Люси Истоки рода человеческого Перевод с английского канд биол наук Е. Годиной Москва «Мир» 1984 lucy

Всякий чужестранец, появившийся в их краях, представляется афарам странным и непонятным. Он не вписывается в местные условия, не приспособлен к жизни в пустыне. Через неделю он умрет от голода или жажды. Мы привезли с собой почти все необходимое, кроме воды, которую брали из реки, и коз, которых покупали у афаров. Но и коз здесь было немного. Афары редко едят мясо и почти никогда не пьют молоко; эти продукты обмениваются на другие товары.

Иногда я с беспокойством думаю о том, к чему может привести наше вторжение в жизнь афаров. Постоянно покупая коз, мы взвинтили на них цены. Люди пригоняли их к нам издалека, так как знали, что экспедиционный повар Кабете покупает по штуке каждые два дня.

Несмотря на все свойственные кочевникам особенности, афары были хорошими работниками — толковыми и исполнительными. Необыкновенно острое зрение позволяло им успешно заниматься осмотром местности. Когда они поняли, что мы ищем, и узнали, что нас особенно интересуют ископаемые остатки гоминид, они стали без труда распознавать их и приносить в лагерь. Однако поручить им просеивать гравий в жаркий день и ожидать, что они будут этим заниматься, когда у них есть дела поважнее, мог только человек, не понимавший их психологии и стиля жизни.

Самыми лучшими и надежными рабочими были люди из племени тигре, которое живет к северу от Афарского треугольника. У нас в лагере их было несколько, так же как и амхара — представителей правящего племени из эфиопских высокогорных





районов. Амхара более образованны по сравнению с другими жителями Эфиопии, на которых смотрят сверху вниз. Они привыкли отдавать распоряжения, а не выполнять их. Независимость афаров иного свойства. Они живут в своем собственном мире, недосягаемом для других.

Однажды я сидел в кругу афаров и с помощью одного из наших рабочих, знавшего их язык, пытался объяснить им, чем мы занимаемся. Они вежливо слушали, но явно считали нас за не вполне нормальных людей. Правда, их это ничуть не беспокоило. Они с удовольствием наблюдали за нами и часто спорили, стремясь угадать, что мы станем делать дальше. Они развлекались тем, что передразнивали нас, но самым непревзойденным мимом был один из рабочих-тигре. Он считал сумасшедшим всякого, кто ходил вокруг, приставив к глазу маленький черный ящичек, издававший смешные щелкающие звуки — «клик-клик-клик». Схватив коробку из-под сигарет или жестянку из-под бисквита, он, низко пригнувшись, бегал по лагерю и цокал языком, так что все покатывались со смеху. Вдохновленный всеобщим вниманием, он начинал с важным видом прохаживаться взад-вперед, выпятив грудь, уперев руки в бока и высоко задрав голову. Здесь уж никто не выдерживал — перед нами был вылитый Тайеб.

Возвратившись в Аддис-Абебу, я оставил все экспедиционное оборудование у моего друга, археолога и историка Ричарда Уилдинга, который согласился хранить его до следующего полевого сезона. Лендровер я на время отдал живущему в Аддис-Абебе американцу Иону Кэлбу, работавшему в экспедиции в качестве геолога. Тайеб вернулся в Париж и не мог принять участия в демонстрации коленного сустава, а я должен был сделать сообщение для прессы, прежде чем вывезти находку из страны. Работники отдела древностей в мини-


стерстве культуры были заинтересованы, узнав, что в Эфиопии найден чрезвычайно древний представитель ископаемых гоминид, но я просил их ограничить публикации в эфиопских газетах и подготовил короткую информацию.

На следующий день я вылетел в Найроби, чтобы показать коленный сустав и некоторые окаменелости млекопитающих семейству Лики. В аэропорту меня встретила жена Ричарда, Мив, и сообщила: «Вчера вечером мы слышали по радио о вашей находке».

Я крайне удивился. Откуда были получены эти сведения?

— Этого я не знаю. Известие передавала зарубежная радиостанция, которая, наверное, получила ваше сообщение для прессы. Говорилось, что вы нашли коленный сустав, которому от трех до четырех миллионов лет. Радио заявило, что эта находка — самое древнее свидетельство прямохождения. Это правда?

— Относительно прямохождения правда, — подтвердил я, остро ощутив при этом, что теперь на карту поставлена моя профессиональная репутация. А вот в датировке я не был уверен. Тайеб нашел в отложениях выходы лавы — базальтовые породы; образцы их были посланы на калий-аргоновый анализ, но результаты еще не были известны. Тем не менее по данным биостратиграфии мы оценили возраст базальта в три миллиона лет. Коленный сустав находился гораздо глубже базальтового слоя и, значит, был намного древнее. Насколько глубже, мнения расходились. Грей и я полагали, что базальт должен занять более низкое положение в стратиграфической колонке. В этом случае толща залегающих под ним слоев будет не столь велика и охватит меньший промежуток времени. Но Тайеб был главным геологом, и мы считались с его мнением. Кроме того, подобно каждому, прикоснувшемуся в своей работе к началу истории гоминид, мы инстинктивно скло-





нялись в сторону более древних датировок. Чем выше положение базальтового слоя в колонке, тем больше горизонтов будет залегать под ним и тем древнее окажутся найденные в них ископаемые остатки. Мы с Греем остановились на цифре «от трех до четырех миллионов» как на вполне приемлемой.

Мэри и Ричард Лики подтвердили мой вывод о принадлежности коленного сустава гоминиду. Для меня это было большое облегчение. Вместе с находкой я вылетел в Париж, где Тайеб и Коппанс в свою очередь официально поведали о ней миру, вкусив заслуженную порцию славы и похвал. Это было важно для получения денежных субсидий и дальнейшей поддержки афарской экспедиции правительством Франции. Покончив с выступлениями, я вылетел в Соединенные Штаты и направился прямо в Огайо, где в Кентском университете преподавал антропологию мой большой друг, известный специалист по локомоции Оуэн Лавджой. Во время разговора я как бы случайно открыл ящичек, в котором лежали три фрагмента коленного сустава. «Взгляни-ка на это, Оуэн».

— Взрослый, — сказал он, внимательно осмотрев кости.

— Я тоже так думаю.

— Но до чего же маленький!

— То-то и оно.

— Сколько лет, ты сказал, этим костям? — спросил он.

— Три миллиона.

— Быть того не может. Сустав как у современного человека. Этот твой лилипутик должен был ходить на двух ногах.

— Около трех миллионов, — уточнил я.

— Что значит «около»? У тебя нет точной датировки?

— У меня полно биостратиграфических данных — остатки животных давностью в три миллиона лет. Результаты по калий-аргону будут через несколько недель.

— Уж лучше бы все подтверди-


лось, — сказал Лавджой, сероглазый человек с прической Листа и всепро-никающим, почти дьявольским чувством юмора. Он откинул голову назад и резко расхохотался.

— А что не так?

— Что не так? Да все не так с этой проклятой штуковиной. Интересно, что подумают люди, когда впервые увидят этого коротышку. Он мог ходить на двух ногах — даже бегать. И при этом бьюсь об заклад, что мозг у него был величиной с орех. Как это могло быть? Ведь и сам он был ростом не больше метра.

— Ну и что?

— А вот что. Скажи-ка мне, приготовил ли ты для него место на генеалогическом древе? Маленькая метровая обезьянка, бегающая на задних ногах? Да она спутает все карты. Куда ты ее определишь?

— Еще не знаю.

— Да тебе никто не поверит. Лучше возвращайся назад и привези целый скелет.

— Но он все-таки мог ходить на двух ногах, — упорствовал я.

— Друг мой, он мог ходить на двух ногах. Расскажи-ка ему о рубленом шницеле, и он помчится к Мак-Дональду¹ с такой скоростью, что ты за ним вряд ли угонишься.

Это и было то, ради чего я приехал, — мнение эксперта, подтвердившее мою правоту.

Все спрашивали меня, кому могли принадлежать эти кости. Я отвечал, что еще не знаю наверняка; во всяком случае, двуногому существу очень небольшого роста. Если это был австралопитек, то самый миниатюрный из всех найденных до сих пор. Я думал, что убедил всех, но, когда мы встретились на завтраке с Мэри Лики, она сказала:

— Я не буду называть вам имен, однако некоторые из участников конференции считают, что эти кости принадлежат какой-то низшей обезьяне.

— Это не так, — сказал я.

— Конечно, нет. Мы-то с вами знаем это. Но, когда открывают что-то новое, всегда находятся скептики. Все эти анатомы слишком высокого мнения о себе. Они не допускают мысли, что можно найти нечто отличное от уже известного.

— Они так говорят?

— Конечно, именно так. Но вы не отступайте, ведь вы знаете, что на-


шли. Они просто завидуют. Говорят, посмеиваясь: пусть он это опубликует-тогда-то мы с ним и разделаемся.

Я не мог сразу опубликовать статью о своей находке. Мне надо было возвращаться в Кливленд и продолжать преподавательскую работу. Ассигнованные мне на два года 43 тысячи долларов были почти целиком израсходованы уже в первый сезон, и я не мог просить Национальный научный фонд о дополнительной субсидии. Тогда я решил в конце одной лекции, которую читал в Кливлендском музее естественной истории, прямо обратиться с просьбой о финансовой помощи экспедиции. К моему удивлению, вскоре у меня оказалось 25 тысяч долларов, в основном пожертвованных супружеской четой из Кливленда.

Ситуация была довольно деликатной. Мне впервые приходилось собирать деньги таким способом вместо обычного письменного обращения к какому-либо общественному фонду. Я просто-напросто брал шапку в руки и протягивал ее частным лицам, а не официальным организациям.

Была и другая причина нервничать. Год назад у меня уже произошла ссора из-за денег. Один американский ученый, услышав об афарской

Я совершил ошибку и нажил себе врага. Мне нужно было вежливо объяснить, что из-за недостатка средств я не в состоянии полностью удовлетворить его требования. Но тогда я был слишком раздражен грубой попыткой урвать с нас побольше. Позднее я научился дипломатии. Именно благодаря ей мы были с Тайебом в прекрасных отношениях. Оба мы понимали, что должны быть более терпимы. Когда возникал какой-либо «франко-американский конфликт», мы садились за стол и обсуждали ситуацию. С Тайебом это было легко, так как мы уважали друг друга. С некоторыми другими приходилось быть осторожнее. Я начал понимать, что антропология — это не только поиски костей.

Но кости помогали, особенно если это были хорошие кости. Я не слышал никаких ворчливых придирок по поводу коленного сустава на конференции фонда «Уэннер-Грен». Большинство участников восхищались находкой. Вскоре я понял, что все это помогает моему продвижению: общаясь с другими учеными, я и сам приобретал вес. Теперь у меня были собственные уникальные остатки гоминид и несколько прекрасных находок млекопитающих. Ученые, которые год назад слушали меня только из вежливости, стали серьезно интересоваться нашей работой в Хадаре. Одним из них был Бэзил Кук, специалист по ископаемым свиньям; он согласился изучить соответствую


щий материал из Хадара. Несколько французских экспертов были так заинтересованы находками млекопитающих, сделанными в первый год экспедиции, что пожелали принять участие в полевой работе следующего сезона. В их числе был Мишель Беден — его прельстили своим обилием и качеством остатки слонов. Договор о работе подписали также Вера Эйзенманн (предмет исследования — лошади), Жермена Петтер (хищники), Жан-Жак Йегер (грызуны) и Клод Герен (носороги). Год назад экспедиция занималась главным образом геологией и осмотром местности, специалистов — палеонтологов явно не хватало. Теперь же в равной степени были представлены все три направления. Дела складывались отлично. И вот когда мы уже получили деньги для экспедиции, заключили договора со всеми специалистами и собрались лететь в августе в Эфиопию для подготовки полевых исследований, пришло известие, которое привело нас с Тайебом в состояние шока. Министерство культуры сообщало в своем письме, что право на работу в Хадаре и нашу компетентность оспаривает другой исследователь.

Им оказался Ион Кэлб, американец, живший в Аддис-Абебе и будто бы занимавшийся какими-то изысканиями в области геологии. В свое время мне его рекомендовал Тайеб. В первый полевой сезон Кэлб работал в Хадаре, но отношения у нас не сложились. Когда мы с Тайебом прибыли в Аддис-Абебу, мы столкнулись с ним в министерстве, где он демонстрировал список наших недочетов и правонарушений: плохая научная работа, несоблюдение контрактов, подкуп населения, разжигание межплеменных конфликтов. Министр прочел этот документ и сообщил нам, что, пока обвинения эти не будут опровергнуты, он не даст разрешения на новые работы.

Тайеб был ошеломлен. Он чуть не упал в обморок. Единственный раз я





видел, как этот энергичный сангвиник был близок к тому, чтобы расплакаться. Делать было нечего, пришлось начать переговоры. И я занялся ими. Кэлб предлагал пригласить для разбора дела незаинтересованного арбитра. Я согласился и назвал имя Кларка Хоуэлла. Но Кэлб отверг Хоуэлла; оказалось, что у него уже есть кандидат — тот самый ученый, с которым я поссорился из-за оплаты его пребывания в Африке. Я знал, что этот человек до сих пор зол на нас, и поэтому отвел его. Я объяснил министру, что человек, никогда не работавший с нами в полевых условиях, не в состоянии судить о нашей компетентности и поэтому не может быть арбитром. Министр посчитал этот аргумент обоснованным. Я стал называть другие имена, предложил заслушать по телефону мнение Национального научного фонда, но оказалось, что, поскольку это правительственная организация, она не вправе высказывать суждения о своих ученых. Я все-таки написал обо всем Хоуэллу, и тот послал министру довольно сердитое письмо.

Мы ходили в министерство каждый день в течение двух недель, и постепенно чаша весов стала склоняться в нашу пользу. Я думаю, в конце концов министр понял, что мы вполне компетентные ученые, а Кэлб, возможно, не является таковым. Поэтому он выдал нам разрешение, посоветовав Кэлбу либо заключить с нами мир, либо выйти из игры. Кэлб выбрал последнее.

На заключительном этапе этого разбирательства я почувствовал, что начинаю заболевать. В день, когда мы получили разрешение, у меня началась лихорадка. Едва добравшись до телефона, я попросил Кэлба вернуть наш лендровер, который он еще в конце прошлого сезона поставил в свой гараж. Кэлб ответил, что машины у него больше нет, и повесил трубку. Я слег.

Но в это время возвратился к жиз-

Тайеб взорвался.

Злиться на бюрократию глупо во всякой стране, а в среде от природы спокойных и выдержанных эфиопов это вообще бессмысленно. Но Тайеб был уже вне себя. Стукнув кулаком по столу, он закричал: «Я-бестолковый иностранец. Я делал все, что вы мне велели. Я получил бумаги, о которых вы спрашивали. Я ходил туда, ходил сюда. Целый день бегал по зданию. А вы теперь говорите, что все это — напрасно. Я не согласен. Подпишите вот здесь!» И чиновник так удивился, что поставил свою подпись.

На следующий день моя лихорадка прошла. Я пошел в министерство поблагодарить генерального директора, умудренного опытом человека, за разрешение на полевые работы. Директор открыл ящик стола и вытащил оттуда письмо.

Оказалось, что человек, претендовавший на дополнительную оплату, был злопамятнее, чем я думал. Он прислал письмо на бланке одного американского университета, в котором читал лекции. Адресованное в министерство, оно сообщало, что я





не компетентный ученый, что наш с Тайебом отчет о геологии Хадара не заслуживает доверия, что находки, которые я «на время» вывез из Эфиопии, так и не попали в США для исследования, а отправлены в Кенийский национальный музей, где и останутся навсегда. Я был потрясен.

— У вас было это письмо во время наших споров с Ионом Кэлбом?

— Да.

— Мне бы хотелось иметь его копию.

Он порвал письмо. Этот эпизод вывел меня из равновесия. Благодаря ему я познакомился с оборотной, закулисной стороной антропологии, о существовании которой раньше никогда не подозревал.

Через несколько месяцев мы вновь услышали о Кэлбе. Он организовал свои собственные полевые исследования-экспедицию под названием «Рифт-Вэлли» — и пригласил некоторых американских ученых присоединиться к нему. К тому же он убедил одного эфиопского чиновника подписать бумагу, согласно которой изрядная часть территории Хадара, предоставленная ранее нам, переходила в его распоряжение. Тайеб и я вновь отправились в министерство. Атмосфера там заметно изменилась по сравнению с нашим предыдущим визитом. В здании было больше охраны, чувствовалось беспокойство в связи с назревающим правительственным кризисом. Министр, к которому мы пришли, выглядел настороженным и утомленным.

— Чиновник, подписавший этот документ для мистера Кэлба, — сказал он, — переведен на другой пост. Политическая ситуация, как вы знаете, сегодня не очень благоприятная.

Мы утвердительно закивали.

— Если хотите, мы можем наказать

Мы отрицательно покачали головами.

— Тогда разумнее будет подождать, чтобы дело разрешилось само собой. Вы согласны?

Этот министр был мудрым человеком. Мы опять закивали головами и удалились.

Наконец, мы с облегчением вернулись к более простым и непосредственным проблемам полевых исследований. Лагерь был расположен, как и раньше, на берегу реки Аваш, но только выше по течению. Его организация на этот раз была более продуманной и масштабной, топографические изыскания более обширными. На генеральной карте появились десятки новых участков, вскоре их число перевалило за двести.

Мы начали с участка № 1. Каждый раз, обнаружив ископаемые остатки на новом месте, мы вводили новое обозначение-№ 2, № 3 и т. д. Некоторые участки находились всего в 40-50 футах друг от друга, а иные в полумиле. Каждый участок надо было подробно описать. Если бы я нашел окаменелость у себя в комнате, я бы присвоил ей номер и записал что-нибудь в таком роде: «Участок № 300 около 12 футов в поперечнике, с диваном на севере и камином на юге; на его поверхности находится персидский ковер». В полевых условиях следовало записать: «Участок № 199 характеризуется песками типа DD₃ [слой, который мы сами идентифицировали и обозначили] на севере, а на юге и востоке изрезан глубокими оврагами». К этому нужно было приложить фотографию местности, отметив на ней границы участка и указав место находки, затем обозначить находку на аэрофотоснимке и, наконец, перенести всю существенную информацию на генеральную

Работы продолжались, на место собирателей находок приходили геологи и подробно изучали каждый участок. Таким образом из отдельных фрагментов постепенно воссоздавалась физическая характеристика целого района. Я уже упоминал о проблемах, связанных со стратиграфией Хадара. В 1974 году все звенья одной цепи начали смыкаться друг с другом. Мы уже знали, что некоторые пласты содержат больше окаменелостей, и именно на них сосредоточили свое внимание. Иногда один из слоев внезапно исчезал: мы шли вдоль него и вдруг теряли из виду. На выручку приходил Тайеб. Внимательно осмотрев горизонты, он говорил : «Забудьте об этом слое. Здесь произошел сброс. То, что вы ищете, погребено на глубине в 12 метров». Ассистент Тайеба, Николь Паж, была настоящим чудом. Знающий и добросовестный работник, она помогала нам прослеживать ход отдельных горизонтов, находить их на другой стороне оврага или вообще в другой части отложений. Представления Николь о стратиграфии Хадара были намного точнее, чем у остальных работавших здесь геологов, за исключением Тайеба и еще одного специалиста.

Этим одним был Джеймс Аронсон, американец из университета «Кейс-Вестерн», знаток по части калий-аргонового датирования. Именно ему я послал образцы базальтового слоя, обнаруженного Тайебом. Будучи вулканической породой, базальт поддается датировке с помощью калий-аргонового метода. Теперь Аронсон прислал результаты своих первых анализов. Он определил, что базальту как минимум три миллиона лет (с возможной ошибкой ± 200 тысяч лет). Поскольку коленный сустав был найден ниже базальтового слоя, наша предварительная оценка его возраста — «от трех до четырех миллионов лет» — теперь казалась более обоснованной.


— Слава богу, — сказал я. — Теперь нас никто не подловит.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Грей. — Нас и так никто не в состоянии подловить. Неужели ты не доверяешь своему знанию ископаемых? Ты же был в Омо и знаешь, как выглядят там окаменелости возрастом в три миллиона лет. Здесь у нас точно такие же находки.

— Безусловно. Но я рад, что это подтверждает и калий-аргоновый метод.

Все было хорошо, но что-то по-прежнему беспокоило нас. Изо дня в день занимаясь сбором окаменелостей, мы сами стали больше разбираться в геологии Хадара. Мы пришли к выводу, что наши прошлогодние сомнения относительно места базальта в стратиграфической колонке были оправданны. Тайеб поместил его слишком высоко.

— Ты тоже так думаешь? — спросил Грей.

— Я начинаю так думать.

— Что же нам делать?

— Пригласить сюда Аронсона. У нас не должно быть ошибок в геологических данных.

Эта мысль не давала мне покоя. Описывая в статье результаты первого полевого сезона, я дал стратиграфическую схему Хадара, в которой базальт был помещен довольно высоко. Правда, я оградил себя спасительной сноской, что все геологические данные носят предварительный характер и могут быть пересмотрены. Но все же стратиграфическая колонка печаталась под моей фамилией, и я чувствовал себя неловко. Теперь же, лучше узнав геологию Хадара, я стал тревожиться еще больше.

Меня беспокоила также дискуссия, развернувшаяся вокруг датировки туфа KBS в Кооби-Фора. Хотя Ричард Лики по-прежнему придерживался цифры 2,6 млн. лет, которую выдвинули английские ученые Фрэнк Дж. Фитч и Джек Миллер, шум вокруг датировки становился все гром-

Я начинал подозревать, что Лики, быть может, ошибается, и если это действительно так, то весь сложный комплекс его идей об эволюции человека потребует пересмотра. На основе датировки туфа KBS в 2,6 млн. лет Лики пришел к выводу, что принадлежащий Homo habilis череп 1470 насчитывает 2,9 млн. лет. Это практически исключало всех известных австралопитековых из ряда предков человека. Поэтому Ричард, верный семейной традиции, отстаивал точку зрения, согласно которой австралопитеки — это наши побочные родственники, а предок Homo, когда он будет обнаружен, окажется больше похожим на человека и меньше на австралопитековых, чем любая из сделанных до того времени находок. Пересмотреть эти идеи, основываясь на данных об ископаемых свиньях, было для Ричарда Лики необычайно трудно. В 1973 году он писал: «Либо мы должны отбросить череп 1470, либо вынуждены будем отказаться от принятых теорий происхождения человека. Он попросту не вписывается ни в одну из известных схем человеческой эволюции». Лики предпочел отказаться от концепции, что австралопитековые были нашими предками.

Я решил не подставлять себя под


удар в вопросе о датировках. Все цифры, касающиеся Хадара, должны быть твердо обоснованы. Меня тревожили образцы, посланные Аронсону для анализа, — вдруг они окажутся некачественными? Я понял, что есть только один способ успокоить себя — пригласить Аронсона, чтобы он сам собрал нужные материалы. Я сказал об этом Тайебу.

— Хорошо, пусть приезжает, если согласится, — ответил тот.

Аронсона было трудно заполучить. Я приглашал его год назад, но у него в Кливленде скопилось слишком много образцов, присланных для анализа. Методика определения возраста была чрезвычайно трудной, а он только начал готовить себе помощника. Однако Аронсон хотел бы приехать в Хадар: патологически осторожный, он всегда готов был все пощупать собственными руками. К тому же он с недоверием относился к присланным ему базальтам. Но пока он оставался в Кливленде и сообщал результаты своих тестов с существенной оговоркой: «Я получил цифру в три миллиона лет, но не уверен в ее точности, так как образцы пород могли подвергнуться выветриванию. Если это так, забудьте о моей датировке, она никуда не годится. Было бы гораздо лучше, если бы я мог сам собрать необходимые образцы».

Имея согласие Тайеба, я ответил на это: «Хорошо, приезжайте и собирайте сами».

Аронсон принял предложение и сказал, что приедет в декабре 1974 года, в конце второго полевого сезона.

В полевом сезоне 1974 года были шире развернуты работы по осмотру местности. Не последнюю роль в этом сыграл представитель министерства Алемайеху Асфав, который стал одним из лучших специалистов-собирателей. Он с каждым днем все увереннее распознавал окаменелости. Вскоре я начал доверять ему самостоятельные поиски: он сам на-

Однажды Алемайеху нашел небольшой фрагмент нижней челюсти с несколькими коренными зубами. Они были большего размера, чем человеческие, и он сказал мне, что нашел челюсть павиана со странными крупными зубами.

— Вы думаете, это павиан? — спросил я его.

— Ну да, только с очень здоровыми молярами.

— Нет, это гоминид.

Найденный год назад коленный сустав подтвердил существование гоминид в Хадаре. Каждый из нас надеялся в 1974 году наткнуться на что-нибудь еще. Французы с первого же дня принялись рыскать в районе лагеря, предоставив американцам натягивать палатки. Когда несколько недель поисков ничего не дали, страсти немного улеглись. Теперь они вспыхнули снова, но с особой силой у самого Алемайеху.

Невозможно описать чувство, которое охватывает человека, когда он находит нечто особенно ценное. Теперь он понимает, зачем находится здесь. Можно долго работать, но удача приходит вдруг. Когда я сказал Алемайеху, что он держит в руках остатки гоминида, лицо его засияло, а плечи распрямились. Вдохновленный до необычайной степени и будучи свободным в послеполуденное время, он взял в привычку бродить, склонившись к земле, в течение часа-другого перед наступлением темноты. Он выбирал районы вблизи лагеря, куда легко добраться без лендровера. Хотя он не говорил этого вслух, на самом деле он понимал, что стал одним из самых наблюдательных обследователей среди тех, кто занимался этой работой.

На следующий день после челюсти гоминида Алемайеху принес совершенно целый череп павиана.

Глаза его сияли. Он сказал, что нашел «еще одну такую же штуку». По его уверениям, это была очередная челюсть гоминида, которую он уже мог отличить по внешнему виду. Я отложил череп павиана и бросился за Алемайеху, забыв, что я босиком. Гравий так сильно жег и ранил ноги, что мне пришлось вернуться в палатку и обуться. Гийемо и Петтер, работавшие со мной, тоже помчались вслед за Алемайеху. Когда я догнал их, мы находились в небольшой ложбине в нескольких сотнях ярдов от поселения афаров. Мои спутники, склонившись, разглядывали прекрасную ископаемую челюсть, торчавшую из песка. Гийемо показал свои собственные следы, которые он оставил в первое утро пребывания в лагере. Он находился всего в трех ярдах от находки, но ничего не обнаружил.

В это время прибыла толпа других исследователей, которые бросились поспешно осматривать все вокруг. Один из французов закричал, что тоже нашел челюсть. Это оказалась челюсть гиены — отличная находка, если учесть, что хищники вообще попадаются редко. После этого возбуждение улеглось, стало темнеть. Большинство участников экспедиции вернулось в лагерь. Я перестал заниматься осмотром и начал извлекать челюсть, найденную Алемайеху, как вдруг снова увидел его. Совершенно запыхавшийся, он взбирался на ближайший склон и в волнении размахивал руками.

— Я нашел другую челюсть, — с трудом произнес он. — А может быть, две.

Я подбежал к нему. У него в руках были две половинки челюсти. Когда я соединил их вместе, они прекрасно сошлись, образовав совершенно целую верхнюю челюсть со всеми зубами. Это была превосходная наход-





ка. В течение часа Алемайеху добыл две из самых древних и наиболее сохранившихся челюстей гоминид. Если прибавить к ним фрагмент, найденный несколько дней назад, то Алемайеху вполне заслуживал того, чтобы попасть в «Книгу мировых рекордов» Гиннеса как человек, отыскавший наибольшее число костей ископаемых гоминид в минимальное время.

Эта небольшая ложбинка известна теперь как «Долина гоминид». Всего здесь было обнаружено три челюсти: две нашел Алемайеху и одну — рабочий нашего лагеря несколько дней спустя. Об этих сенсационных находках было сообщено в Аддис-Абебу.

В то время политическая ситуация в стране существенно осложнилась. Император Хайле Селассие был низложен. Многие столпы старого режима покинули страну. Экспедиция была связана со столицей самолетом, который, хотя и нерегулярно, доставлял продукты и сообщения о новостях. Насколько мы могли судить, новое правительство не занималось сменой чиновников в различных министерствах. Экспедиционные контакты оставались достаточно прочными. Известие о находках Алемайеху вызвало огромный интерес в министерстве культуры, и многие из его сотрудников выразили желание посетить Хадар. Были сделаны все необходимые приготовления, и вскоре к нам заструился непрерывный поток официальных гостей. Подлетая к лагерю, самолет подавал сигнал и приземлялся на посадочную дорожку в 45 минутах езды от лагеря. Лендровер привозил гостей, они оставались в лагере несколько часов, с любопытством, но без особого понимания рассматривали находки, инспектировали наши владения и затем возвращались в Аддис-Абебу, стремясь поскорее сменить жару пустыни на прохладу высокогорья.

Эти недели были особенно

Я обсудил свое финансовое положение с Кларком Хоуэллом, который по собственному опыту организации полевой работы знал, что экспедиция в Хадаре финансируется недостаточно. Когда я рассказал Кларку о «челюстях Алемайеху», он сразу же оценил их значение и решил сделать все возможное для того, чтобы наши поиски продолжались. Он запросил от меня по телеграфу более детальную информацию о находках, а затем попытался с ее помощью получить ассигнования для нашей работы. С этой целью он обратился в фонд имени Лики, основанный в честь Луиса Лики, умершего два года назад. Фонд прислал нам 10 тысяч долларов, которых хватило как раз для того, чтобы закончить сезон 1974 года, и это спасло меня от тягостной необходимости обращаться к кливлендским меценатам за вторичной денежной субсидией.

Когда мои финансовые проблемы на время разрешились, а поток официальных гостей иссяк, я смог наконец заняться челюстями. Они были чрезвычайно загадочными. Сначала я решил, что они принадлежат австралопитекам. Два года назад во время пребывания вместе с Хоуэллом в Южной Африке, где я занимался изучением и измерением иско-





паемых находок, в моей памяти прочно закрепилось представление о зубной системе австралопитековых. Зубы в челюстях, найденных Алемайеху, были в общем такого же типа, но с некоторыми отличиями. Одно из них я заметил сразу-оно касалось соотношений между отдельными группами зубов. У австра-лопитековых коренные зубы очень крупные, а резцы, т. е. передние зубы,-очень малы. У людей наоборот: коренные зубы малы, а резцы сравнительно велики. В этом отношении челюсти Алемайеху были ближе к человеческим, чем к челюстям австралопитеков. Клыки, однако, не походили на клыки человека или австралопитека, а были более обезьяноподобными.

Странные, очень странные челюсти. По сути дела ни то, ни другое. Кому же в конце концов они принадлежали? Чем больше я изучал их, тем больше удивлялся. Эта странная смесь Homo и австралопитековых с явными признаками чего-то еще более примитивного сбивала с толку. Немало озадачивали и размеры: хотя обе находки Алемайеху принадлежали взрослым существам, одно из них было больше другого. Может быть, в Хадаре жили два разных вида гоминид?

Я понимал, что настало время обсудить эти странные находки с другими искателями плио-плейстоценовых ископаемых. Я нуждался в аргументах за и против и в конце концов решил просить Ричарда Лики приехать в Хадар. Я был должником Ричарда: два года назад я посетил Кооби-Фора, имел возможность наблюдать за ходом работ и побеседовать с учеными. Теперь, когда я и сам мог показать кое-что Ричарду, я должен был в свою очередь пригласить его. Мне нужно было общение: поговорить, послушать, сравнить, обменяться идеями. Поэтому я послал Ричарду письмо, приглашая его самого, его мать Мэри, его жену Мив, а также всех, кого Лики захо-


тел бы взять с собой.

Приехали все трое, захватив для компании Джона Харриса — мужа сестры Мив, специалиста по жирафам, который работал палеонтологом в Кооби-Фора. Ричард доставил всех в Аддис-Абебу на своем собственном маленьком самолете. Здесь он посетил министерство культуры, чтобы навсегда покончить с обвинениями, будто находки, которые я вывез из Эфиопии, отданы музею в Найроби. В этих обвинениях, сказал Ричард со всей решительностью, нет ни слова правды. Находки отправлены в США для исследования и в пятилетний срок, обусловленный соглашением, будут возвращены. Затем он и его спутники вылетели к нам. Приближаясь к Хадару, они имели редкую возможность взглянуть на отложения с воздуха, чего мы, члены экспедиции, никогда не могли сделать, так как передвигались только на грузовиках. Гости были поражены масштабами территории: тысячи и тысячи квадратных миль эродированных отложений — этого хватило бы лет на двести дюжине палеонтологических экспедиций.

Мэри и Ричард с таким же волнением рассматривали челюсти, с каким я их показывал. Они изучали находку с предельной осторожностью.

— Это явно не массивный австралопитек, — сказал Лики. — Не похоже и на экземпляры Australopithecus boisei, которые мы находим в Кооби-Фора. Эти челюсти слишком изящны, а моляры слишком малы для массивных австралопитеков. Разве не так?

— Да, пожалуй, — ответил я.

— В общем и целом я назвал бы их Homo.

— И я тоже, — сказала Мэри. Это было именно то, что я надеялся услышать, наполовину предчувствуя подобный диагноз, наполовину веря в его неизбежность. Если он окажется правильным, то перед на-





Hipparion






Equus


Эктостилид, который Джон Харрис пытался найти в хадарской коллекции лошадиных зубов, это небольшой округлый бугорок (показан стрелкой) на жевательной поверхности зуба. Hipparion, на зубах которого обычно имеется этот бугорок, вымирает позже 3 млн лет, на смену ему приходит окочо 2 млн лет назад истинная лошадь, Equus, на зубах которой нет эктостилида. Присутствие зубов Equus (возрастом не более 2 млн лет) в одном слое с ископаемыми остатками Homo в Кооби-Фора явилось одной из причин того, что Харрис и Тим Уайт усомнились в датировке черепа 1470 (якобы 2,9 млн лет).


ми древнейшие в мире остатки человека.

Я устроил гостям экскурсию, провел их по отложениям, показал базальтовый пласт, найденный Тайебом, в соответствии с возрастом которого (3 миллиона лет) датируются все находки Хадара. Потом мы вернулись в лагерь и стали осматривать зубы и кости млекопитающих. К этому времени у нас составилась обширная коллекция, где многие образцы отличались превосходной сохранностью. Гости подвергли их внимательному анализу, в особенности зубы гиппариона, предка лошади, вымершего около трех миллионов лет назад. Истинная лошадь, Equus, — мигрант из Азии, она появилась в Восточной Африке два миллиона лет назад. Джон Харрис без конца вертел в руках зубы гиппариона.

— Что вы там ищете? — спросил я его.

— Эктостилид, — сказал Харрис. — Что-то я не вижу его.

Эктостилид — это маленький бугорок, который появляется на нижних зубах Hipparion, но отсутствует у


Equus. Его наличие — единственный способ, позволяющий различить эти две формы

— Он есть, — сказал я. — Он есть на всех этих зубах. Он должен здесь быть.

— Но я не вижу его на этом зубе.

— Вот тут, — сказал я. — Коронка просто недостаточно стерта.

— Да он вообще незаметен, — стоял на своем Харрис. — Может быть, его нет.

— Он есть. Если хотите, я возьму ножовку и распилю зуб пополам, чтобы доказать это. Эктостилид есть на каждом из зубов, которые вы сейчас рассматриваете.

Харрис нехотя со мной согласился.

— А в чем, собственно говоря, дело? — спросил Грей спустя некоторое время, имея в виду наш спор с Харрисом.

— Думаю, что в датировке, — ответил я. — Что-то у них там не в порядке. В Кооби-Фора они нашли зубы Equus прямо под туфом KBS, что по их датировке должно составить почти три миллиона лет. Однако во всей Восточной Африке не существует зубов Equus такого возраста: самые древние датируются двумя миллионами. Никто не поверит, что зубам из Кооби-Фора три миллиона лет. Харрис понимает это и пытается найти дополнительные доказательства. Я думаю, именно это он и хотел сделать.

— С помощью эктостилида?

— Совершенно верно Они видели сегодня наш базальтовый слой. Морис объяснил геологию отложений. Они знают, что найденные нами зубы лошадей насчитывают три миллиона лет Осталось только обнаружить среди них такой, на котором бы не было эктостилида, и отнести его к роду Equus — это было бы как раз то, что им нужно. Джон просто пытался помочь Ричарду выбраться из западни.

— Почему он прямо не сказал об этом?

Это была действительно самая деликатная из всех нерешенных па-леоантропологических проблем текущего десятилетия: от возраста туфа KBS зависел возраст «1470-го», а от него в свою очередь — целая цепь выводов об отношениях между человеком и австралопитеками.

Ричард сам заговорил об этом после обеда. Отодвинув назад стул и закурив маленькую изогнутую трубочку, которая всегда была при нем, он сказал:

— Дон, я хочу задать тебе один вопрос. Каков возраст туфа KBS?

— Я думаю, около 1,8 миллиона лет, — ответил я.

— Какие основания для такого вывода?

— Это в основном результаты Бэзила Кука: свиньи из Омо, из Кооби-Фора и даже здешние свиньи. А также антилопы и слоны, характерные для рифтовой долины. Все говорит об одном. — В этот момент я посмотрел на Харриса. — В том числе и лошадиные зубы, Джон. Ты не сделаешь из гиппариона возрастом в три миллиона лет лошадь, которой всего два миллиона, просто потому, что тебе этого хочется.

Харрис понял, что проиграл этот раунд, но пустился в рассуждения о скоростях эволюции, которые могли быть у определенных видов разными из-за различий в окружающей среде. Он заявил, что условия жизни в Омо, где были лес и река, отличались от природы в районе Кооби-Фора с его сухой саванной. Это могло повлиять на скорость эволюционных изменений, а отсюда и некоторые расхождения в ископаемых материалах.

— Давайте говорить проще, — предложил я. — К чему сложные рассуждения, когда речь идет об абсолютно ясных свидетельствах.

— Ну а если все-таки принять точку зрения Джона? — вступил в разговор Ричард. — Разве различия в природных условиях Омо и Кооби-Фора

Я ответил, что небольшие различия, возможно, имели место, но лишь на протяжении очень коротких периодов времени.

— Верно, — сказала Мэри Лики. — Не давайте сбить себя с толку. Он рассуждает, как Луис. Спорит и старается загнать вас в угол. Но вы стойте на своем.

Ободренный ее поддержкой, я добавил, что наши коллекции вообще не дают основания для подобных выводов. «Мы не можем расположить находки в хронологическом порядке в пределах сотен лет, — продолжал я. — У нас счет идет на десятки или сотни тысячелетий, и вот тогда картина получается необыкновенно ясной».

— Очень интересный вечер, — заметил Ричард, выбил пепел из трубки и отправился спать. О черепе 1470 — ключевой проблеме спора — не было сказано ни слова. На следующее утро гости покинули Хадар.

После их отъезда мне предстояло о многом подумать. Лики укрепили мое подозрение, что вновь найденные челюсти обладают чертами Homo. Более того, они превратили это подозрение в нечто подобное уверенности. Я чувствовал, что должен засесть за статью и изложить свои мысли на бумаге, но все время медлил, не решаясь приступить вплотную к делу. Проснувшись на следующее утро, я знал, что мне писать: я буду предположительно классифицировать эти челюсти как человеческие, одновременно подчеркивая те крайне примитивные черты, которые им свойственны. Я полагал, что если они принадлежат Homo, то, видимо, древнейшему из известных представителей этого рода, достаточно древнему, чтобы сохранить некоторые предковые обезьяноподобные черты. Этого вполне можно было ожидать. Когда проникаешь в прошлое на три миллиона лет,

Сам я никогда не пытался ответить на этот вопрос. Должно быть, потому, что не располагал собственными находками, которые подвели бы меня к нему. Теперь впервые я начал понимать, что могла значить эта проблема для других, представлявших себе, как нить человеческого развития по мере углубления в прошлое становится все тоньше, пока, наконец, не перестанет быть линией развития человека. Это была не только научная, но и эмоциональная проблема. Исследователь мог проникать все глубже в историю нашего рода, выйти за ее пределы и все-таки искать там человека: ведь и там должен был существовать наш предок — чуточку древнее, немного примитивнее, но представитель человеческой линии.

Я старался отделаться от этих мыслей. Я говорил себе, что никогда не позволю чувствам увести меня в сторону, и в то же время сознавал, что именно сейчас, быть может, чувства-то и влияют на мои суждения. Итак, были ли эти челюсти действительно человеческими ?

Были ли? В конце концов именно я должен был ответить на этот вопрос и высказать окончательное суждение, выделив единственную человеческую черту из массы обезьяноподобных. Я еще раз посмотрел на челюсти, взор мой скользнул по примитивно выглядевшим премолярам и остановился на коренном зубе, напоминавшем человеческий. Небольшой по сравнению с передними зубами, этот зуб был покрыт довольно тонким слоем эмали. Совершенно очевидно, что он не был похож на коренные зубы австралопитековых из Южной Африки. Этого было достаточно, мое решение созрело — я представлю находку как Homo.

Я подошел к тенту, где мы обедали, и взял чашку кофе. Прихлебывая его, я вдруг почувствовал сильное желание отложить в сторону все бумаги и вместо этого пойти осматривать местность. Вообще-то мне не следовало этого делать, но тут вошел Грей и начал спрашивать, где находится участок 162. Чувствуя, что сегодняшний день предназначен для охоты за окаменелостями, я решился. Бумаги подождут. Мы с Греем покинули лагерь. А через два часа нашли Люси.

Люси озадачивала, другого способа охарактеризовать ее не было. Все связанное с нею было сенсацией. То, что на столе антропологической палатки скоро появится почти половина целого скелета, казалось ученым невероятным, хотя они сами собирали различные кости, сортировали и укладывали их.

Не менее удивительным было и существо, которое составилось из отдельных кусочков. Оно было чуть выше метра ростом, имело очень небольшой мозг и передвигалось на двух ногах. Челюсть у него была V-образной формы, т. е. без широкого закругления спереди, как некоторые другие челюсти, и уступала им по размерам. Кроме того, на первом премоляре у Люси имелся только один-единственный бугорок. В челюстях большего размера обычно сидят двухбугорковые премоляры. Поскольку зуб с одним бугорком более примитивен, а зуб с двумя бугорка-

Когда костей мало, они могут стать поводом для самых смелых гипотез, которые нет возможности опровергнуть. Но когда костей становится больше и к одиночной находке присоединяется много фрагментов, принадлежащих разным индивидам, тогда эти фрагменты начинают говорить сами за себя и исключают некоторые из прежних предположений. Растущий объем информации автоматически отсекает ряд возможностей. С другой же стороны, хорошая подборка костей повышает «вес» других гипотез: они могут превращаться из простых догадок в логически правдоподобные построения. Лишь в очень редких случаях группа костей дает однозначный ответ.

Именно такой ответ давала Люси. Прежние гипотезы о наличии или отсутствии раннего прямохождения, старые споры о том, передвигался ли Australopithecus africanus вперевалку, волоча ноги или шаркающей походкой, отпадали сами собой. У Люси — маленького создания с мозгом человекообразной обезьяны — кости таза и нижних конечностей должны были функционировать почти так же, как у современного человека. Я вспомнил свои сомнения по поводу найденного год назад коленного сустава и то облегчение, которое мне принесли слова Оуэна Лавджоя, подтвердившего сходство этого сустава с человеческим. Теперь благодаря находке Люси я знал наверняка, что гоминиды и три миллиона лет назад ходили на двух ногах. Особенно по-


ражало то, что они освоили прямо-хождение раньше, чем их мозг начал увеличиваться. Против этого уже никто не мог возражать, так же как и сомневаться в принадлежности тех или иных костей одному и тому же индивидууму. Все кости удивительного скелета Люси были найдены вместе.

Но, подобно всем находкам, отвечающим на какой-то один вопрос, Люси ставила ряд других, новых вопросов. Один из них настоятельно требовал ответа: если прямохождение развивается и совершенствуется до увеличения мозга, то что же было причиной самого прямохождения? Согласно гипотезе, много лет бытовавшей в науке, сочетание ловкости рук, все большего употребления орудий и развития мозга заставляло определенных обезьян подниматься на задние ноги, а растущая день ото дня уверенность в манипулировании предметами побуждала их стоять прямо; это давало возможность оперировать все большим числом предметов. Подобную идею красноречиво отстаивал Шервуд Уошберн из Калифорнийского университета. В 60-х годах он утверждал, что употребление орудий и увеличение объема мозга предшествовали прямохождению, и, по-видимому, именно эти факторы были причиной его развития!.

Люси покончила с этими аргументами. Что же должно занять их место?-размышлял я. Оуэну Лавджою придется поломать голову над этой задачей. Я с нетерпением ждал того момента, когда смогу показать ему Люси. Мне и самому хотелось на досуге подумать о проблемах прямохо-


' Необходимо отметить, что уже в 1978 году Ш. Уошберн писал: «Прямохождение возникло на миллионы лет раньше, чем большой головной мозг, каменные орудия или другие характеристики, которые мы считаем человеческими» (см. сб. «Эволюция», М.: «Мир», 1981, с. 228).-Прим. иерее.













A. afarensis


A. ajricanus


A. robustus


ждения, но в этот момент в Хадар приехал Аронсон, и я должен был проводить с ним много времени. Помимо постоянной работы по обследованию местности, мне предстояло написать сообщение о Люси для эфиопской печати, а затем поехать в Аддис-Абебу и зачитать его на пресс-конференции, продемонстрировав при этом свои находки.

Аронсон прибыл в декабре и провел в лагере две недели, занимаясь геологическими изысканиями и сбором образцов пород. В самом конце его пребывания передо мной вновь встала проблема, как вывезти ископаемые остатки в Соединенные Штаты.

Прибыв в музей с грузом ископаемых остатков, я понял, что приехал в неподходящий момент. Оба учреждения вели ожесточенный спор

Но получить их оттуда оказалось еще сложнее. На протяжении следующей недели я каждодневно являлся в Отдел древностей, пытаясь добиться разрешения на выдачу находок Наконец, я понял, что никто

— Мне бы хотелось получить его сегодня же, — сказал я. — Музей закрывается через несколько часов и будет вновь открыт только после рождества. К тому времени мне нужно быть в США.

— Но я полагаю, что каждая на-


Н. sapiens





ходка должна быть взвешена, — неожиданно сказал один из присутствующих.

Я объяснил, что в этом нет необходимости, что раньше кости никогда не взвешивали и что в музее вообще нет весов. К моему великому облегчению, о взвешивании больше не упоминалось, и я наконец получил долгожданную бумагу. «Пожалуйста, позвоните в музей, что я выехал к ним», — попросил я и помчался туда.

Директор музея, судя по всему, решился выдать мне ископаемые находки, но, на беду, главный хранитель, который должен был проверить их и зафиксировать акт передачи, в тот момент куда-то ушел и никак не возвращался. А между тем приближалось время закрытия музея. Я был на грани отчаяния.

— Когда хранитель вернется, ему придется работать допоздна, — сказал я.

— Я не могу приказывать ему. У него очень трудный характер. Он уйдет домой ровно в шесть, что бы я ни сказал ему.

Была уже половина шестого.

— О боже, — простонал я.

— Мы можем сделать все сами,-сказал директор. — Но только надо спешить, пока не вернулся главный хранитель.

Внезапно мне пришла в голову мысль, что все это подстроено нарочно, что завтра утром меня задержат в аэропорту, конфискуют находки и упекут в тюрьму за похищение


национальных сокровищ. Однако я тогда ошибался. Директор изо всех сил старался мне помочь и прекратить волокиту. Я от души поблагодарил его. Уже выходя из дверей с окаменелостями в руках, я заметил в конце зала главного хранителя. Я не остановился и прошел мимо. На следующее утро, обуреваемый самыми мрачными предчувствиями, я приехал в аэропорт, но на таможне встретил только двух одетых в униформу девушек, которые с улыбкой махнули рукой, пропуская меня. Люси и я улетели.

На промежуточной посадке в Париже я вновь прошел таможню. Служащий потребовал показать, что находится в маленьких пакетиках, лежащих в моем чемодане. Я объяснил, что это ископаемые остатки из Эфиопии. «А, это, очевидно, Люси?» — спросил таможенник. Он интересовался антропологией и прочел о Люси в газетах. Собралась порядочная толпа, которая наблюдала, как кости Люси одна за другой выкладывались на таможенную стойку. Я впервые почувствовал огромный интерес, который пробуждала Люси, где бы она ни появлялась. И я понял, что превратился из никому не известного начинающего антрополога в подающего надежды молодого исследователя, находки которого уже могут соперничать даже с открытиями признанной палеоантропологической суперзвезды — Ричарда Лики.

Морис Тайеб проработал два года, пытаясь составить стратиграфическую колонку отложений Хадара. Это была нелегкая работа. Он нашел окаменевший лавовый поток — слой базальта, возраст которого можно было определить, — но поместил его слишком высоко в своей стратиграфической схеме, над всеми ископаемыми остатками.

Трудность, связанная с расположением базальтового слоя, заключалась в том, что он не доходил до тех мест, где были обнаружены ископаемые остатки. Нам пришлось выяснить взаимоотношения между слоями, после чего оказалось, что базальт на самом деле занимает очень низкое положение, а многие окаменелости были найдены над ним.

Три миллиона лет — это усредненный результат нескольких опытов. Ошибка в 200 тысяч лет отражала различия в результатах отдельных тестов и была слишком велика, чтобы удовлетворить Аронсона. Если бы удалось собрать более чистые

Скальные образцы, даже если речь идет об одних и тех же породах, не похожи друг на друга. Поверхность валуна, подверженная действию воздуха, солнца и дождевой воды с растворенными в ней веществами, может существенно отличаться от его сердцевины. Наружный слой застывшей лавы разрушается и крошится в результате эрозии. Вулканический пепел, кроме того, незаметно засоряется посторонними частичками пыли, которые могут быть в 10 или 100 раз древнее его самого. Для обычного геолога качество собираемых образцов не столь существенно, и он может не учитывать всех этих деталей. Для того же, кто занимается датировкой, их значение неизмеримо возрастает. Состояние образцов в этом случае не менее важно, чем само их наличие. Геолог оценивает их опытным глазом специалиста. Годами он учится соотносить свои визуальные впечатления с результатами лабораторных анализов, пока не приобретет в этом деле почти безошибочного чутья. Едва взглянув на образец, он уже знает ему цену, подобно тому как знатоки собак или лошадей могут сразу составить верное представление о животном. Такой опыт, однако, приобретается очень медленно.

— Лучше всего на месте увидеть, как работает машина, — сказал он.

— Я как первокурсник. Считайте, что я ничего не знаю.

— Это лучше всего, — согласился он. Я встретился с Аронсоном в его кабинете в университете «Кейс Вестерн». Он провел меня через холл в комнату, набитую сложным оборудованием.

— Эту машину я сам сконструировал,-сказал он. — Вообще-то она невелика. Денег у меня не хватало, вот и пришлось довольствоваться небольшими размерами. К счастью, мне удалось достать хорошие маленькие насосы и масс-спектрометр (очень сложный измерительный прибор). Но он тоже слишком мал. Лучше всего определять им возраст не очень старых предметов.

— Что значит — не очень старых?

— Ну, таких, которым не больше двух или трех миллионов лет.

— По-вашему, это мало?

— Для геолога — да. Ведь есть масса людей, которым нужно определить возраст действительно очень древних образцов, например нефтяникам, специалистам по динозаврам и другим. В подобных случаях счет идет на сотни миллионов лет. Но я интересуюсь плио-плейстоценом и построил свою машину специально для этого периода. Когда будете осматривать ее, не трогайте вон тот толстый провод и даже не проходите под ним: он находится под высоким напряжением, и вас может убить.





Джеймс Аронсон раскаляет образец вулканического пепла в лабораторной установке, которую он сконструировал для определения возраста вулканических материалов. Принцип работы установки описан на с. 140-141.

Провод был оплетен изоляцией. Он выходил из электрической панели высотой в два метра с многочисленными выключателями и измерительными приборами. Дальше он тянулся по потолку и обвивался вокруг нескольких запаянных стеклянных сосудов величиной с молочную бутылку. Внутри сосудов находились

— Масс-спектрометр находится на этом конце. Я не хочу забивать вам голову объяснением его устройства. Он служит для измерения минимальных количеств вещества. Мы включаем ток, чтобы разогреть вулканические образцы в этих сосудах. Когда образцы плавятся, они выделяют весь содержащийся в них аргон. Мы получаем очень мало этого газа. Вот почему нам нужен масс-спектрометр — он усиливает выходной сигнал настолько, что его можно уловить приборами. До изобретения масс-спектрометра это невозможно было сделать. Мы получаем так мало газа, что измерить его иным путем нельзя.

Аронсон включил рубильник и стал поворачивать рычажок на панели, постепенно увеличивая электрическое поле вокруг одного из стеклянных сосудов. Через несколько минут образец, находившийся внутри него, начал накаляться.

— Что ж, подождем, пока он совсем не расплавится. Затем погоним освободившийся газ к масс-спектрометру.

Он объяснил, что назначение массивных узлов — делать систему абсолютно герметичной. Насосы, хоть и маленькие, очень мощны, они откачивают из замкнутой системы 99,999999999999% воздуха, создавая почти полный вакуум.

— Роль вакуума такова: в окружающем воздухе много аргона, гораздо больше, чем в вулканических образцах, и если мы допустим хоть немного воздуха в машину, то сигнал будет просто забит шумом. Поэтому воздух необходимо полностью удалить.

Аргон, который измерял Аронсон,





был продуктом распада радиоактивного калия, редкого изотопа обычного элемента.

— В вашем теле сейчас находится около 400 граммов калия. Из этого количества только 20 миллиграммов — радиоактивный калий, или калий-40, если вспомнить его настоящее химическое название. Это очень немного, всего лишь одна 200-тысячная доля, но все же это огромное число атомов. Будучи радиоактивным, калий-40 непрерывно распадается, постепенно превращаясь в устойчивый элемент аргон, инертный газ. Вот сейчас калий-40, содержащийся в вашем теле, превращается в аргон со скоростью около 500 атомов в секунду. Вы, может быть, считаете, что это быстро и что таким образом скоро израсходуется весь калий-40. Но это не так. Если учесть число атомов, это совсем не быстро. Распад калия продолжается с момента образования Земли, и тем не менее этот процесс еще не кончился. В вашем теле находятся триллионы атомов калия-40. Это вещество циркулирует в природе в течение миллионов лет, распадаясь всегда с постоянной скоростью.

Он поправился:

— Я сказал «с постоянной скоростью». На самом деле это не совсем так. Скорость распада пропорциональна количеству калия-40, которое содержится в обычном калии. По мере того как доля калия-40 уменьшается, распад идет все медленнее. Во времена австралопитеков, три миллиона лет назад, скорость распада составляла 501 атом в секунду¹ — на один атом больше, чем сейчас. Следовательно, для наших целей эту скорость можно считать постоянной, хотя в эпоху динозавров она заметно отличалась от нынешней. Во времена, когда происходило формирование Земли, скорость распада составляла 4000 атомов в секунду¹. Но за прошедшие с тех пор миллиарды

Калий-40, объяснял Аронсон, как и все радиоактивные элементы, характеризуется определенным «периодом полураспада», т.е. временем, которое необходимо для того, чтобы половина его исходного количества превратилась в другой элемент. Период полураспада калия-40 составляет 1,3 миллиарда лет. Поэтому из всего запаса этого изотопа, остающегося сегодня на Земле, половина исчезнет через 1,3 миллиарда лет, половина остатка — еще через 1,3 миллиарда лет, и т.д. Когда общее количество сократится до минимума, скорость распада станет совсем ничтожной. Если в каком-то неимоверно отдаленном будущем на Земле сохранится только сто атомов калия-40 и если Земля в то время еще будет существовать — понадобятся те же 1,3 миллиарда лет, чтобы число их сократилось до пятидесяти.

— Вы хотите сказать, что весь калий-40 постепенно распадается и превращается в аргон? — спросил я.

— Именно так. Калия становится все меньше и меньше. А аргона каждый день — все больше и больше.

— А куда девается весь этот аргон?

— В конце концов переходит в атмосферу. Когда возникла Земля и атмосфера только формировалась, в ней почти не было аргона. Но постепенно он стал накапливаться. Пока мы здесь разговариваем, атомы аргона выходят через нашу кожу в воздух. Сейчас в атмосфере около одного процента аргона. Вот почему я так забочусь о герметичности системы — иначе нельзя будет узнать, сколько его было в образце.

— Вы сказали, что по прошествии миллиардов лет аргона в воздухе всего один процент?

— Да.

своих помощников — специалиста-вул-канолога Боба Уолтера. Во время долгих странствий по отложениям Хадара Аронсон понял, что история вулканической активности этого района необычайно сложна, и надеялся с помощью Уолтера внести в нее некоторую ясность. А что если тому удастся найти вулканические туфы, пригодные для датировки! Ведь до сих пор единственным надежным горизонтом был базальт, а между тем при определении возраста важно иметь несколько датированных слоев для возможных сопоставлений и проверки.

Уолтер прибыл в Хадар осенью 1975 года и довольно быстро обнаружил нечто весьма ценное: три довольно тонких слоя вулканического пепла, расположенных близко друг к другу и занимающих относительно высокое место в стратиграфической схеме отложений. Он назвал эти слои ВКТ-1, ВКТ-2 и ВКТ-3. От первого и третьего горизонтов пришлось почти сразу же отказаться — они содержали слишком много примесей и были непригодны для датировки, зато второй (средний) выглядел весьма многообещающе. Уолтер показал его нам с Тайебом, и мы, основываясь на положении слоя в стратиграфической колонке, с ходу прикинули его возможный возраст.

— Ему, видимо, около двух с половиной миллионов лет, — заявили мы.

Боб собрал ряд образцов и отвез их в Кливленд. Несколько он отдал Аронсону для калий-аргонового датирования, остальные использовал для определения возраста иным способом, которым он прекрасно владел. Мы с нетерпением ждали результатов и очень надеялись, что оба метода анализа дадут сходные ответы.

Для определения возраста Уолтер применял так называемый «метод следов распада». Он основан на присутствии урана в мельчайших кристаллах циркона, встречающихся в

жүктеу/скачать 3.68 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: