Мария семёнова: валькирия (тот, кого я всегда жду)

- Чайки кружатся... глянем, что там такое. Я брезгливо подумала, что там скорее всего был дохлый тюлень, разбухший, обезображенный тлением и клювами прожорливых птиц.

- Падаль какая-нибудь, - проворчал кормщик, топча палубу упрямой деревянной ногой. Вождь ничего не ответил. Парни выловили бочонок, Плотица гаркнул, прокашлявшись:

- Поворот!..

Мы кинулись по местам: ребята - хватать тугие концы, нести бьющееся ветрило на левый с правого борта, а я - из-под ног паршивым котёнком, не ровён час, помешаю. К парусной работе, как и к веслу, меня близко не подпускали. Того гляди, впутаюсь долгой косой в смолёные ужища, подставлю голову под катящийся бегунок, ручки белые намозолю... что было мне - обижаться? Или опять радоваться, что срама миную?

А всё же не зря люди звали Мстивоя Ломаного воеводой. Мы издали поняли, что это был совсем не тюлень. Качался в воде обрубок бревна, способный удерживать на плаву человека. Потом я разглядела верёвку и две привязанные руки. Время от времени руки напрягались и жестоким усилием вытягивали к поверхности голову. Чайки бросались с криками, пытаясь клевать. Человек хватал ртом воздух пополам с водой, и голова снова тонула. Привязанный не замечал ни галдевших птиц, ни нашего корабля. Он ничего вокруг уже не замечал.

Наверное, кто-то решил подарить его Морскому Хозяину, как я чёрного петуха. Только я не мучила птицу, прежде чем утопить. Тут мне стало жутко и холодно, и кто-то другой, склонный всё примерять на себя толкнул меня в бок: так же сделают и с тобой, когда попадёшь в плен. А прежде ещё всё отнимут, что можно отнять у связанной девки. Ой мне!..

...Знать, о Морском Хозяине подумали все. Воевода хмуро промолвил:

- С Богами здешними я сам толковать стану, когда осерчают. А хуже будет, про нас скажут: струсили...

Корабль прошёл мимо бревна, и три молодца, быстро скинув одежду, с ножами в зубах перебрались через борт. Двое стали рубить путы, а третий обхватил человека поперёк живота. У того был привязан тяжкий камень к ногам. Этот камень едва не повлёк обоих на дно, когда пали верёвки. Упорен, знать, и на диво силён был незнакомец, коль до сих пор успевал взнимать себя к свету... другое дело, и вождь повернул корабль как раз вовремя. Да что говорить.

Лодья описала круг и приблизилась осторожно, на вёслах. Крепкие руки втащили на палубу всех четверых. Трое кметей были с головы до пят красны от холодной воды и жгучего ветра. Спасённый лежал на гладких досках, мучительно выгнувшись, раскинув окостенелые ноги, беспомощное нагое тело казалось мертвенно-серым, как скудная лесная земля. Он не открывал глаз, но руки по-прежнему судорожно сгибались, он запрокидывал голову, ударяясь о палубу затылком, и с лютым хрипом скалил ровные зубы: он был давно без сознания и всё ещё погибал в воде между тонущим камнем и плавучим бревном... Пока мы смотрели, он вздрогнул, и выпяченные рёбра перестали подниматься и опадать.

Сугубого приказа нам не понадобилось! Тот не кметь на лодье, кто тут растеряется. Двое припали на колени и начали сдавливать ему грудь, не позволяя сердцу умолкнуть. Мутная вода истекла из уст человека... Я вобрала в себя побольше воздуху, обняла губами его рот и с силой вдунула в горло. Это был молодой великан, сотворённый для праздника бытия: как позволить, чтобы ушёл с весёлого пира, чуть пригубив? Он так яростно сражался со смертью - и разрешить ему, уже спасённому, вдруг взять умереть? Ну нет. Слишком могучая жизнь обитала внутри холодного тела, ей надо было лишь немного помочь. У меня начало темнеть в глазах от глубоких вдохов и выдохов, но вот губы затрепетали, широкая грудь сама вобрала воздух, и человек закашлялся и застонал, заскрёб пальцами доски. Теперь надо было согреть его и дать отлежаться. Случись всё это около суши, можно было бы ещё присыпать землёй, возвращая на время в праматеринское лоно... Что поделаешь, берег давно пропал вдалеке. Ребята вынули из-под палубы два хороших меховых одеяла и дали мне толстую варежку. Я всунула в неё ладонь и начала тереть человека, гоня по жилам и жилочкам отяжелевшую кровь.

Он был красивый, хотя и очень замученный. Как раз такое лицо, какое могло бы нравиться мне: гордое, резкое, напрочь лишённое слащавой девичьей нежности. Крепкие скулы, прямой нос и тёмные брови над сомкнутыми глазами, как крылья. Если бы ещё не серый налёт страдания, старивший и искажавший лицо... Я подумала, какими будут глаза, когда у него хватит сил поднять наконец ресницы, прилипшие к худым мокрым щекам? И как он выглядит, когда улыбается? И что делать, если он захочет мне улыбнуться?

Мне вдруг стало совестно смотреть на него и показалось, будто меня застали за чем-нибудь нехорошим. А ведь на самом деле я лишь спросила себя: а если этот чужой, из моря вынутый человек как раз окажется Тем, кого я всегда жду?..

Я сменила уставшую руку и продолжала тереть. Я не знаю, подслушал ли неподвижно лежавший мои тайные мысли, но мне уже казалось - подслушал, и метилась ниточка между нами, готовая связаться маленьким узелком, и было стыдно и боязно, и подступала тоска. Наверное, с этим, как с Посвящением: нетерпеливо ждёшь, а пришёл срок - хотя на денёчек бы отложить!..

Плотица и воевода весь день чередовались возле правила. В прежних малых походах они ставили у руля каждого молодого кметя, даже меня, - мало ли что может случиться, ходишь на корабле, умей всё. Мы доспевали по-разному, иных суровый Плотица награждал подзатыльником. Мне таких наград не перепадало, и я не знала, что думать: щадил меня, девку? Или же вправду что получалось?.. Я, конечно, мечтала думать, что получалось. Но стоило подойти к правилу истинному умельцу, и сразу делалось ясно, в чём разница, кого корабль слушался едва-едва, а кого радостно и с охотой. Вот и теперь за полдня через борт не плеснуло ни единого разу.

Вызволенный зашевелился только под вечер, когда полнеба обняла медленная заря, а ветер начал стихать. Вождь тотчас велел затеплить в трюме маленький очажок. Чуть погодя и вправду раскрылись мутные, ничего не понимающие глаза... Блуд подал мне глиняную чашку. Волнуясь, я устроила голову человека у себя на коленях, и он потянулся губами и принялся глотать горячий, добротно сваренный мёд. Живая краска выступила наконец сквозь серую кожу... Блуд сказал:

- Вы с Яруном меня стерегли, а ныне я вместо него. Верно, судьба такая теперь?

Я ответила:

- Будешь с девками брататься!..

Под утро Плотица вывел корабль к маленькому островку. Он придирчиво выбирал место для стоянки. Воевода наблюдал за ним некоторое время, стоя поблизости, потом вдруг засмеялся и хлопнул его по спине:

- Всё выгадываешь, старая засоленная селёдка, не разобьёт ли в отлив?..

Парни, продрогшие и ворчливые после ночи под парусом, оглянулись и дружно захохотали. Опешивший кормщик, по-моему, в первый миг думал обидеться, но потом посмотрел на вождя и сокрушённо мотнул головой:

- Что за море! Не первый год здесь хожу, а всё попадаюсь.

Славомир говорил - их Варяжское море два раза в сутки тяжко вздыхало, наступая и отступая, и камни зло скалились там, где полдня назад прошёл бы самый грузный корабль. Ещё диво, которое я вряд ли когда-нибудь погляжу.

Лодкой завели якорь, бросили на берег мостки. Собрали подсохшего плавника и разложили между камнями костёр - воевода позволил сварить горячего, только предупредил, чтобы не было дыма.

К тому времени наш спасённый пришёл в себя окончательно. Любое движение болезненно отзывалось в измученном теле, но глаза прояснились - яркие, тёмно-серые, с желтизной возле зрачка. Он показался мне ещё красивее прежнего. Дуре-девке много ли надо?.. Тайно трепеща, я бегом принесла ему с берега жидкой горячей каши и тёмно-красного копчёного мяса на хлебной горбушке. Я даже нарезала мясо, чтобы легче было кусать. И тут подошёл воевода и сел подле него на скамью:

- Что скажешь, друг?

Я думаю, вызволенный успел уже распознать вождя. Он хотел приподняться на локте, но не получилось. Он сипло отмолвил:

- Я не твой человек, чтобы ты меня допрашивал.

Мстивой сощурил глаза, как будто хотел улыбнуться. Но не улыбнулся. Не торопясь поднялся и зашагал прочь между скамьями. Нежата, несший на берег свёрнутое одеяло, оглянулся и пригрозил:

- Будешь дерзить, велит воевода выбросить тебя за борт.

Человек смерил Нежату насмешливым взглядом:

- А я его не просил меня оттуда спасать... Молодой воин так и не выдумал, чем осадить. Я поставила мисочку на скамью:

- Ложку удержишь?

Он вывернул шею, чтобы меня разглядеть. Хмыкнул:

- Оружием балуешься, а голосишко девчоночий.

Вот я и увидела, как он улыбался. Но что-то мало радости было мне от этой улыбки. И ожидание праздника померкло быстро и невозвратно. Я ещё уговаривала себя не судить по первым словам, о которых он сам, скорее всего, потом пожалеет... но глубоко внутри уже знала: он не тот, за кого я сперва его приняла.

- Раньше меня иногда звали Некрасом, - дожёвывая хлеб, сказал человек. - А как я тут оказался, дела вам нет.

Я пожала плечами. Допытываться, ещё не хватало.

Днём, когда все проснулись, меня подозвал воевода. Он держал в руках Спату. Он часто сводил нас по двое - чтоб не засиживались. С иными ратился сам. Мне ещё не доводилось с ним драться. Я подошла, вспоминая о Посвящении, загодя чувствуя в животе знакомую ледовитую пустоту...

- Бери меч, - сказал воевода. Он смотрел на меня безо всякого выражения.

Я совсем неплохо дралась. Даже Плотица и Славомир удовлетворённо ворчали, отбивая иные мои удары. Я потянулась к ножнам... Рукоять мгновенно вылетела из ладони. Варяг обезоружил меня одним движением, настолько быстрым, что я его почти не заметила. Он сказал:

- Пора тебе уже знать, не всякий дождётся, пока ты встанешь как следует. Подними.

Тогда страх мой пропал, я обиженно подумала: с иными людьми у меня разговор и будет иным, а кому верить, если не тебе, воеводе!.. Солнце мешало мне, волосы лезли в глаза. Я наклонилась к мечу, ощущая досадную негибкость всего тела, ещё как следует не проснувшегося... и плоский конец Спаты тотчас лёг между лопаток. Кажется, я вздрогнула, а кмети стали смеяться.

- Не всякому доверяй, - сказал вождь.

Я не подняла головы. Я плашмя кинулась наземь - быстрее, чем можно просто упасть, - и рванулась прочь ящерицей. Не только меня, кого хочешь можно перепугать, погладив мечом по спине. Однако меч - всё-таки не копьё, не больно проткнёшь, по крайней мере вдогон... а замахнуться по мне не успел бы даже Мстивой. Перекатившись, я сцапала оплетённый ремешками черен - и немедленно полоснула, метя по ногам. Этим приёмом стреноживают врага, если везёт. А не везёт - отгоняют на два-три шага, улучают время подняться... Мой меч уже летел, чертя над землёй серебряный полукруг, и тут вспыхнула внезапная и жуткая память о переломанных когда-то ногах воеводы!..

Удара нельзя вернуть с полпути, но рука отозвалась движением, направившим в землю клинок. Взвилась пыль, полетели мелкие камешки! Родились зазубрины на остром железе!.. Со стороны, надо думать, выглядело смешно. И, конечно же, это опять была глупость, которую я одна, слезливая девка, могла только выдумать: его пожалеть... Его Славомир один на один обидеть не мог. Он отскочил с лёгкостью лесного кота. Мы все прыгали туда-сюда через палки, держа их за два конца. Потом вместо палок брали мечи и снимали с них ножны. Добро! Я взвилась на ноги слитным движением, которому выучил Хаген, и воеводе не пришлось дожидаться. Страшная Спата блеснула перед глазами. Когда-то в лесу, после грозы, он лишь защищался, испытывая мою решимость, и в конце концов дал чуть-чуть себя оцарапать. Смех и страх даже вспомнить, как я наскакивала. Он ведь мог положить на травку рядком ещё семерых таких, как я, лопоухих. Это сколько должно было его окружить, чтобы хоть ранить!.. Нынче он мне давал гораздо меньше поблажки. Вся ловкость до капельки уходила на то, чтобы по движению глаз, по игре плеча распознать, какую погибель он замышлял... Распознать, увернуться, поймать, уйти, отвести...

- Возьми в левую руку, - сказал вождь. Я перекинула меч. Это очень красиво, когда разминают кости два опытных воина. Глядишь, как на танец.

Даже не хочется думать, что в танец может ввязаться государыня Смерть. Я не знаю, так ли смотрели на нас все остальные. Славомир говорил, бой мог длиться весь день до вечера, и бывало - падали люди и умирали уже не от ран, лишь от усталости. Вот и я так упаду.

Коленки дрожмя дрожали, когда наконец услыхала:

- Будет с тебя.

Я опустила меч. Рукавом начала стирать с лица пот... и Спата опять коснулась меня, и вождь повторил:

- Не всякому доверяй.

Я света невзвидела: да что ж это!.. Слезы брызнули из глаз от обиды. Он больше на меня не глядел. А что ему на меня глядеть. Убрал Спату в ножны, повернулся спиной, шагнул прочь... обернулся и бросил через плечо:

- А в спину не бей, не будет добра. Я осталась стоять с малиновыми ушами. Ведь мог искрошить меня Спатой, ну так и наставил бы синяков, загнал в воду по шею... ан нет, хоть бы раз пришлёпнул как следует. Предпочёл срамословить за то, чего я не сделала и делать не собиралась!..

Загоняв меня до полусмерти, сам он, по-моему, едва ли стал чаще дышать. Я с трудом дотащила ноги на дальнюю сторону островка. Разделась за камешком - рубаху, промоченную семью потами, хоть отжимай, - сполоснула её, распластала сушиться на ветерке. Потом пошла в воду сама. И кто-то другой немедля глупо хихикнул, представив, как вот сейчас разглядят в море лодку, корабль или ещё что-нибудь занятное, и все побегут по мосткам на лодью расхватывать вёсла, а я буду сражаться с мокрой рубахой, натягивая её на мокрую спину!

Ступая по скользким, обросшим тиной камням, я невольно посматривала на себя, на своё тело, отражённое в спокойной воде... Немного весёлого! Кости, обмотанные вкривь и вкось какими-то верёвками, жиловатые тёмные руки, шея, лицо... и живот, точно белая струганая Доска, пальцем ткни, палец сломаешь. Я, дура, ещё о чем-то мечтала. Думала нравиться. Вперёд поглядела бы, на что стала похожа. Девка, она кругленькая должна быть, как мытая репка. Мягонькая. Чтоб радость была обнять. И кожа чтобы как шёлк, как самая нежная замша... как мякиш, поутру выпеченный. Не корка позавчерашняя вроде моей. И чтобы родинка где-нибудь. И чтобы сквозь эту кожу в любой косточке мозг напросвет было видать...

Злая здешняя жизнь зубами обгрызла с меня что ни было девичьего, немного оставив, кроме косы. С самого начала весны моё тело всего дважды и вспомнило о своём естестве. Тело было умнее меня, оно знало: никогда не сожмут его неодолимые руки, которых совсем не захочется одолевать, ничьи губы не станут касаться шеи и плеч... не понадоблюсь никому, засохну - древо никчёмное, не наученное не то что плодоносить, даже цвести... если прежде не срубят...

Как я рассуждала зимой, мнила себя женщиной среди мужей, радовалась чему-то, боялась - станут неволить! Станут, как же, тут глянешь - перепугаешься! А пропади оно пропадом!..

Я выругалась коряво и зло, как ругались порой свирепые кмети. И бросилась в глубокую воду. Матери-Морю в колени, чтобы приголубило, смыло слезы со щёк. И поплыла резкими, сильными взмахами, пытаясь прогнать тоску. На следующее утро безжалостный воевода опять поставит меня перед собой. И когда я закушу губы, готовясь рубиться и принимать срам, скажет без всякого выражения: не закусывай губы, ударят по подбородку...

Мы просидели на острове полных три дня. Молодые ребята спали и баловались, ловили на каменной отмели судаков и жарили в углях, а внутренности выбрасывали в воду. Матёрые кмети косились: галдевшие птицы могли бы поистине насторожить кого-нибудь столь же опытного, как наш воевода. Однако не дело рыбьим кишкам валяться на сухом берегу. Как и человеку, рождённому на земле, лежать утопленником на речном дне. Кто этого не разумеет и оставляет гнить головы и пузыри, тот дождётся когда-нибудь, что кумжа и сиг не сумеют снова родиться, не станут даваться в руки ловцам... Да и поход у нас нынче был не столь нарочитый.

Некрас удивительно быстро окреп и гулял по островку. Ни за что не подумаешь, что умирал у нас на палубе всего трое суток назад, беспомощный и голый. Видно, таких, как он, ничто не берёт. Я радовалась, что он поднялся. Но радовалась вчуже, и никакие ниточки между нами мне более не казались. Я знала, что нрав в человеке таится, как пламя в кремне, первое впечатление лжёт, сам потом вспоминаешь и удивляешься. Но бывает и по-другому. Сунь палец в котёл - немедля поймёшь, вода студенцовая или варёное молоко.

Я забыла сказать, остров наш был от берега всего в полутора или двух верстах. Лёжа на своём камне, я хорошо видела через пролив матёрую сушу - ласковый песок, на котором нежились волны, и за ним сине-зелёные мохнатые сосны. Раз или два, тихими вечерами, мерещились даже дымки, поднимавшиеся в закатное небо. Был бы рядом Ярун, наверняка тоже бы возмечтал побывать на неведомом берегу, поглядеть, что хорошего, может, встретить людей...

На четвёртое утро, ещё прежде, чем поднялось раннее летнее солнышко, востроглазые парни увидели в море корабль, шедший с полудня. Помню, услышав об этом, я сразу подумала: стало быть, нынче мне не придется скакать взад и вперёд, уворачиваясь от Спаты. - но тотчас протрезвела и поняла, что сулило в действительности появление корабля, и меня затрясло, а воевода велел загасить костры и не разбредаться.

Чужая лодья осторожно кралась вдоль берега. Люди, стоявшие там у правила, побаивались открытого моря. Однако и берег внушал им не меньшее опасение особенно островки и устья заливов: того гляди, выскочат длинные корельские лодки, погонят корабль на острые камешки, на жёлтую песчаную мель... Ветрило судна было расправлено едва вполовину, тоже из осторожности: мало ли какого подвоха ждать от незнакомого дна...

- Что скажешь? - глянул вождь на щурившегося Плотицу. Кормщик хотел отвечать, но Некрас, стоявший поблизости, подал голос без спросу:

- В Новом Граде тачали похожие паруса, когда я был там весной.

Я думала, воевода рассердится, но он даже не посмотрел.

- Похоже на новогородцев, - тоже будто не слыша молвил Плотица. - Эти не из заморья, да и наши, ладожские, ходят не так.

Варяг согласно кивнул и неожиданно позвал:

- Поди сюда, Блуд.

Мой побратим подбежал, и вождь негромко спросил его: .

- Не знаком ли тебе этот корабль? У Блуда были удивительные рысьи глаза. Мы едв различали затылки людей над бортами, а он уже мс бы сказать, много ли седины у кормщика в бороде Блуд зажмурился и глотнул. Потом медленно покача головой. Некрас презрительно хмыкнул, и Блуд нача краснеть, а воевода спросил ровным голосом:

- Станешь ли драться за меня против своих? Отчаянный Блуд так и не сумел поднять на него глаз. Он молчал какое-то время, потом с мукой выдавил честное:

- Не ведаю, вождь...

Некрас, которого по-прежнему никто не спрашивал, хлопнул себя по бёдрам и дерзко захохотал:

- Я думал, в этой дружине одна девка, а их тут много, оказывается!

Блуд рванулся к нему, вспыхнув, как головня, и безоружный Некрас, улыбаясь, с готовностью сгорбил для боя сильные плечи. Вождь поймал Блуда за руку:

- Оставь. Тебе нет до него дела, ведь он не мой человек.

Новогородец остановился, тяжко переводя дух. Тогда я припомнила, что воевода все эти дни вовсе не обращал внимания на Некраса, не заговаривал с ним больше и проходил как мимо порожнего места. Я решила, что мне тоже не было до него дела, но краем глаза отметила, как он опустил руки, и вид у него был, по-моему, озадаченный.

Когда чужое судно приблизилось, воевода велел отвязать лежавшую мачту, потом поднять якорь и потихоньку переводить корабль вокруг островка, укрывая за валунами. Незачем новогородцам нас видеть до времени. Они и пошли себе между нами и берегом, ни о чём не подозревая и радуясь попутному ветру, выгибавшему крашеный парус... Их корабль был короче нашего и заметно пузатей, но парус выглядел уже, и я насчитала вдоль борта гораздо меньше мест для гребцов, чем было у нас. И наши вёсла просовывались в круглые люки, а у них виднелись уключины. Между уключинами висели щиты, но если только я что-нибудь смыслила, этот корабль годился для боя гораздо меньше варяжского.

Счастье новогородцев, что вождь не собирался на них нападать.

Новогородцы - почти свои, князь Вадим с князем Рюриком когда-то ходили вместе против датчан. И даже теперь их прежний союз был порван не до конца, не до пролития крови. Мы сойдёмся поговорить, расспросить про общих знакомцев. Диковин купим каких-нибудь подружкам в подарок... А заодно всем покажем, кто в море хозяева.

Мы даже не надевали кольчуг.

Воевода велел ставить мачту и выходить из-за острова, когда новогородцы были уже под ветром. Яркое солнце воспламенило белого сокола над нашими головами; священный Рарог вновь принимал, как достоило, своё огненное обличье. Плотица прижал к губам рог и рог взревел над безмятежным утренним морем, и только тогда торговые гости, глядевшие всё вперёд да на берег, увидели нас. Как я гордилась в тот миг, что стояла с дружиною, не среди них. Как они испугались! Корабль, которого только что не было и в помине вынырнул из ниоткуда всего-то в двух стрелищах за кормой! Страшный корабль и полный грозных бойцов! Кто может спорить с такими? Вестимо, на новогородской лодье были справные воины, взятые спасать богатых гостей. Они могли разогнать дерзких корелов, усовестить других таких же торговцев... Но против нас!..

Точно таким был страх нашей деревни, когда перед нами явился в разливе чёрный корабль. Думала ли я тогда, что мне доведётся самой стоять на его палубе и с усмешкой следить, как мечутся застигнутые врасплох, не способные толком себя защитить?

Между тем новогородцы взметнули парус повыше и растянули его как могли, пытаясь уйти. Их судно тотчас прибавило прыти, но Плотица слегка довернул руль, и купеческий парус беспомощно заполоскался - мы заслонили и отняли у него ветер. Вдохновлённый отчаянием, чужой кормщик сумел было вывернуться...

- Молодец, - похвалил Плотица и перехватил его снова. Попалась мышка коту. Новогородский корабль совсем потерял ход. И тогда воевода поднял свой щит и поставил его на борт, повернув к новогородцам внутренней стороной. Мирный знак, с незапамятных пор принятый у галатов. Тот совсем нестоящий воин, кому не уразуметь. И всё-таки у новогородцев нашёлся один непонятливый. А может, от напряжения и испуга дрогнули пальцы, державшие тетиву. Одна-единственная стрела мелькнула над морем, ещё разделявшим два корабля...

Тяжёлый удар крутанул меня, едва не сшибив. Я отскочила назад, одновременно пытаясь разом прикрыться щитом и высмотреть, что же случилось. Бурые перья на длинном древке торчали из моей левой руки повыше локтя, а с другой стороны глядело железное остриё, вымазанное в крови. Странное дело, мне совсем не было больно. Плотица рассказывал, ему сперва тоже не было больно. Я огорчилась, подумав - влетит ведь от воеводы. Я ухватилась за древко - и тут-то всю руку от самой спины до кончиков пальцев объял жестокий огонь.

Я не потеряла сознания и даже не закричала. Но коленки растаяли, как масло на солнце, я села на палубу, хватая ртом воздух и заливаясь мгновенно хлынувшим потом. Я позже долго раздумывала, отчего так случилось. Я ведь совсем не думала умирать, не убьёшь в один миг человека проткнувшей мякоть стрелой да и боль, в общем, настала уж не такая, чтобы нельзя стерпеть на ногах... Это страх повалил меня. Утробный, звериный страх тела, настигнутого неожиданной болью. Опытные воины знают, что ярость сражения способна выжечь его дотла. Но я не была опытным воином и сидела на палубе, тихо раскрывая рот, как рыбёшка, вынутая из воды.

- Не стрелять! - гаркнул тотчас же воевода. И лишь потом оглянулся. Увидел меня... и лицо у него на миг стало такое, что я немедленно поняла: больше в море мне не ходить. Все беды из-за таких, как я, неудачливых и никчёмных. Уж верно не зря не в кого-то другого воткнулась эта стрела. Не будь меня здесь, она, надо думать, совсем не взлетела бы. Кмети с руганью и угрозами опускали вскинутые было луки - они обиделись за меня и собрались отомстить. Только тут я заметила, что побратим уже стоял подле меня на коленях, заботливо прикрывая щитом. Новогородцы отняли лук у стрелявшего, и высокий воин в кольчуге огрел его по затылку - больше для нас. Кажется, они ждали расправы.

Немалое время вождь смотрел на них и молчал, и скулы у него были белые, и мне впервые казалось, что выдержка могла ему изменить. Вот как опасно трогать его человека. Даже самого бездельного. Всё-таки он превозмог себя и напряжёнными, плохо гнувшимися Руками второй раз поднял тяжёлый щит - как и прежде, вогнутой стороной к ним. Тогда паруса были спущены, и корабли сошлись борт в борт - разговаривать. Но я запомнила это не особенно хорошо, потому что Блуд раскроил ножом мой рукав и коротко приказал:

- Терпи!

Новогородский вожак прозывался смешно и неподходяще: Оладья. Должно быть, родители нарекли, пока вправду был пухленький да румяный. Теперь от того оладушка немного осталось. Мерил шагами палубу высоченный, жилистый воин с пасмурными глазами...

Корабли бежали бок о бок, и я хорошо видела Оладью. Он без устали шагал туда-сюда меж скамей. Князь Вадим дал ему добрую, недавно построенную лодью, послал продавать корелам хлеб и тонкие ткани, выменивать драгоценный рыбий зуб и искристые бобровые шкурки. Грозный Рюрик не тронул купцов, не возбранил пройти мимо Ладоги в море, в широкое Нево. Хозяин Морской не сгубил молодых, неумелых ватажников на молодом корабле... и вот тут, когда начали переводить дух, нанесло нас и нашего воеводу!

Сдуру выпустили стрелу. Обидели. За рану княжьего человека Правда требовала сурово. Мог Мстивой отнять у Оладьи изрядную часть добра и вышел бы прав. Оладья сам предлагал полувирье, но варяг лишь сказал: поворачивай. Теперь с нами пойдешь. И ничего не добавил, и я бы хотела взглянуть на того, кто решился бы расспросить. И вот шли и не ведали, какой нарок ждал впереди, и с тоской оглядывались на берег, совсем отступивший за небоскат, и не знали, по-моему, чего больше бояться - нас или открытого моря, мерно вздымавшего корабли?

По совести молвить, я думала - языкатые кмети, всегда норовившие подразнить, ущипнуть обидным намёком, теперь уж вконец меня заклюют. Ничуть не бывало! Широкоплечие парни жалели меня, самую маленькую и слабую, как умели подбадривали, помогая терпеть. Всё-таки хорошо, когда вокруг побратимы. Если бы мне с моим скудным мужеством - да вдруг одной!

- Это хуже всего, после боя, когда лютость проходит, - объяснил Блуд. Он устроил мне тёплое ложе около мачты и сидел рядом, теша беседами. Рука немилостиво казнила при всяком движении, но смирно лежать оказывалось не легче. Как ни боялась я лишний раз лезть вождю на глаза - делать нечего, вставала и принималась ходить, совсем как Оладья. Меня вновь мутило от качки, я ничего не ела и лишь твердила, как заклинание: это кончится, это не навсегда... Неужели действительно не навсегда?

Воевода сидел на корме, рядом с Плотицей. Он молча глядел поверх наших голов. Иногда он брал руль. Скверная примета, первое ничтожное дело - начать с урона себе... И я виной, как обычно.

Люди славят Перуна, взыскав победу в бою. А я, пожалуй, пойду в неметон кланяться грозному Богу за то, что мечи остались в ножнах, за то, что сама осталась жива и никого не убила.

Как я обрадовалась, узнав наконец впереди сизый щит далёкого берега!.. Я даже забыла ещё раз удивиться мастерству Плотицы - крепость была прямёхонько перед нами, кормщик не погрешил и на полверсты. Ох, неужели вправду дождусь, чтобы под ноги стелилась ласковая трава вместо палубных досок, ласковая лесная трава...

- Смотри-ка, гости у нас, - сказал Плотица вождю. Тот присмотрелся, вначале тревожно, и я успела вновь испугаться и горько обидеться на немилостивую судьбу - но продублённое ветром лицо варяга смягчилось вдруг почти до улыбки.

- Если я не совсем ещё разучился узнавать корабли, это Вольгаст.

У берега вправду виднелась какая-то чёрточка. Вождь покосился на новогородскую лодью, из-за которой мы не могли идти так быстро, как ему бы хотелось. Вольгаст, подумала я. Я-то ещё зимой готова была хоть Белене, хоть дядьке прыгнуть на шею. А наше печище было - рукой подать. И родня жила себе поживала, никто не жёг избы, не резал старых и малых!

Славомир, Вольгаст и Велета вместе стояли на берегу и махали руками, Велета - посередине. Вот они, братья, подумала я завистливо. Братья-воины, хоть за море с ними, от них любая порча отскочит, как от щитов... Светловолосый Вольгаст обнимал Велету, он издали был чем-то похож на сгинувшего Яруна, однако потом, когда сбросили парус и под килем скрипнул песок, я разглядела на его лице жестокие шрамы, и сходство исчезло. Воевода перескочил через борт и взбежал к ним наверх, не дожидаясь, пока сбросят мостки, и я вздохнула. Мне бежать было не к кому. Даже Хаген, мой главный наставник, смеялся чему-то с молодыми гостями. Я скользнула тоскливым взглядом по берегу. В сторонке стояла Голуба и смотрела, не отрываясь, на воеводу. Не пыталась сказать ему что-нибудь или подойти, просто смотрела. Всю зиму отец-старейшина сажал её на беседах подле варяга. Хотел опутать вождя красавицей дочкой. Сказывали - грозился уши надрать, если задумает другим улыбаться.

Нынче не было нужды бранить своевольную, подталкивать упрямую к жениху. Сама прижалась бы шёлковыми устами к устам, и не потому, что батюшка приказал... Бедная девка! Столь тяжко, когда желанный проходит мимо, еле кивнув.

Я одолела качавшиеся мостки, села наземь и долго не хотела вставать.

Новогородцы вытащили корабль и собрались кучкой, пасмурные и оружные. Плотица подошёл к ним, скрипя деревяшкой:

- Что встали? Готовьте товары, торг будет. Они только переглянулись и не поверили. Неужто затем тащили их через море, чтобы дать торговать и отпустить, не ограбив? Но быстроногие отроки уже снесли Третьяку весть, и старейшина с сыновьями вышел на берег. В этих местах никогда раньше не было торга. Но вот женщины увидали тугие мешки с зерном и яркие паволоки, а новогородцы - чёрных лисиц, и дело сразу пошло.

У Оладьи было на корабле деревянное изваяние Волоса, помощника на торгу. Новогородец извлёк кленового Бога, утвердил в низине за холмом, подальше от крепости, чтобы не гневать Перуна и воеводу, стал потчевать старого Змея сырым мясом, печёным хлебом и луком...

Славный торг получился! Ни разу ещё я не видела одновременно столько богатств. Ну, может, разве весной, когда грузили корабль с данью для князя.

Кормщик же новогородский оказался молодым парнем, белёсым и на вид вялым. Звали его Вихорко. Плотица разговаривал с ним, даже ходил посмотреть, как у них уряжен корабль. А я только гадала, достанутся ли мне хоть вышитые сапожки, когда купцы поклонятся подарками воеводе и нам, кметям.

У воинов не было принято хвастаться пустячными ранами вроде моей - но что делать, раз воевода поневолил купцов как раз из-за неё? Робкая Велета заахала, и я знай следила, чтобы она не прижала руки к лицу, как бывает с испуганными. Ещё не хватало, чтобы дитя родилось с красным пятном на лбу. Славомир велел поднять рукав, посмотрел и сказал почти зло:

- Моя станешь - запру!..

К тому времени меня начало уже лихорадить, не то, пожалуй, спросила бы - отколь взял, что стану твоя? А может, и не спросила бы. Хоть какова, а забота, что обижать.

- Первая рана - всегда самая больная, - сказал Хаген. - Теперь не будешь бояться.

Я задумалась над его словами и решила, что он был прав.

Вечером собрали пир, но мне не пришлось сидеть за столом под любопытными взглядами Вольгаста и новогородцев. Меня снова заперли в клеть, знакомую со времени Посвящения, и я голодная ходила из угла в угол, баюкая руку, потом легла, кутаясь в одеяло.

Наши пращуры крепче нас помнили заветы прежних времён, лучше нас знали, что можно, чего нельзя смертному человеку. Сто лет назад не я одна - все, ходившие в море, сидели бы взаперти. Ведь ещё жили старцы, которые ни за что не сели бы есть из одной мисы с охотником, вернувшимся после ночёвки в лесу. Пусть сперва подтвердит, что он вправду тот, за кого себя выдаёт, не дух леший, похитивший человеческое обличье. Пусть сперва посидит один и подальше от общего очага - подойдёт к нему, если за эти дни ни с кем не будет беды... А если не просто бродил в лесных закоулках, если срубил великое дерево или убил опасного зверя!.. Недогляди - и случится, как с пращуром, обидевшим Злую Берёзу!

Сто лет назад никто не выбежал бы встречать по-ходников за ворота, никто не посмел бы даже заговорить, пока мы не очистимся, не станем опять людьми среди людей... Ныне мир изменился, и, знать, не в лучшую сторону. Теперь, если не было боя, очищение относилось только к вождю. И ко мне. Потому что я была девка, и моя кровь пролилась.

Кровь священна. Кровь женщины - трижды священна, в 'ней пребывает душа, из неё сплачивается младенец. Оттого-то охотится и воюет мужчина, а женщина должна сохранять и беречь кровь, а если это не удаётся, она делается опасна для себя и для других. Вот и подле меня истончилась грань между мирами, клубился невидимый водоворот - не подходи близко, затянет!

Сто лет назад меня, пожалуй, вовсе высадили бы с корабля в лодку. Да. А теперь вот и Славомир сам проходил в клеть и до вечера сидел у двери, веселил запертую разговором... Не тот страх стал в людях. К худу или к добру?

Станет рожать Велета и тоже прольёт кровь. Мы сведём её в баню, где нет чтимого очага. Раньше, если верить старухам, в лес уходили, никто и не помогал...

Я вздохнула. Велета мне говорила: жена Вольгаста была в тягости, когда напали датчане. Теперь его тоже называли вождём, и в дружинной избе над озером Весь стыло его одинокое сиротское ложе...

Я вдруг вспомнила о древнем Вожде, про которого рассказывал Хаген. Того, что совершил этот Вождь, с избытком хватило для славы, не зря вспоминали о нём почти девять столетий. А вот для жизни?.. Он не успел обнять женщину и не оставил детей. Успел только умереть за своих людей, умереть жестоко и страшно, когда его прибивали гвоздями к белому победному древу... Был он счастлив хоть день, пока ходил по земле? С кем его разлучили?..

Тонкая щель под дверью, дававшая немного тусклого света, медленно меркла: близилась ночь. Никто не искал поссорить Велету и моего побратима. Сами не сохранили, не сберегли... Холодный сквозняк, пробравшийся с моря, коснулся моих ног, я вздрогнула, запахивая одеяло. И кто-то другой, безжалостный и беспощадный, вдруг вопросил: а ну как я сама однажды поссорюсь с Тем, кого я всегда жду? Если обидит меня? Тоже лишку разойдётся на весёлом пиру? Или я чем провинюсь? Да просто - под горячую руку? Как стану потом смотреть в глаза ему - и вспоминать их враждебными, слепыми и мутными от неприязни ко мне?..

Не быть тому никогда, вскричала во мне душа. Никогда!.. Тот, кого я всегда жду, он был... что каменная скала, при которой надёжно расти клонящемуся вьюнку. Твёрдый камень, тёплый от солнца. И не бывает такого, чтобы скала отворачивалась, стряхивая чьи-то слабые корни. Если рушится, значит, рушится мир. Весь мир маленького вьюнка...

Ну а что, если всё-таки, не отставал тот другой, разумный и трезвый, привыкший холодно наблюдать со стороны и тогда, когда мне блазнилось - падает небо. А что, если всё-таки?..

Тогда я виновато припомнила страшный заметённый двор, который я никак не могла пересечь во сне... Нет. Это был не правильный сон. Такие сны подсылает злая Морана, и они по-гадючьи жалят в самое сердце. Всё было не так. Я никуда не уходила, чтобы потом бежать, надсаживаясь, назад. Я обняла ладонями его лицо, и он не оттолкнул моих рук, потому что иначе - потому что иначе он не был бы Тем, кого я всегда жду. И ещё потому, что в зрачках у него опять отражалась метельная ночь и Злая Берёза с окровавленным, обледенелым стволом... И я крепко прижала к своей груди его голову и не отпускала, пока не растаяло страшное наваждение и вокруг снова было только ликующее весеннее солнце...

А кто-то другой плакал, зная: это сбылось лишь во сне. Наяву он был один. Без меня. Он так и остался навеки в зимней ночи, и мне никогда не поспеть к нему, не обнять, не спасти...

Смейтесь, если смешно!.. Мне вдруг помстилось - кто-то стоял по ту сторону двери, совсем рядом, ждущий меня, живой... Я вскочила, сбрасывая одеяло, босиком, бесшумно перебежала по полу... Нет, конечно, там никого не было, но странное чувство не покидало, и тогда я распласталась по дверным доскам, раскинула руки, всем существом устремляясь к тому, кого не было там, снаружи, а может, совсем не было на земле, я слышала его дыхание и ощущала тепло, близкое тепло любимого тела...

И слезы, катившиеся, катившиеся по щекам...

Срок моего заточения минул как раз в день, когда Вольгасту пришла пора уезжать. Мстивой Ломаный отпустил с ним новогородцев, кончавших прибыльный торг. Новогородцы добыли здесь всё, что думали взять у корелов. И до устья Мутной отсюда было в два раза ближе, чем от того острова, где мы повстречались. Воевода шутил с ними, звал ещё приезжать. Гости кланялись и обещали. Не то впрямь полюбилось, не то боялись ему возразить. Только Оладья смотрел в спину варягу, и глаза были как два ножа. Не могу лучше сказать и не ведаю, почему кривые ножи.

Оладья носил воинский пояс. Он высоко сидел в гриднице у князя Вадима. Была у него славная мужская стать и тёмные кудри, уже отороченные серебром - влюбчивым девкам на заглядение. Оладья посматривал на меня. Сперва с простым любопытством, ведь не во всякой дружине девки хоробрствуют. Потом, улыбаясь, начал пощипывать густые усы. Он думал, я не следила, как он смотрел в спину вождю. И он тоже не походил на Того, кого я всегда жду. Добрые Боги, ваявшие его лицо, многовато оставили для подбородка и скул и чуть-чуть поскупились, делая лоб. Всегда кажется, что человек с подобным лицом мужествен, но не слишком умён.

К моему удивлению, Нежата почти всё время ходил вместе с Оладьей. Потом мне объяснили: в Новом Граде чуть не половина насельников были прежние ладожане, изошедшие вместе с князем Вадимом. Оладья когда-то знал отца Нежаты, славного кметя, был ему другом. Теперь вот звал сына в гости. Сперва Нежата косился на воеводу, когда же купцы засобирались - ударил челом. Вправду, что ли, надумал с ними поехать. Варягу, по-моему, не по душе пришлась эта затея, но перечить парню не стал, передёрнул плечами:

- Езжай...

И скрылись пёстрые паруса, и скоро мы бросили толковать о них вечерами. Только Велета знай рассказывала мне про Вольгаста. Что значит брат!

Лёгкие раны срастаются быстрей и надёжней, если их не разнеживают в повязках, если трудят хоть понемногу, как только перестаёт точиться руда. Мне ещё больно было сгибать левую руку, когда я придумала навестить лесное озеро и корягу-страшилище, поплавать без посторонних глаз в чистой чёрной воде.

Я медленно шла через лес, тем же самым лазом-тропинкой, которым весной возвращалась после памятного поединка. В тот день лес распевал радостно и многошумно, омытый тёплой грозой. Теперь в небесах висела серая мгла, и было тихо. Я шла и думала о Том, кого я всегда жду. Последнее время я стала реже думать о нём. Или так мне казалось. Должно быть, я огрубела, вконец обмозолила не только руки - самую душу. Куда подевались нежные крылья, нёсшие меня, как в басни, встречь ему через жемчужное море? Жёсткими стали их перья и с хищным свистом резали воздух. Скоро, глядишь, ороговею, зарасту чешуёй, совсем змеищей стану...

Я не была здесь, у озера, со времени Посвящения. Страшная коряга всё так же протягивала сожжённые пятерни, но незабудки вокруг отцвели, готовились уронить семена. Отцвела и маленькая черёмуха, стоявшая через прогалину, как раз напротив коряги. Я сложила одёжки на шёлковую мураву и вдруг подумала: а не к ней ли, к черёмухе, так тянулось моё корявое чудище, тянулось и не могло перебраться через полянку, прижаться насквозь обугленными костями к тоненькому стволу в тёплой серой коре?.. И всего-то девять шагов, не больше, их разделяло...

Камыши обступали озеро шуршащей стеной, стрекозы так и носились. Когда-нибудь озеро совсем зарастёт, покроется зыбучим ковром. Задохнутся донные студенцы, заведутся слепые чёрные рыбы, а нынешний добрый Водяной Дед озлится во мраке или сбежит, уступит бывшее озеро косматому Болотному Чуду. И вместо глаза лесного, доверчиво устремлённого в небо, станет на этом месте глаз мёртвый - страшная чаруса...

Я плавала между камышовыми островками, где стояли средь гибких стеблей пятнистые щуки, подстерегающие добычу. В таких озерках бывает крупная рыба. Как-нибудь наловлю раков и приду сюда с удочкой. Отыщу под берегом глубокую яму, раздразню вкусной приманкой черно-зелёного сома толщиной с потопленное бревно. Поспорю с ним, кто кого. Велета не привередничала, но рыбу любила страсть, а прежде всего копчёную, истекшую жиром в горячем ольховом дыму...

Я никуда не спешила, и рука, сперва болезненная и чужая, помалу размялась. Надо будет мужественнее держаться, когда меня ранят опять. Не так уж мне было больно, если подумать. Мы с Яруном однажды после метели нашли в лесу молодого весина, которому прижало ноги рухнувшим деревом, замёрзли ноги и затвердели, как две сосульки. Он уже не дышал почти, Молчан унюхал под снегом. Мы испугались тогда, но всё же хватило рассудка не отогревать у костра - положили на срезанные еловые лапы, бегом примчали домой. Мудрая мать Яруна от бабок знала, что делать. Закутала промёрзшие ноги толстыми одеялами, оставила отходить теплом вернувшейся крови...

Вот кто тяжких мук натерпелся, куда мне. Зато не остался хромым, лишь кожа с пальцев сбежала. А осенью мы гуляли на свадьбе: пошла за охотника пригожая девка...

Наплававшись вдосталь, я повернула к знакомой прогалине в камышах. Но когда я раздвинула кувшинки и подняла голову, нащупывая ногой дно, я увидела, что подле моей одежды сидел на травке Некрас.

Сидел и смотрел на меня, улыбаясь, и мне не слишком понравилось, как он улыбался. Вот протянул руку, приподнял вышитый край лежавшей рубахи. Начал рассматривать...

Любопытные маленькие колюшки тыкались в мою голую кожу, сразу взявшуюся пупырышками. Некоторое время я молча смотрела на Некраса, стоя по шею в воде. У него были русые волосы, и проглянувшее солнце горело в них цветом старого золота. Красивый малый и привык знать свою красоту. Сильный зверь, нечаянно побывавший в ловушке. И ни благодарности, ни благородства в тёмной душе. Только желание добычи: понравилось - схватил, поволок... Как Змей Волос невесту Перуна. И наплевать, что скажут о нём, он ведь не наш.

Мне стало холодно в тёплой воде, я уже прикидывала, полезет ли он за мною сюда. Наверное, всё-таки нет. Своей волею он нескоро в воду полезет... А одёжу унесёт, тогда как?

Я даже раскрыла рот молвить - нелепие творишь, уходи! Не молвила. А то сам не зрит, что нелепие. Такой не усовестится, проси не проси. Только смекнёт, что я испугалась.

Некрас смотрел на меня, склонив голову набок, и скалился, забавляясь. Ждал, верно, я буду краснеть и стыдиться, посулю выкуп за собственную одежду, захочу прикрыть себя водяными листами... Как бы не так. Не видать ему моего срама, не хвастаться.

Я нашарила ногами дно и молча вышла на берег. После воды тело обычно кажется отяжелевшим, но на сей раз я не заметила. Надумай Некрас взять меня за колено, я дралась бы свирепо, рука там, не рука. И насмерть, не как визжащая девка. Я ладонями обтёрла с себя капли. Подняла рубаху и продела голову в ворот.

- Кто подарил тебе воинский пояс? - спросил Некрас, улыбаясь. Я не ответила, и он продолжал:

- Чья ты? Кто обнимает тебя, укладываясь на ложе?

Я опять не ответила. Натянула штаны, застегнула на животе пояс. Меча при мне не было, но в ножнах висел боевой нож. Пускай теперь тронет меня. Я пошла, не оглядываясь, назад по тропе. Некрас поднялся и пошёл следом.

- Я думал сперва, ты Нежаты. Лагодник он, Нежата.

Велик ли труд посадить крапивное семя? Я впервые подумала, а точно ли укачивало Нежату, может, вправду бездельничал, ленился грести. Нет, это Некрас хотел разозлить меня, пороча товарища, хотел, чтобы я взялась-таки отвечать. Лентяя воевода одёрнул бы. Между прочим, поглядела бы я на Некраса, будь здесь воевода.

А он продолжал, усмехаясь:

- Славомир, должно быть?

Я молчала, не ускоряя шагов, хотя побежать так и тянуло. Нет, бежать от него что от пса злого, тотчас укусит. Как обрадовалась бы я теперь Славомиру. Ох и оттрепал бы Некраса, любо подумать...

- А может, я пригожусь? Ты со мной возилась тогда, неужто не полюбился?

...Как же я, дура-девка, едва не сочла его за Того, кого я всегда жду. Как гадала, захочет ли улыбнуться!.. Лесную тропу затуманило перед глазами. Я шла, не оглядываясь.

Я ничего не сказала ему даже тогда, когда кончился лес и стала видна крепость. Нет уж! Я просто не буду знать его. Как воевода. Уж воевода-то не боялся. Ни Оладью, глядящего в спину, ни Морского Хозяина, сердитого за отнятое приношение... ни даже своих запретов, а хуже этих запретов я выдумать ничего не могла.

- Пойти, что ли, с вами в поход? - сказал вдруг Некрас. - Умён у вас воевода. Славно с таким!

Тем же вечером я увидела его подле Голубы, заглянувшей к нам в Нета-дун. Красавица Третьяковна фыркнула, когда он к ней подошёл, - кто, мол, ещё таков? Чуть позже они стояли рядком, Некрас что-то ей говорил и улыбался, Голуба же отворачивалась, но больше для виду и, как мне показалось, всё краем глаза высматривала - видит ли вождь. Решила, наверное, подразнить: не полюбил, может, хоть приревнует...

Скоро Голуба и девки наново вздумали затеять танок. Прежде, дома, я часто ходила покрасоваться, бывало - вела. Наш род уважали, да и сама я, дочь старшая, славилась не последней... Ныне - куда податься кметю с косой? К девкам пойти, ревновать вышитые порты? Погонят, станут щипать. Не драться же. А меж своими, дружинными, встать - опять сраму не оберёшься, когда начнут шутки шутить, избирать ласковых любушек... Совсем нейти? Скучно. Да и Велета будет вздыхать, решит - всё из-за неё.

Я устроилась подле мужей, но не совсем с ними, чуть в стороне. И видеть не видела, если косились. Я решила, что нипочём не позволю испортить себе праздника, не замечу смешков и подначек, ведь если не оборачиваться, всегда отстают, не раньше, так позже.

Нарядные славницы ходили туда-сюда в редколесье, друг за другом змеей под медленную протяжную песню, важные, чинные, лишь щёки жарко горели. Не поднимали опущенных глаз и в стороны не моргали, а слова в таношной песне были чуть-чуть иные, не те, что знали у нас. Старые люди присматривали, согласно кивая, и среди них старейшина с воеводой. Вела же танок, конечно, Голуба, и её голос было слыхать среди всех остальных. Пёстрая змея послушно вилась следом за нею хитрым узором, кругами и петлями меж дерев, и хоть бы раз свернула проти-восолонь. Я понимала толк и могла оценить искусство Голубы. А плелось это кружево не лагоды ради, не на веселие парням-зубоскалам, покамест державшимся скромно поодаль. Не для них красные девки ходили долгую песню - на погляд троим могучим Сварожичам: Солнцу-Даждьбогу, Огню и самому Перуну, хозяину свирепой грозы. Когда-то в старину, очень давно, когда мать нынешних Богов была моложе, на земле тоже верховодили женщины, почти так, как теперь в весских домах. Вот отчего память рода чаще хранят всё же старухи, вот отчего, если просят мира и урожая, женская пляска куда получше мужской. Людской праздник начнётся чуть погодя. Станут плясать уже все вместе, девки и парни. Выберут, кто кому мил, об руку разойдутся по лесу... Молодая любовь Богам от века по нраву.

Чужие ребята съезжались на кожаных лодках, пешком приходили за три дня пути. Случалось, спорили с нашими и друг с дружкой, даже сшибались, не умея смирить молодой ярости, так легко пенящей кровь. Правду сказать, нечасто сшибались. Нынче, однако, досталось уже разнимать Некраса с юным корелом, приехавшим на длинноногом лосе. Кто из них начал, я сама не видала. Блуд потом говорил, что вроде корел, сказавший - сперва обсохни как следует, потом на девок будешь глядеть... Наши воины метали друг другу худшие речи, сравнивая мужей Любой, даже я, сумел бы отделаться шуткой, уберегая гневную силу для более достойного дела. Те, кого я звала побратимами, ведали, что впереди жизнь, не один сегодняшний день. А вот Некрас ответил мгновенным и жестоким ударом, сбил парня с ног. Это уже я сама видела и поняла: он не врал, называя себя воином. Он умел драться. Ахнули девки - иные от страху, иные и от восторга! Кмети немедленно разлучили задир, принялись вполголоса вразумлять. Белоголовый корел рвался из рук и рычал, как пёс на цепи, захлёбываясь болью и неотомщённой обидой. Некрас лишь смотрел на соперника волчьими шальными глазами и приглашающе улыбался, пропуская мимо ушей, что ему говорили. Тем дело и кончилось.

Вождь Мстивой сидел у толстой сосны, по-галатски поджав скрещённые ноги. Голуба всё поворачивала послушный танок туда-сюда, стараясь пройти поближе к нему. В конце концов это заметили уже все, кроме самого воеводы, а у Голубы слезы начали вскипать на глазах. Злое дело любовь!

Когда распалась девичья пляска, к едва не плакавшей Третьяковне вразвалочку, уверенно подошёл Некрас. Наклонился с улыбкой, что-то сказал. Голуба вскинула глаза с горестным недоумением. Потом оглянулась ещё раз - и решилась, позволила взять себя за руку. Некрас умело помчал её под свист дудок и пение пузатых гудков, и уже вместе они столько раз прошли мимо вождя, и Голуба смеялась так звонко и весело, что я смекнула: всё это тоже предназначалось ему. Скоро ли наконец смилуется и прикрикнет, велит смирно сидеть рядом с собой, пообещает уши надрать за Некраса или за кого там ещё?.. И если бы какая не в меру смелая девка вдруг подошла к воеводе, я мыслю, Голуба тотчас бы вцепилась в русые кудри, ринула не хуже, чем Некрас корела...

Вот снова остановились поблизости, и Некрас неожиданно обратился к варягу:

- Взял бы ты, что ли, меня в поход, воевода. Скучно тут, на берегу.

Упыхавшаяся Голуба не доставала ему до плеча - клонила голову красавцу парню на грудь. И только глаза её выдавали, да и в тех горя было едва вполовину. Утешил Некрас. Я вспомнила чёрное озеро и покривилась.

- Тебя? - сказал воевода медленно. - Ты не мой человек...

Весёлый Некрас и не подумал смутиться:

- Я служил вождям, которые мне нравились... а ты мне по нраву, Мстивой Ломаный.

Вождь спокойно ответил:

- Зато ты мне не очень.

Он так и не посмотрел на Голубу.

Ночью мы с Блудом стерегли стражу - ходили вдвоём туда-сюда по забралу, зорко блюли доверенную нам крепость. Я очень любила сторожить по ночам. Наверное, из-за покоя, что смотрел наземь с небес и проливался в меня, беседуя о сокровенном. Горели бесчисленные огни, опрокинутые в тёмно-синюю бездну, и в каждом жила душа, отгулявшая свой век на земле. Что таилось меж ними, в бесплотной таинственной темноте? Тоже души, наверное, только такие, о которых никто больше не помнил. Когда-то у нас верили, что мёртвые без живых слабеют и в конце концов опять умирают, уходят в иной мир дальше прежнего. Небо медленно поворачивалось, в лесу кричал филин, потом провыл волк, отозвалась волчица, щенки подхватили. Я улыбалась и думала о Том, кого я всегда жду, и мне никто не мешал.

Воевода проснулся, как обычно, раньше других, ещё до зари. Чермная рубаха мрела в синем утреннем свете. Он вывел из конюшни Мараха и отправился за ворота. Белый пар летел из ноздрей жеребца. Марах фыркал и встряхивался, извивал атласную шею, брал седока за колено. Мы провожали их взглядами, покуда не скрылись. Из-под деревьев, суля пригожий денёк, тянулись седые пряди тумана - солнце ещё не думало восходить, но в воздухе разливалось смутное предчувствие света, и туман едва заметно мерцал, вползая наверх по шершавым влажным стволам. Вот в такое время и совершаются на земле чудеса.

Мы не торопясь обошли забрало ещё несколько раз, нам было тепло в овчинных, туго перепоясанных безрукавках. Звёзды меркли, зато далёкие облака проступали у края небес, пепельно-бледные, ненастоящие.

Блуд толкнул меня локтем. Вождь ехал опушкой леса назад; долгогривый Марах плыл серебряным лебедем, раздвигая густое белое молоко. Не было слышно ни топота, ни звяканья сбруи; на миг показалось - всадник и конь примерещились нам в прозрачных нитях тумана и вот-вот готовы были растаять, пропасть, унестись двумя жемчужными облачками вместе с зарёй... Хоть верьте, хоть нет! Мне причудилась белая тень впереди вождя на седле. Уж не та ли тень, что выходила из поминального пламени под морозной зимней луной?..

Неясный крик спугнул волшебство. Вершник услышал крик чуть раньше нас и осадил жеребца, и земля брызнула из-под сильных копыт. Прямо к варягу бежала из лесу девушка, бежала, кажется, из последней могуты, отчаянно взмахивая руками. Марах прижал уши, но вождь толкнул его пятками, поворачивая навстречу. Девушка упала, не добежав, и тут только по платью, по встрёпанным золотым волосам я признала Голубу. Мы с Блудом переглянулись. Мой побратим тоже ходил вчера взглянуть на танок. Кот-котище тут был и мёд пил, а и стола не закрыл...

Вождь спрыгнул с седла, подошёл к ней. Голуба с плачем приподнялась, хватаясь за его сапоги. Ой, девка! Надумала подразнить, а теперь к нему же за помощью притекла? Что сотворит жестокий варяг? Сам прибьёт? К батюшке строгому за ухо отведёт?..

Он наклонился, поставил её на ноги и обнял. Начал гладить мокрую голову, хлипко дрожавшие плечи... Бедная Голуба доверчиво жалась к нему - дитё неразумное, горько обиженное...

Вот он поднял её на косившегося Мараха. И по-прежнему неторопливо, но и не прячась, поехал мимо крепости, через горушку к деревне. Голуба затихла возле него, под плащом... Прижалась щекой к широкой груди, к проношенной красно-бурой рубахе, увидела близко ту полинялую вышивку, что так манила её зимою на посиделках...

Да. Я редко сразу смекала, что было у него на уме. В этот раз догадалась. Только на его месте я девку всё же бы отстегала. Крапивушкой по нежному заду. Чтоб три дня сидеть не могла!