Лингвокультурная динамика концептов в дискурсе Гюнтера Грасса Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук по

(56) Er, der Hunger, hatte mich wie ein leerstehendes Haus besetzt, als er innerhalb des Lagers zum Platzhalter wurde. Gewiß, mein Hunger war nicht abzustellen, ist aber ohne Gewicht im nachträglichen Vergleich mit dem verordneten Mangel in den Konzentrationslagern, den Massenlagern für russische Kriegsgefangene, der das Verhungern, den Hungertod von Hunderttausenden zur Folge gehabt hatte (Grass: BHZ, S. 182-183). – Очутившись за колючей проволокой, я постоянно испытывал голод. Правильнее было бы сказать: голод испытывал меня, он поселился во мне, словно в опустевшем доме, и стал там хозяйничать....Чувство голода было невозможно отключить, а ведь мой голод не шел ни в какое сравнение с тем организованным мором, о котором мы узнали позднее и который царил в концентрационных лагерях, в массовых лагерях для русских военнопленных (Грасс: ЛП, c. 209).

Двойник авторского «Я» в американском лагере для военнопленных (1945-1946г) никак не может поверить фотографиям, которые демонстрирует американский офицер:

(57) Ich sah Leichenberge, die Öfen. Ich sah Hungernde, Verhungerte, zum Skelett abgemagerte Überlebende aus einer anderen Welt, unglaublich. Unsere Sätze wiederholten sich: und das sollen Deutsche getan haben? (Grass: BHZ, S. 220). – Я видел горы трупов, печи крематориев. Видел голодных, истощенных, превратившихся в ходячие скелеты людей из другого мира. В это было невозможно поверить. Мы твердили: разве немцы могли сотворить такое? (Грасс: ЛП, 254).

Следует отметить то, что в одной из статей, посвященной концепту Голод в произведении «Beim Häuten der Zwiebel», Л.Л. Букреева, Н.Н. Диденко [2010] дают неоправданно расширительную трактовку этого концепта – не как бедствия, обусловленного войной, а как общего понятия острой потребности (в пище, но также в чтении, в художественном творчестве, в женщине), которую субъект-повествователь стремится утолить, то есть, они включают в содержание концепта также метафорическое использование слова голод (Hunger) писателем по отношению к его увлечениям, страстям. Авторы не учитывают то, что переносные значения слова образуют, как на это указывал Д.С. Лихачев, разные концепты.

Войне сопутствует также концепт Страх, который занимает видное место в композиции дискурса, неоднократно повторяясь в заголовках – главы «Как я страху учился» (Wie ich das Fürchten lernte) и сказки братьев Гримм «О том, кто ходил страху учиться» (Von einem, der auszog das Fürchten zu lernen) – и в текстовых фрагментах, особенно тех, где автор рассказывает, как он учился страху. В немецком оригинале этот концепт имеет полиморфное представление в словах Angst, Furcht, Fürchten, а в переводе одним и тем же русским словом страх, что наблюдается в примерах (4, 5, 13, 48, 116, 118).

Войне постоянно сопутствует и концепт Гибель, близкий к концепту Страх. В немецком оригинале он представлен имплицитно, так как в применении к человеку этот концепт реализуется немецким словом Tod – ‘смерть’ – в примерах (30), (56), и глаголами со значением ‘умереть’, нем. sterben, в том числе выражениями фамильярного регистра: hops gehen ‘отдать концы’ (110), verrecken ’сдохнуть’ (48), krepieren ‘околевать, подыхать, издыхать’(109), draufgehen ̉погибнуть̉.

В русском переводе встречается слово гибель и глаголы гибнуть, погибать в примерах (48), (63), (109), а также смерть (30), мор (56), смертельный (81), смертный (84), насмерть (111).

Концепт Гибель реализуется и словом Ende, создающим идею о близкой гибели Третьего рейха, о крахе нацистского государства:

(58) Aber nahm ich wahr, was aufs Ende hinauslief? Gefiel ich mir in Endzeitstimmung? (Grass: BHZ, S. 135). – Понимал ли я, что все идет к концу? Нравился ли я себе в своем настроении ожидания конца света? (Грасс: ЛП, 156).

Концепт Гибель представлен также экспрессивным немецким словом Zusammenbruch, означающим ‘распад, крушение, провал, крах’.

(59) Sobald mir, dem als Sammelbegriff für eine aussterbende Minderheit der Titel „Zeitzeuge anhängt“, aus journalistischer Routine Fragen nach dem Ende des Dritten Reiches gestellt werden, komme ich vorschnell auf das Lagerleben in Oberpfalz und die knapp bemessenen Kalorien zu sprechen, weil ich die bedingungslose Kapitulation des Großdeutschen Reiches oder den „Zusammenbruch“, wie bald gesagt wurde, zwar als Leichtverwundeter in der Lazarettstadt Marienbad erlebt hatte, dort aber eher beiläufig zur Kenntniss genommen oder in meinem Unverstand wie etwas Vorübergehendes, eine Gefechtspause registriert haben mag (Grass: BHZ, S. 185). – С тех пор, как мне присвоено звание «свидетель Истории» – этакая коллективная этикетка для вымирающего меньшинства, – журналисты не перестают задавать мне рутинные вопросы о конце Третьего рейха; в ответах я быстро сбиваюсь на рассказ о жизни в Верхнем Пфальце и скудном калорийном рационе, поскольку безоговорочную капитуляцию Рейха, его – как вскоре стали говорить «крах», – я пережил, будучи легко раненным, в мариенбадском госпитале, но не придал этому событию большого значения или по недомыслию счел его своего рода краткой передышкой между боями (Грасс: ЛП, 212).

В этом отрывке можно обнаружить ироничное отношение автора к романному двойнику, преподносящему в полушутливой манере его послевоенное отношение к пережитым событиям. Выражения «свидетель Истории» (Zeitzeuge) и «крах» (Zusammenbruch) выделены автором-повествователем кавычками, которые, скорее всего, следует считать воспроизведениями журналистских штампов, т. е. своего рода «чужими голосами» (М.М. Бахтин).

Сопутствующим мотивом Войны является также топический концепт правовой концептосферы: Несправедливость (Нем. Recht – ‘право, справедливость’, его антипод Unrecht ‘несправедливость’). Ср. толкование значения слова Unrecht в словаре: Das Unrecht (oft böse) Handlung, durch die man den anderen schadet [Langenscheidt Wörterbuch: S.1076] – ‘Несправедливость (часто злонамеренное) действие, поступок, наносящий ущерб, вред другому лицу’.

В дискурсивном контексте Г. Грасса концепт Несправедливость несколько модифицирует свой смысл, не выходя из правовой концептосферы, что позволяет переводчику использовать не буквальный перевод, где слово Unrecht переводится как преступление:

(60) Blind für alltäglich werdendes Unrecht im nahen Umfeld der Stadt – zwischen Weichsel und Haff, nur zwei Dörfer vom Nickelswalder Landschulheim des Conradinums entfernt, wuchs und wuchs das Konzentrationslager Stutthof, - empörten mich einzig und allein die Verbrechen pfäffischer Herrschaft und die Folterpraxis der Inquisition (Grass: BHZ, S. 39). – Оставаясь слепым к каждодневным преступлениям, которые творились у самого нашего города, на берегу Вислинского залива, – на расстоянии всего лишь двух деревень от никельвальдовского летнего филиала нашей гимназии «Конрадинум», все разрастался и разрастался концентрационный лагерь Штутхоф, - я горячо возмущался злодеяниями папской власти и жестокостью инквизиции (Грасс: ЛП, c. 44).

Три топических концепта – война, вина и вера – повторяются на протяжении всего романа, объединяют содержательно и структурно разрозненные, не всегда полные воспоминания рассказчика.

К стержневым можно отнести также топический концепт НОСТАЛЬГИЯ (Heimweh), имплицитный для дискурса Грасса, реализуемый как тема утраченной родины, как одно из последствий войны.

Действительно в ряде своих произведений, как и в недавно опубликованном романе „Grimms Wörter: eine Liebeserklärung“ – «Cлова братьев Гримм – признание в любви» – Г. Грасс подчеркивает свою привязанность к потерянной родине – городу Данцигу, который в результате войны был сильно разрушен. Открытки от рассеявшихся по разным краям родственников говорили о разрушенном родном городе – «нет больше нашего Данцига», о бедах, которые довелось пережить. В памяти автора обрывки воспоминаний чередуются с подробным описанием родительского дома, улиц пригорода Данцига, отношений с родителями и описанием первой любви. Город Данциг занимает особое положение в автобиографической прозе Грасса. Город, с которым связаны почти все детские воспоминания автора, улицы и церкви которого окружают главного героя произведения, становится символом, фокусирующим в себе топический концепт НОСТАЛЬГИЯ.

Г. Грасс в своем интервью заметил:

«Речь идет о том, что я, сначала для самого себя, попытался сохранить, запечатлеть кусок окончательно утраченной родины, утраченной по политическим, историческим причинам... Одно дело, когда кто-то пишет три книги о Данциге, которого больше нет как Данцига..., и совсем другое, когда создается трехтомное сочинение о Регенсбурге – я просто случайно называю другой исторический город. Это – как я позднее узнал от многих людей, которые не обязательно непосредственно родом из Данцига, а из похожих по судьбе областей, которые тоже потеряны, – способствовало тому, что три моих книги нашли своих читателей, потому что то, что происходило в пригороде Данцига Лангфуре и что происходило с самим Данцигом и Лангфуром, могло бы относиться и к Бреслау, и к пригородам Бреслау, и к Кёнигсбергу или Штеттину...» (Грасс: собр. соч. 1997, с.12).

Г. Грасс описывает с документальной точностью Данциг, который он хранит в своей памяти даже после того, как он стал польским городом Гданьском:

(61) Als im März achtundfünfzig nach einiger Mühe einVisum für Polen ausgestellt wurde und ich von Paris über Warschau anreiste, um in der aus Trümmern wachsenden Stadt Gdansk nach Spuren der vormaligen Stadt Danzig zu suchen, fuhr ich, nachdem hinter restlichen Ruinenfassaden und entlang dem Brösener Strand, später am Lesetisch der Stadtbibliothek wie im Umfeld der heilgebliebenen Pestalozzi-Schule und zuletzt in den Wohnküchen zweier überlebener Postangestellter genügend viel Erzählstoff zu finden und zu hören gewesen war, aufs Land zu den übriggebliebenen Verwandten (Grass: BHZ, S. 18). – В марте пятьдесят восьмого я отправился из Парижа через Варшаву в Гданьск, чтобы среди растущего из руин города отыскать следы бывшего Данцига; там я разглядывал сохранившиеся фасады домов, гулял по берегу в Брёзене, сидел в городской библиотеке, побывал в уцелевшей школе имени Песталоцци и вдоволь наслушался двух выживших почтовых служащих (Грасс: ЛП, с. 20).

Концепту Ностальгия (Heimweh), который образует сквозной мотив романа, сопутствует мотив утраченной родины (Heimatsverlust или Geburtslandsverlust), мотив изгнания. О покинутом доме рассказчик вспоминает в последующей главе:

(62) Zwar ist, weil Nachrichten als Gerüchte in Umlauf sind, zu hören, daß meine Heimatstadt mittlerweile von den Russen erobert wurde, ich weiß aber nicht, daß die Danziger Innenstadt ein noch lange qualmender Trümmerhaufen ist, in dem die Ruinen der ausgebrannten Backsteinkirchen jetzt schon auf Fotografen warten, deren Auftrag es ist, vor dem geplanten Wiederaufbau alle Schäden, jeden Kirchturmstumpf, jeden Fassadenrest zu dokumentieren, damit Schulklassen später erkennen… (Grass: BHZ, S. 140). – Хотя из сводок, которые курсируют в виде слухов, известно о захвате моего родного города русскими, я еще не знаю, что старый центр Данцига будет долго представлять собой груду дымящихся развалин, что руины сожженных кирпичных церквей уже ждут фотографа, которому надлежит перед началом грядущего планового восстановления документально зафиксировать все разрушения, каждый остов колокольни, каждый осколок фасада, чтобы позднее школьные классы увидели...(Грасс: ЛП,161).

Третья глава оканчивается фразой, в которой повторяются мысли рассказчика о Данциге – городе его детства:

(63) Und während sich der Untergang des Schiffes voll menschlicher Fracht Zeile nach Zeile vollzog und ich vorlesend die Akustik der Kirche erprobte, suchte jener Teil meiner Gedanken, der mit Vorliebe rückläufig ist, jenen Jungen, der die Stadt zu jener Zeit verließ, in der sie noch heil mit allen Türmen und Giebeln stand (Grass: BHZ, S. 119). – И пока строка за строкой разыгрывалась гибель океанского лайнера, а я читал, прислушиваясь к акустике церкви, та часть моих мыслей, которая предпочитает обращаться к прошлому, искала подростка, покинувшего город тогда, когда он стоял еще целым со всеми своими башнями и фронтонами (Грасс: ЛП, 137).

Далее автором описывается встреча с родными, включающая характерные упоминания местных реалий (см. также приложение):

(64) Wenig mehr als zwei Jahre zuvor nur – und dennoch wie in abgelebter Vorzeit, – als Danzig mit all seinen Türmen und Giebeln noch heil war, im September vierundvierzig hatte mich der Vater zum Hauptbahnhof begleitet (Grass: BHZ, S. 271). – А всего за два года до той встречи – хотя, казалось, будто это было в невозвратно далеком прошлом, – когда Данциг еще стоял целехоньким со всеми своими башнями и фронтонами, в сентябре сорок четвертого, отец провожал меня на вокзал (Грасс: ЛП, 313).

Следует уточнить также тот факт, что часто топические концепты представляют собой ценности не в позитивном смысле, а именно антиценности как негативные сущности, к которым относятся ВОЙНА, Голод, Гибель, Несправедливость, Неверие, и другие, играющие в организации дискурса, вероятно, даже более значительную роль, чем ценности позитивного плана.

Перечисленные концепты являются топическими идиоконцептами, присвоенными автором в качестве ключевых и сопутствующих компонентов идиоконцептуальной системы автора.

Сопоставляя выражение этих концептов в немецком и русском языках, мы приходим к выводу, что не все из них обладают эквивалентом в параллельном языке, как, например, Война – Krieg или Вера – Glaube.

Для русского концепта Вина в немецком языке есть аналог Schuld, который совмещает в себе фактически две этноверсии Schuld ‘долг’ и Schuld ‘вина’. Для русского концепта Гибель нет точного немецкого эквивалента, но есть аналоги – этноверсии со значениями ‘смерть’ Tod и ‘крах’ Zusammenbruch. Для русского концепта Страх в немецком оригинале дискурса есть три этноверсии: Angst, Furcht и Fürchten, смыслы которых в русском языке почти не различимы.

3.2. Прецедентные лексические элементы в дискурсе Грасса

При анализе романа Гюнтера Грасса «Луковица памяти» мы отметили большое количество прецедентных элементов, характерных именно для данного писателя, выделяющегося своей оригинальностью. В дискурсе данного романа имеется множество элементов, несущих в себе смыслы других текстов, событий, ситуаций. Оказалось возможным их объединить в ряд группировок.

Это прежде всего прецедентные имена, в том числе, названия и имена авторов литературных произведений: баллада «Часы» Карла Лёве, «Симплициссимус» Гриммельсгаузена, «Бесы» Достоевского, «Хроника Воробьиной улицы» Вильгельма Рабе, «Голод» Кнута Гамсуна, «Зелёный Генрих» Г. Келлера, «Всадник на белом коне» Т. Шторма, «Избирательное сродство» И.В. Гёте, «Хижина дяди Тома» Г. Бичер-Стоу, «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда и многие другие авторы, такие как Ф. Шиллер, Э.М. Ремарк, Диккенс, М. Твен, Д. Джойс, Генрих фон Клейст, Р.М. Рильке, Б. Брехт, Шарль де Костер, Мережковский; к ним примыкают имена литературных персонажей и многочисленные цитаты.

В первых главах романа «Луковица памяти» тринадцатилетний двойник, второе «Я» автора вспоминает о том, какое огромное влияние оказали на него, подростка из Данцига, кинофильмы и прочитанные книги:

(65) Außerdem machten mich jene Wahrheiten satt, die in Büchern ihr vieldeutiges Eigenleben führten und in deren Treibbeeten meine Lügengeschichten keimten. Was aber las der Vierzehnjährige? (Grass: BHZ, S. 48). – А духовно окормляли меня те истины, которые вели свою многоликую жизнь в прочитанных книгах; на этой почве зарождались мои фантазии. Я растворялся в книгах, которые побуждали меня воображать себя жителем совсем иных мест и эпох. Но что, собственно, читал четырнадцатилетний подросток? (Грасс: ЛП, 56).

Г. Грасс вспоминает о прочитанных в родительском доме книгах:

(66) Auf einem umgestülpten Feuerlöscheimer saß ich und las mehr, als ich halten konnte. So ging ich in Büchern auf, die dazu einluden, jeweils in anderer Gegend ein anderer zu sein: Jürg Jenatsch, August Weltumsegler, der grüne Heinrich, David Copperfield oder die drei Musketiere zugleich (Grass: BHZ, S. 110). – Я растворялся в книгах, которые побуждали меня воображать себя жителем совсем иных мест и эпох: Георгом Йеначем, гамсуновским авантюристом и путешественником Августом, келлеровским “зеленым Генрихом”, Дэвидом Копперфильдом и тремя мушкетерами сразу (Грасс: ЛП, 127).

Книги формируют особого рода ландшафт в картине мира юного Г. Грасса:

(67) Über diese Landschaft breitete ich Kemals literarisches Werk. Er gehört zu jenen Schriftstellern, denen der durch Geburt ihnen zugefallene Flecken Erde Welt genug ist. Ich nannte Faulkner, Aitmatow und Joyce, in deren Büchern gleichfalls alles Geschehen um den Ort früher Verletzungen kreist. Mich nahm ich nicht aus: dieses Nichtloskommen von längst verlorenen Provinzen. Denn jede Satzperiode, die ich zu Papier brachte, wurzelte – sie mochte am Ende sonstwo hinführen- zwischen der Weichselniederung und den Hügeln der Kaschubei, in der Stadt Danzig und deren Vorort Langfuhr, an den Stränden der Ostsee. Dort liegen meine amerikanischen Südstaaten, dort habe ich mein Dublin verloren und weitet sich meine kirgisische Steppe, und dort liegt meine Çukurova (Grass: BHZ, S. 161). – На этом ландшафте я расположил литературные сочинения Кемаля. Он принадлежит к тому кругу писателей, для которых место рождения составляет целый мир. Я бы назвал Фолкнера, Айтматова и Джойса, в книгах которых все события вращаются вокруг мест их прежних жизненных травм. Себя я не исключаю: эта невозможность уйти из давно потерянных провинций. Так как каждый абзац событий, который я поместил на бумагу, укоренился – они могли бы случиться где угодно – в низовьях Вислы на Кашубской возвышенности, в городе Данциге и в его пригороде Лангфуре, на Балтийских пляжах. Там располагаются мои американские южные штаты, там я потерял мой Дублин, там расстилается моя киргизская степь и там находится моя Чукурова [Перевод наш – П.И.].

Среди прочитанных книг рассказчик называет не только немецких авторов, но и произведения русских, венгерских писателей: «Бесы» Достоевского, роман Мережковского «Воскресшие боги», роман Франца Кёрменди «Искушение в Будапеште». Знакомство с романом Э.М. Ремарка «На западном фронте без перемен» заставило подростка взглянуть на войну другими глазами.

В своем дискурсе автор постоянно обращается к собственным произведениям, приводя их названия и имена персонажей: «Жестяной барабан» (название этого произведения и его героя Оскара Мацерата повторяется особенно часто), «Траектория краба» (герой – Тулла Покрифке), «Собачьи годы» (герой – Йенни Брунис), «Кошки-мышки» (герой – Иоахим Мальке), «Из дневника улитки», «Под местным наркозом», повести «Встреча в Тельгте», «Ука», стихотворение «Песочный город» и др.

Самоцитации выступая в виде прецедентных высказываний часто «вклиниваются» в сюжетную линию повествования:

(68) Im Roman „Die Blechtrommel“ heißt einer der Bandenführer „Störtebeker“. Er überlebte das Ende und mauserte sich in Nachkriegszeiten zum konflikscheuen Studienrat Starusch, einer nunmehr den Verhältnissen angepaßten Existenz, die sich in einem weiteren Roman – „örtlich betäubt“– vor Schmerzen fürchtet und alles Geschehen nach dem Maßstab „einerseits – andererseits“ wertet (Grass: BHZ, S. 109). – В романе «Жестяной барабан» одного из предводителей этой банды зовут Штёртебекер. Он пережил конец войны, а в послевоенный годы сообразно логике событий сделался преподавателем гимназии, штудиенратом Старушем, предпочитающим избегать конфликтов, приспособленцем, который в следующем романе страдает от зубной боли, находясь под «местным наркозом», а все происходящее расценивает с двух точек зрения – с одной стороны, с другой стороны (Грасс: ЛП, 125-126).

В данном отрывке рассказчик ссылается сразу на свои два ранее написанных романа: «Жестяной барабан» и «Под местным наркозом». Речь идет об участниках молодежного сопротивления нацистам, которые, по мнению автора, существовали только лишь в устных рассказах знакомых.

Отметим, что прецедентные элементы, восходящие к собственным произведениям автора, являются автопрецедентными.

Другая категория прецедентных имен – имена исторических личностей, философов, политических деятелей: Томас Мюнцер, Франц фон Зикинген, Йорг фон Фрундсберг, Гёц фон Берлихинген, Ульрих фон Гуттен, фон Штауфенберг, фон Вицлебен, Фридрих II, Гутенберг, Гитлер, Ульбрихт, Хонеккер, Гесс, Вилли Брандт, канцлер Аденауэр, Отто фон Бисмарк, Карл Маркс, Улоф Пальме, Бруно Крайский, Сталин; Фрейд, Эрнст Блох, Мартин Хайдеггер, Камю, Сартр, Кьеркегор и т.п.; имена выдающихся немецких спортсменов – Макс Шмелинг, Берндт Роземайер (см. приложение 1).

Сфера искусства отражается в названиях фильмов, в именах кинематографистов и кинозвёзд тридцатых годов (Чарли Чаплин, Стэн Лорел, Оливер Харди, Гарри Пиль, Ширли Темпл, Бастер Китон, Элизабет Бергнер, Марианна Хоппе; звёзд эстрады (Марика Рёкк), но особенно в многочисленных именах художников, рассеянных по всему роману; среди них есть имена и всемирно известных художников (Джорджоне, Боттичелли, Веласкес, Ян ван Эйк, Альбрехт Дюрер, Иероним Босх, Рембрандт, Рубенс, ван Эйк, Рафаэль, Караваджо, Тициан, Боттичелли, Эль Греко, Огюст Роден и т. д.), и знакомых в большей степени знатокам немецкой культуры, а также профессионалам, к которым принадлежал и сам Грасс, посвятивший изрядную часть своей жизни изобразительному искусству (Матиас Грюневальд, Франц Хальс, Эрнст Барлах, Вильгельм Моргнер, Зепп Магес, Толлер, Шрибер, Макентанц, Рюбзам, Пудлих, Пауль Клее, Арп, Цадкин, Майоль, Матаре, Хорст Гельдмахер, Россоне, Карл Хартунг, Бранкузи и многие другие).

Более пятидесяти имен европейских художников, скульпторов, упоминаемых в романе, не случайны для данного произведения. Главный персонаж романа находится в постоянных поисках правды в искусстве, то и дело рассуждает о том, что есть истинное, настоящее искусство и что стояло за политической кампанией очернения и преследования художников экспрессионистов в нацистской Германии:

(69) Also blätterte der Schüler darin und sah verbotene Bilder von Dix und Klee, Hofer und Feininger, auch Skulpturen von Barlach – den lesenden Klosterschüler – und Lehmbrucks große Kniende. Ich sah noch mehr. Das alles war verboten, war „entartete Kunst“ (Grass: BHZ, S. 308). – Гимназист заглядывал в эти журналы, листал их, рассматривал запрещенные картины Отто Дикса и Клее, Хофера и Фейнингера, а также скульптуры Барлаха – «Читающий монах» – или «Коленопреклоненную» Лембрука. Все это считалось «дегенеративным искусством» и находилось под запретом (Грасс: ЛП, 356).

Министерство культуры нацистской Германии лишило всех наград скульптора Э. Барлаха, в 1933 году запретило выставлять его скульптуры и брать у него заказы. Конечно, сейчас это принято считать актом политического преследования и репрессий по отношению к «неудобному» идеологическому противнику режима, 380 работ скульптора были конфискованы, некоторые скульптуры переплавлены, проданы за границу. И только лишь в 1946 году скульптурные работы Барлаха вновь можно было увидеть на выставке в Дрездене [Lexikon der Kunst, 1968: S.206].

Гротескное описание застолья художников и скульпторов из разных эпох неожиданно для читателя перебивает ровное течение автобиографического времени, когда автор собирает за общим столом талантливых, возможно недооцененных при их жизни, людей искусства:

(70) Von Lehmbruck, dem westfälischen Schweiger, kämen nur Kurzsätze. Von August Macke, der gerne plauderte, wäre zu hören,was während der Kurzreise nach Tunis – gemeinsam mit Paul Klee und Luis Moilliet – an Lichtereignissen und anderen Abenteuern zu erleben war, damals, im April vierzehn, wenige Monate vor Kriegsbeginn (Grass: BHZ, S. 316). – Лембрук, вестфальский молчун, ограничивался бы лапидарным фразами. Август Маке – любитель поболтать, от него мы услышали бы, как он вместе с Паулем Клее и Луи Муайе совершил недолгую поездку в Тунис, как замечательна там игра света, о приключениях и впечатлениях той поездки, состоявшейся в апреле четырнадцатого, за несколько месяцев до войны (Грасс: ЛП, с. 366).

Г. Грасс приводит также названия музыкальных произведений популярного тогда Р. Вагнера (“Лоэнгрин”, “Летучий голландец”), положенных на музыку стихотворений И.В. Гете („Лесной царь”, „Дикая роза“), наименования довоенных журналов и газет (журнал для школьников “Хильф мит”, “Данцигер нойстен нахрихтен”, “Данцигер форпостен”, “Бильд”), надписи на плакатах (см. приложение1).

Большую группу прецедентных имен образуют наименования видов и типов вооружения, применявшихся противоборствующими армиями в период Второй мировой войны: карабин К-98, подводная лодка U-9, линкор «Бисмарк», самолеты «Мессершмитт», «Ланкастер», танки «Тигр», «Пантера», Т-34, реактивная установка «Катюша» (нем. die Stalinorgel – «Сталинский оргáн»), фаустпатрон, «чудо-оружие» ракеты ФАУ-1, Фау-2.

В качестве прецедентных имен, входящих в концептуальное поле идиоконцепта ДАНЦИГ следует рассматривать все элементы его топонимики – названия улиц, площадей, переулков, церквей, районов города, существовавших в период, описываемый в романе: церковь Сердца Христова, церковь Святой Катарины, церковь Святой Троицы, улицы Упхагенвег, Михаэлисвег, Йешкентальский лес, Лангфур (район города), Вердеровский вокзал и т.д. (см. приложение).

Фразеологический корпус представлен разнообразными единицами. Среди них много общеизвестных, например: jemanden zur Sau machen – смешать кого-то с грязью; jemandem die Hammelbeine langziehen – муштровать, показать кому-то, где раки зимуют; Hahn im Korb sein – быть петухом в курятнике; eine ruhige Kugel schieben – филонить, косить от работы (см. также приложение).

(71) Wir Rekruten meines Alters und langgediente Soldaten, die von der Luftwaffe als sogenannte Hermann-Göring-Spende zur Waffen-SS abkommandiert waren, wurden von früh bis spät geschliffen und sollten, wie es ankündigend hieß, „zur Sau gemacht werden“ (Grass: BHZ, S. 128). – Нас новичков – кроме моих ровесников здесь были старослужащие из ВВС, откомандированные в войска СС и прозванные «подарком Геринга» – гоняли с утра до ночи, обещая «смешать с грязью» (Грасс: ЛП, с. 147).

Толковые словари немецкого языка относят устойчивое выражение „j-n zur Sau machen“ к стилистически окрашенной грубой вульгарной лексики: jemanden zur Sau machen – j-n sehr scharf kritisieren, j-n schleifen (vulgär) [Langenscheidt Wörterbuch: S.868].

Специальный интерес представляют паремии и фразеологизмы, характерные для фронтовой среды:

das Gewehr ist die Braut des Soldaten. – Винтовка – солдатская невеста;

einen Gefrierorden bekommen – получить «орден за мороженое мясо»;

Görings Spende – «подарок Геринга»);

Himmelfahrtskommando – «команда смертников».

Как об отдельной прецедентной паремии можно говорить о появившейся в войну поговорке: „Väterchen Frost“ rettete Rußland (Grass: BHZ, S. 67). – Дед Мороз спас Россию (Грасс: ЛП, с. 78), выразившей концепт положения дел на Восточном фронте, где неудержимое продвижение германских войск было остановлено перед самой Москвой снегом и льдом.

Довольно часто упоминаются библейские выражения, отрывки католических молитв, приводимые также на латинском языке (ego te absolve, introibo ad altare Dei). С ними контрастируют выражения английского языка (american way of life, Education Officer, displaced persons и др.).

В прецедентные элементы входит также песенная фразеология. Это строки и названия песен того времени, принадлежащих нацистским авторам: „Наше знамя реет впереди”, „Вперед, вперед зовут фанфары”, „Нет сейчас страны прекрасней”.

Во второй главе автор приводит фразу из песни Ганса Баумана, известной в 30-е, 40-е годы:

Wir werden weiter marschieren, wenn alles in Scherben fällt,

denn heute da hört uns Deutschland,

und morgen die ganze Welt (Hans Baumann).

Герой Г. Грасса комментирует только одно выражение из этой песни - wenn alles in Scherben fällt:

(72) Meine Kritik richtete sich allenfalls gegen lokale Parteibonzen, sogenannte Goldfasane, die sich feige vom Dienst an der Front drückten, uns nach Aufmärschen vor Tribünen mit öden Reden langweilten und dabei ständing den heiligen Namen des Führers mißbrauchten, an den wir glaubten, nein, an den ich aus ungetrübter Fraglosigkeit so lange glaubte, bis alles, wie es das Lied vorausgewußt hatte, in Scherben fiel (Grass: BHZ, S. 44). – Мое негодование адресовалось разве что местным партийным бонзам, так называемым «золотым фазанам», которые трусливо уклонялись от фронта, постоянно произнося всуе имя Вождя, которому мы верили, нет, в которого лично я верил, не утруждая себя лишними вопросами, верил до тех пор, пока, как предсказывал наш гимн, все не пошло прахом (Грасс: ЛП, c. 51).

У многих немцев тогда даже не возникало желания сопротивляться нацистам, тоталитарное государство подавляло волю и желание к сопротивлению. Скорее наоборот, многие восхищались Гитлером, вера в непогрешимость Вождя внушалась массе пропагандистской машиной Третьего Рейха.

К корпусу прецедентных элементов относятся фразы из песен, которые слышал или пел в Данцигский период своей жизни «постоянно читающий сыночек» например:

(73) Vorwärts, vorwärts schmettern die hellen Fanfaren, Jugend kennt keine Gefahren... (Grass: BHZ, S. 44). – Вперед, вперед зовут фанфары, молодежь не боится опасностей... (Грасс: ЛП, c. 51).

В следующем отрывке речь идет о Грассе-гимназисте:

(74) Ich war nicht nur Pimpf des Jungvolks in Uniform, der sich bemühte, im Gleichschritt zu marschieren und dabei „Unsere Fahne flattert uns voran“ zu singen, sondern auch ein Stubenhocker, der mit den Schätzen seiner Nische haushielt (Grass: BHZ, S. 28). – Следует заметить, что я был не только “волчонком”, не только маршировал и распевал “Наше знамя реет впереди”, но и любил посидеть, повозиться в нише со своими сокровищами (Грасс: ЛП, c. 32).

Говоря об общей вине немцев, автор цитирует песню времен нацизма:

(75) Die gab es später in Überzahl. Ihnen war außer Pflichterfüllung nichts nachzuweisen. In Chorstärke sangen sie „Kein schöner Land in dieser Zeit“… Und als Verführte und Verblendete reihten sie mildernde Umstände, stellten sich ahnungslos und sprachen einander ein Höchstmaß an Unwissenheit zu (Grass: BHZ, S.106). – Позднее именно они составили преобладающее большинство. Им ничего нельзя было доказательно вменить в вину, кроме «исполнения долга». Они распевали хором «Нет сейчас страны прекрасней». Они утверждали, что их совратили, ввели в заблуждение, в ход шли ссылки на смягчающие обстоятельства, на полную неосведомленность, они взаимно удостоверяли абсолютную непричастность друг друга к чему бы то ни было (Грасс: ЛП, c. 122).

Таким образом, подробный анализ достаточно обширного количества примеров прецедентных элементов в дискурсе, дает нам существенную опору для описания смыслового содержания концептов, которые восходят к тому или иному прецедентному феномену.