.. Баба! Владыка говорил: — Среди нашего брата, священнослужителей, есть профессионалы и дилетанты. Сам он был профессионалом высочайшего класса. У него была способность все видеть и все замечать — всякую мелочь в облачениях, погасшую лампадку, сдвинутый с места аналой... Я навсегда запомнил незначительный эпизод, свидетелем которого стал в самые первые дни после того, как мне благословлено было молиться в Алтаре. В самом начале всенощной протодиакону нужно было отдать кадило и выходить на амвон. А прислужники, как назло, все разбежались... И вдруг я вижу, что Архиепископ, как простой пономарь, принимает кадило. В этот момент он и не думал о своем высоком сане, ему важно было, чтобы в богослужении не произошло никакой заминки. Он вообще был великим ценителем красоты и стройности богослужений и частенько нам говаривал: — Вы настоящей службы и не видели. Я — еще видел. Или такой случай. В Москве свирепствовала эпидемия гриппа. В Скорбященском храме заболели все священники кроме одного. В результате в воскресный день некому было служить панихиду после ранней литургии. Я поднялся к Владыке в его комнату на колокольне, он, как обычно в это время, лежал на своем диване... Узнав, что батюшки заболели, он сейчас же поднялся, облачился и пошел служить панихиду. Сам читал записки, говорил ектеньи, возглашал “Вечную память”... В родительские субботы — дни особого поминовения усопших — через Алтарь Скорбященского храма проходят кипы поминальных записок, батюшкам приходится “вынимать” многие тысячи просфор. В такие дни Владыка Киприан служил позднюю литургию в приделе, но еще во время ранней приходил в главный Алтарь, чтобы помочь вынимать просфоры.
Тут я хочу продолжить “животноводческую” тему. Поскольку Владыка Киприан был архиереем заштатным, то у него бывали проблемы с прислужниками. По большей части этим занимались немолодые прихожане, как правило, профессионализмом не отличавшиеся. Помнится, облачают они его в Алтаре, возятся, то и дело ошибаются... Владыка терпеливо ждет, пока они управятся, и вдруг произносит: — В такие вот минуты я чувствую себя, как мерин, которого запрягают мальчишки... Он часто говорил о себе: — Архиерей я так, по недоразумению... А истинное мое призвание — пономарь, ризничий... Действительно, облачения он умел ценить и знал в них толк. В храме на Ордынке — уникальная ризница, множество старинных облачений, таких, что и в музеях нет. А когда он пришел туда настоятелем, там вообще ничего не было — храм открывался заново. Наверное, никто из архиереев не служил так часто и много, как он в своем Скорбященском храме. Когда в 1964 году его отправили экзархом в Берлин, Владыка предусмотрительно взял у Патриарха Алексия указ о том, что он назначается пожизненным почетным настоятелем своего храма. Иногда он говорил: — Меня отсюда можно убрать только по церковному суду. Последние двадцать лет жизни богослужение было единственным его делом, имея все преимущества архиерейского сана, он не нес никаких связанных с этим тяжелых обязанностей. В одном из своих писем к Владыке Киприану Митрополит Ярославский Иоанн писал: “Я не устаю восхищаться Вами и завидовать тому образу жизни, который Вы себе избрали”. (Самому Митрополиту это не вполне удалось. Когда он оказался на покое, то продолжал служить в кафедральном соборе, так сказать, в очередь с новым правящим архиереем.) Владыка Киприан всегда учил нас правильному, православному отношению к духовенству. Мы должны почитать в клириках благодать сана и именно ей, благодати, воздавать подобающую честь. Совсем маленьким мальчиком он присутствовал при ссоре между священником и старостой церкви. (Кажется, это было в Семипалатинске.) Этот эпизод он часто вспоминал: — Батюшка кричит на старосту: “Как тебе не стыдно?”, а тот отвечает: “Нет, это как вам не совесно...” Он не может, не смеет сказать священнику “стыдно”... Когда Владыка Киприан начал приближать меня к себе, он был уже на покое. Тогда, да и во все последующие годы, он редко говорил о том времени, когда занимал высокую должность — был управляющим делами Патриархии. И все же кое-какие сведения на сей счет у меня сохранились. Прежде всего — статистика. Наш Владыка принял управление делами у Митрополита Пимена (будущего Патриарха) и ему же передал вновь. Когда архиепископ Киприан принимал дела, в Москве было около пятидесяти клириков без места, а когда сдавал — два или три. Один московский протоиерей пересказывал мне отзыв Патриарха Алексия I о деловых качествах архиепископа Киприана. Среди обязанностей управляющего делами есть и такая. Если на имя Святейшего приходит бумага, ее должно изучить и написать краткое резюме. Так вот после вступления Владыки Киприана в должность Святейший поделился с кем-то: — Как кратко и вразумительно Владыка Киприан пишет резюме. А то преосвященный Пимен, бывало, напишет мне резюме — длиннее самой бумаги. Другой священник рассказывал мне, что в приемной у Владыки почти никогда не было очереди, ибо он поступал как старые русские сановники — выходил из кабинета и спрашивал каждого посетителя, по какому он делу. (Притом, конечно, частенько оказывалось, что люди пришли не по тому адресу.) А мелкие дела он решал тут же, в приемной. Я часто слышал, что, будучи еще сотрудником Патриархии (в протоиерейском сане) и позднее, уже в качестве управляющего делами, Владыка Киприан помогал многим людям. Так, мне стало известно, что один из облагодетельствованных им в свое время — саратовский протоиерей отец Георгий Лысенко. Недавно я обратился к этому батюшке с письмом и попросил его поделиться своими воспоминаниями об архиепископе Киприане.
Владыка Киприан был управляющим делами Патриархии в самый разгар гонений на Церковь, которые начал Хрущев. Помнится, в каком-то разговоре я назвал эту фамилию Владыка сказал: — А ты знаешь, что это человек — виновник многих наших бед? Я верю, да и доказательства тому у меня есть, что архиепископ Киприан, как мог, защищал Церковь и пытался отстаивать от закрытия каждый храм. Помнится, он никак не мог простить Патриарху Пимену, что тот, будучи управляющим делами, позволил властям закрыть и снести Преображенский собор. Он говорил: — Я бы такого никогда не допустил. Ну, быть может, сносу я бы и не смог воспрепятствовать, но я бы добился в таком случае, чтобы взамен Моссовет отдал бы нам другое церковное здание... Вспоминая те печальные времена, он говорил: — Многие архиереи на Страшном Суде дадут ответ за закрытие храмов. Они тогда боялись за свои дома и автомобили. Я, помню, говорил одному епископу: “Сняли с регистрации у вас священника, так почему же вы немедленно не назначили на его место другого и дали закрыть храм?.. Вы-то чего испугались? Ну, даже если вас самого снимут с регистрации, мы ведь вам дадим другую епархию...” Костромским архиереем в те годы был Преосвященный Н. Он приехал в Москву к Владыке Киприану и попросил совета. В Костроме тогда было три церкви. Уполномоченный требовал, чтобы одна из них была закрыта... Архиепископ Киприан посоветовал: — Ты ему скажи, что дашь закрыть ту, где у тебя теперь собор. А собор ты переведешь в другой храм. Но перед тем, конечно, надо будет сделать ремонт... А ремонт затяни... А там, глядишь, у них кампания по закрытию храмов кончится, и все пойдет по-старому... Так оно и вышло. И по сей день в Костроме служат те три храма. Теперь почти никто не помнит и не знает, что архиепископ Киприан был инициатором важной реформы в жизни Церкви. Я имею в виду переход священнослужителей на ежемесячную зарплату. (До этого им отдавалась “кружка” — определенная часть приходского дохода.) Однако же с введением в хрущевские времена грабительского налога повсюду возникали конфликты между клириками и финансовыми органами, которые принялись драть с нас безбожно. И вот тогдашний председатель совета по делам религий В.А.Куроедов заговорил на эту тему с архиепископом Киприаном, который управлял делами Патриархии. — Что же нам делать? — спросил Куроедов. — Всюду скандалы, судебные разбирательства, к нам идут бесконечные жалобы... — Выход только один, — отвечал Владыка Киприан, — надо установить для всех священнослужителей твердую зарплату. И уже с нее начислять налоги. — Хорошо, — сказал Куроедов, немного подумав, — мы можем на это пойти... Но только тогда уже так: у каждого зарплата, и не брать ни копейки больше... Владыка Киприан улыбнулся и спросил: — Владимир Алексеевич, вы знаете, кто такой был Патриарх Тихон? — Знаю, — отвечал тот. — Слышал. — Так вот Патриарх Тихон говорил о себе так: “Я знаю, меня московское духовенство очень любит. Я думаю, многие из них готовы за меня пострадать. Но я так же твердо знаю, что, если попробую вмешаться в их доходы, они завтра же меня скинут... “Имеяй уши слышати, да слышит”. Владыка Киприан говорил: — Случалось так, что мы с Куроедовым повышали голос до крика. Но это случалось только в его кабинете и за закрытыми дверями. Когда я выходил оттуда, никто об этом догадаться не мог... Об уходе своем с высокой должности Владыка мне говорил: — В это никто не верит, но если бы я сам не ушел, меня бы с этого места не стронули. А ушел я из-за Данилы, работать с ним было невозможно, он все портил, во все вмешивался... “Данила” — Д.А.Остапов был всесильным секретарем Патриарха Алексия. Предки его, как мне помнится, были чуть ли не крепостными у дворян Симанских, и предан он был Святейшему не за страх, а за совесть. В свое время последовал с ним в ссылку. Следил он за стареньким Патриархом, как нянька за младенцем, именно его попечительность главная причина того, что Святейший дожил до 93 лет. Провожали Владыку Киприана с почетом. Ему предлагалась любая кафедра кроме трех — Киевской, Ленинградской и Крутицкой. А в Молдавию он мог бы поехать в белом клобуке, т.е. получить сан митрополита. В конце концов, он согласился поехать экзархом в Берлин, но при этом получил бумагу о том, что назначается пожизненным почетным настоятелем своего Скорбященского храма. Несколько раз рассказывал мне Владыка, как он, уходя с должности, прощался с Патриархом Алексием:
Конфликт между Владыкой Киприаном и Д.А.Остаповым, в конце концов, разрешился, но уже после кончины Святейшего. День смерти патриарха я запомнил очень хорошо. Владыка Киприан совершал в своем храме на Ордынке литургию, это была Лазарева суббота, 17 апреля 1970 года. Протодиакон Константин Егоров читал на амвоне поминальные записки. Вдруг к южным дверям Алтаря поспешно подошла Е.В.Прозорова — тогдашняя староста — и взволнованным голосом попросила, чтобы к ней вышел Владыка. Он выслушал несколько слов, сказанных ею, слегка переменился в лице, тут же потребовал бумагу и ручку, быстро что-то написал и приказал подать записку отцу Константину на амвон. Вслед за этим все мы услышали: — Еще молимся о упокоении души усопшего раба Божия новопреставленного Святейшего Патриарха Алексия и о еже проститеся ему всякому прегрешению, вольному же и невольному... После слов “Патриарха Алексия” все молящиеся в храме “единеми усты” издали общий вздох или даже стон... Это общее “а-ах!” я так явственно помню уже двадцать лет и, наверное, до смерти своей не забуду. О том, что произошло дальше, я узнал много спустя. У Владыки Киприана ко дню смерти Святейшего было уже заготовлено поздравление с праздником Святой Пасхи, которое он должен был через несколько дней отправить Патриарху. На этом самом поздравлении он приписал такие слова: “Дорогой Даниил Андреевич! Примите мои соболезнования по случаю кончины Святейшего Патриарха. Воскресый из мертвых Господь да утешит Вас в Вашей невосполнимой утрате. То, что было между нами плохого, я забыл, помню только хорошее. Господь да благословит Вас архиепископ Киприан”. Затем поздравление было отправлено в Патриархию Через несколько месяцев, как мне помнится, на второй день Рождества Христова Архиепискпо Киприан прибыл в Елоховский собор, чтобы по традиции поздравить с праздником местоблюстителя патриаршего престола Митрополита Пимена. Надо сказать, в течение нескольких предыдущих лет Д.А.Остапов при встрече весьма сухо приветствовал Владыку Киприана. А тут, в Алтаре патриаршего собора, в присутствии многочисленных иерархов и духовенства, он поспешно подошел к архиепископу, весьма почтительно попросил благословения и внятно, так, чтобы слышали все, произнес: — Владыка, друзья познаются в беде. Отношения архиепископа Киприана с Патриархом (ранее Митрополитом) Пименом тоже складывались непросто. Сначала у них были взаимные неудовольствия, и не могли не быть, ибо они последовательно занимали одну и ту же должность. Однако же после восшествия на Патриарший Престол Владыка Пимен стал лучше относиться к нашему архиепископу. Оба они были традиционалисты, приверженцы старых московских обычаев. Почти всякий год на день явления иконы Божией Матери “Всех Скорбящих Радость” Патриарх приезжал служить на Ордынку. Тут он всегда хвалил приходские порядки, а один раз даже произнес на амвоне по адресу Владыки Киприана целое похвальное слово. Одна из последних встреч была у нашего Владыки со Святейшим на какой-то конференции. В перерыве пили кофий, там же присутствовал председатель совета по делам религий Харчев. Патриарх сказал ему: — Преосвященный Киприан — моя опора. У меня все архиереи вот так... (Он сделал рукою волнообразное движение.) Он один — вот так! (И тут он изобразил рукою прямую линию.) Как-то такое на всенощной в Скорбященском храме патриарх сидел в Алтаре, а архиепископ проповедовал. Святейший повернул голову к одному из своих приближенных и заметил: — Он говорит как власть имущий. Но при этом патриарх никогда, ни разу не предложил Владыке Киприану занять какую-нибудь должность, вернуться к активной деятельности. Пожалуй, главным недостатком нашего Владыки была вспыльчивость, гневливость. Если он замечал какой-нибудь непорядок, мог накричать на виновного, изругать... Но и остывал он так же быстро, как вскипал, после этого он обыкновенно норовил как-нибудь поощрить или утешить того из нас, кому только что досталось. Это качество свое он прекрасно сознавал и даже уподоблял самого себя персонажу К.Станюковича — “Беспокойному адмиралу”. Однако же люди мнительные и обидчивые с Владыкой не могли служить. А его близкие, “свои”, никогда на него не обижались — мы все знали, что во время приступов гнева в нем говорит не гордыня, не злость, не желание нас унизить, а любовь к порядку, “ревность о Божием доме”, желание, чтоы каждый из нас был достоин своего предназначения и сана. Как-то в общем разговоре зашла речь о действительно строгом архиерее, которого подчиненные не на шутку страшились. Владыка полушутя сказал: — А меня никто из вас не боится. На это я ему сказал: — Владыка, мы действительно вас не боимся. Но мы боимся вас огорчить, расстроить, вывести из себя. Этот ответ он оценил. Он часто говорил: — Эгоисты бывают двух родов. Индивидуальные и семейные. Я — типичный семейный эгоист. И это в большой степени соответствовало действительности. Его окружали только те люди, которых он сам к себе приблизил, и он трогательно заботился обо всех нас, помогал, защищал... Весьма показательна в этом отношении история протоиерея отца Иоанна Михайловича Сергеева. В свое время он был привезен в Москву Митрополитом Уральским Тихоном (Оболенским) и был его иподиаконом. На фронт его призвали уже в диаконском сане... И вот году в 1946-м отец Михаил Зернов, настоятель Покровского храма в Тарасовке, пришел в Патриархию, чтобы просить себе диакона. Протопресвитер Николай Колчицкий сказал ему: — Тут в приемной дожидается диакон Сергеев. Он, кажется, и живет где-то недалеко от Тарасовки. Будущий Владыка вышел в приемную и громко спросил: — Кто тут Сергеев? — Я! — вскричал отец Иоанн и по-военному вскочил с места — он только что демобилизовался. С этой минуты вся его жизнь шла под покровительством Владыки Киприана. Он служил диаконом в Тарасовке, потом перешел вместе со своим настоятелем на Ордынку. Там отец Иоанн был возведен во пресвитеры, а под конец жизни тяжко заболел. Семь лет он лежал парализованый, но все это время получал свою полную зарплату — столько, сколько платили всем священникам Скорбященского храма. Обладая острым умом и богатым жизненным опытом, Владыка Киприан великолепно разбирался в людях. Однако же, по доброте своей, мог быть в каком-то случае излишне доверчивым. О себе говорил: — Может случиться такое: я скажу о каком-то человеке, что он хороший, а он окажется плохим... Но уж ни в коем случае не может быть наоборот: если сказал, что человек плохой, а он окажется хорошим. Весьма привлекательно было в нем, что он не заискивал перед сильными мира сего. Конфликтовал с секретарем патриарха, повышал голос на “министра исповеданий”... Уже после смерти архиепископа протоиерей Д.С. рассказывал мне об их совместной поездке в Японию. — Владыка меня там поразил. Мы были на приеме у советского посла, и тот, между прочим, сказал нам: “Я лично от Церкви далек, религия меня совершенно не интересует”. А Владыка Киприан ему на это говорит: “Это вполне понятно. Религиозными бывают люди или совсем простые, или высокообразованные”. Как он не побоялся так сказать послу? У Владыки было весьма спокойное, равнодушное отношение к деньгам. Он вовсе не был сребролюбцем, хотя в свое время имел почти неограниченные возможности обогащения. Пожалуй, он, подобно Пушкину, ценил приносимую деньгами “пристойную независимость”. Самым существенным его достоянием были дорогие облачения, митры, панагии и кресты, т.е. только то, что необходимо для богослужения. (После смерти душеприказчик отец Борис Гузняков все это безвозмездно раздал многочисленным иерархам и клирикам.) Весьма характерная история произошла у нас с ним, когда я единственный раз в жизни попросил у него взаймы. Он дал мне требуемые пятьсот рублей, а когда я стал возвращать долг, взять деньги обратно категорически отказался. Объяснял он это таким образом: — Вообще-то я не люблю давать взаймы. Но уже если дал, то я уже с этими деньгами расстался и больше уже их своими не считаю, в расчет их не принимаю. Мне известны и другие подобные случаи. Наши отношения с Владыкой Киприаном в течение двух десятилетий омрачались только одним — он был самый истовый и искренний “сергианец”, какого только можно себе вообразить. (Он, бывало, даже когда в молитвах поминал почивших патриархов, говорил: “великого Сергия”.) Он совершенно серьезно полагал, что между Христианством и коммунизмом нет непреодолимых противоречий. Идея эта в начале века благодаря Владимиру Соловьеву и его многочисленным последователям была весьма и весьма распространена в интеллигентской среде, и наш Владыка несомненно должен был впитать ее, что называется, с молоком матери. (Не забудем притом, что именно будущий Митрополит Сергий в свое время был председателем печально известного религиозно-философского общества в Петербурге.) Я не уверен, что архиепископ Киприан когда-нибудь в подлиннике читал знаменитый доклад В.Соловьева “О причинах упадка средневекового миросозерцания”, но могу засвидетельствовать, что евангельскую притчу “о двух сынах” (Мтф. 21, 28-31) он трактовал точно так же, как Соловьев: под первым сыном подразумевал христиан, а под вторым — неверующих, собственно говоря, комунистов. Переубедить его в этом пункте было совершенно невозможно. Помнится, он просто отмахнулся от замечательной статьи Льва Тихомирова “Альтруизм и христианская любовь”, когда я дал ему ее прочитать. Как-то я привел ему мнение Преподобного Серафима Саровского, который категорически запретил своим ученикам иметь какое-либо общение с революционерами по той причине, что “первый революционер был сатана”. Владыка на это мне ничего не ответил, просто промолчал. Но при этом, повторяю, убеждения его были совершенно искренними, и он горячо желал распространить свою наивную просоветскую веру не только на меня, но и на таких вполне неподходящих для этого лиц, как, например, покойный протоиерей Александр Мень или математик И.Р.Шафаревич. С этой целью Владыка по собственной инициативе встречался с ними и, разумеется, в обоих случаях нисколько не преуспел. Я, грешным делом, иногда уклонялся от споров с ним, щадил его, боялся сердить и волновать, в особенности в самые последние годы. Но все же время от времени показывал коготки, и он всегда знал, что я отнюдь не во всем с ним согласен. Вот кое-что из наших разговоров. Несколько раз при мне Владыка рассказывал, как ставил в затруднительно положение наших и немецких (ГДР) чиновников таким “каверзным” вопросом: — Что общего между коммунистами и самыми ярыми антикоммунистами? Разумеется, собеседники его затруднялись на это ответить. Тогда он не без торжества говорил им: — И те и другие считают, что между Христианством и коммунизмом нет ничего общего. Однажды, когда он рассказал это, я произнес: — Владыка, на месте ваших собеседников я бы нашелся, что вам ответить. — Ну, а что бы ты сказал? — Я бы сказал так. Если я украду у вас митру и саккос, буду их надевать — у нас с вами будет нечто общее. Вы — в саккосе и митре, и я... Однако же при этом вы являетесь архиереем Вселенской Церкви, а я — воришкой, который носит епископское облачение. — Значит, есть что-то общее? — сказал он. — В этом смысле — есть, — сказал я. В другой раз он мне говорит: — Значит, ты вовсе в коммунизм не веришь? — Не верю, Владыка. А вы неужели верите? — Я верю. — А в какой коммунизм вы верите? В наш? В китайский? В югославский или эфиопский?.. Он мне: — Ты, наверное, потому так любишь отца Иоанна Кронштадтского, что у него проповеди против социалистов. — Нет, — говорю, — не только за это, Владыка. Помнится, одним из самых длительных споров наших с Владыкой был спор об А.Солженицыне и его “Архипелаге”. Это происходило в самый разгар скандала в связи с публикацией вещи. Надо сказать, за всенощной Владыка всякий раз проповедовал. И вот после очередной нашей с ним беседы о Солженицыне он стал говорить на тему любви к родине. Это чувство, по его понятиям, подразумевало принятие большевизма и безоговорочную поддержку режима. При этом подразумевалось, что такие писатели, как Солженицын, наносят стране вред. Окончив проповедь Владыка вернулся в Алтарь и, повернув ко мне голову, сказал: — Ну, ты понял? Вместо прямого ответа я проговорил: — Кесарь и прокуратор — это еще не родина. И еще на ту же тему. Владыка никогда к проповедям специально не готовился. Почти всегда это бывала чистая импровизация. И даже было у него нечто вроде игры. Когда приходил какой-нибудь новый человек, Владыка перед тем, как выйти на амвон, мог спросить гостя: — О чем сказать проповедь? И если пришедший высказывал какое-нибудь пожелание, архиепископ тут же начинал говорить на заданную тему. Помнится, был на Ордынке какой-то священник из Америки. Он попросил Владыку произнести проповедь об исцелении Господом слуги центуриона (Мтф. 8, 5-13). А я тут не удержался и говорю: — Владыка, скажите о том, как Спаситель благотворил оккупантам своей родины. Он взглянул на меня и сказал полушутя: — На поклоны поставлю. Вообще же проповедник он был превосходный. Разумеется, если не касался политики или мнимого “сродства” Христианства с коммунизмом. За каждым богослужением, которое он возглавлял, Владыка Киприан непременно проповедовал. Но мало того, проповеди его составляли целые циклы, и если какой-нибудь человек слушал их в течение всего года, он мог получить вполне связное понятие о евангельском учении, Церкви, таинствах и богослужебном уставе. По сложившейся в храме на Ордынке традиции регент правого хора Н.В.Матвеев два раза в году устраивал себе нечто вроде бенефиса. 8 ноября его хор пел “литургию П.И.Чайковского”, а в марте — “всенощную Рахманинова”. Я вовсе не поклонник этой псевдодуховной музыки, да и Владыка Киприан был почти тех же мыслей. Но в семидесятые годы это были события, так сказать, в жизни “музыкальной Москвы”. На Ордынку приходила “вся консерватория”. Нашествиями этими простые наши прихожанки бывали чрезвычайно недовольны. Глядя на множество неверующих людей, старушки неприязненно говорили: — Опять Рахман поет... (Это — на всенощной Рахманинова.) Так вот на этих самых богослужениях Владыка Киприан говорил особого рода проповеди, рассчитанные на гостей — московских интеллигентов, музыкантов и меломанов. А поскольку среди них, разумеется, преобладали лица определенной национальности, я как-то сказал Владыке: — Знаете, к какому жанру принадлежат ваши проповеди в такие дни? — К какому же? — спросил он. — Это — особый жанр: “Рече архиерей ко пришедшим к нему иудеем...” (Тут требуется пояснение. Очень многие евангельские тексты, которые читаются на богослужении, начинаются такими словами : “Рече Господь ко пришедшим к Нему иудеем...”) Как-то Владыка рассказывал, каким образом ему удалось уговорить старого московского уполномоченного Трушина (в мое время на это месте сидел уже некто Плеханов), чтобы тот дал согласие на рукоположение одного из иподиаконов. — Я ему говорю: “Он у нас уже все пробовал — в институт поступал и на гражданской работе был — ничего у него не выходит. Видно, быть ему диаконом...” Трушин засмеялся и говорит: “Ладно, рукополагайте!..” А с Плехановым такая сцена была бы невозможна. Я тут говорю: — А тем более с Ульяновым. Владыка удивился: — А кто такой Ульянов? — А вы вспомните, кто такой н а с т о я щ и й Плеханов... О себе он говорил так: — У меня очень левые политические убеждения, но в области церковной я — консерватор. И это вполне соответствовало действительности. Он помнил, хранил, берег и старался осуществлять в своем храме старые московские традиции... Он отрицательно относился к модному в те годы экуменизму, хотя по высокому положению своему не всегда мог уклониться от участия в подобных мероприятиях. Помнится, по распоряжению патриарха в храме на Ордынке состоялось экуменическое моление. Владыка принял инославных гостей весьма радушно, но в самый момент молитвы сидел в своем кресле в Алтаре. Он рассказывал о другом подобном случае, когда уклониться ему не удалось. — Мы все стоим, иностранцы вокруг, каждый молится на своем языке. А со мною рядом стоит покойный отец Павел Соколовский, он только один по-русски и понимает... А я руки сложил, глазки закатил и говорю: “Господи, прости меня, грешного, за то, что я участвую в таком богомерзком деле...” Отец Павел мне говорит: “Владыка, перестаньте... Я сейчас смеяться начну...” Вообще же юмор был присущ ему в высокой степени. Вот я вспоминаю, как сопровождал его при посещении английского павильона на международной выставке. Там нас принимал мой покойный приятель, ирландец Майк Туми, разумеется, католик. Он был весьма польщен приходом православного архиепископа и, когда мы сели за стол, осведомился, что высокий гость будет пить. Владыка сказал: — Как священнослужитель и монах я должен сказать: только воду. Но как гость я говорю: то, что мне предложит хозяин. Мистер Туми ответил: — Но ведь был уже такой случай, когда вода превратилась в вино. — Да, был, — подтвердил Владыка, — но до этого было уже много выпито. Были мы с ним в бане. Я шутливо спрашиваю его: — Владыка, а монашествующий может мыться “Семейным” мылом? Он, не задумываясь, отвечает: — Нет. Только “Яичным”... (Надо сказать, что баню он очень любил и в течение десятилетий каждый четверг ходил в один и тот же номер Центральных бань. В последние годы, если я по четвергам оказывался в Москве, то непременно составлял ему компанию.) Владыка Киприан не терял чувства юмора и во время своих приступов гневливости. Даже так, достаточно было его рассмешить, как гнев угасал. Помнится, на одном богослужении произошла какая-то путаница.Владыка в Алтаре допрашивал всех с целью выявить виновного в недоразумении. Вот он обращается к протодиакону о. Г.Л.: — Хорошо. Но вот ты... Ты ведь хорошо службу знаешь. Он тебе ни к селу ни к городу подает кадило... Зачем ты его взял? Протодиакон опасливо смотрит на архиерея и говорит: — На всякий случай... Общий смех, Владыка смеется сильнее прочих... Надо сказать, Лескова он очень любил и знал великолепно. Иногда он вспоминал и повторял специфическую шутку, которая приводится в “Соборянах”: — Что такое “бездна бездну призывает”? Поп попа обедать зовет. (“Бездна бездну призывает гласом хлябей своих” — стих псалма.) Как-то я пригласил архиепископа к себе в гости. Когда мы договаривались о дне и часе его приезда, я сказал: — Владыка, помните, что такое — “бездна бездну призывает”? — Как же, — говорит, — это поп попа обедать зовет. — А что такое “бездна архибездну призывает”? Он засмеялся и сказал: — Ты хочешь сказать, поп архиерея обедать зовет?.. У него была в высочайшей степени развита способность ладить с людьми, и притом с самыми разными. От архиереев и важных советских сановников до простецов. Надо было видеть, как к нему относились официанты, продавцы, банщики, шоферы. И вовсе не только потому, что он щедро раздавал чаевые, все эти люди ценили его уважительное отношение к себе и к своей профессии. Особенная дружба связывала его с водителями. Один из них — Владимир Николаевич Климанов — был одним из самых близких и преданных ему людей. Надо сказать, Владыка очень любил путешествия по Подмосковью. Он говорил: — У меня теперь какие главные расходы? На такси да на баню... На это я ему отвечал: — Вы, Владыка, свои капиталы изничтожаете не мытьем, так катаньем... Когда он ехал на такси и при этом не спешил на богослужение, очень часто брал к себе в автомобиль попутчиков. А если видел женщину с ребенком, которая ловит машину, — останавливался непременно и бесплатно отвозил в нужное место. Одним из его развлечений было такое: он останавливал машину во дворе своего дома на Косинской, на заднее сиденье набивался целый десяток ребятишек, и начиналось катание по всей округе... Вот еще забавная автомобильная история. Дело было в какой-то советский праздник, кажется, на самое 7 ноября. Владыка на такси ехал с одним из постоянных своих водителей. У обочины они увидели старичка, который пытался остановить машину. Архиепископ велел затормозить, и его поместили на заднее сиденье. Только когда машина покатила дальше, Владыка и шофер заметили, что дедушка этот сильно пьян... Но мало того, обратив внимание на характерную внешность архиерея, новый пассажир стал на чем свет стоит ругать попов... Тогда шофер остановился, взял пьяного за ворот и вышвырнул из машины. А поскольку день был праздничный, автомобиль сразу же окружили люди, желающие ехать. Один из них указал на архиепископа и подобострастно спросил водителя:
Владыка довольно часто обедал в ресторане при гостинице “Метрополь”. Продолжалось это много лет, и там его все очень любили. Ходил он туда в гражданской одежде, и хотя все официанты знали, что он священнослужитель, но высокий сан его был там неизвестен. Одним из тех, кто его постоянно обслуживал, был некий Андрюша, татарин, и они с Владыкой вечно друг над другом подтрунивали. Как-то Владыка пригласил меня пообедать с ним. Обслуживал нас Андрюша и позволил себе какую-то шутку насчет “попов”. Тогда Владыка говорит ему: — Хорошо. Вот ты — мусульманин. А кто ты — сунит или шиит? На этот вопрос Андрюша наш не смог ответить, знания его об Исламе так далеко не простирались. Тогда в разговор вмешался я: — Да что там, Владыка. Вы ему с у н и т е, и все будет ш и и т о-крыто. В восьмидесятом году, когда меня посвятили в священники, мне достался деревенский приход, один из самых бедных во всей Ярославской епархии. Приезжая оттуда в Москву, я непременно всякий раз встречался с Владыкой. Как-то ведет он меня по обыкновению обедать в “Метрополь” и вдруг говорит: — Раньше я тебя просто так, как дармоеда, кормил, а теперь — помогаю неимущему духовенству. И еще один эпизод, относящийся к тому же, восьмидесятому году. Это был май, меня только-только посвятили. Я сопровождал Владыку в поездке по городу. Он мне говорит: — Сейчас заедем на Преображенское кладбище, я схожу на могилу к своим. А ты подожди меня в машине. Я говорю: — Зачем же я буду сидеть в машине, когда у меня на этом кладбище похоронены отец и дядя. Словом, он пошел в свою сторону, а я — в свою. Чтобы не заставить его ждать, я поскорее вернулся к автомобилю. Через некоторое время появился Владыка. И тут он решил разыграть нечто вроде интермедии. Делая вид, будто мы с ним не знакомы, он говорит: — Вы случайно не батюшка? Я говорю: — Батюшка. — Панихидку не отслужите? Вместо ответа я сделал известный жест пальцами правой руки: дескать, надо заплатить. Это — привело его в совершенный восторг: — Ой, как скоро научился!.. Когда речь заходила о старости, Владыка говорил: — Вот один из печальных признаков моего возраста — не остается никаких авторитетов, нет уже таких людей, которыми бы ты восхищался, чьим мнением особенно бы дорожил... Когда я познакомился с ним, ему не было и шестидесяти. Семидесятилетний юбилей он отпраздновал, когда я был уже в сущем сане. Надо отдать ему должное, годы почти не сказывались на нем — по-прежнему уверенно звучал голос, столь же твердой была походка. Однако же стал он утомляться во время длительных богослужений. Больше всего он страшился двух вещей — старческого слабоумия и какого-нибудь тяжелого недуга, который мог бы надолго приковать его к постели. Но Бог его миловал. И не только миловал, но и послал такую кончину, о какой священнослужитель может только мечтать. В ноябре 1986 года по благословению Владыки Киприана я уехал из Ярославской епархии, ушел за штат с тем, чтобы просить себе места в Подмосковье. Все четыре месяца, пока я не получил нового назначения, я не пропускал ни одной архиерейской службы на Ордынке. Так прошел Рождественский пост, самое Рождество Христово, Крещение, Сретение, Прощеное воскресение и даже первая седмица Великого Поста. (Лишь впоследствии я понял, что Господь дал мне великое утешение: ровно через двадцать лет после того, как я появился в Скорбященском храме и сблизился с Владыкой, я провел с ним это время, смог еще и еще раз усвоить его уроки, запомнить, навечно запечатлеть в памяти его облик.) В пятницу на первой седмице Поста я получил указ Митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия о принятии в клир Московской епархии и назначении в храм города Егорьевска. Владыка, который об этом хлопотал, порадовался за меня и сказал:
В последний раз я видел его в пятницу вечером на пятой седмице Поста. Я пришел на Ордынку задолго до богослужения, поднялся к Владыке на колокольню. Приближалась Пасха, и я напечатал для него поздравления к празднику, он должен был их подписать, а я запечатать и отправить многочисленным адресатам. Я ему говорю: — То-то все удивятся, что ваши письма идут из Егорьевска. Владыка усмехнулся: — Скажут, выселили меня на сто первый километр. Службу того дня — “похвалу Богородице” — он очень любил. Непременно сам читал весь канон и значительную часть акафиста. Облачали Владыку в Алтаре. Я стоял возле него и держал митру — старинную, золотой парчи, с серебряными иконками. И тут я вдруг возьми и скажи: — Из всех ваших митр эта — самая моя любимая. Он повернулся к старшему своему священнику отцу Борису Гузнякову и сказал: — Вот умру, отдашь ему эту митру. Мы все дружно запротестовали: — Что вы, Владыка... — Живите себе на здоровье... А он, не обращая на нас внимания, продолжал говорить отцу Борису: — А в гроб меня положишь в розовой митре. Не жалей ее. Облачение розовое, в котором я посвящался... И он еще раз повторил все, что касалось его погребения. После службы я проводил Владыку к автомобилю. На прощание он мне сказал: — А ты на Пасху мне поздравление не пиши. Приедешь, так поздравишь... (И действительно, писать мне уже не пришлось, на третий день Пасхи я побывал у него на могиле.) А дальше... Дальнейших событий я не был свидетелем, но так как я много лет был его иподиаконом, то мысленно вижу все, до мельчайших подробностей. На другой день, в субботу на пятой седмице, Владыка служил всенощную и, как всегда, проповедовал. В воскресение утром он загодя приехал в храм, поднялся в свою комнату на колокольне и прилег на диван. В это время к нему приходили священники — в паузе между ранней и поздней литургией, — делились новостями, беседовали... Затем батюшки удалялись, а Владыка поднимался, надевал рясу и клобук, и ровно без пяти минут десять он появлялся в храме. Протодиакон возглашал: — Премудрость! Хор: — Достойно есть... Начиналась торжественная встреча. В тот день 5 апреля 1987 года все шло по заведенному порядку. Священники и диаконы вовремя вышли из Алтаря, но архиепископ не появился. Это было столь необычно, что в комнату к нему заглянула одна из женщин — Владыка беспомощно лежал на полу возле своего дивана. Началась сумятица... Иподиаконы с трудом подняли его и уложили на диван. Вызвали “скорую помощь”. Прибежал встревоженный отец Борис. Увидев его, Владыка успел сказать всего два слова: — Иди служи... И поздняя литургия началась без архиерея. “Скорая” примчалась быстро, но — увы! — их помощь уже не потребовалась. Во время третьего антифона, в момент пения заповедей блаженства, Владыка отошел ко Господу... Об этом сейчас же сообщили в Алтарь. Отец Борис мне рассказывал: — Надо говорить перед Апостолом “Мир всем”, а у меня рука не поднимается... После Евангелия и сугубой ектеньи протодиакон впервые возгласил на амвоне: — Еще молимся о упокоении души раба Божия новопреставленного архиепископа Киприана и о еже проститеся ему всякому прегрешению — вольному же и невольному... И в ответ весь храм огласился воплями и рыданием. На орлах стоящие Правильно и основательно говоря, надо сознаться, что русские своих архиереев совсем не знают. Н.Лесков. Мелочи архиерейской жизни ...стоять на парящих орлах и дух воздымать в превыспренные... Н.Лесков. Заметки неизвестного
жүктеу/скачать 1.27 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|