Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Я думаю, что встретился с про­блемами, ис­ка­ние решения кото­рых определяет всю жизнь ученого.

Семьсот лет назад священник Робер Сорбонн устроил в Париже богословскую школу с общежитием для бед­ных студентов сначала на шестнадцать человек.

Еще при жизни основателя школа получила мировую известность. Она предоставляла в своем общежитии ме­ста четырем главным национальностям Европы — фран­цузам, немцам, англичанам и итальянцам — сначала по четыре, а потом по девять человек каждой националь­ности.

Особую славу Сорбонне доставила постановка препо­давания.

Курс обучения тянулся десять лет, а на последнем экзамене студент подвергался испытанию, продолжавше­муся двенадцать часов без перерыва и отдыха. Экзамен заключался в диспуте с двадцатью спорщиками, которые сменялись через каждые полчаса, в то время как экзаме­нуемый не пил, не ел, не отдыхал. Выдержавший испы­тание получал сразу звание доктора Сорбонны — сте­пень, ценившуюся в продолжение пяти веков чрезвычай­но высоко.

Французская революция прекратила существование богословской школы; в 1808 году Наполеон передал зда­ния Сорбонны в распоряжение Парижского университета; научная слава Сорбонны с богословского факультета перенеслась на Парижский университет, который по ста­рой памяти и до сих пор зовется Сорбонной.

Под вековыми сводами Сорбонны в связи с историей ее явился уму Вернадского афоризм, который он неред­ко повторял:

— Франция делает открытия, Англия и Америка их признает, а Германия применяет на практике!

Вернадские приехали в Париж 30 июня; с помощью старых друзей они устроились на жизнь в двух комнатах вблизи Сорбонны. Договаривался о порядке лекций Вер­надский с заместителем ректора профессором Жантилем, геологом и географом. Красивый, статный человек с се­деющей бородою и слегка вьющимися волосами, Жан­тиль напомнил гостю Жюля Верна и как-то сразу рас­положил к себе учтивостью и благодушием.

Однако хорошо начавшийся деловой разговор он ис­портил, предложив прибывшему из России ученому но окончании намеченного курса остаться профессором Па­рижского университета навсегда.

Вернадский отверг предложение. Француз удивился:

— Почему же, профессор?

— Я русский человек!

— Но, профессор, бывают обстоятельства...

— Мои обстоятельства — данное слово, этого доста­точно! — резко прервал его Владимир Иванович и воз­вратился к разговору о лекциях.

По поводу прочитанного в Сорбонне курса геохимии Владимир Иванович писал друзьям в Россию, что одно­временно с чтением лекций он пишет для печати книгу «Очерки геохимии», в которой «дает синтез работы всей своей жизни».

Такой характер лекций Вернадского вполне отвечал требованиям университета. Факультет хотел, чтобы Вер­надский, как основоположник новой науки, дал обзор проблем геохимии, выдвигая особенно те, над которыми он сам работал.

Чтению лекций предшествовала обычная у францу­зов реклама, казавшаяся в глазах русского ученого не­ожиданной и неловкой. По улицам Парижа вереницею ходили люди, одетые в ливреи Сорбонны, с плакатами, из которых можно было узнать, что в Сорбонне начинает чтение лекций профессор Вернадский. Известности рус­скому имени такой способ популяризации не прибавил, разве что приучил к нему слух парижан, далеких от науки.

«Геохимия» Вернадского вышла в Париже на фран­цузском языке в 1924 году, одновременно с окончанием лекций в Сорбонне. Но вошли туда лекции первого года, посвященные в основном работам самого Вернадского. Курс, читанный во втором году, — история железа, ме­ди, свинца, редких элементов — остался в рукописи.

Как синтез работ всей жизни, парижская «Геохи­мия» Вернадского состоит из очерков о живом веществе, о радиоактивных элементах, о кремнии и силикатах в земной коре.

Этим очеркам предшествует введение, посвященное истории геохимии.

Впервые вводя в широкое научное обращение поня­тие живого вещества как совокупности организмов в их геохимическом значении, Вернадский говорит:

«Понимаемое таким образом живое вещество совер­шенно сравнимо с другими телами, имеющими значение в химии земной коры, — с минералами, горными порода­ми и жидкостями».

Так был достигнут берег, о который долго и упрямо билась человеческая мысль. Приводя в качестве примера заметку Карутерса, Вернадский писал:

«Эта туча саранчи, выраженная в химических эле­ментах и в метрических тоннах, может считаться анало­гичной горной породе, или, вернее, движущейся горной породе, одаренной свободной энергией. Перед лицом раз­нообразия и необычайного величия Живой Природы ту­ча саранчи незначительный и мимолетный факт. Суще­ствуют явления бесконечно более грандиозные и мощ­ные. Постройки кораллов и известковых водорослей, не­прерывные на тысячах километров пленки планктона океана, Саргассово море, тайга Западной Сибири или гилея тропической Африки представляют такие приме­ры. Это все единичные факты среди множества других явлений такого же порядка. Подобные массы живой ма­терии вполне могут быть приравнены многим горным по­родам».

Выход в свет «Геохимии» Вернадского явился тогда крупным научным событием. Оно принесло автору ми­ровую известность и личное знакомство с Эйнштейном и многими другими выдающимися представителями вы­сокой научной мысли. Биохимические идеи Вернадского были подхвачены и развиты философом Леруа и геоло­гом Тейяром де Шарденом.

Сам Вернадский в это время работал в лаборатории Марии Склодовской-Кюри.

Лаборатория ее помещалась в одном из зданий Сор­бонны. В этой старомодной и старозаветной части Пари­жа улицы Бюффона, Жюссье, Кювье своими именами напоминали Вернадскому блестящие страницы истории науки. Эти страницы охватывали своим влиянием целые периоды в истории человеческой мысли. И часто, прохо­дя этими кривыми, тесными улицами старого Парижа, Владимир Иванович думал о том, что изучение прошло­го, прежде всего научной мысли, неизменно ведет к вве­дению нового в сознание человека.

Лаборатория Кюри помещалась в нескольких старых, бедных квартирах, наскоро переоборудованных для на­учной работы. Наравне с большими комнатами для того же были приспособлены прихожие, чуланы.

В старой полутемной кухне занималась изучением радиоактивности минералов норвежка Гледич. Она доби­лась выдающихся результатов, обративших на себя вни­мание мировой науки.

В одной из старых надстроек двора хранились бога­тые радием препараты. Благодаря небрежности хране­ния их весь воздух здесь оказывался зараженным ра­диевыми излучениями, что явно отражалось на показа­ниях приборов.

Несмотря на все это, здесь шла работа мирового зна­чения, как будто оправдывая распространенную фран­цузскую поговорку: «Наука любит ютиться на черда­ках!»

В тесных комнатах работали десятки людей — муж­чин и женщин из разных стран, всяких национально­стей. Проходя по этим невзрачным, темным закоулкам и наскоро перест­роенным комнатам, Владимир Иванович всюду чувствовал жизнь науки, видел, как возникали новые вопросы, поднималось значение открытия супру­гов Кюри, и скромная их лаборатория превращалась в Радиевый институт.

Вернадский работал здесь совместно с одной из уче­ниц Кюри, француженкой Шамье. Они исследовали ра­диевые руды Конго, в которых Вернадский обнаружил загадочные явления.

Два года назад владельцы радиевого рудника в Кон­го подарили Марии Кюри несколько слитков чистого уранового свинца атомного веса 206. Тяжелые слитки, весом по два-три килограмма, были добыты из минера­ла, названного при исследовании кюритом. Образцы кю­ритовых руд также имелись в лаборатории, и, исследуя их, Вернадский пришел к заключению, что кюрит яв­ляется вторичным соединением, что, кроме свинца, в кю­рите есть еще какое-то другое тело, может быть, новый химический элемент. Но для проверки предположений не хватило кюрита.

Заинтересованная работами русского ученого, госпо­жа Кюри обратилась к бельгийской компании, владев­шей рудниками в Конго, с предложением прислать ей еще некоторое количество кюрита.

Владельцы рудников не отозвались на запрос госпо­жи Кюри, неосторожно рассказавшей о предположении Вернадского.

Владимир Иванович встречался ранее с директором компании минералогии Бютгенбахом и лично, как уче­ный к ученому, обратился к нему с такой же просьбой. Ожирев­ший и умственно и телесно, минералог интере­совался только финансовой стороной дела и технологией добычи. Он отказал в материале для исследования и за­явил, что бельгийцы сами исследуют обнаруженное яв­ление.

Такого исследования бельгийцы не сделали. Урано­вое месторождение в Конго до сих пор остается плохо изученным в своем генезисе, а вопрос, поднятый Вернад­ским и Шамье, остается открытым.

«Нахождение в биосфере минерала, состоящего из чистого изотопа уранового свинца, является до сих пор загадкой в истории радиоактивных элементов, — говорит по этому поводу в своих воспоминаниях Вернадский. — Трудно себе представить, какой процесс и где идет при этом. Количество уранового свинца в радиоактивном уране ничтожно. Оно во много раз меньше содержания в нем радия, который является исходным атомом для уранового свинца, являющегося конечным продуктом его распада... В кюрите же количество уранового свинца в десяки миллионов раз больше. Как это произошло?»

Настойчивое желание исследователя разгадать загад­ку поддерживалось поучительным эпизодом прошлого.

Накануне войны инженер Владимир Клементьевич Катульский привез в Петербург с мыса Святой Нос на Байкале минерал, известный под названием «ортит», и передал его в минералогическую лабораторию для ана­лиза на торий.

За дело взялся Ненадкевич. Великолепный мастер химической минералогии на этот раз никак не мог ре­шить, что он выделил, — и торий и не торий.

— Определите атомный вес! — посоветовал Влади­мир Иванович.

Атомный вес выделенного элемента оказался равным 178 с какими-то десятыми долями. Элемент этот должен был в периодической системе Менделеева находиться ме­жду лютецием и танталом, где клетка была пустой. Константин Автономович торжественно объявил Вернад­скому:

— Мы открыли новый элемент, Владимир Иванович!

Такого рода открытие могло взволновать каждого.

Правда, Владимир Иванович предупредил:

— Подождите радоваться. Это надо сто раз прове­рить, прежде чем объявлять... — Но тут же спросил: — Откуда ортит?

— Из Забайкалья.

— Ага, Азия. Значит, назовем его «азий».

Ненадкевич предложил назвать по месту в менделеев­ской таблице лютанием, как идущим вслед за лютецием.

Так каждый по-своему и называл открытый ими эле­мент, не спеша с исследованием его свойств и с объяв­лением о новом торжестве гениального обобщения Мен­делеева.

События войны и двух революций отодвигали вопрос об азии-лютании все дальше и дальше, вплоть до того досадного дня, когда Хевеиси объявил, что он нашел в цирконовых минералах новый элемент с атомным весом 178,6, который назвал гафнием.

Наученный горьким случаем с азием-лютанием, Вер­надский, прекращая работу по исследованию кюрита, по­дал в Парижскую Академию наук запечатанный конверт с заявлением о своих предположениях.

Позднее, перед отъездом Вернадского из Парижа, Шамье обратилась к нему с неожиданной просьбой:

— Мсье Вернадский, я очень желала бы взять наш пакет из академии...

Несколько смущенный вид француженки и неровный голос вместо обычного звонкого и веселого насторожили Вернадского.

— Но почему вы этого желаете? — спросил он.

— Я не уверена, что тут новый элемент...

— Я тоже не уверен в этом, но может оказаться странный комплекс. Вообще я считаю, что в этом место­рождении есть новое, — твердо отвечал Владимир Ива­нович, — и пакета назад не возьму.

За несколько месяцев совместной работы Шамье убе­дилась не только в человеческой доброте и мягкости рус­ского ученого, но и в непоколебимой его твердости в во­просах чести и науки.

Срок командировки академия продлила Вернадскому до мая 1925 года, и, имея впереди еще год, Владимир Иванович писал Ферсману:

«Я очень хочу закончить работу своей жизни, и сей­час есть все шансы получить здесь необходимые сред­ства для работы над живым веществом. На год я буду обеспечен. Годы мои идут. Я очень постарел, и в то же время моя научная мысль чрезвычайно окрепла. Я на­деюсь дать многое!»

Жить в двух комнатах Сорбонны теперь не было нуж­ды. Вернадские перебрались в предместье Парижа и по­селились в небольшом домике с садом, как будто где-ни­будь в России.

Средства для работы над живым веществом Вернад­ский надеялся получить из «Фонда Розенталя». Этот фонд носил имя своего создателя, «короля жемчуга», предпринимателя и поклонника науки. Он предложил группе видных французских ученых, образовавших коми­тет фонда, получать деньги в виде акций с его предприя­тий по добыче жемчуга и финансировать отдельные на­учные работы по их усмотрению. Таким путем фонд по­лучал больше, чем давали бы ему доходные бумаги. Од­нако фонд и мог существовать, только пока существова­ли предприятия Розенталя.

Комитет фонда постановил выдать Вернадскому сорок тысяч франков на продолжение его работ по живому ве­ществу. Это была максимальная выдача. Она давала рус­скому ученому возможность на основе математических вычислений ввести в науку вопрос о биогеохимической энергии на нашей планете, продолжить выяснение гео­химического значения живого вещества.

Осенью 1925 года Вернадский обязывался сдать науч­ный отчет и таким образом отчитаться в полученной суб­сидии.

Отчет фонду становился, по сути дела, сводкой мыс­лей Вернадского о живом веществе и работой над новой книгой. Этой книгой, равной по значению его «Геохимии», была «Биосфера», вышедшая в 1926 году в России, через год во Франции, а затем переведенная на многие языки.

Те летние, солнечные дни в окрестностях Парижа по­вторяли вдохновенное лето в Шишаках, на Бутовой горе.

Так же с тетрадкой или книгой в руках бродил Вла­димир Иванович по предместьям Парижа или сидел в своем маленьком садике, то размышляя, то вычисляя. Математическим аппаратом он владел плохо и иногда вы­числял целыми днями там, где математик обошелся бы часами. Не доверяя своим цифрам, Владимир Иванович прибегал к дружеской помощи знако­мого математика Евгения Александровича Холодовского. Тот заново про­изводил вычис­ле­ния, и, если числа сходились, Вернад­ский писал свои формулы всюдности, давления и скоро­сти жизни.

Теперь в верхней, поверхностной пленке нашей пла­неты его интересовали не геологические явления, а отра­жение строения космоса, связанного со строением и ис­торией химических атомов.

Владимир Иванович считал невозможным изучение биосферы без учета связи биосферы со строением всего космического механизма.

«Космические излучения вечно и непрерывно льют на лик Земли мощный поток сил, придающий совершенно особый, новый характер частям планеты, граничащим с космическим пространством, — записывал он свои основ­ные положения. — Благодаря космическим излучениям биосфера получает во всем своем строении новые, не­обычные и неизвестные для земного вещества свойства, и отражающий ее в космической среде лик Земли вы­являет в этой среде новую, измененную космическими силами, картину земной поверхности. Вещество био­сферы благодаря им проникнуто энергией. Оно становится ак­тивным, собирает и распреде­ляет в биосфере полученную в форме излучений энергию, превращает ее в конце кон­цов в энергию в земной среде, свободную, способную производить работу».

Вернадский видит в поверхностной земной оболочке не только область вещества, но и область энергии, источ­ник изменения планеты внешними космическими силами.

«Лик Земли ими меняется, ими в значительной степе­ни лепится, он есть не только отражение нашей планеты, проявление ее вещества и ее энергии — он одновремен­но является и созданием внешних сил космоса, — говорит Вернадский. — Благодаря этому история биосферы резко отлична от истории других частей планеты и ее значение в планетном механизме совершенно исключи­тельное! Она в такой же, если не большей, степени есть создание Солнца, как и выявление процессов Земли».

Переходя на художественный способ выражения, Вер­надский добавляет:

«Древние интуиции великих религиозных созданий человечества о тварях Земли — в частности, о людях, как детях Солнца, — гораздо ближе к истине, чем те, кото­рые видят в тварях Земли только эфемерные создания слепых и случайных изменений земного вещества, зем­ных сил».

Медленно и с трудом в течение всей своей сознатель­ной жизни подходил Вернадский к пониманию механиз­ма превращения солнечной энергии в земные силы. Бес­конечное разнообразие красок, форм, движений в живой природе скрывает от нас этот механизм: ведь часть его составляем мы сами и наша жизнь.

Представление о биосфере как о земном и космиче­ском механизме являлось теперь Вернадскому твердым научным фактом, непреложным эмпирическим обобще­нием.

Возбужденная необыкновенным подъемом, творческая мысль его захватывала все новые и новые области.

И вот в этот разгар стихийного буйства мысли и обоб­щений Вернадский получает резкое предложение Ака­демии наук немедленно вернуться в Петроград с преду­преждением, что в противном случае он будет исключен из числа академиков. Владимир Иванович отвечал, что выедет тотчас, как только сдаст свой научный отчет.

Он считал, что не может уехать, не выполнив всех принятых на себя перед «Фондом Розенталя» обязанно­стей.

Вместе с официальным ответом академии Владимир Иванович написал лично Карпинскому и тогдашнему за­местителю народного комиссара просвещения М. Н. Пок­ровскому.

Дело в том, что, получая командировку в Сорбонну, Вернадский заверил Покровского, что он не имеет ни ма­лейшего намерения эмигрировать и обязательно возвра­тится в Россию. Теперь он писал Покровскому, что счи­тает себя не вправе оставить Париж, не сдавши своего отчета организации, субсидировавшей его работу.

За два года пребывания в Париже Вернадского навещали приезжавшие сюда академики Иоффе, Лазарев, Ольденбург. Они подробно знакомились с его работами. Уверенный в том, что академия примет во внимание при­чины, задержавшие его в Париже, Владимир Иванович возвратился к прерванной работе. Но тут пришло изве­щение академии, что ввиду отказа Вернадского немедлен­но приехать он исключается из академиков.

Вернадский обратился в академию с новым объясне­нием, в котором, адресуясь к общему собранию, писал:

«Я не представляю свою жизнь без академии, но, как мне ни трудно с нею расставаться, я не могу возвратить­ся, не сдав своего научного отчета организации, субсиди­ровавшей мою работу: это вопрос чести русского ученого, и академия не может не считаться с этим обстоятель­ством!»

Поспешное и неоправданное решение академии поста­вило Владимира Ивановича в необходимость устраивать свою жизнь по-эмигрантски и прежде всего искать какой-нибудь заработок. Ему хотелось все же не терять связи с родиной и поселиться поближе, в Праге, где у него были не только друзья по науке. По пути в Париж Вернад­ские оставили в Праге дочь. Нина кончила там медицин­ский факультет и вышла замуж за археолога Николая Петровича Толля. Теперь она работала в глазной полик­линике и в психиатрической больнице.

Владимир Иванович сообщил чешским друзьям о сво­ем положении. Они ответили приглашением прочесть в 1926 году курс геохимии металлов в Пражском универ­ситете на французском языке. Предполагалось затем сде­лать этот курс постоянным. Владимир Иванович, несколь­ко успокоенный, вернулся к своим работам над отчетом.

В это время в Ленинграде Академия наук готовилась к торжествам по случаю двухсотлетия своего существо­вания.

Юбилейные торжества происходили в сентябре 1925 года. Для участия в них в Ленинград приехал М. Н. Покровский. При встрече с Ольденбургом на торже­ственном заседании в присутствии президента и многих академиков Покровский сказал ему:

— Вы напрасно порвали отношения с Вернадским. Ясно, что он не мог и не должен был уезжать из Пари­жа, не сдавши там своего отчета... А вы его же и нака­зали!

В порядке проведения торжеств заместитель народно­го комиссара огласил постанов­ление правительства о предоставлении академии десяти новых кафедр академиков. При обсуж­де­нии кандидатов на занятие этих кафедр прежде всего встал вопрос о Вернадском, которому и бы­ло послано предложение занять одну из этих кафедр. Он согласился, и, таким образом, все событие было исчер­пано.

Правда, теперь у Вернадского оставалось обязатель­ство перед Прагой, между тем как академия требовала немедленного приезда. Но по пути в Ленинград, остано­вившись в Праге, Вернадскому удалось договориться с чехами о переносе обещанного им курса на 1928 год.

В Праге Владимир Иванович закончил «Биосферу» и в начале марта с готовой рукописью этой книги явился в Ленинград.

Теперь в Академии наук он кафедры минералогии уже не занимал, а оставался только академиком — председа­телем Комиссии по изучению естественных производи­тельных сил. Не медля ни часа, Владимир Иванович ор­ганизовал при комиссии отдел живого вещества — буду­щую биогеохимическую лабораторию.

Одни и те же законы господ­ствуют как в великих небесных све­тилах и в планетных системах, так и в мельчайших молекулах, быть может, даже в еще более ограни­ченном пространстве отдельных атомов.

Пока задачи и цели вновь организованного биогео­химического отдела оставались для многих академиче­ских работников неясными, деятельность его не встреча­ла сочувствия.

Один академик спрашивал у другого:

— Что это за отдел живого вещества? Чем там зани­маются?

Другой редко отвечал просто:

— Не знаю!

Чаще он придумывал что-нибудь унизительное:

— Ищут золото в дохлых лягушках!

Даже в нижнем этаже радиевого института не пони­мали, что делается у них над головами.

— Что это паленым пахнет? — вдруг спрашивал кто-нибудь из сотрудников, опасливо оглядываясь кру­гом.

— Садиков кошек жжет! — отвечали ему.

— Зачем?

— Как зачем! Неужто вы не знаете, что из черных кошек приворотное зелье варят?

Владимир Сергеевич Садиков первым вернулся к Вер­надскому на работу с живым веществом. Вернадский встретил его с радостью.

Вскоре приехал из Москвы Виноградов. По окончании Военно-медицинской академии его направили врачом в авиационный отряд, стоявший в Москве. Большую часть времени он проводил в химической лаборатории Н Д. Зелинского. Теперь его избрали преподавателем ка­федры физической химии Военно-медицинской академии, и он вернулся в Ленинград. Влади­мир Иванович пред­ложил ему работать с живым веществом хотя бы во вре­мя летних каникул.

— Когда мы из отдела комиссии сделаем биогеохими­ческую лабораторию академии, мы, разумеется, откомандируем вас в академию! — сказал он. — А сейчас пред­ложу вам плавание на «Персее» и работу по химическому анализу фитопланктона на Мурманской биологиче­ской станции...

Владимир Иванович заведовал биогеохимической ла­бораторией океанологического института.

«Персей» — первое наше судно, специально оборудо­ванное для научно-исследовательской работы и отлично приспособленное для плавания в полярных водах. Иссле­дования по химии моря и морских организмов Виногра­дов провел на «Персее». В результате этих исследований появилась монография Виноградова «Химический элемен­тарный состав морских организмов» и ряд работ по хи­мии моря.

Проблему химического состава организмов Владимир Иванович считал самой важной для начального развития биогеохимии. Из библиографического отделения комис­сии он перевел в новый отдел Марию Александровну Са­вицкую и поручил ей организацию картотеки по геохи­мии живых организмов. Мария Александровна знала ла­тинский язык и отлично справлялась с входившими тог­да в практику системами картотек. К тому же девушка окончила географический институт.

Говорят, что гениальным людям прежде всего свой­ственно умение подбирать своих сотрудников. Если это так, то Вернадскому следовало бы присвоить славу и честь гения за одно это качество. Оно сказывалось и на подборе младших научных и административных сотруд­ников.

Владимир Иванович, поднимаясь наверх, в отдел жи­вого вещества, прежде всего направлялся к Савицкой. Обычно он выкладывал перед ней на стол из карманов кучи бумажек необыкновенного вида и размеров, большей частью узеньких и длинных, с двумя-тремя строчками быстрого и мелкого, но всегда разборчивого почерка. Ма­рия Александровна ласково называла эти длинненькие обрывочки газетных полей, блокнотов, несберегаемых пи­сем «хвостиками». С этих «хвостиков» она заносила на карточки литературу или данные химического состава исследованных организмов *.

* В 1960 году картотека по геохимии живых организмов на­считывала 36 тысяч карточек. Картотека свидетельствует о том, что все химические элементы менделеевской таблицы входят в состав тех или иных организмов до иттрия и урана включитель­но. Таким образом, предвидение Вернадского о том, что все эле­менты участвуют в жизнедеятельности организмов, вполне под­твердилось.

Вместе с «хвостиками» Вернадского и литературой, направлявшейся по его распоряжению к Савицкой для просмотра, поступали к ней и данные анализа, произво­димые сотрудниками отделов.

Анализы сотрудников Владимир Иванович просматри­вал на карточках с особенной тщательностью. Как-то, просмотрев карточку, только что переписанную Савиц­кой, Владимир Иванович сказал ей:

— Тут, Мария Александровна, какая-то ошибка. Та­ких чисел не может быть.

Мария Александровна робко заметила:

— Владимир Иванович, ведь это другой вид ряски!

— Я знаю, что вид другой. Но разница слишком зна­чительна. Отложите эту карточку. Я попрошу проверить анализ еще раз.

И когда через некоторое время пришел новый анализ, Мария Александровна убедилась, что Владимир Ивано­вич был прав.

С тех пор как Мария Александровна стала работать непосредственно у Вернадского, она не переставала удивляться заведенным в отделе порядкам. Владимир Ивано­вич никогда никому не делал замечаний, и, вероятно, поэтому более всего на свете боялись и здесь и внизу на­влечь на себя его выговор. Никто не следил за сотрудника­ми, когда кто уходил или приходил, но в какой бы не­ожиданный час ни показывался в отделе Вернадский, он заставал всех на своих местах.

Однажды в радиевый институт прислали какого-то мо­лодого инженера-практиканта. Он воспользовался отсут­ствием докучливого контроля и стал приходить, когда ему было удобно.

Однако продолжалось это недолго. Владимир Иванович позвал его к себе и сказал спокойно:

— У меня нельзя числиться, у меня надо работать!

Практикант в институте более не появлялся.

Выход в свет в 1926 году «Биосферы», а через год и «Очерков геохимии» пристыдил привычных консерваторов духа и заставил их уважать новый отдел.

Биогеохимический отдел должен был, по мысли Вер­надского, вести работы по определению среднего веса, хи­мического состава и геохимической энергии организмов.

Определение геохимической энергии живого вещества Вернадский считал основной задачей.

До биогеохимических работ русского ученого химиче­ская работа организмов в биосфере никак не учитывалась. В сущности, у натуралистов соответствующих понятий совсем не было.

Из тех основных проявлений живого вещества в био­сфере — веса, химического состава и энергии — именно проявление геохимической энергии менее всего затраги­валось научной мыслью. Это понятно. Вес живого веще­ства нетрудно определить, когда известно количество со­ставляющих его отдельных организмов и средний вес од­ного неделимого. Не более трудно определить средний химический состав организма в весовых или атомных процентах. Если до работ русского ученого и появлялось слишком мало данных такого рода, то дело было не в трудности задачи, а в пренебрежении ее значением.

Трудность заключалась в том, как количественно вы­разить геохимическую энергию однородного живого ве­щества.

Жизнедеятельность организмов сводится к дыханию, питанию и размножению, но производит и меняет дви­жение химических элементов биосферы главным образом размножение организмов. Это свойство организмов всегда считалось основным для живого, той непроходимой гранью, которая отделяет его от мертвой, косной мате­рии.

Натуралисты собрали огромный запас фактов, точных наблюдений в этой области, но до появления «Биосферы» Вернадского не существовало ни одной работы, где раз­множение организмов рассматривалось бы с точки зрения его значения в организованности биосферы, в бытии пла­неты.

Конечно, основные законы размножения, самоочевид­ные, как аксиомы, были известны с давних времен. Все крупнейшие натуралисты в той или иной форме прихо­дили к мысли, высказанной Дарвином и Уоллесом: если не будет внешних препятствий, всякий организм в раз­ное, определенное для него время может размножением покрыть весь земной шар, произ­вести потомство, равное по объему массе океана или земной коры.

Было также хорошо известно, что размножение орга­низмов совершается по типу геометрической прогрессии, что при этом мелкие организмы размножаются гораздо быстрее, чем крупные.

Но лишь Вернадский изучил такого рода эмпириче­ские обобщения в их совокупности, нашел для них мате­матическое обоснование и показал огромное их значение для понимания мира.

С докладом «О размножении организмов и его значе­нии в строении биосферы» Вернадский выступил в Ле­нинградском обществе естествоиспытателей немедленно после своего возвращения из Парижа. Внешне спокой­ный, как будто наглухо замкнутый от людей своей по­стоянной задумчивостью, внутренне он горел творческой радостью найденных обобщений и выводов.

Из них два основных положения подчеркнул он.

Первое — это значение числа, которое так ярко про­является в области биогеохимических явлений, взятых в масштабе планеты. Число царит здесь так же, как оно царит в движении небесных светил и в мире сложных си­стем атомов.

Яркая, вечно изменчивая, полная красок, случайно­стей, не поддающаяся нашему чувству разнообразия жи­вая природа, в сущности, построена на мере и числе. Она согласована в своих тончайших проявлениях и, по суще­ству, является частью одного стройного целого, единой структуры, одного механизма. Вес, размеры, количество потомства, быстрота его воспроизведения численно обу­словлены размерами планеты и ее газовым веществом. А в связи с этим отражение живого в химических процес­сах Земли, в составе и характере атмосферы является их результатом, поддающимся исчислению и предвидению. Планеты и организм неразрывно и численно связаны. Число должно охватить область живого на нашей плане­те так же, как оно охватывает область больших явлений космоса.

В этом отношении Вернадский не находил разницы между живым и косным.

Второй важнейший вывод из сделанного им охвата биологических явлений числом и мерой Вернадский ви­дел в неизбежности признания в этой области определен­ного, не случайного порядка природы, в необходимости аналогии с организованностью, а не со слепым стече­нием случайностей.

«Геохимия» Вернадского, а затем и в особенности его «Биосфера» открыли не одним натуралистам тот необык­новенный мир, который все могли видеть и никто до сча­стливого русского гения не видел, кроме разве другого такого же счастливого и такого же русского гения — Федора Ивановича Тютчева.

Владимир Иванович даже в детстве не писал стихов и часто прозу предпочитал поэзии, но с маленьким то­миком Тютчева он постоянно советовался, как с едино­мышленником. Они оба были мыслителями — один в па­уке, другой — в искусстве, и ученый, как это ни странно, искал и находил поддержку своим эмпирическим обобще­ниям у поэта.

Еще прежде чем закончена была «Биосфера», Влади­мир Иванович, работая над книгой, держал в уме тют­чевский эпиграф к ней:

Невозмутимый строй во всем,

Созвучье полное в природе.

В признании неизменного порядка природы Вернад­ский видел тот элемент научного миропонимания, кото­рый резко отделяет научное мировоззрение ближайшего будущего от старого представления о мире слепого слу­чая, царившего в дни его юности.