Л. И. Зарембо «слово о полку игоря святославича…» Я. О. Пожарского в русской критике 1820 — 30-х годов

С. Е. Трунин

Самоидентификация Одинокова во многом осуществляется путем соотнесения различных ипостасей его Я с героями Достоевского, а некоторых моментов его биографии — с эпизодами из произведений русского классика. Цель автора «Бесконечного тупика» — самопознание и, через постижение себя самого, познание русского национального характера.

Так, Галковский вскрывает ироничность Достоевского, повторяя характерный для его персонажей смешок «хе-хе» (в примечаниях № 24, 74, 100, 373, 867 и др.), который часто встречается в «Преступлении и наказании». В пространстве романа «Бесконечный тупик» «хе-хе» объединяет и иронию, и гоголевский «смех сквозь слезы». Одним из ярких примеров, подтверждающих это, является восприятие Одиноковым смерти отца: «Да, жил, понимаешь, существовал, а тут, хе-хе, “собирайте вещи”» [1: 74]. Примечательно, что у Одинокова нет имени-отчества (его «говорящая» фамилия подчеркивает одиночество героя). Возможно, поэтому он воспринимает смерть отца так болезненно. Использование «хе-хе» свидетельствует не только о самоиронии, но еще и об отсутствии культивирования своего Я. Галковский вслед за Достоевским вскрывает такую национальную черту русского характера, как принижение своих достоинств, скромность и ненавязчивость в описании собственных достижений.

Стилизуя манеру ранних произведений Достоевского (в частности, «Двойник» и «Записки из подполья»), Галковский описывает мечту Одинокова увидеть Набокова: «А я где-нибудь так, издалека, на старика (т. е. Набокова — С. Т.) один раз посмотрел, и мне больше ничего бы и не надо было. И было бы хорошо. Я это так ясно, так реально, так правдоподобно представляю. Весь ход мыслей ясен» [1: 435]. В образе Одинокова уживаются одновременно и «маленький человек», и «подпольный». Способность к рефлексии, которой он наделен, выявляет архетипические черты его характера, присущие многим героям Достоевского. В одном из монологов Одиноков признается, что его жизнь трагична, и этому он находит следующее объяснение: «Возможно, я необыкновенно поглощен собой и очень в себя вдумался, вчувствовался. Ведь трагедия это, собственно, не само несчастье, а его осознание» [1: 153]. Этот фрагмент интертекстуально отсылает к Достоевскому, в произведениях которого многие герои именно осознают трагичность происходящего с ними, что делает события еще более мрачными. Кроме того, Одиноков сознательно юродствует: ему представляется, как его называют «дурачком», как он унижен в глазах других людей. Такая модель поведения также близка многим героям Достоевского. С другой стороны, общество для Одинокова — это «прозрачное желе элементарных эмоций, легко поддающееся простейшим манипуляциям» [1: 392]. Мегаломания Одинокова корнями уходит в произведения русского классика (в творчестве Достоевского она реализована образами Раскольникова, Ставрогина, Кириллова и других). Одиноков вносит ясность в понимание своего поведения: «Я умею господствовать, я всегда господствовал над ситуаций, но я не умею властвовать» [1: 392]. Одиноков имеет потенциал к властвованию, однако, являясь высокоразвитой личностью, он осознает утопичность идей некоторых персонажей Достоевского (например, Раскольникова, Ставрогина). По мнению автора, «Одиноков превращается в бесцельную стилизацию, идиотски обыгрывающую собственную гениальность» [1: 648]. Цель стилизации, которую осуществляет Галковский, заключается в следующем: Одиноков впитывает опыт героев Достоевского, рефлексирует над ним, анализирует в контексте своего времени и выявляет его актуальность и знаковость. Стилизация образа Одинокова под различных героев Достоевского многослойна. Задача исследователя — систематизировать эти напластования литературных кодов с целью обрисовки целостной картины интертекстуальных отсылок, переплетающихся и дополняющих друг друга.

Воспоминания Одинокова, связанные с отцом, представляют собой небольшие зарисовки, персонажи которых во многом копируют поведение героев Достоевского. Обстановка и атмосфера происходящего также сходна с описаниями, встречающимися в произведениях Достоевского. Например, в Примечании № 6 Одиноков вспоминает, как его пьяный отец катался на санках на растаявшем катке: «Вдоль ограждения стояла толпа зевак. Почему-то мое первое впечатление было, что ему ноги трамваем отрезало и он как юродивый ковыляет на инвалидной тележке. /…/ Я бросился его спасать — папочка! папочка! Воды было на катке по щиколотку, я моментально промок /…/» [1: 4 — 5]. Похожую ситуацию детского отчаяния встречаем в рассказе Достоевского «Сон смешного человека», в котором описывается девочка лет восьми (Одинокову в описываемом эпизоде «лет 9»): «Девочка была лет восьми, в платочке и в одном платьишке, вся мокрая, но я запомнил особенно ее мокрые разорванные башмаки и теперь помню. /…/ Она не плакала, но как-то отрывисто выкрикивала какие-то слова, которые не могла хорошо выговорить, потому что вся дрожала мелкой дрожью в ознобе. Она была отчего-то в ужасе и кричала отчаянно: “Мамочка! Мамочка!”» [3, XXV: 106]. Но более всего данный эпизод интертекстуально связан с романом «Братья Карамазовы» Достоевского. Девятилетний Илюшечка, отца которого принародно оттаскал за бороду Дмитрий, не может этого вынести, его детское сердце переполнено отчаянием от перенесенного позора: «Папочка, /…/, папочка, милый папочка, как он тебя унизил!» [3, XIV: 190]. В этом эпизоде Галковский ориентируется на Достоевского как на знатока детской психологии.

Одиноков неоднократно описывает обиды, причиненные ему отцом, который часто наказывал несправедливо. В связи с этим возникает проблема «слезинки ребенка», затронутая Иваном Карамазовым в «Братьях Карамазовых». Герой Достоевского считал, что никакая мировая гармония не может быть оправдана хотя бы одной слезинкой ребенка. Одиноков предлагает собственное понимание этой дилеммы. Для пьяного отца, ни за что ударившего его в столовой, эта проблема решалась следующим образом: «Компот из сухофруктов слезинку на весах революции явно перетягивал» [1: 108]. Одиноков принимает это со смирением: «недоуменно-мучительный поиск оправдания: за что? что же я такого сделал? а ведь “сделал”, просто так не может же быть щелбан-молоток…» [1: 108]. Любовь к отцу заслоняет все причиненные им обиды. Одиноков покорно соглашается с поворотами судьбы. Будучи взрослым, он стремится оправдать поведение своего отца, память о котором ему очень дорога.

Своеобразное преломление теории Раскольникова обнаруживаем в Примечании № 224. У Достоевского Родион Романович выстраивает теорию, согласно которой власть имущие имеют право на убийство. Но в конце романа он приходит к христианскому раскаянию. Одиноков балансирует между осознанием себя «тварью дрожащей» и Наполеоном: «И вот я, крыса номер миллион такой-то, мнил и мню себя королем» [1: 145]. То есть позиции гения и клоуна ему одинаково близки: «Парадокс: я всегда себя очень высоко ценил, но очень низко оценивал. Я думал: моя жизнь обладает для меня высшей ценностью, но в глазах окружающих я не имею никакой цены» [1: 145].

Практически все детские воспоминания Одинокова связаны с мотивом «униженных и оскорбленных». Одноклассники в школе самыми разнообразными способами унижают его. Герой, анализируя свой статус в обществе, приходит к следующему заключению: «И вот смерть отца, ее ужас, комизм и нелепость и воплотились навсегда в образе “вешалки”: я, нелепо раскачивающийся посреди толпы школьников. Здесь произошла идентификация с отцом. Я как бы вобрал в себя его предсмертный опыт. /…/ Я понял, что в этом мире я всегда буду никчемным дураком, и всё у меня будет из рук валиться, и меня всю жизнь будут раскачивать на вешалке, как раскачивали моего отца» [1: 150]. Одиноков унижаем окружающими, как и 9-летний Илюшечка из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Ребенок так или иначе впитывает опыт родителей. Илюшечка умирает с болью о пережитом унижении. Одиноков живет с этим, каждый день напоминая себе о том, что он сын своего отца. Униженность персонажа «Бесконечного тупика» ежедневно удваивается, потому что он не может преодолеть генетическую связь с отцом. В то же время Одиноков испытывает к отцу какую-то необъяснимую «любовь-ненависть», «любовь-смерть» (см. Примечание № 591, с. 425). Примерно в возрасте 13 лет он мстил отцу за очередную несправедливость: «Да, жизнь твоя в общем-то прожита. (Сложа руки на животе, с деланным сочувствием. И далее уже открыто ядовито). Всю жизнь пропридуривался, а теперь, хе-хе, пожалте в мир иной, где ни аванса, ни пивной. В наш советский колумбарий» [1: 250].

Будучи человеком унижаемым, Одиноков в детстве пробовал сам выработать в себе способность унижать. В одном из эпизодов рассказывается, как он, будучи уже 14-летним и находясь в больнице, заставлял других мальчиков в палате выучивать стихи на немецком и читать их вслух. Одиноков копировал модель поведения, от природы ему чуждую, но вполне приемлемую для его ровесников. Таким же стремлением быть признанным в коллективе обладал и Коля Красоткин, 14-летний герой «Братьев Карамазовых», легший между рельсами только для того, чтобы впоследствии его не сочли трусом. Красоткин также способен унизить человека (достаточно вспомнить эпизод с Илюшечкой, которого он заставил испытывать угрызения совести). То, что по мере взросления Одиноков ведет себя по-разному, не случайно. Это объясняется как особенностями развития детской психики, так и тем, что Галковский нередко ориентируется на художественные модели романов Достоевского. Дети у него разные, каждый со своим характером и представлениями о мире. Галковский стремится выявить степень близости Одинокову того или иного персонажа Достоевского с целью анализа проблем, актуальных как для XIX века, так и для личности в XX веке, развивающейся в условиях советского режима. Переходя во взрослое состояние, Одиноков начинает примерять маску подпольного человека, которая оказывается ему впору: «Я вот тут бочком, бочком в щелочку пролезу. Незаметненько-с. Хи-хи. И больше обо мне, клянусь, не узнаете. Я, как мышка, тихо-тихо. Вот тут» [1: 483]. В самохарактеристике поведения Одинокова появляется заметный оттенок иронии. Более того, становление мировоззрения Одинокова осуществляется под воздействием философии Подпольного человека, который в скобках говорит о себе: «Я постоянно считал себя умнее всех, которые меня окружают, и иногда, поверите ли, даже этого совестился. По крайней мере, я всю жизнь смотрел как-то в сторону и никогда не мог смотреть людям прямо в глаза» [3, V: 103]. Одиноков, впитывая этот опыт, развивает в себе культ гениальности и определяет ее следующим образом: «В чем же заключается моя гениальность? В признании своей гениальности. В признании гениальности как высшем типе смирения, ибо это есть для меня выражение максимальной степени собственной ничтожности» [1: 37].

Герой Галковского имеет одновременно ряд сходств и различий с персонажами Достоевского. Подпольный человек испытывает приступы «любви-ненависти» (его отношения с Лизой), что близко и Одинокову. Оба героя крайне самолюбивы и открыто в этом признаются [см.: 3, V: 103; 1: 645]. Когда Лиза уходит от героя «Записок из подполья», он сначала хочет ее вернуть, но потом его одолевают сомнения: «Разве я не возненавижу ее, может быть, завтра же, именно за то, что сегодня целовал ее ноги? Разве дам я ей счастье? Разве я не узнал сегодня опять, в сотый раз, цены себе? Разве я не замучу ее!» [3, V: 177]. Он боится признаться себе в том, что не способен любить. Одиноков же стремится трезво оценивать свои поступки и потому считает: «Я никого в жизни не любил. Конкретного, живого человека. Уважал, сочувствовал, испытывал симпатию, привязанность — сколько угодно. Но я никогда никого не любил. Никогда не отдавал себя» [1: 410].

Безусловно, позиция Подпольного человека близка Одинокову. Однако Галковский лишает своего героя того пафоса, с которым воспринимают себя персонажи Достоевского. Одиноков предельно искренен и прямолинеен в своих суждениях. Галковский стремится «высветить» подпольного человека в Одинокове, показать их «генетическое» родство.

Помимо прямой рецепции художественных текстов Достоевского, Галковский оставляет за Одиноковым право быть еще и самостоятельным читателем наследия русского классика. Наиболее интересными Одинокову представляются образы Раскольникова и Ивана Карамазова, идеи которых он анализирует с точки зрения философа.

В контексте романа «Преступление и наказание» теория Раскольникова терпит крах. Одиноков не стремится ее реанимировать. Свое несогласие он выражает посредством иронии и даже прямого отрицания (в Примечании № 929). В Примечании № 567 Одиноков объясняет отношение к нему окружающих тем, что он «тварь, но не творец» [1: 406]. Он словно примеряет на себя суть раскольниковской теории («Я максимально приблизился к акту творения и потерял свою человеческую сущность. Потерял смысл жизни» [1: 406]), тем самым обнаруживая близость психологии Раскольникова его жизненным установкам. В то же время в Примечании № 72 читаем противоположное утверждение: «Я знаю, что я человек. Никогда не считал себя ни животным, ни божеством» [1: 55]. Таким образом, прибегая к деконструктивистскому анализу этой теории, Одиноков разоблачает ее. Но парадоксальность его мышления и поведения не случайна и объясняется самой природой образа: Одиноков соткан из парадоксов (он и художественный персонаж, и читатель, и автор одновременно). Постмодернистская ирония также ему не чужда — это он блестяще демонстрирует в Примечании № 929, полагая, что у Раскольникова есть «более интересная фраза, чем постоянно цитируемая “тварь”: “Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего”» [1: 656]. Очень часто, цепляясь за какую-нибудь логическую ниточку, Одиноков разматывает целый клубок новых смыслов, интерпретируя сюжеты по-новому.

Многие герои Достоевского стремятся к обретению Бога. Для Одинокова этот вопрос решен однозначно: «Связь с Богом для меня односторонняя. Бог обо мне не знает, а я о нем знаю. Я его люблю и плачу перед ним в одиночестве. /…/ О Боге рядом, Боге помогающем и подумать не могу. Если Бог мне помог, значит это не Бог» [1: 358]. И главную причину такого отношения к Богу Одиноков сам же определяет: «Именно ИНТИМНО Бога для меня не существует» [1: 609]. Одинокова, в отличие, например, от Ивана Карамазова, не посещает черт, хотя возможность такой встречи герой Галковского допускает. Задаваясь вопросом о том, кто будет исследовать через тысячу лет его эпоху, и иронизируя, сам же отвечает: «Какой-нибудь “золотушный, из неудавшихся, с насморком”. И вот он прыг-прыг на копытцах к стеллажам на букву “О”. И лапкой хвать мою папочку» [1: 67]. Процитированные им слова, относимые к литературоведу будущего, являются характеристикой черта в «Братьях Карамазовых». Интертекстуальная связь Одинокова с Иваном Карамазовым исчерпывается этим сюжетным поворотом.

«Герой “Бесконечного тупика” находится в поисках своего “я”, которое (в соответствии с постмодернистским мироощущением) мыслится как растворенное в чужих текстах, составленное из чужих цитат» [5: 108] — таково понимание А. Мережинской. Автор данной интерпретации не учитывает то, что образ Одинокова децентрирован. Посредством мозаичного изображения этого персонажа Галковским осуществляется попытка воспроизведения собственной картины мира, обнаруживающей отсылки к чужим. А. Казаркин сравнивает Одинокова с другими персонажами, близкими к нему: «Как Веничка (герой «Москвы-Петушков». — С .Т.) — подрыв русского юродства, так Одиноков — саморазоблачение “лишнего человека”. Его умствование — совершенно необязательное и самодостаточное занятие. Если у героя Розанова было что-то близкое к эксгибиционизму, то у Одинокова — своего рода тип “высокой” интеллектуальной мастурбации» [4: 58—59]. Искренность Одинокова воспринимается автором этой интерпретации искаженно. Персонаж Галковского вовсе не саморазоблачается, а стремится, прибегая к философским методам, проанализировать соответствие выстраиваемой картины мира требованиям общества. Осознавая трагичность своего положения, герой констатирует невостребованность Личности советским обществом.

Обнаруживая интертекстуальную связь Одинокова со многими персонажами Достоевского, Галковский одновременно вскрывает и то новое, чем отличается его герой от персонажей русского классика. Одиноков конденсирует в себе черты и высказывания многих из них, хотя автор по-своему их переосмысливает и интерпретирует. В результате пространство романа «Бесконечный тупик» насыщается новыми смысловыми кодами, позволяющими воплотить представления постфилософии. Образ Одинокова в романе — яркий пример как преемственности традиции, так и ее трансформации в постмодернизме: автор прибегает к коллажированию цитат и интертекстов, в результате чего образуются новые смысловые поля, в пределах которых развивается и интерпретируется образ главного героя «Бесконечного тупика».

Таким образом, художественная рецепция Достоевского осуществляется Галковским в романе по трем направлениям:

1. 
   стилистическая рецепция (Галковский использует стилистику Достоевского в обрисовке художественных персонажей, обстановки, психологии героев — Одинокова, его родителей и сверстников);
   
2. 
   интертекстуальность как художественное средство создания образа героя (личность, поведение, концептуальная картина мира Одинокова «сотканы» из интертекстуальных отсылок к героям Достоевского);
   

____________________________

1. 
   Галковский Д. Бесконечный тупик. — 2-е изд. — М.: Самиздат, 1998. — 708 с.
   
2. 
   Галковский Д. Е. Магнит. — Псков, 2004. — 456 с.
   
3. 
   Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. — Л.: Наука, 1972 —1990.
   
4. 
   Казаркин А. П. «Маргинальный человек» — что дальше? // Постмодернизм: pro et contra. Мат. междунар. конф. / Под ред. Н. П. Дворцовой. — Тюмень: Изд-во «Вектор Бук», 2002. — С. 54 — 63.
   
5. 
   Мережинская А. «Знаки классики» в прозе Д. Галковского. К проблеме художественной специфики русского литературного постмодернизма // Русская литература. Исследования. Сб. науч. тр. Вып. IV.— К.: ИПЦ «Киев. ун-т», 2003. — С. 104 —111.