Мария семёнова: валькирия (тот, кого я всегда жду)

Пиявки что, пиявки полдела. Пиявок боятся малые дети. А ну подплывёт, извиваясь в чёрной воде, живой волос, шерстинка, оброненная зверем у водопоя и кем-то подобранная, наделённая злой, бессмысленной жизнью?.. Кольнёт и всосётся под кожу, и станет грызть меня изнутри? Мой Бог был не из самых могучих. Но если привёл меня сюда невредимо, неужто не сладит с мерзким червём... Да и Перун навряд ли допустит, злобная нечисть подолгу не смеет вздохнуть после грозы...

Озеро лежало в чаше, как зелёная драгоценность. Лес окружал его зубчатой тёмной стеной, а дальше земля вновь холмилась, и начинались сухие сосновые боры. А там и крепость.

Я подошла к озеру со стороны прогалины. Молния выжгла на этом месте деревья, и расторопные молодые берёзки ещё не успели заполонить гарь. Там, куда падало солнце, теснились доверчивые незабудки. Ближе к озеру ели опять смыкались вершинами, и в непроглядной тени не велось ничего, кроме кислицы. Из воды вырастали лёгкие пряди тумана и тянулись в посвежевшем воздухе к прибрежным кустам.

По счастью, я здесь была не впервые. В самый первый раз я забралась сюда на лыжах зимой, прибежала весёлая в хороший морозный денёк... и едва не упала от страха при виде коряги, с которой от моего движения внезапно осыпался снег. Давнее пламя превратило мёртвое дерево в страшнейшее чудище, и оно поднималось из белых сугробов, протягивая сожжённые пятерни... Теперь было лето, и выворотень больше не мог меня напугать.

...Клянусь, если я и отвела глаза от берега, то только на миг. Ветку ли убрала от лица, под ноги ли скосилась, переступая оконце воды в сплетении замшелых корней... но когда я глянула снова, между мною и озером стоял человек. Я не знаю, когда я струсила больше, - тогда зимой или нынче, солнечным летом. Наверное, всё-таки нынче. Потому что человек этот был наш воевода.

Миг назад я себя понимала уверенным кметем, только боящимся, кого бы зря не обидеть... Но стоило поглядеть на истинного бойца, и всё вернулось на место. Я снова была простой напуганной девкой, той самой, что шла из ворот со стрелой, дрожавшей на тетиве... худой поганкой рядом с белым грибом...

Мстивой Ломаный, видно, не прятался от дождя. Красно-бурая ношеная рубаха промокла насквозь и облепила его по пояс, кожаные штаны блестели. Он смотрел на меня безо всякого выражения и молчал, не двигаясь с места. Страшная Спата висела у него на боку - по давнему галатскому обыкновению он носил её справа... Он не спешил её вынимать, и кто-то другой посмотрел на эту спокойную руку и тихонько присвистнул: всё!.. Квэнно! Он и без Спаты в один миг мне шею сломает, мой жалкий меч ему не помеха. Ему не было двадцати лет, когда он задушил волка, свалившего девушку. Потом та девушка женой ему стала, сынков родила...

...А отдохнувшие ноги меж тем сяжисто несли меня через поляну, навстречу погибели. Кинься я наутёк, воевода не стал бы догонять. Я подумала об этом один раз и больше не вспоминала. Он молча смотрел, как я приближалась. Славомир ещё мог меня пожалеть. Мстивой не миловал никого. О том довольно рассказывали. Он и стоял-то в тени, а я на свету. Я подошла и остановилась.

- Не спущу тебе... - сказала я жалобно. И добавила:

- Можешь, так защищайся!

И обдала внезапная мысль: а ну не вынет оружия?.. Предпочтёт прутиком отстегать?.. Вождь усмехнулся еле заметно. Отступил на полшага и вытащил Спату. Блеснула на лезвии узкая золотая полоска. Знаменитый меч был в полтора раза длинней моего. Не говоря уж про то, насколько сам варяг превосходил меня ростом. И силой. И длиной рук. И опытом, и возрастом, и мастерством... Квэнно. Больше одного раза он всё равно меня не убьёт. Я закусила губы и размахнулась. Как всегда, когда Славомир ставил нас, отроков, по двое и был мой черёд нападать.

Я до сих пор думаю - воевода рубился со мной едва ли в четверть умения. Уж, наверное, мог загнать в кусты и крапиву, окунуть по уши в грязь. Он не сходил с места и только оборонялся, но Спата была повсюду, как щит. Куда мне, за этот щит не проникли бы ни Плотица, ни Славомир. Он знал все приёмы, которыми я пыталась его уязвить, видел насквозь все обманные движения, которые я вспоминала или придумывала на ходу. Высохшая под ёлкой, я взмокла опять, проклятая косища мешала. Я всё ждала, когда он начнёт насмехаться, но воевода молчал.

Порыв резкого ветра - быть может, последний вздох ушедшей грозы - до самых корней потряс высокие ели, сорвал с ветвей стеклянные бусы, потоком ринул их вниз. Мне пришлось по спине, воеводу хлестнуло прямо в лицо. И Спата в его руках дрогнула. Полмига промедлила. Упустила мой меч, летевший вперёд, к его плечу, облепленному мокрой рубахой...

Мне поблазнилось, я чуть-чуть задела рукав. И тут же полетела прочь кувырком. Мстивой так и не пожелал марать славную Спату, обошёлся ладонью.

Удар меня не ушиб, лишь откатил, как тряпочную, под дерево. Каким-то чудом я не выпустила меча и немедленно подхватилась, зная, что встаю на расправу... Я поднялась только на четвереньки и замерла. Воевода разглядывал свой левый рукав, продранный у плеча. По влажной ткани плыло пятно.

Я метнула неверящими глазами на свой побитый клинок, запутавшийся в траве... по лезвию и правда тянулась почти стёртая полоса. Нет. Не могло быть.

- Достала, - сказал вождь удивлённо. Теперь я думаю, что удивился он уж очень старательно. Но тогда мне не показалось. Я поднялась на ломкие ноги, чувствуя немоту и боль во всём теле, и поняла, что вот сейчас разревусь.

Варяг убрал Спату в ножны и неторопливо пошёл, огибая озеро, - в крепость, домой. Он ничего мне не сказал, но я утёрла хлюпавший нос и побежала за ним. Я старалась не отставать и лишь думала, не обернулся бы да не увидел, как я раскисла. Вождь не обернулся. А что ему оборачиваться.

В поле между лесом и воротами нас ожидали. Небо опять было ясным, и земля, промоченная доброй грозой, уже подсыхала, исходя медовыми запахами. Когда парни увидели воеводу, потом меня, хромавшую сзади, лица их стали вытягиваться. Каждому, как мне после рассказывали, пришлось немало помучиться и попотеть, неожиданно встретив в лесу матёрого кметя... Но воеводу?

Варяг без лишних слов показал оцарапанное плечо. И тогда-то Плотица едва не убил меня радостным подзатыльником, а Блуд и Ярун завопили в две глотки и разом облапили, и отпустили только для Хагена, который шёл с протянутыми руками и звал любимую внучку. Подоспел Славомир, сгрёб меня и держал много дольше, чем надлежало, но я была счастлива. Прибежала Велета, расцеловала в обе щеки и повела, заморённую, грязную, отмывать и кормить. Со мной теперь можно было есть и разговаривать, как со всеми людьми, мир живых опять меня принял, и это был воинский мир. Я успела заметить: вождь переглянулся со Славомиром и улыбнулся одними глазами. Странно, подумала я. Прежние мои успехи его жестоко печалили.

Девка глупая!.. Мне уж казалось - я сама застигла его у озера на поляне. И сумела достать не случайно и не потому, что он это позволил, но по собственной ловкости и сноровке, в честном единоборстве! И третье-то испытание - в святой храмине за гридницей, где жил Перун и где никто из нас, молодших, ещё не был ни разу, - не испытание вовсе, а так, черёд отвести... Может, тому воевода и улыбался.

Вечером Славомир сунул мне смятый красно-бурый комок.

- Бренн велел выстирать, - сказал он. - И зашить!

В старину, когда мир был справедливее, не возвышалось преград меж вселенными людей и Богов, не было невидимых стен, неодолимых для плоти. Человек поднимался на небо то по мосту из стрел, метко всаженных одна в другую, то по чудесному дереву, то по склонившейся радуге... Мог, если двигала им любовь, разыскать даже царство умерших, отспо-рить обратно канувшую было жизнь. Всего-то, как говорят, надо было очиститься банным потением, помолиться - и в путь. И Боги ходили зваными и незваными, куда только хотели. Теперь не то, теперь умирают надолго. До конца времён, до обновления мира. Даже волхвы и вожди нечасто беседуют с умершими и Богами... Про таких, как мы с побратимом, простых и несмысленных, надо ли говорить. Слишком тяжко повисли на нас обросшие грехом поколения. Взмыл бы птицей - не пустит Злая Берёза, обиженная прапращуром, схватит за ноги зверь, три дня умиравший на скользких кольях ловушки... Чтобы коснуться иного, наши слабые души должны на время выйти из тел. А для этого надо заснуть или ещё как-то забыться: тяжело заболеть, особое снадобье проглотить...

Однажды во время вечери Ярун меня напугал. Опустил руку с ложкой, повёл глазами по гриднице, и, пока я смотрела, живые глаза как будто затягивало серым ледком. Он ещё попытался что-то сказать, но не смог, глотнул несколько раз... и начал тихо валиться. Блуд вовремя обнял его, не дал упасть со скамьи. Блуд остался спокоен, он сам давно через это прошёл. Я, не поняв, вскинулась помочь побратиму, но меня удержали. Два воина подняли Яруна, и воевода сам открыл дверь в святилище-неметон - ту, что охраняли резные лики Богов. Мы жадно смотрели... Дверь оказалась изнутри занавешена красной вышитой тканью. Когда вносили Яруна, наружу пролился неверный отблеск огня. Больше ничего я не разглядела - и хорошо. Кмети оставили Яруна и возвратились, и я, холодея, твердо решила: все прежние испытания были забавой. Настоящее начиналось только теперь.

Утром Ярун как ни в чём не бывало проснулся среди своих в дружинной избе. Проснулся одетым и удивился спросонья, взялся рукой за пояс... это был новый, воинский пояс: турья кожа, наборные железные кольца с серебряной бляшкой и соколиным знаком на ней.

Ярун хотел сесть на лавке - и охнул от неожиданной боли. Накрыл ладонью плечо, отдёрнул ладонь. Стал смотреть и увидел священную птицу Рарог, совсем такую, как у старших мужей и вождя. Исколотое багровое тело опухло тугой воспалённой подушкой, не прикоснись. Птица Огня, уж что говорить. Ярун был бы счастлив терпеть и худшую боль.

Целый день мы ходили за ним по пятам. Он, конечно не мог рассказать нам, непосвящённым, что было с ним за дверью Перуна. Я только спросила его, всё ли время он спал или мог хоть что-нибудь вспомнить Ярун ответил, что ничего не забыл. И сколь я могла судить по лицу - до смерти не позабудет.

Новогородец Блуд заметил моё жадное любопытство и, как обычно, не удержался, съязвил:

- Твоего побратима Перун иголкой колол, а с тебя-то как знать, что ещё спросит... Он муж доблестный, а ты девка у нас...

Ребятам смех!..

Я полагала, и тут мне придётся ждать долее всех. Готовилась мучиться неизвестностью и умолять грозного Бога: пускай примет или отвергнет - на всё его воля, - только скорей. Я ошиблась. На другой же вечер гридница вдруг поплыла перед глазами, я вспомнила побратима, успела понять, что произошло, потом испугалась, не задерётся ли подол, когда упаду - хотя сидела в штанах... и навалилась истома, начал мягко втягивать водоворот, я уже не могла бы твердо сказать, где нахожусь, то ли в гриднице, то ли дома в клети, под тёплой старенькой шубой... почувствовала подхватившие руки и смекнула, что дремлю у стола, намаявшись за день в лесу, и дедушка несёт на полати, не дав матери даже щёлкнуть меня ложкой по лбу...

Боги живут в своём собственном мире, там, где не скоро ещё отгорит заря начальных времён. Люди ставят изображения, сделанные из дерева или камня, и молятся им. И никто, конечно, не думает, будто вот эта резная личина и есть Лада или Даждьбог. Точно так же, как отражение в зеркале ещё не есть сам человек. Деревянный Перун стоял и у нас, и в Новом Граде, и в Ладоге, и мало ли ещё где. В которое зеркало ныне глянет могучий воинский Бог, заранее не угадаешь. Может, в то, где о нём думают пристальней и молятся горячей...

Глубокое забытьё владело мною недолго. Я проснулась с чудесным ощущением ясности и немедленно вспомнила всё. Потом открыла глаза. Я лежала кверху лицом на широкой скамье, и Перун смотрел на меня с того конца храмины, поверх негасимого огня в тяжёлом каменном алтаре. У Бога Грозы, прожившего страшную жизнь, была сиво-серебряная бородатая голова. И неулыбчивое, немолодое лицо, вырезанное из тёмного дуба, - совсем человеческое и всё-таки не совсем... А за ним, в красных бликах огня, появлялась и пропадала целая стена черепов. Их по своим галатским законам дарил Богу Мстивой, покорял ему жизненную силу пленённых и убитых датчан... Я снова перевела глаза на Перуна и вдруг заметила, что он как будто начал двоиться. Он по-прежнему стоял на том самом месте, что и вначале, и одновременно шёл ко мне, медленно, осторожно, словно боясь испугать. Глубоко внутри мгновенно взвыл ужас, слепой и необоримый, как в том давнем сне про голого волка... Я дёрнулась - тело было чужим, не хотело повиноваться. Вот почему меня не стали привязывать. Я стиснула зубы и стала смотреть в глаза подходившему. Пусть не думает, что я убежала бы, если бы могла. Голый волк был живой страх, не объяснимый словами. А здесь, передо мной, явился Перун, пришёл дать мне свой знак. Или отвергнуть.

Я напряглась что было сил и сумела кое-как шевельнуть правым плечом, выставить из широкого ворота. Навстречу острой игле, смазанной ядовитыми зельями... Лицо, освещённое пламенем, приблизилось ещё на полшага. Я смотрела не отрываясь. Я определённо видела его раньше. Неторопливо ступая, в обличье Перуна шёл ко мне Тот, кого я всегда жду. Точно такой, каким я не раз встречала его во сне. Я рванулась к нему и с немым отчаянием взмолилась: не исчезай, не уходи, дай хоть мало полюбоваться тобой, дай огнём твоим согреться хоть мало!..

Он ещё раз провёл рукой по моему лицу, и я послушно закрыла глаза, но не перестала видеть ни его, ни деревянного Перуна подле стены. Постепенно они снова начали сливаться в одно.

Когда дурман спал с меня окончательно, я лежала в дружинной избе, на нижнем ложе под одеялом. В самой избе, а не в горнице; я поняла это по голосам и запаху дыма. И на мне был воинский пояс, я ощущала его, как объятие. Его застегнул мне Тот, кого я всегда жду. Я вспомнила руки, гладившие моё лицо, и по всему телу прошло радостное тепло, похожее на боль. Каким ты, воинский Бог, явился Яруну? И Блуду, когда его опоясывали?

Потом я почувствовала людей подле себя. Парни благоговейно молчали, ожидая, пока я проснусь. Я улыбнулась, не открывая глаз: мне совсем не хотелось пускать привычный мир туда, где я всё ещё находилась. Ярун и ребята страсть желали бы знать, что там было и, главное, как поступил со мною стоявший у стены черепов. Ну нет уж. Я разрешу им взглянуть на соколиное знамя, но ни за что не стану рассказывать о Перуне. Дедушка понял бы. Ярун, может, поймёт, другие... посмеются, станут болтать... чего доброго, дознается вождь!

...Вот и прошла я все испытания, сделалась кметем. Говорят даже, будто само это слово, кметь, родилось из другого, давно забытого и означавшего - посвящённый. Теперь и меня принял Перун, приняли незримые покровители здешней дружины. Я ждала: будет счастье, когда это случится. Ведь я прошла путь, который сама себе избрала, никто не неволил.

Я долго раздумывала, чего же мне всё-таки не хватало, и наконец поняла. Я согласна была ещё раз на всё - прожить зиму в служении, вновь встать под копья, даже биться опять с самим воеводой... лишь бы вновь, хоть в дурманном сне, повстречать Того, кого я всегда жду.

Я пыталась вспомнить лицо и, конечно, не вспомнила. Только глаза. Гордые были глаза, суровые... и горестные. Я подумала: а если мы с ним разом снились друг другу, оба рвались навстречу и не могли сойтись потому что жили в разных мирах? И он, мудрый, знал это всегда, а я догадалась только теперь?..

Судьба не зря зовётся судьбой: она редко расспрашивает, чего хочется человеку, и с ней не поспоришь. Какому Богу молиться, какие жертвы готовить, чтобы дал видеться хотя немного почаще?..

Вождь Мстивой внимательно осмотрел доставшееся мне знамя и недовольно нахмурился, и я испугалась, но он пожал плечами и промолчал. Даже ему не с руки было перечить Богам.

Последний из новых воинов побывал в неметоне как раз перед купальскими праздниками. Я не знаю, нарочно подгадывал вождь или само так получилось. Должно быть, всё же подгадывал.

Купальская ночь всегда короче других, потому что наутро Даждьбог правит свадьбу с девой Зарёй и не может уснуть, думая о любимой. Солнце толком и не заходило, лишь ненадолго пряталось за вершинами леса, выбери высокую горку и глянь с неё, как раз и увидишь пригожего юношу, купающегося, готовящего себя для невесты. Говорят, что на юге, там, где стоят сильные города и живёт много народу, Даждьбогу каждый год дарят красную девушку - топят в реке. Люди думают, что так верней сбудется небесная свадьба, обильней удастся зрелое лето. У них там засевали хлебом большие поля. Мы, северные словене, были слишком малы числом, да и жили всё больше лесом, не пахотой.

Стали бы собирать невесту Даждьбогу, разве что если бы среди лета ударил мороз. А в обычные годы делали так избирали самую милую, одевали в праздничные одежды, давали в белые руки миску блинов и ковшичек мёда и девка с поклонами входила в воду по грудь, протягивала угощение солнышку, непогасимо светящему из-за кромки лесов... Потом возвращалась.

Дома с таким подношением отправляли обычно меня. Я никогда не была красивей Других, а уж милой меня и дедушка не называл - но зато не липла к парням, и все это знали. В роду Третьяка купали, понятное дело, Голубу. Я уже сказывала, как легко сбежал с неё стыд не правого наговора. Едва не быстрей, чем вода с пупырчатой кожи. Была она вновь удивительно хороша, а разодели её... я тайно вздохнула о вышитых платьях, слежавшихся в горнице на дне сундука. Два дня перед тем я провела в кузне - под стук молотка переделывала кольчугу, подаренную наставником, кроила железную рубаху, до крови изодрала себе всю шею, а чёрных рук не выбелила даже баня. Вот такой наряд я отвоевала, меч да боевую броню. Неужели только затем, чтобы вздыхать о девичьем платье?

Я сидела меж побратимов, я впервые смотрела со стороны на священную купальскую пляску, на летящие длинные рукава и расплетённые косы... и счастье опять было далеко впереди, недосягаемое, как раньше.

Два вождя, Третьяк и наш воевода, скатили с горушки солнечное колесо. Скатили отменно, не оступились, не уронили. Пылающим свергли в воду с обрыва, на благоденствие и достаток деревне. Тогда под завитыми берёзами начали возгораться костры, и парни с девчатами принялись об руку прыгать сквозь пламя: Огонь Сварожич, младшенький брат Перуна и Солнца, гадал им о любви. Голуба переменила мокрое платье на новое, чуть ли не краше, и всё похаживала вокруг воеводы. Ждала, чтобы варяг крепко сжал её ладошку в своей и пронёс над костром в крылатом прыжке. Он мог перепрыгнуть самый высокий костёр, держа её на руках.
***
Девичьей надежды не разглядел бы только слепой, но вождь к Голубе так и не повернулся. Я рассудила: всё потому, что возле костров было слишком много берёз. Я даже подосадовала на Голубу. Ей ведь ни о ком не было печали, лишь о себе. И если подумать как следует, зачем бы Мстивою Ломаному прыгать через костёр? Любую поманит, и та бегом побежит, и прежний жених счастливицу не осудит...

Я в глубине души знала, что он никого не станет манить. Он даже для праздника не сменил печальной рубахи. Там на плече заплатка была, которую я положила. Мне всё казалось, она получилась очень заметной.

Голубе прискучило наконец. Обидясь, надула пухлые губы - и только блеснули на шее цветные пёстрые бусы: убежала веселиться. Не впусте же такую ночь коротать.

Ковши ходили по кругу, опоражниваясь и вновь наполняясь. Вчерашние отроки пьянели не столь от вкусного хмельного питья, сколь от одной-единственной мысли: сбылось!.. Для многих то наступил достигнутый верх жизни, дальше не возрастут, только заматереют. Я смотрела немного со стороны. Я до смерти тянуться буду к несбыточному. Я уже знала.

Из прозрачных потёмок изникали весёлые девки, брали за руки побратимов, тянули плясать, целоваться возле костров. Таков купальский обычай: все парни с девчонками друг другу невесты и женихи ночь напролёт, по самое утро. Но у кого дойдёт дело до клятв у воды, под святыми ракитовыми кустами - от клятвы нету отхода, нынешним клятвам само Солнце свидетель.

Несколько раз мне на глаза попадалась Велета. К сестре вождя ни один парень не смел подойти, даже самый удатный. Они сговаривались с Яруном нынче ночью просить друг друга у грозного воеводы. Теперь Даждьбог, верно, уже утирался после купания полотенцем, что вышила ему дева Заря, мой побратим всё ещё сидел у костра, веселился долгожданным веселием среди мужей, а Велета ходила терпеливо кругом. Ярун видел её, кивал головой - иду, мол, - но ему снова протягивали круговой ковш, и он оставался. Захочет встать, и поневоле придётся, как старому деду, опереться оземь рукой... Ох, не одобрит вождь, которого хмельным не видел никто!

Наконец Велета не выдержала. Покрылась пятнистым румянцем, подошла к побратиму, склонилась, что-то сказала. Ярун поднял вихрастую голову, взглянул на неё и засмеялся:

- А ну тебя! Теперь у меня всякая на шее повиснет... Велета отшатнулась от него, попятилась прочь...

Меня взвило с тёплой земли словно бы ветром. Одним прыжком я одолела костёр и за вышитый ворот подняла на ноги Яруна. Право слово, ни разу ещё мне так не хотелось кого-нибудь придушить, вмять носиком в твердь и увидеть красную кровь. Верно, разом вскричали во мне все девки на свете, все дуры доверчивые, кого умолвили бросить для милого мать и отца - и за первым кустом отдали ражим дружкам, пособлявшим с побегом!..

Ярун смотрел на меня мутными голубыми глазами:

- А ты почто? Никто не берёт, так со мной поневеститься захотела?

Ему было весело, он думал, что шутит истинно по-мужски, он даже надумал обнять меня, полез мокрыми губами в лицо. Я ударила его одновременно головой в подбородок, коленом в живот и ещё двумя кулаками. Жаль - близко стоял, не замахнёшься как следует. Ярун взвыл от боли и неожиданности, ноги не удержали, свалился чуть не в огонь. Пожалуй, я бы его подняла и крепко добавила. Но в это время между нами как из земли встал воевода.

Я увидала лишь его спину, и мне мгновенно хватило, чтобы опамятоваться и остыть. Ярун увидел его лицо и опущенные руки с сомкнутыми кулаками. Ой, щур, спаси меня, щур, дедушка любимый, не выдай!.. Бедный парень тихо пополз прочь, ладонями по горячим углям. Было видно, как слетал с него хмель.

- Не я, - простонал он. - Не я, всё пиво сболтнуло! Люблю её!..

Вождь приказал совсем тихо:

- Встань...

Если бы Ярун был трусом, он бы не отважился встать. Пепельно-белый от отчаяния и боли, он начал медленно подниматься. Он поднимался на смерть и знал это. Мой гнев исчез без следа, я только что хотела сама его оттрепать, он и заслуживал трёпки хорошей но ведь не казни же!.. Я шагнула вперёд: не брошу его... Другое дело, что и не спасу. Никто его не спасёт.

- Бренн, - позвал мой наставник. Вождь впервые не повернулся к слепому и ничего не ответил.

Ярун наконец выпрямился и повторил с отчаянным мужеством:

- Люблю её!

- Иди отсюда, - сказал Мстивой по-прежнему тихо, но у меня чуть не иней встал на спине.

Мой побратим шагнул мимо него, туда, где, закрыв руками лицо, на сырой земле сидела Велета. Глухой, страшный голос настиг его:

- Я сказал, иди отсюда...

Ярун качнулся, как стреноженный. Спотыкаясь, незряче пошёл куда-то сквозь набрякшие росою кусты. С соседней поляны по-прежнему долетали весёлые шутки, топот и смех. Они там не видели и не слышали ничего.

Ошеломлённая горем Велета не воспротивилась, когда я обняла её, поставила на ноги и повела домой. Озноб колотил её с макушки до пят. Лучше бы плакала, думала я, слезами душа облегчается. Эта мысль крутилась во мне всё то время, пока мы шли. Меня, видно, тоже пришибло немилостиво - ничего не являлось больше на ум, знай бежало внутри, ловило собственный хвост.

...A если пристально разобраться, во всём виноват был воевода. Ишь вырастил тонкокожую - слова спьяну не молви. Не обижали её, вот она и не выучилась прощать.

На другой день ничего не случилось. И на следующий. И ещё через день. Велета всхлипывала ночами, но стоило мне шелохнуться - тотчас затаивалась. У меня горела душа спорить с нею, оправдывать побратима; один раз я даже начала какие-то речи... Велета не оборвала меня, просто смотрела с такой мукой в глазах, что рот мой закрылся и больше уже открыться не мог.

По вечерам она спокойно сходила в гридницу есть. Так рассудила, должно быть, - не дело сестре воеводы прилюдно скорбеть из-за какого-то глупого кметя. Зато Славомира душила лютая ярость, он даже её не очень скрывал. Наверное, думала я, это всё оттого, что Ярун носил копьё не за кем-нибудь, а за ним. Вот он и кипел. Мужи в большинстве сочувствовали Яруну. А вождь сидел такой же невозмутимый, как и всегда.

Ярун не обращал внимания ни на кого. Больными глазами смотрел на Велету, копил в себе мужество, порывался что-то сказать. Она проходила, как мимо порожнего места.

В те дни мы были с ней почти неразлучны. Как-то под вечер мы уплыли вдвоём на лодке и сели на берегу, развели костерок от комаров и занялись рукоделием: Велета сновала иглой, расшивая новые рукавицы, а я поворачивала кленовую чурочку, резала ложку взамен треснувшей.

Я издалека увидела шедшего к нам воеводу... За воеводой шагал принаряженный Блуд, а за Блудом - мой побратим. Когда подошли, я поднялась перед вождём, как подобало. Велета осталась сидеть. Даже не подняла головы. Только остановилась рука с тонкой иглой...

- Сестрёнка, - сказал вождь по-галатски и протянул руки к нашему костерку, хотя было вовсе не холодно. - Веришь ли, тут честный гость бает, будто есть у меня золотое колечко... а у него - серебряная сваечка...

У меня во рту высохло и волосы, кажется, шевельнулись при виде подобного сватовства!.. Ужас выдумать - чтобы брат да названую сестру!.. Воевода и сам прекрасно всё понимал. Замолк, не стал договаривать. Тут я смекнула, почему с ними был Блуд. Наверняка звали Славомира, но Славомир отказался и ещё всяких ласковых слов добавил к отказу.

- Кому бы вздумалось, братец? - едва слышно выговорила Велета. - Уж ты вразуми меня, недомысленную...

Варяг ответил:

- Да ты его, может, в гриднице видела мельком. Голубоглазый такой, Яруном зовут.

На бедного побратима жаль было смотреть, так он за эти дни осунулся и почернел. Неудивительно, что разжалобил даже Мстивоя. Велета сидела, крепко зажмурившись, лишь на ресницах дрожали жгучие слезы.

- Твоя воля, братец милый...

Ярун шагнул, воскресая: унести на руках, зацеловать до смерти, всю рыбу в море переловить для свадебного веселия... Воевода продолжал неумолимо:

- Сама что скажешь? Знаешь ведь, неволить не буду.

Велета наклонила голову ещё ниже и прошептала:

- Одну ласку видела я от тебя, братец любимый. Чёрной девкой буду тебе, у порога спать лягу... только не отдавай...

Вождь повернулся к Яруну и чуть развёл руками, мол, сделал что мог, не обессудь. Блуд в сердцах стукнул себя кулаком по бедру. Он тоже хотел, чтобы они поладили.

Ярун, раненный насмерть, толкнул Блуда с дороги... Воевода преградил ему путь, вытянул руку. Яруну туго давалась чужая галатская молвь, но отчаяние помогло.

- Рит герейс... велор... лубийяс, - простонал он, давясь тоскою и горем. - Я люблю тебя! И хочу, чтобы ты любила!..

Велета ничего не ответила, не подняла головы. Тихая, маленькая, неподвижная. Лицо вождя на миг напряглось, но он промолчал. Он редко открывал рот, если мог обойтись. Я слышала об одном хорошем старом народе: у них кивок головой больше значил для чести мужей, чем самая ужасная клятва.

Ярун застонал и побрёл прочь по берегу, спотыкаясь. Ловкий охотник, умевший пройти по жёрдочке над кипящим порогом. Вождь проводил его взглядом.

Потом они с Блудом ушли, а мы остались.

Следующие несколько дней Ярун ходил за воеводой как хвост. Он не пытался с ним заговаривать - молчал целыми сутками. Просто цеплялся, словно попавший в болото. Увязался с вождём, когда тот отправился на мхи потешиться с соколом, погонять пернатую дичь.

Там, в болоте, тянулись извилистые протоки, падавшие в реку Сувяр. В чёрной воде лежали кувшинки и белые лилии; с наступлением лета я часто наведывалась к ним на лодке, подаренной Славомиром. Возила Велету, пугала её, показывая пустые кабаньи лёжки по берегам. Последнее время я плавала здесь одна, Велете запретил брат. И вот почему. Старейшина Третьяк приходил в крепость жаловаться на лютого вепря, портившего огороды. У вепря, сказывали, был приметный шрам на плече; смелые сыновья Третьяка хотели добыть зверя да сами еле спаслись. Пошли по щетину и собственных бород едва не лишились. Третьяк говорил, вепрь наверняка был не простой. Обычным охотникам не по могуте. Разве воинам, которых пристальней берегут могучие Боги...

Когда он ушёл, Плотица хмыкнул в усы: ишь хитрец. Не желает своих детей бросать на клыки. Хочет, мы чтоб!.. Мстивой смеяться не стал и велел парням запастись кабаньими копьями с перекладинками на втулках.

Все знают, зачем потребна та перекладинка. Вепрь, ощутивший остриё, способен рваться вперёд, всё глубже всаживая копьё себе в тело, чтобы всё-таки достать охотника и запороть кривыми клыками. Иные воины перед смертью тоже так поступают, и об этом последнем ударе потом долго рассказывают.

Воевода не собирался нарочно искать кабана, но не зря был с ним Ярун, а с Яруном - верная лайка. Варяг не успел не то что пустить сокола в небо - даже высмотреть дичь. Куцый загавкал и исчез в камышах, и почти сразу там затрещало, зачавкало... и ринулось бурое чудище, горбатой спиной мало не до груди стоящему человеку! Я потом его видела и нашла, что это был вождь всех вепрей на три дня пути кругом. Он и напал не абы на кого, выбрал достойного противника - другого вождя. А тот, нёсший кречета, мог только выхватить нож.

В крепости много потом говорили об этой охоте, о том, как воевода чуть не погиб. Помню, я спросила наставника, мол, а как же запреты?.. И слепой сакс ответил со вздохом: нарушивший гейсы гибнет всегда. Но в нынешние скаредные времена всё чаще бывает, что гибнет не преступивший ни одного.

...Быстроногий Нежата кинулся на помощь вождю, но запутался в цепкой траве и упал. Варяг кинул сокола вверх, и тот с недовольным криком взлетел на хилую сосенку. Против вепря - что против боевой колесницы, и плохо пришлось бы Мстивою, если бы не Ярун. Всякий воин рад умереть, заслоняя вождя. Сумасшедшим прыжком мой побратим встал перед зверем и взял его на копьё... Перекладина исчезла в шерсти, Яруна подняло в воздух и понесло над болотом. Могучий зверь не замедлил бега и не отвернул. Когда за древко схватился Мстивой, Ярун сначала струсил: сломается!.. Мгновением позже кабан снёс с ног и вождя и повлёк сразу обоих, но медленнее. Тут наконец поспели Нежата и остальные, вонзили меж рёбрами сразу пять копий. Мало-помалу вепрь стал спотыкаться, потом изумлённо остановился, залился кровью из пасти и наконец рухнул, переставая дышать.

До позднего вечера моему побратиму завидовали все кмети, а сам он то и дело звал меня в сторону и домогался: ну как, сказывали Ведете? И что она?..

Она поблагодарила его, словно чужого:

- Спасибо, добрый молодец. А Славомир выслушал, как было дело, и плюнул в сердцах:

- Невелика честь моему брату, если его воины падают на ровном месте, да вовремя! А самого лазливые щенки сберегают...

Обидчик сестры мог ждать от него только расправы, я это видела ясно. Но Славомир почему-то совсем меня не страшил. Страшил вождь. Вождь посматривал когда на Велету, когда на Яруна. И молчал. Словно ещё раз что-то обдумывал. И мне очень не нравилось, как он молчал.

Поздно вечером в лесу вблизи крепости разложили жаркий костёр и в углях целиком испекли добытого вепря. В нашем роду это был бы пир на несколько дней, но для дружины - больше забавы. Славомир мне рассказывал, доброму галатскому воину не в диковину было убрать целого откормленного поросёнка. Притом что животы у всех были впалые. Кто трудил себя, как они, у тех тоже всё шло в силу, а не в дородство.

Велета пировать не пошла. Последние дни она не ела почти ничего, через силу глотала какие-то крохи, совсем так, как некогда Блуд. Я уж боялась, не заболела ли она той же болезнью, хотела приступиться с расспросом, но передумала. До еды ли ей, в таких-то печалях. Она легла на лавку в нашей с ней горнице, свернулась клубочком, накинула на ноги одеяло. Я не стала её уговаривать, за руку тащить на веселье. И правильно сделала, как потом оказалось. Я подумывала даже остаться подле неё, но Велета не захотела меня утеснять. Лишь попросила светца не гасить, когда пойду.

Я припоздала и явилась к костру, когда уже вынесли кашу и квашеную капусту, и время приспело делить на всех кабана.

Наша дружина во многом жила галатским обычаем. Так вот, у галатов считалось: делить кабана по всей правде возможет лишь самый достойный. Кто вызовется - тому сразу сыщут соперника и начнут безжалостное поношение. А ведь застолья сводили у блюда самых разных людей, случалось - незамиримых врагов. Славомир мне рассказывал всякие страсти о головах, что катились под ноги ещё стоявшим телам, о проклятиях, застивших солнце девятому поколению... Счастье, - любой подобный рассказ начинали одни и те же слова: это было очень давно.

У нас задир не терпели, я уже поминала, как вождь подбирал себе кметей. Каждый с каждым мог встать спиною к спине и укрыть ближника за щитом, каждый каждому поступался смертью и жизнью, им - ссориться?.. Вот и делёж кабана давно превратился в забаву, в игру, где сравнивались мужи.

Мой побратим выскочил на середину, в багровые блики ещё горевших углей. Выдернул из ножен остро отточенный нож:

- Я первый ударил копьём. Кто оспорит моё право делить?

Язвительные уста немедля открылись. Яруну вспомнили всё: и как он, едва выбравшись из проруби однажды опять в неё поскользнулся, и как он взялся когда-то стрелять из лука и не осмотрел тетивы, и лук, разогнувшись, чуть не выбил ему зубы. Ярун отвечал вдохновенно, вертясь туда и сюда, одного за другим усаживал острословов на место. Кого не мог сам - друзья тут же радостно помогали.

Поднялся Блуд:

- Отойди прочь, белобрысый! Я видел, как ты был побеждён девкой, с которой взялся бороться. Ты просил о пощаде, крича, словно младенец!

Мой побратим нашёлся немедленно:

- А я видел, как тебя подняли за штаны и бросили в дверь, там и до сих пор висят твои сопли. Ты ничем не лучше меня. Сядь!

Блуд сел. Воины хохотали: давно уже им не случалось так веселиться. Мне до смерти хотелось встрять, сказать что-нибудь разумное и смешное и в то же время дать побратиму как следует себя показать... я уже говорила, добрые Боги привесили мне язык не той стороной, я придумываю достойное слово хорошо если на другой день. У меня ни за что недостало бы духу пойти делить кабана. Даже если бы я сама его повалила.

Поднялся Славомир, и по глазам было сразу видать: молодечество моего побратима заслуживало прощения. И он, Славомир, только рад будет его произнести. Он сказал:

- Спрячь-ка нож, пока не порезался, да отойди! Ты лавку в избе миновать не умеешь, локтя не пришибив!

Ярун на миг растерялся. Как открыть рот против лучшего кметя, против брата вождя? Да и чем его подковырнуть, прославленного?.. Выручил седоусый Плотица:

- Ты, Славомир, всего-то младший из двух. Уж что говорить про тебя, когда твоему старшему всякая девка топором к забралу плащ прибивает! Сядь, болячка тебе, не срамись!

Славомир сел.

Я едва не визжала от радости, когда наконец иссякли насмешки и мокрого, взъерошенного Яруна признали-таки достойным делить. Но потом... потом я глянула на воеводу, и за ворот сразу посыпались муравьи. Вот он сказал что-то брату и оглянулся, явно собираясь уйти...

Ярун хотя и стоял порядочно одуревший, наверняка с крутившимися и звеневшими в голове обрывками недавних речей, - тоже что-то заметил. Он опередил вождя. Одним быстрым движением выкроил толстый ломоть из самого почётного места, бедра кабана, и протянул Мстивою, не успевшему встать. Сочный кусок обволокся в ночном воздухе густым, сытно пахнувшим паром. Вождь всегда начинает веселие, ему первый кусок.

Варяг раздумал вставать и посмотрел на мясо-потом на Яруна... потом снова на мясо... как-то уж очень долго смотрел, не протягивая руки и не говоря ничего. Мне сделалось страшно. И тут воевода сказал:

- Не нужно мне твоего угощения. - Помолчал и добавил:

- И сам ты мне не нужен.

...Когда-то давно, ещё в наших лесах, я плыла в лодочке по незнакомым протокам и вдруг услышала впереди низкий, рокочущий гул падуна, успела прикинуть его свирепость и высоту и обидеться - да сколько же можно, опять разгружать лодку и до утра кормить комаров, перетаскивая поклажу! А оказалось, это одинокий порыв ветра шёл по лесу, гудел в корявых ветвях.

Вот так же, подобно соснам в ночи, ахнула вся наша Дружина, свято помнившая о гейсах вождя.

- Брат, - чужим, севшим голосом сказал Славомир. Он был бы рад поднять любые мучения и умереть, лишь бы сказанное сумело вернуться. Он знал не хуже меня, что этому уже не бывать.

Мстивой сидел неподвижно, поджав скрещённые ноги. Он не поднял не то что головы, даже и глаз. Он сказал:

- Кто предал женщину, тот когда-нибудь предаст и вождя. Иди себе, Ярун, Андом сын Линду из рода Чирка... Пусть другой вождь тебя примет так же, как я тебя принимал.

Это был конец. Последний конец, когда умирают слова проклятий и просьб и остаётся только молчать.

Ярун стоял пригвождённый тихими молниями, уже понимая, что волей-неволей помог судьбе второй раз загнать варяга в ловушку. Нельзя обидеть того, чьё угощение принял, подобного святотатства земля ещё не сносила. Но и оставить подле нежной сестры человека, из-за которого она того гляди вовсе угаснет, как переломленная лучинка... я представила её там в горнице, под одеялом, недвижно глядящую на трепетный язычок...

- Ну добро!.. - совсем неожиданно, хрипло молвил мой побратим. - Хотя бы так послужу тебе, воевода! Если придётся тебе однажды встать под берёзой, то уж не из-за меня!

Сказал и метнул остывший кусок вепревины, что всё ещё держала рука, метнул далеко за кусты, откуда смотрели голодные пёсьи глава... Куцый взвился в прыжке - лишь челюсти лязгнули!

Вот и не довелось побратиму явить своей храбрости даже и в малом походе, не выпало доискаться золота-серебра, обрасти богатым имуществом. Всего жирку нагулял - кольчугу да меч, недавно подаренные. У меня, впрочем, было не больше. Не отяготит в далёкой дороге.

- Не брошу тебя, - сказала я, когда мы трое шли к дружинной избе, мы с Яруном и Блуд. - Ты со мной сулился уйти, когда меня прогоняли. И я тебя не покину.

Врать не буду, подобные речи дались мне горьким трудом. Своими руками я выстроила себе новый дом для житья... кто пробовал, знает, легко ли его, новень-з кий и весёлый, немедленно подпалить. А не спалишь - . сам себя потом сгрызёшь до костей!

Ярун схватил меня за плечи и почти со злобой встряхнул:

- Нет!.. Здесь останешься!.. - Обмяк, опустил руку, отвёл глаза и добавил:

- С веном или без вена, жена она мне...

Стыд сказать, но кто-то другой перевел дух облегченно Он этот другой во мне, с самого начала боялся не за Яруна, лишь за себя. Как Голуба. Всегда - лишь себя. Он и теперь мне нашёптывал: я бы тоже не потащила с собой приёмного брата, велела ему остаться и жить... Эта дума излилась на хворую совесть, как ласковое топлёное сало, и совесть притихла. Неведомо только, надолго ли.

- Куда же пойдёшь-то? - пытаясь бодриться, спросил Блуд. - Не в Новый ли Град? Я бы привет с тобой передал кое-кому...

- Домой пойду, - огрызнулся Ярун. - Я у вас там, с датчанами, ничего не позабыл.

Я сказала:

- На лодьях летом, если пристанем... выйдешь увидеться?

Он мотнул льняной головой:

- Не выйду!

В дружинной избе не было никого. Ярун скомкал своё одеяло, впихнул в кузовок. Бросил сверху кольчугу. Блуд молча ушёл и возвратился с припасом: двумя хорошими хлебами, сыром в берестяном коробке и сладким летошним луком - сколь уместилось в руках.

Я всё беспокоилась, не оставил ли мой побратим какого добра, но он привязал плетёную крышку и отмахнулся устало и равнодушно:

- Что кинул, то кинул... наследуйте.

Новогородец пошарил глазами, потом легко вскочил на верхнее ложе, снял со стены свой серебряный меч и протянул Яруну рисунчатую рукоять:

- Ты ко мне смерть не пускал... на счастье тебе, брат.

Они поменялись. Потом обнялись и меня обняли вместе. Вот так, с одним побратимом я расставалась, Другим прибывало. Безрадостным, правду сказать, получилось наше братание... Мы вышли во двор, и я посоветовала Яруну:

- Вернёшься домой, не очень болтай. Расскажи лучше, как был посвящён. Пояс покажи. Да прибавь дескать, отроков новых готовить пора, учить ратному делу... чтобы уж не совсем дурнями к вождям приходили. Мстивой к нам навряд ли скоро-то будет, наша сторона ему не удачливая.

А про себя подумала, - есть всё же разница, когда срамом срамиться, ныне или после, хоть чуть отдышавшись. Да и мало ли что со временем успеет случиться.

Ярун оглянулся на дружинную избу, тёмную против бледного неба. Он в точности знал, за каким бревном в высокой стене была наша с Велетой лавка в маленькой горнице. Он вдруг устал крепиться, обнял меня, приник лицом и заплакал. Жалко и тяжко было смотреть На него, такого большого, широкоплечего. Блуд положил руку ему на спину. Ярун спустил на траву вздетый было кузовок, дёрнул ворот рубахи, показывая плечо... вытащил нож да и сострогал с себя целый лоскут живой кожи вместе со знаменем. Кривясь от хлынувшей боли, расправил его, окровавленный, на ладони - и с маху пришлёпнул к холодным брёвнам стены! До утра засохнет, прихватится - разве что вырубить топором...

Мы с Блудом его провожали до самого леса, потом он пошёл один по знакомой тропе, мимо родника.

Я спала по-прежнему подле Велеты, хотя были жаркие дни, и все, кроме старцев, вытаскивали постели во двор. Я старалась развлечь её, вновь катала на лодке, пекла в земляной яме пойманных щук и жирных линей и боялась лишь, не дозналась бы бедная о втором запрете вождя. Однако чужих не было у костра, где варяг отказался от угощения. Свои же помалкивали. А сам он вёл себя будто всегда.

Я спросила Хагена, как погибают нарушившие запреты...

- По-разному, - сказал старик и вздохнул. - Непобедимого оставляет сила в бою, опытный воин роняет свой меч и сам же напарывается... Всё дело в том, что ему нет больше удачи, он беззащитен, и всякое зло спешит забрать его жизнь. И в особенности, если это славный герой.

По его словам, бывали запреты, что вроде не вдруг смекнёшь, как бы нарушить. Например, одному воителю заповедали ночевать в доме с семью дверьми, сквозь которые впотьмах виден огонь. Только подумать, кто и зачем стал бы строить этакий дом! А пришёл срок - изба о семи снятых дверях сама выросла у дороги, не объедешь её.

Немного попозже, в одну из ночей, я проснулась неведомо отчего и сразу почувствовала, что лежу на лавке одна. Я метнула прочь одеяло и села, покрываясь жаркой испариной и судорожно разыскивая порты - успею ли с камня глупую снять где-нибудь на пустом морском берегу?.. И кто-то другой опять хватался за голову: не устерёгши Велету, с каким лицом встану перед вождём? Бежать, со всех ног бежать... домой, вослед побратиму... Но в приоткрытую дверь долетел шорох и всхлипывание, потом шёпот, и отлег-ло от души.

В горнице и за дверью было темно. Может, мне следовало закутаться с головой и снова уснуть. Но сердчишко ещё колотилось от пережитого ужаса, сна как не бывало, и я прислушалась поневоле. Потом пригляделась.

Я узнала Мстивоя, сидевшего на верхней ступенечке всхода. И Велету в одной длинной рубахе - светлое пятно у него на коленях. Он гладил её, как ребенка, по голове, пытаясь утешить, - безмерно любимое, доверчивое дитя, не приученное ждать вероломства, не привыкшее видеть вокруг ничего, кроме добра... Да. Если бы жила, как я, с постоянно вздыбленной шерстью, теперь ей было бы легче. Всю-то жизнь грозный брат держал её на ладони, берёг, как умел, для ставного мужа, хотел увидеть счастливую и сам тем счастьем утешиться, своё навек потеряв... Велета вновь всхлипнула:

- Непраздна ведь я... - и прижалась плотнее, вверяясь ему и, может быть, впервые страшась.

Что она была Яруну женой, я и так давно уже поняла. О прочем наверняка не догадывался и сам виноватый. Знай он, что оставляет непраздную, - никому не дал бы показать себе путь. А брат... как ещё сестрёнку похвалит?

...Жестокие пальцы, гладившие растрёпанную кудрявую голову, даже не дрогнули. Не остановились. Покуда он жив, ей за ним быть что за стеной. А сынка принесёт - и его вырастит, как своего.

Вот склонился над нею:

- Одно скажи... Если силой брал...

- Нет! Нет!.. - шёпотом вскричала Велета.

- Тихо ты, - сказал вождь. - Всех перебудишь. Они ещё долго шептались, но я ничего больше разобрать не могла. Наконец он взял её на руки, перенёс в нашу горницу и сам уложил. Задел моё плечо рукавом. Я собралась отодвинуться, но вовремя вспомнила, что вроде сплю, и осталась смирно лежать.

Потом Велета пригрелась подле меня, и Злая Берёза вновь зашумела над головой, а под утро причудилось, будто зимняя волчья шкура, раскинутая на сундуке, приподняла морду, насторожила уши, стала принюхиваться...

Куцый пропал вместе с Яруном, и больше мы его не видали.