Л. И. Гительман. Учитель сцены 3

Совсем другое дело Поликсена. Тут произошло потрясение, полное смещение всего привычного, устоявшегося, всего, чем жила. Она столкнулась с чудом, с совершенным на ее глазах для нее и ради нее подвигом. Об этом уже было сказано. Но что же происходит в сцене? Ошеломленная, еще ничего толком не понимающая и не умеющая назвать Поликсена как бы ощупью выходит в неведомый мир, где живет Чудо. То есть происходит совершенная переоценка Поликсеной всего, что было раньше, открытие каких-то иных смыслов, которые еще и назвать-то неизвестно как. Ясно одно — нужен Платон, не знаю, что произойдет, не знаю, для чего нужен, еще ничего не понимаю, кроме одного — нужен, должен быть здесь, иначе — смерть. И это уже совсем не прежнее — той ножкой и подать сюда Платошу, а нет, так мышьяку! Теперь это совсем другое. И вот это-то и уловила Филицата. Не умом, надо думать, а сердцем почуяла: пришло к Поликсене не то баловство «от жира», что было, а новое, настоящее чувство. И это прекрасно, что пришло! И счастливая Филицата пытает Поликсену, так ли это? Правда ль, пришло? На ее провокации о «енерале», за которого надо замуж идти, о том, что Платон ей вовсе «не под кадрель», Поликсена не беснуется, не кричит, не капризничает, как обычно, а остается поглощенной, серьезной, как бы присягающей чему-то своему. И Филицате ясно: коли и не отравится, так что-нибудь такое выкинет, что костей не соберешь, если не послушается Филицата и не исполнит приказа привести Платона нынче же. Вот тогда-то она и скажет: «Ай, погибаю, погибаю! Вот когда моей головушке мат пришел!» — и не потому, что она чего-то испугалась или проиграла в чем-то. А потому, что при новой ситуации ей просто нет иного выхода, как идти ва-банк, уже не считаясь ни с каким риском, опасностями, страхом. И как у игрока — сердце замирает, ноги дрожат, но делает он ту сумасшедшую последнюю ставку, после которой либо банк сорвет, либо «пулю в лоб». Но… «есть упоение в бою!»

Если посчитать, чего мы пока достигли в проникновении в пьесу, то окажется, что уже многое прояснено и, думаю, нет необходимости это повторять и пересчитывать. Отмечу другое: все, что мы прощупали, есть действие, хотя говорили мы преимущественно о переживаниях, чувствах. Наша конечная цель, как известно, создание «жизни человеческого духа», значит, и исследовать мы должны душевные происшествия, которые скрыты за фактами. Оценивая факты, мы подходим к выявлению событий. Факт вырастает в событие только в результате оценки, то есть определения того влияния, которое он оказывает на течение жизни пьесы или роли. И мера этого влияния определяет значимость события. «Оценить факты — значит найти ключ для разгадки тайн личной духовной жизни изображаемого лица, скрытых под фактами пьесы. Было бы ошибкой устанавливать оценку фактов и событий пьесы однажды и навсегда. Необходимо при дальнейшей работе постоянно возвращаться все к новой и новой переоценке фактов, все к большему их духовному насыщению»¹.

Зыбкина. Уж это первое дело — долг отдать, петлю с шеи скинуть, — последнего не пожалеешь. Бедно, голо, да зато совесть покойна; сердце на месте.

Платон. Как это приятно, маменька, что у нас с вами мысли одинакие.
Идиллия! Яма больше не угрожает. Впереди свобода. Все так. Все правильно. Это — фабула. А что же по сюжету? Мы поняли уже, что для Платона основной конфликт — это конфликт правды и неправды. Торжествующей неправды и попранной правды. От этого и надо идти.

Что такое Зыбкина? Измотанная трудностями жизни, нужды, практично мыслящая женщина, для которой копейка важнее всего. И не по жадности, а по постоянной нужде. Надеялся Платон, что мать пойдет на то, чтобы всего лишившись, найти эти проклятые 200 рублей и купить ему свободу и честь? Нет. Реальной возможности достать деньги у них не было. Нужна была жертва. Подвиг. А ведь освобождение Платона — это победа правды. Значит, мать совершила подвиг во имя торжества правды. Вот что потрясающе для Платона. Для наивного Платона, который тут же закричит — вот она правда-то! Правда победила. А что значит найти союзника в мире, в котором правда попрана? Это счастье. И счастье это умножается тем, что союзником в сражении за торжество правды и поражение неправды становится мать, родной, близкий человек. Вот ведь что лежит под очевидным фактом — выкупом из ямы. Оказывается, душевный подвиг, жертва оплачивается не только за гробом, на небесах, а и здесь — на земле, в земной жизни! Только что Платон предстал перед нами как мученик идеи, своей веры. Теперь он награжден великим счастьем единомыслия, единодушия.

Вот такой окрыленный победой Правды идет Платон на зов Мухоярова, в надежде через него найти работу — ведь с завтрашнего дня Платон хоть и безработный, но вольный казак!

Но как же жаль денег-то бедной Пелагее Зыбкиной, ай, как жаль!

Филицата просит Зыбкину приютить до утра будущего «ундера».

Что тут примечательно? Ведь Филицата ни звука не говорит Зыбкиной, что Поликсена влюблена в Платона. Она уклоняется от разговора о «колдуне» — «до утра ворожбу отложили», — а приведенного «ундера» всячески «обесценивает»: он и старичок ветхий, и в дороге чуть не развалился… Зачем это? Ведь и Платона она ни в коей степени до самого конца затеи не посвящает в то, что делает, что происходит — наоборот. И Поликсена о планах няньки узнает лишь завтра утром, перед самым началом операции. Можно, конечно, объяснить просто: из суеверия — не говори вперед о деле, которое делаешь, сглазишь. Но думается тут дело похитрее. Филицата превосходно организует всю операцию. И одно из средств такой организации — минимум посвященных, чтобы не испортили, не болтанули, не повели себя не так, как надо. Ведь весь расчет на неожиданность. Молодец старуха! Да и мастер камуфляжа лихой.

И вот «ветхий старичок» впущен в дом Зыбкиной. Впущен в тот момент, когда Зыбкину буквально душит тоска от необходимости отдать такую уймищу деньжищ! От только что бывшего взлета романтической глупости уже и следа нет. Чего хочет сейчас более всего Зыбкина? Да чтоб успокоили ее совесть и уговорили денег не отдавать! Все равно кто, лишь бы уговорил. И вот сидит неизвестный тихий старичок, мирно жует яблочко-налив. И жалуется ему Пелагея Григорьевна на беду свою, на несправедливую долю. И что же? Да не старичок перед ней никудышный, а трезвый умный Учитель! Видит Сила Ерофеич, что перед ним дура непроходимая, и учит ее. Учит просто, спокойно, так как говорит о вещах столь естественных и очевидных для всякого разумного существа, что ничего и доказывать-то тут не надо, а просто «руки-то по локоть отрубить надо, которые свое добро отдают». Возражает Зыбкина, совестится, но {438} ведь только для того, чтоб надежнее, обстоятельнее убедил ее Сила Ерофеич. И какое же облегчение, когда убедил! Потому и скажет вскоре сыну: «совсем ты меня было с толку сбил; какую глупость сделать хотела!».

Но вот возвращается Платон, буквально отбиваясь от увязавшегося за ним Мухоярова.

Что же произошло? Окрыленный победой правды, союзничеством с матерью, вполне счастливый Платон приходит к Мухоярову, который его искал. Для чего? Для подделки в балансе, чтоб грабить старуху Барабошеву. Самое подходящее время выбрал Мухояров! Платон всегда и при любых условиях отказался бы от такого заработка. Но сейчас, на гребне радости все это приобретает совсем другой смысл и другое значение. Судьба просто-таки подсовывает ему возможность попрать зло, и снова, еще раз утвердить Правду. Ведь за спиной надежный тыл: мать, которая просто будет прыгать от радости, что сын не захотел бесчестным путем получить 150 рублей! Однако Мухояров знает толк в людях. Потому и пришел сюда, что знает — Зыбкина наверняка будет союзницей его, а не Платона, потому что, конечно же, «надо по локоть руки-то рубить…» и т. д. Да вот беда, не заметил Никандр тут постороннего старичка, и за то, что оплошал, сболтнул лишнее, накинулся на старикашку, высмеял, унизил. И вдруг… получает сокрушительный удар: старье это, «ветошь» преображается, распрямляется во всех смыслах и с такой мощной и зловеще уверенной силой говорит нечто совсем непонятное, но, однако, страшное: «У Барабошевых тебя держать станут ли, нет ли, не знаю, а я жить буду. А коли будем жить вместе, не прогонят тебя, так ты мне вот как кланяться будешь!»

Говорит так, что у стрелянного, тертого-перетертого Мухоярова челюсть отвисает. Наваждений. И старичок — снова старичок, хиленький да слабенький — ушел в трактир, как велено ему было Филицатой, подпаивать барабошевскую дворню.

Ничего не понял Никандр… что произошло?! А страшно. Оборотень. Наваждение. И, обругав всех и вся, сбегает от греха.

А что же на самом-то деле произошло?

Сила Ерофеич, как мы знаем, заведен Филицатой на «дело». Уровень этой заведенности мы определили: он идет грабить Мавру Тарасовну. Значит, во весь вечер, что бы ни делал Сила, он внутренне готовится к завтрашнему делу, душевно разминает себя, пробует себя и, так сказать, репетирует. Что завтра будет? Если Мавра еще способна ужаснуться при виде его, действительно жив в ее душе тот, прежний страх, то Силе надо и «подать» себя. Ломать Мавру он будет «инфернальными» средствами. Поэтому и готовит себя для игры в дьявола, в нечистую силу или некоего из ада вызволенного мстителя. Вот и пробует, вот и разминает себя. А тут попался барабошевский приказчик, жулик, проболтавшийся при нем. А ну ка, пугну! И как? Подействовало. Ай да Сила Грознов! Вот он каков!

Ну а Платон? Платон в восторге. И оттого, что правду утвердил, отказавшись от мошенничества, и оттого, что этот какой-то неведомый старикан пугнул жулика Мухоярова. И вот, наконец, он наедине с маменькой, другом милым, союзником любимым!

И происходит катастрофа. Тем более сокрушительная, чем менее подготовлен к ней Платон. Маменька отреклась. Маменька предала его, обрекла его в яму. И это ужасно. Но еще ужаснее, что предала она Правду! Долго не может поверить Платон такому превращению маменьки, шутит она, что ли?! И всеми силами души сопротивляется этому страшному пониманию. Когда же оно приходит — горе его безмерно. Именно горе. Не отчаяние, не борьба, не сопротивление, а горе. Потому горе, что блеснувшая надежда, радость, что Правда-то свое берет, Правда-то побеждает! — рухнула. А ведь известно: выше заберешься — больнее падать, а Платон высоко забрался, мечтатель бедный… «Что же мне делать-то? Кругом меня необразование, обошло оно меня со всех сторон, {439} одолевает меня, одолевает» — какое бездонное горе незащищенного юного сердца, ай ай ай…

И выход этому горю по такой знакомой юности дорожке — писать стихи. И не какие-нибудь, а «На гроб юноши»… И только вот, вроде бы, горе переходит во вдохновение, как Филицата зовет на свидание. «Да ведь это мука моя! Ведь тиранство она надо мной делает!» — стонет Платон. И тут Филицата сообщает, что зовет его Поликсена проститься, так как выдают ее за «енерала». Зачем это? Зачем говорить о свадьбе, которая все равно не состоится, потому что завтра будет «колдовство», которое все перевернет? Очевидно, ответ один. Если не поняв, то почувствовав, что с Поликсеной после давешнего произошло что-то странное и серьезное, Филицата напоследок проверяет — а так ли любит Платон Поликсену, чтобы стоило все это опасное дело доводить до конца? Знаю, любит… а все-таки? Дело-то серьезное — ведь отрежешь — обратно не пришьешь. Вот и надо примерить еще и еще раз, пока не поздно. Ведь как ни куражится Филицата, как ни ловко все устраивается, а поджилки-то дрожат, дрожат… Страшно ведь…

И что же она — убедилась? Убедилась! Почему? Да потому, что видит глубину горя и искренность горя Платона. А что еще важно — его сломленность этим горем. Значит, велико оно, да и не было бы горя такого, кабы не было любви такой. Вот и поплелся Платон на скорбное прощание. С Поликсеной. С надеждами. С верой в победу Правды, которая и не победила… и не может победить?

С песней возвращается после встречи с дворником и садовником Сила Грознов. По укрепившейся театральной традиции — вдрызг пьяный. Какая ерунда! В этот вечер он пребывает в страшном напряжении и предельной мобилизованности. Это — раз. Второе: в кабак он ходил не пьянствовать, а на важнейшую разведку, на сбор информации, которая ему нужна как воздух, ведь он не имеет права хоть в чем-нибудь ошибиться. Другое дело, что там он играл пьяненького старичка, с которым можно болтать откровенно. Играл. И вот на волне этой «роли», в образе пьяного и чуть бузливого старичка-забияки он и является перед Зыбкиной.

И зачем же он рассказывает ей всю эту историю о старой любви, озорстве и клятве? Потому ли, что «у трезвого на уме — у пьяного на языке»? Не ет, больно просто было бы. Потому, что на темной бабе Зыбкиной он проверяет шансы на успех. А вдруг в ответ на такой жуткий рассказ она расхохочется, поймет, что все это глупость и вздор, и ничего страшного в этой «страшной» клятве нет и быть не может. Но Зыбкина заворожено слушает, во все верит, и понятно, что для нее «страшная» клятва страшна, и она бы тоже, дав — не дай бог! — такую клятву, дрожала бы и боялась за свою жизнь. А зачем при этом играть пьяного? Да и потому, что не прикрывшись чем-то о таком, вроде бы, и не расскажешь да еще человеку, которого первый раз видишь; и потому, что из кабака-то он шел «пьянехонький», а его собутыльники ведь живут напротив, «через дорогу перебежать», и могут видеть и слышать, каким он бредет на ночлег; и потому, что ежели он бредет к дому пьяный и с песнями, то как же это — пришел, и вдруг трезвый? Вот по всем этим причинам и продолжает Сила Ерофеич прикидываться пьяным, но трезво делать свое дело. Итак, все идет как надо, все сулит успех, и воскликнет он в заключение: «Царю мой и боже мой!» — страстное свое заклинание, мольбу об успехе «колдовства».
«Лунная ночь», пишет Островский в ремарке к третьему акту. Самое бы время вынести сейчас мешки с крадеными яблоками, но как назло всех тянет в сад — больно ночь хороша. Или тревоги покоя не дают? И приходится подвыпившему с Грозновым Глебу выкручиваться, морочить Мавре Тарасовне голову всякими заверениями и обещаниями. Но ведь «вора поймать и предоставить» не в меру подозрительной хозяйке становится просто-таки {440} необходимо — напряглись обстоятельства!

Мавра Тарасовна с пристрастием допрашивает Филицату о сыне. Видно, невмоготу стало терпеть его пьянство, расточительство и вранье. И Филицата охотно раскрывает все безобразия, которые творит Амос Панфилыч вкупе с Мухояровым. И затем без видимой логической связи говорит: «Платона даром обидели, — вот что! Он хозяйскую пользу соблюдал и такие книги писал, что в них все одно, что в зеркале, сейчас видно, кто и как сплутовал. За то и возненавидели». Для чего это? Ведь рядышком, через улицу, припасен «колдун», который завтра совершит чудо-переворот. Чего ж сейчас говорить о Платоне, тем более что он так сильно раздражил и настроил против себя хозяев? Видимо, Филицата проверяет, насколько Мавра будет сопротивляться тому требованию, которое завтра предъявит ей Грознов. И получает подтверждение: Платон должен быть наказан. «Конечно, такие люди дороги; а коли грубит, так ведь одного дня терпеть нельзя», — говорит Мавра.

Вот как. А Филицата ведь подумала: если б сообразила Мавра, что дело валится, что обворовывают ее, и сменила вдруг гнев на милость, может, тогда и «колдуна» не нужно было б, и вышла бы хозяйке «амнистия», отменила бы нянька «колдовство». Но — куда там! Если допустить такой ход мыслей Филицаты, тогда все ее разоблачения приобретут несколько иной характер: она так горячо и искренне разоблачает Амоса и жульничества, которыми оплели хозяйку, потому что это может сработать на пользу Платону.

Амос впадает в панику: дела оказывается столь плохи и так они и Никандром проворовались, что сумма, которую нужно достать, непомерно велика. Но иного выхода, как вытрясти ее из маменьки, нет. Замечу, что как ни серьезны, ни катастрофичны дела Амоса, настолько он сросся со своей фиглярской игрой, что даже в этих обстоятельствах не может просто и по-человечески что-то решать, что-то понять, обдумать, о чем-то говорить. Снова и снова — лицедейство заправского клубного шута.

И разыгрывается новый спектакль. Роли между ним и Мухояровым распределены точно, дуэт хорошо спелся, один дополняет другого, и — пошли в атаку. Только в силу того, что, как говорил о себе сам Амос «у меня в голове рассуждения нет, и что к чему — это мне не дано», то и мелет он такое, на чем и круглую дуру не проведешь. А Мавра Тарасовна, как ни темна, ни суеверна, а дурой-то ее не назовешь.

«Пойдем, миленький, в комнатах потолкуем, да векселя и все счеты мне принесите! Я хоть мало грамотна, а разберу кой что» — вот и весьма опасный финал этого «спектакля» о добыче сахара, который лежит по берегам рек.

Отличное это словечко у Мавры Тарасовны — «миленький». Всем она его говорит, всех уравнивает в своем небрежении к человеку и уничижении его.

Ждут не дождутся ухода не в меру разговорившихся хозяев и Глеб — мешки же! — и Филицата — свидание же! И тут Филицата совершает промах: если бы она просто гуляла по саду с Поликсеной — что тут такого? Однако она стремится прогнать Глеба, даже дает ему своего рода взятку — «бери мешок, тащи, куда тебе надобно; мы и видели, да не видели». Этим-то и выдает себя Филицата: значит, будет здесь чужой, которого не должен видеть Глеб. А раз будет чужой, то вот и случай «вора предоставить»!

Дорога свободна. Осталось дать сигнал припрятанному Платону и свести влюбленных.

Но прежде чем начнется свидание, надо вспомнить и понять некоторые обстоятельства. После того как Поликсена потребовала привести ей Платона, она никакой новой информации не имела. Значит, в течение всего дня она взращивала в душе, так и так пересматривая и снова и снова обдумывая, то, что произошло днем с чтением письма и подвигом «храброго лыцаря» Платона. Конечно, {441} ее не может не будоражить история с найденным для нее женихом генералом. Ведь угроза насильственного замужества стала вполне реальной и близкой.

Идя на это свидание, Поликсена существует в совсем ином качестве, чем то, что было вчера. Позже она скажет Платону: «Постой, погоди; не трогай, не мешай мне. Я думаю». Весь день она была занята этой несвойственной ей работой — она думала. И мысли, которые пришли к ней, заставили новыми глазами взглянуть на свои отношения с Платоном и на него самого и что-то качественно изменили в Поликсене. Она лишь внешне та же. Внутренне — она совсем другая.

Но Платон этого не знает. Для него нынешнее свидание такое же, как и предыдущие: любовная прихоть балованной, откормленной купеческой дочки, которая только для «времяпровождения» привечает бедного конторщика, нисколько не заботясь, что этим разбивает его сердце, полное любви. Только сегодня все муки умножились, а эта безнадежная «любовная канитель» пришла к должному завершению — Поликсену выдают за генерала. Значит, Платон, который и так уже был изранен и злыми ударами судьбы, и крушением хрупких побед Правды, этим известием добит окончательно. И на свидание это идет как на прощание, на последнее свидание. Ведь еще дома, когда его зовет Филицата проститься с Поликсеной, он горько говорит: «Вот она, жизнь-то моя, — одно горе оплакал (то есть яму и предательство матери. — М. С.), другое на плечи валится. Одни стихи не кончил, другие начинай! (в задумчивости) Вот и повезут, и повезут нас врозь: ее в карете венчаться с генералом, а меня судебный пристав за ворот в яму».

Это очень существенно, что в дальнейшем объяснении с Поликсеной присутствует не только обычное социальное неравенство, но и это чувственное противоположение: ее жизнь поворачивает к счастью (так как ведь Платон убежден, что то, что есть между ним и ею, для Поликсены не любовь, а баловство!), его жизнь — в горе, в яму!

Вот с таких совсем разных душевных позиций вступают они в сцену, которую принято играть как страшно смешную! Почему?! Потому только, что Поликсена говорит смешные «купеческие» реплики? Что она похожа на всяких известных нам липочек и подобных героинь? Ну а на каком языке она может говорить?! Пусть в ней произойдет любой душевный переворот, но навыки-то жизненные, речевые, всяческие — все те же. И важно тут не то, что говорит Поликсена и какими словами, а то, что она имеет в виду, что хотела бы сказать. Поэтому в этом разговоре происходит досадный для смысла и комический для стороннего наблюдателя разрыв формы и содержания! И смешна сцена только по форме — по форме речи, по форме поведения. Чувства же находятся на уровне высокой поэзии. И драмы. Только если не учитывать предлагаемых обстоятельств пьесы, разбором которых мы занимаемся, эта сцена может показаться комической по содержанию. Только если подходить к ней по проторенной дорожке «театрального мышления». И если уж подумать о правильной реакции зрителя — это добрая улыбка, иногда сочувственный краткий смех, а вовсе не тот зрительский гогот, который особенно на концертах так часто сопровождает эту глубокую, лирическую, трогательную и очень серьезную по жизни сцену.

Каково же движение сцены?

Поликсена призвала Платона для того, чтобы сказать ему о том, что открыла в себе, в нем, о том новом, что началось с сегодняшнего утра и что нисколько не похоже на все, что было до того. Но ведь это же безумно трудно объяснить! Даже имея больший словарный запас, чем Поликсена. Мы теперь все время будем убеждаться, насколько произносимые слова не передают желаемого смысла. Смотрите:

Платон. Да что мне здесь делать! Я в последний раз {442} вам удовольствие, а себе муку делаю; так имейте сколько-нибудь снисхождения. Я и так своей судьбой обижен.

Поликсена. Как ты можешь жаловаться на свою судьбу, коли я тебя люблю. Ты должен за счастье считать.

Платон. Да где ж она, ваша любовь-то?

Поликсена. Вот я сейчас тебе докажу ее. Садись! Только ты подальше от меня. (Садится на скамейку.) Ну вот, слушай!

Платон. Слушаю с.

Поликсена. Я тебя полюбила.

Платон. Покорно вас благодарю.

Поликсена. Может быть, ты и не стоишь, да и конечно не стоишь.

Платон. Лучше бы уж вы не любили, мне бы покойней было.

Поликсена. Нет, это я так, к слову, чтоб ты больше чувствовал. А я люблю тебя, люблю и хочу доказать.

Платон. Доказывайте!

Поликсена. Миленький мой, хорошенький! Так бы вот и съела тебя…
Что же происходит? Разговор на разных языках, о разном! Он говорит о «вчерашней» любви, об этой маяте «при луне», которую и любовью-то не назвать, одно тиранство. Она — о том, что полюбила. По-новому, по-другому! А он не понимает, что по-другому, и отвечает «на вчерашнее» признание — «Покорно вас благодарю». Обидно ей? Ну, конечно же, обидно. И обиду эту она выражает на своем «диалекте»: «может быть, ты и не стоишь», но тут же спохватывается, потому что не ссориться она сюда пришла и тогда говорит «я люблю тебя, люблю и хочу доказать». Это важнейшая фраза! Что «доказать»? Свою способность к ответному подвигу. И это, как мы знаем, будет иметь продолжение и подтверждение в ближайшем будущем.

Но пока она может все это доказывать только на словах. Вот и хочет она его «съесть», «расцеловать». Что это? То, за что Платон принимает эти обещания — причуды богатой невесты, которая никогда не перейдет социальной границы и ничего себе не позволит с нищим, с неровней. Да нет же! Сейчас сегодняшняя Поликсена способна на что угодно, на все, чего нельзя, и силой сдерживает себя потому, что и сама еще не все поняла, и сама еще не обвыклась с чудом, которое на нее снизошло, и Платону еще не объяснила того, что с ней случилось и что он должен понять и принять как совершенно другую норму их отношений. А он не понимает! И думая, что все по-старому, только бессовестней, потому что говорить ему о том, что она «съела бы» его, выходя за генерала, и жестоко, и бессовестно, и безнравственно! Вот он и обрушивает на нее свой сокрушительный монолог. Монолог дерзкий, ни по какой статье не дозволенный! Что же слышит Поликсена? Хоть и говорит по заведенному порядку, по инерции: «Как ты смеешь?..», но все ее существо замирает от восторга: вот это любовь! Вот это огонь! И Поликсена провоцирует и проверяет, есть ли край этому счастью, этому чуду:

Платон. Отчего же и не говорить, коли правда?

Платон. Нет, уж правду я никому не побоюсь говорить. Самому лютому зверю — льву и тому в глаза правду скажу.

Поликсена. Он тебя растерзает.

Платон. Пущай терзает. А я ему скажу: терзай, ну, терзай, а правда все-таки на моей стороне.

Весь пылкий монолог Платона, все его горячие нападки на барабошевское мироустройство — это не про любовь. Или не только про любовь. Это реванш за собственную измену Правде! Ведь он заколебался, когда обстоятельства