Мелихов, А. И. Нежный, П. Г. Положевец, Г. С. Померанц, А. И. Приставкин, А. Л. Семенов, С. А. Филатов. Григорий Померанц Следствие ведет каторжанка Независимое издательство

А что делал Сталин, когда война надвинулась вплотную, ко­гда до 22 июня остались считанные дни? Он убивал тех, кто пы­тался открыть ему глаза. Он просто не хотел смотреть в лицо опасности. Из всех донесений разведки он выбрал одно: что в Германии не шьют зимнего обмундирования. Хотя, поставив этот факт в связь с другими фактами, нетрудно было понять, что у Гитлера был расчет на блицкриг, на молниеносный раз­гром советских армий. Катастрофические последствия сталин­ского вредительства (это слово здесь очень подходит) сжато описал П. Г. Григоренко. В сборнике «Жизнь – сапожок не­парный» («Антология выстаивания и преображения») приво­дится десять соответствующих страниц из его книги «В подпо­лье можно встретить только крыс...».

Здесь мы даем только несколько выдержек:

«Я дал свое сжатое описание начального периода войны и анализ причин разгрома наших войск. Причины были даны вы­пукло, обнаженно. Спорить против них в такой постановке бы­ло невозможно. Но в этом и была защита книги Некрича (исто­рика, автора книги о войне. – Г. П.), т.к. при внимательном сравнении каждый мог видеть, что Некрич в более завуалиро­ванной форме дал те же причины. Одну причину только обошли мы оба. Не знаю, видел ли ее Некрич в то время. Что же касает­ся меня, то я обошел ее сознательно. Назвав ее, я очутился бы в психтюрьме немедленно. Эта причина – большое число не же­лающих воевать за советский строй.

Такого умопомрачительного количества пленных не могло бы быть, если бы эти люди не хотели сдаваться в плен. Партия своей политикой террора против трудящихся города и деревни довела массы людей до того, что они предпочитали плен жизни в такой стране. Тогда этот вывод я сделал, только задумавшись над цифрой пленных. Я в то время еще не знал того, что мне известно теперь – того, что военнопленные предпочитали смерть возвращению на родину, что советские войска с помо­щью союзников целые операции проводили для того, чтобы возвратить «любимой» родине ее «заблудших» сынов» (с. 196).

«К исходу третьей недели фашистские армии на этом на­правлении стояли у ворот Смоленска, завершив еще одно окру­жение значительных наших сил. Типпельскирх сообщает, что только на этом направлении в период с 22 июня по 1 августа 1941 года гитлеровцами взято в плен около 755 тысяч человек, захвачено свыше 6000 танков и более 5000 орудий (К. Типпельс­кирх. История второй мировой войны. М., 1956, с. 178–184, 186)» (с. 197).

«Наш Юго-Западный фронт (бывший Киевский особый во­енный округ), войска которого, удовлетворительно управляемые командованием и штабом фронта, проявили подлинные чудеса героизма и, серьезно затормозив наступление группы фашист­ских армий «Юг», вели в это время бои далеко к западу от Днепра, – в результате выхода противника в район Смоленска, оказался под угрозой удара во фланг и тыл с севера. Именно с этого времени над Юго-Западным фронтом начала все более грозно нависать опасность той трагедии, которую с полным ос­нованием можно признать самой крупной катастрофой Великой Отечественной войны, – Киевского окружения наших войск.

Вопрос об этом окружении выходит за рамки данного, по не­обходимости несколько разросшегося письма в редакцию, но я не могу не сказать о том, что с 16 июля, когда угроза самого страшного достаточно отчетливо потребовала эффективных мер, до начала развязки под Киевом прошло тридцать восемь дней, но за это время не было сделано ничего реального. Хуже того, все делалось, как нарочно, на руку противнику. Командование и штаб Юго-Западного фронта понимали, что над руководимы­ми ими войсками нависает грозная опасность, и пытались ей противодействовать, но бездарными распоряжениями тогдашне­го Верховного главного командования все разумные фронтовые мероприятия отменялись, а войска фронта, в конечном счете, были поставлены в условия полной невозможности оказать вра­гу эффективное сопротивление.

В результате, за месяц с небольшим наш Юго-Западный фронт был полностью разгромлен. Командующий фронтом ге­нерал-полковник Кирпонос, молодой талантливый генерал, – начальник штаба фронта Тупиков, очень способный развед­чик, – начальник Разведотдела фронта полковник Бондарев и многие другие прекрасные штабные офицеры, после героиче­ского, но безнадежного сопротивления напавшим на команд­ный пункт фронта танкам противника, ввиду явной угрозы пле­на, покончили с собой. А те, кто не погиб в бою и не успел, ли­бо не смог застрелиться, сложили свои головы в фашистской неволе или, пройдя через годы тяжелейших мучений фашист­ского плена, пережили еще и горечь обвинения в «измене» ро­дине и муки сталинско-бериевских застенков. Уцелела лишь часть тех офицеров штаба фронта, которые во время нападения на командный пункт вражеских танков находились в войсках, выполняя задания командования фронта. Таким образом, уце­лел, в частности, начальник Оперативного отдела штаба фронта полковник (ныне маршал Советского Союза) И. X. Баграмян.

И что же: такой ход событий закономерен или, наоборот, были совершены какие-либо ошибки, которые именно и приве­ли к столь плачевным результатам?» (с. 199).

«Да, прав – трижды прав! – был покойный президент США Кеннеди, когда заявил, что у победы – много родственников, поражение же – всегда круглая сирота. Наше поражение 1941 года тоже не избежало сиротства. Все, кто имел тогда отноше­ние к руководству войной, – родственники одной лишь побе­ды. Ну, а поскольку поражение совсем не может быть без род­ных, то эта малопочетная роль великодушно предоставляется объективным причинам и закономерностям» (с. 199-200).

«Чтобы разобраться в фальсификациях и понять, что же про­исходило в действительности, необходимо прежде всего устано­вить соотношение сил сторон к началу войны. Оказывается, по количеству дивизий было примерное равенство, по числу тан­ков мы превосходили противника впятеро, по боевым самоле­там – более чем в 2,5 раза. Имелось у нас превосходство также в артиллерии и минометах.

Но один количественный перевес – еще не свидетельство превосходства. Всегда, а в современных условиях – особенно, огромное, зачастую – решающее, значение имеют качественные показатели вооружения и боевой техники.

Так, наши истребители старых образцов, даже при большом их численном превосходстве, не могли достаточно эффективно противодействовать «хенкелям» и «юнкерсам», потому что усту­пали им в скорости и мощи вооружения. Что же касается наших старых бомбардировщиков, то они против вражеских истребите­лей были, по существу, беззащитны. Однако нельзя забывать, что в составе наших ВВС (Военно-воздушных сил) имелось 2700-2800 боевых самолетов новых конструкций (т.е. немного меньше, чем в гитлеровской Германии было тогда всего боевой авиации). А эти наши самолеты по своим боевым качествам не только не уступали соответствующим типам самолетов напавшего врага, но во многом превосходили их.

В отношении танков все пишущие о начальном периоде вой­ны обходят вопрос о подавляющем численном превосходстве наших танков и акцентируют на том, что в числе имевшихся в наших западных военных округах танков было всего 9 процен­тов машин новых образцов. Приводя эту цифру, они не упоми­нают о том, что девять процентов означают весьма внушитель­ное число – 1700–1800 машин. Не затрагивают они и важнейшего вопроса о качествах германских танков. Тем самым читателю предоставляется право думать, что у противника танки были значительно лучше наших, хотя они, если брать весь их парк, как уже указывалось, были, примерно, равноценны на­шим. Но танки противника нельзя было даже сравнивать с на­шими «Т-34» и «КВ». Только к 1943 году – к Курской битве – противнику удалось создать машины, приблизившиеся по каче­ству к имевшимся у наших войск с самого начала войны танкам новых конструкций. Но и эти новые фашистские танки и само­ходки были все же хуже нашей «Т-тридцатьчетверки», остав­шейся в течение всей войны непревзойденной боевой машиной.

Качественное превосходство наших новых танков над фаши­стскими было столь большим, что последние и в тех случаях, когда у них было большое численное превосходство, не риско­вали ввязываться в бой даже с одиночными «Т-34» или «КВ». Если бы эти наши танки, численность которых лишь в два раза уступала всей численности фашистских танков, были использо­ваны массированно, то противнику не помогло бы не только двойное, но и десятерное их численное превосходство. С одни­ми этими нашими танками можно было бы не только противо­стоять гитлеровскому танковому удару, но и разгромить танко­вые группировки врага» (с. 201-202).

«Войска западных приграничных военных округов, незначи­тельно уступая по численности вероятной армии вторжения про­тивника, в военно-техническом отношении были значительно сильнее ее. Но – квалифицированные командные кадры были изъяты из армии почти полностью и подвергнуты репрессиям различной степени. На их место пришли в большинстве люди малоквалифицированные и просто в военном отношении негра­мотные, зачастую – абсолютные бездарности. Авторитет ко­мандного состава в связи с этим, а также вследствие психоза борьбы с «врагами народа», резко снизился, дисциплина при­шла в упадок.

1. Вопросы подготовки к отражению внезапного нападения
не были решены:

– Аэродромная сеть приграничных округов была развита слабо. В результате к началу войны авиация продолжала разме­щаться весьма скученно на старых, давно и хорошо известных Германии аэродромах.

2. Зенитные средства в войсках имелись в мизерных количествах. Большая их часть была малоэффективной. Поэтому войсковой ПВО фактически не было и войска, если не имели авиационного прикрытия, оставались совершенно беззащитными с воздуха.

Не было и ПВО аэродромов, что при внезапном воздушном налете противника могло привести к потере всей авиации.

3. 
   Перед самой войной резко ослабили способность войск к борьбе с танками: сняли с вооружения 45 мм противотанковую пушку, а еще раньше, по прихоти Сталина, 76 мм пушку «ЗИС».
   
4. 
   Танковые войска, в связи с затеянной перед войной реор­ганизацией, встретили войну в небоеспособном и малобоеспо­собном состоянии.
   
5. 
   Укрепленные районы вдоль старой границы были не толь­ко разоружены, но и взорваны. Вдоль новой границы начали строить, но ничего не завершили.
   
6. 
   Шедевром же всех недомыслий было то, что войска про­должали учиться по-мирному: артиллерия стрелковых дивизий была в артиллерийских лагерях и на полигонах, зенитные сред­ства на зенитных полигонах, саперные части в саперных легерях, а «голые» стрелковые полки и дивизии в своих лагерях. При надвигающейся угрозе войны эти грубейшие ошибки, – пишет маршал Советского Союза Малиновский, – граничили с преступлением» (с. 202–203).
   

И вот за эти ошибки нашего правительства, равнозначные невиданной измене, расплатился только народ. Расплатился, во-первых, – невероятными по масштабу потерями на фронте.

Гитлеровцы на всех фронтах Второй мировой войны на востоке, западе, юге и в Африке потеряли убитыми и умершими от ран около четырех миллионов человек, а мы – только на советско-германском фронте – 13,5 млн., то есть в три с половиной раза больше. Расплатился наш народ, во-вторых, – жизнями мил­лионов мирных людей, погибших во время гитлеровской окку­пации. Расплатился, наконец, в-третьих, – миллионами ре­прессированных во время войны и в послевоенный период за­щитников нашей родины, ее воинов – солдат и офицеров, проявивших в беспримерной борьбе с вторгшимся противником чудеса храбрости и героизма» (с. 205).

Глава «Разведсводка № 8» полностью дается ниже.

Сталин вел себя как солдат, позволивший переглядеть себя в штыковом бою. Сержант Лагутин, участник штыковых боев под Севастополем, – он от них в тридцать лет поседел, – говорил мне, что в таком бою противники, стоя в оборонительной пози­ции, глядят друг другу в глаза. Тот, кто не выдержит и опустит глаза, погиб. В этот миг он потерял волю и его закалывают. Гитлер в июне 1941 года глядел в глаза немедленной войне, Сталин мысленно отодвигал начало войны вперед, на несколько недель или месяцев. Он опустил глаза и заставлял всех опустить глаза. Он вел себя как предатель.

Когда разгром стал фактом, шок выбил Сталина из комплек­са сверхполноценности, из его патологического самосознания божества, царящего над фактами. На какое-то время – между 22 июня и выступлением по радио 3-го июля – он совершенно растерялся и позже не раз терялся. Он передал Гитлеру, через посредство болгарского дипломата, свою готовность на полука­питуляцию. Но Гитлер отмахнулся от его предложения. При­шлось воевать, и воевать не как живой бог, а как битый фраер. Это давалось ему с трудом. Периоды растерянности чередова­лись с периодами тупого упрямства. Он долго не разрешал сдать Киев – престижный город, столицу Украины, – и приказ от­ступать отдал только тогда, когда отступать было некуда. По его вине в окружение попали полмиллиона человек. Он назначил командовать фронтами своих бездарных холуев – Ворошилова, Буденного и Тимошенко, – предоставив немцам доказывать, что они бездарны (немцы это быстро доказали). Только к нояб­рю, когда запахло зимой (и выявилась перспектива зимней кам­пании, к которой Гитлер не был готов), Сталин, по-видимому, вошел в норму, но упорство маньяка к нему не раз возвраща­лось; весной 1942 года оно стоило нам трех новых разгромов: на северо-западе, в Керчи и под Харьковом.

Понадобилось два курса шоковой терапии, чтобы Сталин научился сдерживать свою манию величия и считаться с упря­мыми фактами (например – с господством противника в возду­хе, не допускавшим летних наступательных операций). Его пер­вая реакция на прорыв немцев к Волге была истерической. Де­сятки дивизий были брошены в кровавую бессмыслицу наступления к северу от Сталинграда – с максимальным продвижением в три километра, устланных трупами (уцелели толь­ко артиллерийские подразделения). Об этой мясорубке не при­нято вспоминать; для меня она стала самым страшным из уви­денного на войне. Но в конце концов – кто из королей, принцев и кронпринцев не вошел в роль полководца? Только китайский император не командовал войсками, только полная бездарность, вроде Николая II, не способна справиться с этим.

Полной бездарностью Сталин не был. Комплексы обид, не­нависти и жажды мести копились в нем с детства. Они рождали энергию стресса, энергию ненависти, способную многое пере­вернуть. К сожалению, эта энергия чаще устремлялась по ги­бельному пути и не творила, а разрушала, втягивая энтузиастов в процесс разрушения. Ибо клокочущая энергия удачно сочета­лась с прямолинейной рассудочностью речей, доступных дере­венскому комсомольцу. П. Г. Григоренко признавался, что в юности его убеждала сталинская однозначная логика. Одно­значно нацеленная ярость заражала людей. Особенно людей из­вестного типа, энергичных исполнителей, гением которых он был. Некий внутренний бич заставлял Сталина нестись вскачь, и он заставлял других двигаться тем же аллюром. Если же дви­жение заводило в тупик, то за «головокружение от успехов» обвинялись и наказывались другие. Война с Гитлером дала Сталину цель, общую с миллионами людей, не мирившихся с мыслью о порабощении России. Но цель войны постепенно подменялась.

Мы начинали воевать с «фашистской силой темной», и мно­гим показалось, что все злое в нашем государстве победа смоет, что миллионы людей, посаженных в лагеря напрасно, из страха перед «пятой колонной», после победы освободят, что исправ­лены будут все «перегибы», все ограничения свободы... Были даже разговоры о переходе к многопартийной системе. Моло­денькие лейтенанты, не пережившие террора, выражали свои чувства грубее, проще: «после войны попов вешать будем» (из хода разговора было ясно, что попами они называли политра­ботников). Каждый представлял себе добро по-своему, но соз­нание своего человеческого достоинства воинов и воля к рас­ширению свободы были общими. Между тем, пропаганда упор­но выдвигала на первое место ненависть и месть, ненависть и месть. Побеждая Гитлера на поле боя, мы принимали от Гитлера эстафету дьявола, образ мировой империи, основанной на грубой силе, и грубая сила, насилие, стала образом сталинской победы.

Сталин присвоил себе победу, украл ее у офицеров вроде лермонтовского Максима Максимовича и толстовского Туши­на, решавших в оборонительных боях. Я этот тип встречал как младшего лейтенанта Гусева, лейтенанта Сидорова, я их вспо­минал в «Записках гадкого утенка». Именно они сорвали блиц­криг и связали руки Гитлеру в Сталинграде.

В сталинградской битве сошлись оба процесса: задуманного штабом перехода в контрнаступление и стихийный процесс войны, обучавший войне. В боях со слабым противником вой­ска осознали свою силу – и вдруг сказались медленно накапли­вавшиеся изменения в каждом из нас, в каждом отдельном сол­дате, сержанте, офицере, генерале. Сложилось ядро бывалых во­як, вокруг которых опыт войны перенимали новые пополнения. Против фантома героя-арийца был создан фантом «героя-сталинградца», и солдаты, нацепившие на себя гвардейские знач­ки, осознали себя гвардейцами. «Немцы нас научат воевать, а мы их отучим», – твердила пропаганда в 1943 году. А в 44-м первую поговорку уже сменила вторая, подхваченная из далеко­го прошлого: «русские прусских всегда бивали, наши войска в Берлине бывали». Начинался хмель победы, безудерж воображе­ния, направленного к новым победам и к упоению своим пра­вом победителя, которому все позволено, любые грабежи, любые насилия.

И во хмелю люди поверили, что города сдавали солдаты и в плен сдавались солдаты, а брал города Сталин. Его никто не мог отправить в штрафной батальон за преступления 41-го, 42-го года, на его счет зачислялись только победы. И совершилась од­на из величайших подмен в русской истории, где и раньше хватало подмен и подлогов.

Фантом III Интернационала уступил место фантому Третьего Рима. Но не Рима Филофея, верившего в благословение Бо­га, – а Рима Ксеркса.

Владимир Соловьев задал вопрос: Россия Ксеркса иль Хри­ста? Сталин ответил: Ксеркса. И на Россию легло проклятье, лежавшее на нем, лежавшее на всех империях XX века. На пути в Берлин в городе Форст, побеседовав со старухой немкой, ко­торую изнасиловали семь наших солдат, я вспомнил «Торжество победителей» Шиллера. И на развалинах Берлина меня попере­менно заливали то волны радости за эпическую победу, то вол­ны стыда, и я вспоминал другие строки из той же оды, в пере­воде Жуковского:

Все великое земное

Разлетается, как дым.

Ныне жребий выпал Трое,

Завтра выпадет другим...

VIII. Документы

ЗАСЕДАНИЕ РВС: 1-3 ИЮНЯ 1937 ГОДА
Свидетельство очевидца

генерал-лейтенанта К. Полищука

Вводная статья публикатора И. Чутко

Из сообщений газет 1 июня 1937 года страна узнала о самоубийстве начальника Политуправления Красной армии Гамарника, а 11 июня – об аресте группы высших командиров Красной армии, в том числе Тухачевского, Уборевича, Якира, Корка и Фельдмана. Мне довелось быть непосредственным свидетелем событий на совместных заседаниях Политбюро ЦК ВКП и Революционного Военного Совета Союза (РВС) в июне 1937 года в Кремле.

Пожалуй, я последний живой участник этих заседаний, и мне хочется рассказать, как все это происходило, и о некоторых участниках тех драматических событий.

Революционный Военный Совет в те времена был высшим командным и руководящим органом Красной армии и всей сис­темы обороны страны. Под командованием РВС находились все вооруженные силы Союза – сухопутные, морские, воздушные, пограничные, – военные комиссариаты всех рангов, а также многие военно-промышленные предприятия.

В целом вся деятельность в целях обороны была прямо или косвенно подчинена РВС. Возглавлял РВС народный комиссар обороны, в состав Совета входили заместители наркома, пред­ставители промышленности, представители Совета Обороны и партии. Генеральный секретарь ВКП Сталин неизменно был членом РВС.

По мере необходимости созывались пленумы РВС, в кото­рых участвовали командующие войсками округов и члены их военных советов, начальники центральных управлений, некото­рые командиры корпусов, все начальники военных академий и некоторые военные атташе. Обычно на таких пленумах обсуж­дались годовые итоги деятельности Красной армии и разраба­тывались планы работы на последующее время.

После пленума, как правило, проводился правительственный прием состава РВС в Кремле или Доме Красной армии, где с заключительным словом выступал Сталин. На приеме присутст­вовали все члены Политбюро. Обычно это происходило в де­кабре.

1934–1937 годы были очень тревожным временем. Особенно усилилась напряженность после убийства Кирова 1 декабря 1934 года. Уже до этого прошли процессы Промпартии и Юж­ного Центра со старой инженерной интеллигенцией на скамьях подсудимых – процессы, где на открытых судебных заседаниях Рамзин и Стечкин признавались в организации контрреволюци­онных вредительских и диверсионных групп. Они разоблачали себя и товарищей в коварных замыслах восстановления капита­лизма в России. При этом не было засвидетельствовано ни од­ного конкретного случая вредительства. Процессы носили явно театральный характер с игрой на широкую публику, на возбуж­дение кровожадных эмоций. Они достигали своих целей. За ни­ми следовали волны народных демонстраций, митингов с ло­зунгами «Смерть вредителям и диверсантам!» и истерические статьи в печати, требующие всеобщей бдительности и разобла­чения последышей буржуазии и ее вредительских холопов в ли­це инженеров, профессоров и вообще всех старых спецов.

После убийства Кирова началась полоса арестов. Началась массовая чистка Ленинграда от реальных и воображаемых ос­татков зиновьевской оппозиции, а также того, что еще сохраня­лось от старой технической и культурной интеллигенции, дво­рянских и служилых слоев населения. Стало известно, что пач­ками идут расстрелы на Шпалерной; да, собственно, на митингах и собраниях объявлялось, что мы будем беспощадно мстить за Кирова. Все эти операции возглавил Жданов, председатель ленинградской тройки по рассмотрению контрреволюционных преступлений.

В парторганизациях шли последовательно чистка рядов, кам­пания выдачи единых партбилетов и, наконец, полоса критики и самокритики. Все эти кампании имели одну цель: дать кара­тельным органам материалы, позволяющие держать под подоз­рением возможно больше людей, потенциально подготовленных к аресту и расправе.

Страх, подозрительность, доносы, клевета и разгул агентуры органов стали нормой для первого города революции.

В конце сороковых – начале пятидесятых годов в Москов­ском авиационном институте одним из самых уважаемых сту­дентами профессоров был Константин Ефимович Полищук. Предметом своим он владел в совершенстве, подкупал искрен­ней доброжелательностью и артистичностью.

Поверьте, в юных душах, по крайней мере в некоторых, уже в то ледяное время хватало горьких сомнений, что все совет­ское – непременно лучшее в мире. Наука, техника, искусство, мораль... И что наставники у нас – лучшие под луной, в том числе проросшие из так называемых выдвиженцев и уж подав­но – из «красных директоров».

Между тем как раз из них был и К. Е. Полищук. Но мы это­го не знали по очень простой причине: недавний «зэк», выпу­щенный из тюрьмы, однако не реабилитированный, он, естест­венно, избегал какого-либо внеаудиторского общения с нами, помалкивал обо всем, кроме своей специальности.

Сейчас Константину Ефимовичу 93 года. Родом он из кре­стьян, до революции окончил землемерное училище. В 1916 го­ду вступил в партию, был пропагандистом, участвовал в граж­данской войне. После войны – комиссар знаменитой школы РККА «Выстрел», затем – Высшей электротехнической школы, впоследствии преобразованной в академию (теперь Военная академия связи). Был ее начальником и одновременно комисса­ром.

Такова его восходящая карьера. Но было в ней одно сущест­венное понижение: в 1922 году комиссар академии перешел там же в рядовые слушатели – увидел, что со своим землемерным образованием занял чужое место.

Стал инженером, окончил адъюнктуру и вновь поднялся до должности начальника академии.

Арестовали его в 1937 году, отпустили в 1943, «простив». В заключении он работал в секретных конструкторских бюро НКВД с А. Н. Туполевым, В. М. Мясищевым, Р. Л. Бартини, В. М. Петляковым, «прощенный» – с Мясищевым и Туполе­вым, по совместительству преподавал в МАИ. Автор учебника по оборудованию самолетов и более двадцати изобретений. Ге­нерал-лейтенант в отставке.

О заседании Реввоенсовета СССР в июне 1937 года, о начале разгрома верхушки Красной армии К. Е. Полищук рассказывает по памяти, без ссылок на архивы, литературу. Не беда. Расхож­дения получились, насколько можно судить, непринципиальны­ми, лишь в некоторых деталях, а главное – документы и лите­ратура не всегда правдивее памяти. Во всяком случае, с ней то­же надо считаться³³.

* * *

Одно за другим шли партсобрания, на которых рассматрива­лись дела об исключении из партии либо тех, над которыми ви­сел меч, либо тех, на которых он уже опустился. В последних случаях парторганизации сообщалось, что такой-то изобличен как враг народа и арестован, следовало единогласное решение об исключении. Все наши частные события шли на фоне гром­ких всенародных процессов «троцкистских блоков», сначала Ка­менева – Зиновьева, а затем Пятакова – Радека.

Вот в такой обстановке вечером 31 мая 1937 года я получил шифрованный вызов явиться завтра, 1 июня, на заседание РВС. Когда утром 1 июня я вошел в здание РВС (на улице Фрунзе), меня направили в секретариат наркома обороны. В комнатах секретариата и в зале заседаний уже собрались многие высшие начальники Красной армии: командующие войсками, началь­ники центральных управлений, начальники академии, некото­рые командиры соединений. Все они сидели за столами, на ко­торых лежали стопки отпечатанных на машинке листов бумаги. Все столы, специально поставленные, были покрыты такими материалами; сидящие за столами брали эти листки и прочиты­вали их, после чего вновь клали их на стол и брали другие. Все были угрюмы и молчаливы.

Когда я подошел к управделами РВС Смородинову и поздо­ровался, он сказал: «Идите к столам, найдите себе место и чи­тайте разложенные материалы, заседание РВС состоится позже, когда будут прочитаны материалы». Нашел я себе место рядом с Тодорским, моим начальником по Управлению академиями, и Иппо, начальником Политической академии имени Ленина. Оба они были исключительно озабочены и безмолвны. Взял со стола стопку листов и начал читать. Листы оказались протоко­лами следственных показаний Тухачевского и других арестованных по обвинению в военном заговоре.

Показания были напечатаны под копирку на листках обыч­ной бумаги, некоторые имели нумерацию, другие не имели, и все они не были сброшюрованы. Печать далеко не на всех была достаточно четкой, читать было трудно. Не сразу удавалось так­же подобрать последовательно страницы показаний. Чтение бы­ло торопливым. Между столами постоянно прохаживались со­трудники секретариата – Смородинов, Хмельницкий, Штерн – и просили не задерживать листы. Читать приходилось те листы, которые были свободны, а остальные были на руках у других. В общем, ознакомление было несистематическим, сумбурным.

Мне удалось прочитать показания Тухачевского и Фельдма­на, не полностью Уборевича, совсем я не читал показаний Кор­ка и Якира и, по-видимому, не очень много от этого потерял: все показания были написаны по одной и той же схеме. Схема эта была примерно такая: какова цель преступного заговора, в котором вы состояли, кто и при каких обстоятельствах завербо­вал вас в преступный заговор, какие преступные задания вы вы­полняли, от кого и сколько денег вы получали за шпионские сведения, передаваемые вами иностранной разведке, кого вы завербовали в состав военных заговорщиков и при каких об­стоятельствах.

Ответы на эти вопросы были стереотипные, в основном обобщенные, с незначительными нюансами, связанными с раз­личиями в служебном положении обвиняемого и его биографи­ей. Конкретные факты, точные даты, количественные и резуль­тативные данные преступлений, как правило, не указывались, но показания были пышно расцвечены стандартными саморазо­блачительными фразами типа «встал на преступный контррево­люционный путь предательства Родины с целью восстановления капитализма в стране, уничтожения советской власти, физиче­ского истребления членов ЦК Коммунистической партии и во­ждя народов мира Сталина».

Такими были, например, показания Тухачевского. В них ука­зывалось также, что он завербовал в преступный заговор многих высших военачальников, среди них Якира, Уборевича, Корка, Фельдмана, Эйдемана, Примакова. Говорилось и о том, что Ту­хачевский будто бы передавал фашистской разведке чертежи и другую документацию новых образцов военной техники (само­леты, танки, реактивное оружие и прочее), а также направлял все научные и конструкторские разработки на бесплодный, вре­дительский путь.

По аналогичной схеме были написаны показания Фельдмана и Уборевича, с той лишь разницей, что Фельдман показывал, что его завербовали в военный заговор Гамарник и Тухачев­ский, хотя он самостоятельно, будучи в Германии, был завербо­ван шпионом. Он также показывал, что сам завербовал многих генералов для участия в заговоре, в том числе и своего бывшего заместителя, ныне начальника Управления академий Тодорского. (Тодорский в это время сидел за столом рядом со мною и читал эти показания). Он указал как на завербованного на заместителя командующего войсками Ленинградского военного округа Гарькавого.

Фельдман показал, что в разное время он получал в неболь­ших суммах деньги за шпионские сведения, а иногда ему пере­давали ценные подарки (часы, авторучки). Где, когда, как полу­чал деньги, не уточнялось. Главные направления его преступ­ной деятельности – передача шпионских данных о командных кадрах и вредительство в организации частей и соединений Красной армии и передача мобилизационных планов врагу.

Выражения «преступная», «шпионская», «контрреволюцион­ная», «изменническая» повторялись в протоколах так часто, что составляли, по-видимому, не менее половины текста.

Уборевич также сознался в том, что имел двойную вербовку: сначала его завербовал Тухачевский с постановкой ему задач вредительства, а когда он был в Германии, его напрямую завер­бовала фашистская разведка. Он неоднократно получал деньги за передачу сведений о состоянии и деятельности частей и со­единений Белорусского военного округа, которым он командо­вал. Вредительская работа Уборевича, по протоколам, включала создание неэффективных укрепленных районов на западной границе, вредительский характер боевой подготовки войск и планы сдачи территории округа врагу. Он завербовал в состав заговорщиков многих генералов штаба и соединений округа, в том числе своего начальника штаба Мерецкова (Мерецков так­же сидел за столом и читал эти показания).

Надо было видеть состояние духа тех, кто упоминался как завербованный в заговорщики и читал об этом в протоколах об­виняемых, сидя здесь, в зале РВС. Это был убийственный шок.

Всегда бодрый, доброжелательный, общительный Тодорский был смертельно бледен, неподвижен и безмолвен. Ни он, ни кто-нибудь из его друзей не сказали ни слова. Все угрюмо мол­чали, старались не глядеть друг на друга. Обстановка могильная.

В таком состоянии духа мы покинули здание РВС. Как и все, я безмолвно вышел на улицу Фрунзе и побрел, не замечая ни яркого июньского солнца, ни уличного оживления. Я не нахо­дил никакого объяснения случившемуся. Долго зная многих высших начальников Красной армии, коммунистов, героев гра­жданской войны, творцов обновленной, технически совершен­ной оборонительной системы страны, не мог представить их преступниками, изменниками, врагами народа, заговорщиками против советской власти, партии, ее руководства. Но я только что читал подписанные ими их личные показания...

Все это не укладывалось в голове: сумбур, противоречиво, дико, алогично, предчувствие великой трагедии.

Совместное заседание Политбюро ЦК и РВС Союза. Я у Спасских ворот Кремля. Обычная процедура – опрос в кара­ульном помещении, и мы поодиночке направляемся по асфаль­тированной дорожке к купольному зданию заседаний ВЦИК СССР. По краям дорожки на известном расстоянии стоят ох­ранники войск НКВД, они направляют идущих к зданию. В здании поднимаемся в круглый зал заседаний (Свердловский зал).

Здесь собрался высший состав Красной армии – генераль­ская и адмиральская ее верхушка, военные, политические и тех­нические руководители. Не было только наиболее ценной груп­пы Тухачевского, Уборевича. Они томились совсем недалеко от этого зала, в подвалах внутренней тюрьмы (Лубянка). Все сидят в рядах амфитеатра отчужденно, подавленно. Нет обычных шу­ток и каких-либо разговоров. Организаторы заседания тихо хо­дят по ковровым дорожкам и разговаривают между собою ше­потом.

Из глубины зала появляются Сталин, Ворошилов, Калинин, Молотов, Жданов, Ежов, Каганович, маршалы Буденный, Блюхер. Зал встает и молча наблюдает, как президиум занимает свои места. За боковыми служебными столами рассаживаются генералы Управления РВС – Смородинов, Хмельницкий, Штерн и другие, а также руководящие работники НКВД и сек­ретари ЦК.

Места в президиуме заняли члены Политбюро – в середине Ворошилов, Молотов, а левее их разместились Калинин, Жда­нов, Каганович и Ежов. Сталин сел на краю стола справа от Во­рошилова. Все в президиуме выглядели очень озабоченно, даже угрюмо, если не считать Ежова. Маленького роста, почти кар­лик, с квадратной головой, похожий на Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери», он был суетлив, улыбчив и о чем-то перешептывался с сопровождавшими его генералами НКВД. Он победно оглядывал президиум и зал. Сталин в своем привычном френче, в сапогах и брюках навыпуск выглядел постаревшим с тех пор, как я видел его на заседании РВС в декабре 1936 года в Доме Красной армии. Он тоже не показывал признаков угне­тенности, наоборот, имел уверенный, даже веселый вид. Он с заинтересованностью оглядывал зал, искал знакомые лица и ос­танавливал на некоторых продолжительный взгляд. Что касает­ся Ворошилова, то на нем, что называется, лица не было. Каза­лось, он стал ростом меньше, поседел еще больше, появились морщины, а голос, обычно глуховатый, стал совсем хриплым. Буденный с пышными усами носил, как всегда, благожелатель­ную улыбку, а Блюхер был сверхозабочен, тревога сквозила во всех его движениях. Маршала Егорова в зале не было.

Приглашенные разместились главным образом в передних рядах, прямо перед президиумом. Правда, передний ряд был пуст, его занимать избегали. Общее число собравшихся не пре­восходило ста человек.
Заседание открыл Ворошилов примерно так: полагаем, что все участвующие ознакомлены с материалами о действиях пре­ступной контрреволюционной группы военных заговорщиков, поставивших своей целью свержение советской власти, уничто­жение руководителей партии и советского правительства и рес­таврацию капитализма в нашей стране. Мы проворонили нали­чие контрреволюционного и шпионско-вредительского заговора в Красной армии, и это наша вина. Ума не приложу, как мы могли просмотреть такие преступления, не видеть, что творится на наших глазах в самом сердце Народного Комиссариата обо­роны. Преступления огромны, нашей обороне нанесен неисчис­лимый урон. Нам надо разобраться, как это могло случиться, выявить все корни заговора, его распространение в рядах армии и раз и навсегда покончить с любыми проявлениями контррево­люционных преступлений, откуда бы они ни исходили. Надо проявить величайшую бдительность, чтобы обнаружить все сле­ды преступлений, возродить дух преданности Красной армии нашей партии, правительству, Сталину, восстановить обороно­способность страны.

Мы должны выразить высокую признательность наркомату внутренних дел и особенно Ежову за исключительно важную работу по вскрытию преступной банды Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Фельдмана, Гамарника и других изменников Родины, полностью очистить ряды армии от шпионов, вредите­лей, террористов, какие бы посты они ни занимали в Красной армии. Мы должны научиться распознавать преступников в на­ших рядах, разоблачать и беспощадно уничтожать.

Прошу высказываться по рассматриваемому вопросу. Еще раз заявляю, подчеркнул Ворошилов, что я лично в этом деле проявил недопустимую близорукость и отсутствие должной бди­тельности, что в дальнейшем я постараюсь исправить свои ошибки.

Все выступавшие держали слово примерно по одной схеме. Они прежде всего рассказывали о своей простоте: как это так они многие годы работали рука об руку с преступниками, дру­жили с ними и нигде и ни в чем не замечали их преступлений; они глубоко сожалеют о своих промашках, раскаиваются в до­верчивости к врагам народа, высказывают презрение к преступ­никам, требуют для них беспощадной кары, обещают проявлять бдительность во вверенных им соединениях и учреждениях, обещают сделать все, чтобы возместить нанесенные заговорщи­ками потери и вывести Красную армию на небывалую высоту боевой готовности и преданности партии, правительству и лично товарищу Сталину.

Те, кто был назван в показаниях как завербованный заговор­щиками, клялись, что они никогда ни в помыслах, ни делом не замышляли никаких преступных действий, что они грубо окле­ветаны преступной бандой; требовали для изменников смертной кары. Ни один из выступавших не подверг сомнению и критике истинность показаний, их правоту и доказательность, юридиче­скую чистоту и логичность показаний, наличие фактических данных. Никто не обратил внимания на бессодержательность материалов следствия, общие слова и отсутствие конкретных сведений (что, где, когда, чем подтверждается).

Я до сих пор не могу понять, почему такие высокие, много­опытные мужи, герои Гражданской войны и революционных действий так слепо пошли на поводу за бестолковыми, необос­нованными протоколами, такими чисто хлестаковскими словес­ными нагромождениями. Тут, по-видимому, приложим только один закон: «если Бог хочет наказать, он прежде всего отнимет разум».

Скажу про себя: хотя какие-то инстинктивные сомнения гнездились в душе, но тот факт, что вот сейчас я сам читал лич­ные показания знакомых мне людей, где они страстно призна­вались, что они преступники, что они имели цели шпионажа, вредительства, что они предавали сознательно, за деньги преда­вали страну, помогали врагу, ослабляли Красную армию и за­ставляли верить – да, это преступники, это лицемеры-изверги, они заслуживают смерти.

Все выступавшие оценивали совершенное участниками заго­вора как самое отвратительное преступление, мерзкую уголов­щину, заслуживающую одной оценки – смерть преступнику.

По этой схеме выступили Дыбенко, Блюхер, Орлов, Кучинский, Алкснис, Осепян, Авиновицкий, Кулик, Городовиков и другие.

Из высших начальников особое впечатление произвело вы­ступление Мерецкова. Он был назван Уборевичем как участник заговора, которого Уборевич завербовал давно и который вы­полнял шпионские и вредительские задания. Мерецков долгое время был начальником штаба Белорусского военного округа у Уборевича. В 1936 году Мерецков работал главным военным со­ветником Испанской республики и лишь накануне заседания РВС вернулся из Испании. Мерецков говорил, что показания Уборевича, будто он участник военного заговора, – неслыхан­ная клевета на него: он никогда ни единой мыслью или дейст­вием не повинен в каких-либо преступных намерениях или дей­ствиях. Он всегда, на любых постах верой и правдой служил Ро­дине, партии, Сталину. Он поражен такой беззастенчивой клеветой Уборевича. Он на любой работе готов доказать свою преданность Родине. Что касается Уборевича, то он, Мерецков, проклинает преступника и его преступления и требует для него самой беспощадной кары.

В таком же ключе выступил и Кучинский, бывший до этого начальником штаба Украинского военного округа и долго рабо­тавший под руководством Якира.

Тодорский, которого тоже назвал в своих показаниях Фельд­ман как участника военного заговора, завербованного им, со­всем не выступал на заседании и, как мне помнится, не являлся на эти заседания ни второго, ни третьего июня.

При всяком выступлении (они происходили с мест, без вы­хода на трибуну) Сталин внимательно слушал оратора, при­стально смотрел на выступавшего, изредка попыхивая трубкой, а иногда вставал и прохаживался возле стола. Никаких бумаг перед ним не было, и я не замечал, чтобы он записывал что-ли­бо. Реплики он давал редко. Замечания его были краткими. Так, во время выступления Мерецкова, когда тот клялся, что он ни в чем не виновен, Сталин сказал: «Это мы проверим», а на его за­явление доказать на любой работе преданность Родине, Стали­ну, заметил: «Посмотрим». Все время заседаний Сталина не по­кидала уверенность, приподнятость настроения и даже иронич­ная усмешка.

Молотов, Калинин, Каганович все заседание сидели молча, с сосредоточенным видом, тоже внимательно слушали и изредка о чем-то переговаривались между собой. Ежов, напротив, вел себя очень оживленно, он то и дело вскакивал со своего места, уходил куда-то, потом снова появлялся в проходе, приближался к Сталину, шептал что-то ему на ухо, опять вскакивал и надолго исчезал из поля зрения. На лице его была квазимодовская ус­мешка и желание показать энергию и смелость действий. Ино­гда, выходя из зала, он забирал и всю команду своих помощни­ков, которые плотно толпились у входа в зал; через час-полтора все вновь появлялись в зале, а Ежов снова шептался со Сталиным.

В течение двух дней заседаний наблюдались прямо дьяволь­ские происшествия: из зала заседаний наяву исчезал то один, то другой военачальники. Обнаруживалось это обычно после пере­рывов в заседании. До перерыва рядом с вами сидел кто-нибудь из командиров, а после перерыва вы его уже не могли обнару­жить в зале. Все понимали, что это значит: тут же, на наших глазах, агенты НКВД хватали того или иного деятеля и переме­щали его из Кремля на Лубянскую площадь. Все мы понимали, что происходит, в кулуарах фамилии исчезнувших шепотом пе­рекатывались волнами, но в зале все молчали, с ужасом ожидая, кто следующий. Особенно крупная утечка начальников про­изошла между заседаниями, в ночь с первого на второе июня. Состав пленума потерял за это время около половины своих членов – как командных, так и политических руководителей. И опять-таки никто из многоопытных мужей не поднялся в зале и не спросил, что же это такое происходит, куда деваются наши товарищи? Все, как кролики, смотрели на Сталина и Ежова, все наэлектризованно следили за движениями Ежова и его помощ­ников, толпившихся у входа, все следили за перешептываниями Ежова со Сталиным, все думали: «пронеси, Господи!». Над все­ми царил дух обреченности, покорности и ожидания.

В общем, из Свердловского зала после двух дней заседания своим ходом вышли меньше половины высших военачальников Красной армии, а другая половина под охраной ежовской ко­манды оказалась уже на Лубянке.

В конце второго дня выступил Сталин. Он был очень бодр, уверен в себе и, я бы сказал, был весел. Он также утверждал, что в Красной армии обнаружен военный контрреволюционный заговор, организованный кучкой негодяев и т.д. Эта кучка по­донков, «засранцев» (так и было сказано) вздумала пойти про­тив нас, против руководителей ЦК. За это они поплатятся жиз­нью. Это жестокий урок для всех нас, мы обязаны самым тща­тельным образом проверить все корни и связи заговорщиков и очистить ряды Красной армии от всех изменников и их охвостьев. Надеюсь, что НКВД под руководством испытанного больше­вика товарища Ежова до конца выполнит свою благородную миссию.

Последнее слово на заседании сказал Ворошилов. Общий смысл его выступления был таким же, как и вводное слово. В заключение он сказал: смерть жалким предателям, ублюдкам Тухачевскому, Уборевичу, Якиру, Корку, Фельдману и всем, кто пошел против Сталина.

К концу заседания первого дня, когда слава и гордость Крас­ной армии, ее высшие командиры выступили с покаянными ре­чами, били себя в грудь, заявляя о верности Сталину, в зале произошло заметное оживление и даже шум. В зал в очередной раз вбежал Ежов, с кипой каких-то бумажек он подошел к Ста­лину, дал ему две бумажки, пошептался с ним, а затем с осталь­ными бумажками пошел к входу в зал, к толпе своих помощни­ков, которые удовлетворенно переговаривались друг с другом. Ежов передал своим агентам бумажки, и они начали разносить эти бумажки по рядам заседающих военачальников и давали ка­ждому по две бумажки. Получил и я такие две бумажки в пол ­листа. Это оказались заявления Бухарина и Рыкова. Они были напечатаны на машинке и имели следующее содержание. Я помню их дословно. Вот они:

«Народному комиссару внутренних дел Н. И. Ежову Ник. Ив. Бухарина

заявление

Настоящим заявляю, что я готов давать показания о своей контрреволюционной деятельности.

То же – от А. И. Рыкова.

Возбужденный и смеющийся Ежов торжествовал победу сво­их пыточных мастеров.

Забитыми, жалкими вышли мы, оставшиеся еще на воле ко­мандиры Красной армии. Что происходит? Что ждет нас? Кому верить? С одной стороны, сознание полной собственной неви­новности, с другой – записанные в протоколах дознаний заяв­ления арестованных, признающихся в тяжелейших преступле­ниях против всех святынь. А тут еще хватают и сажают сидящих рядом твоих товарищей, которым ты верил как себе!

Но ведь ни один выступивший на заседании не усомнился в том, что заговор имел место, не усомнился ни Ворошилов, ни те, кого тут же схватили и превратили в заговорщиков. Откуда такая слепота? Если хоть чуть-чуть критически отнестись к про­токолам, то «липа» обнаруживается просто блистательно.

Все читавшие эти протоколы были слепые люди, они поте­ряли остроту зрения до 1937, они были изувечены культом лич­ности, они не хотели думать, критиковать, анализировать. Они верили. И почти всем им пришлось вскоре подписывать такие же липовые собственные показания и идти на плаху.

Несмотря на грубость, невежество и очевидность обмана, по­становка Ежовым спектакля военного заговора заворожила «стреляных воробьев» революционной борьбы и Гражданской войны и опытных полемистов во внутрипартийных дискуссиях и оппозиции. Как кролики, они смотрели в змеиные очи вели­кого вождя и смиренно ждали, когда их схватят и проглотят. Иначе, чем массовым обалдением, это состояние не назовешь.

Особого замечания заслуживает поведение на заседаниях Во­рошилова и Буденного – они оба работали со Сталиным мно­гие годы, прошли с ним боевые походы, видели его грубость, лицемерие, коварство и не сделали ни одной попытки прове­рить и сопоставить с действительностью глупейшие нагромож­дения чуши в показаниях пятерки. Либо они, сидя на высших командных постах, были в самом деле безмозглые идиоты, либо они подыгрывали «великому вождю» сознательно, идейно, или боясь за собственную шкуру. Если судить по дальнейшему ходу событий и роли в них того и другого, то первое предположение, может быть, больше характеризует Буденного, а второе – Воро­шилова, хотя сам он, бия себя в грудь, о себе говорил: «Я ста­рый дурак».

Восстанавливая в памяти ход всего этого заседания Полит­бюро и РВС и имея опыт собственного участия в качестве кро­лика в дальнейшем развитии этой драмы, я убежден теперь, что поведение Сталина на этом заседании явно указывало, что в его лице мы имеем дело с автором сценария и режиссером всей этой постановки. Он ее задумал и разработал давно и ко време­ни осуществления уже имел полный подбор действующих лиц, подготовил их действия и все мизансцены и рассчитал ожидае­мый эффект игрового действия.

Заседания Политбюро и РВС, суд и расстрел Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Фельдмана и других были прологом к дальнейшим многосерийным частям драмы по последовательно­му массовому уничтожению командных кадров Красной армии.

В убийственном состоянии духа покинули зал все оставшие­ся на воле высшие командиры Красной армии. Потеряв уверен­ность в себе, товарищах, руководителях, делах. Мысли, что же это происходит, что же будет дальше, стесняли волю, актив­ность, деятельность.

Вернувшись в Ленинград, в академию, я ощутил полную опустошенность; дни за днями шли слухи, что новые и новые мои руководители и товарищи исчезают в неизвестности. Про­пал начальник связи РККА Лонгва, начальник артиллерийской академии Тризна, начальник политуправления округа Славин. В академии исчезли начальник факультета Яворский, начальник научно-исследовательского отдела Яковлев, начальник учебного отдела Ковалев.

Вокруг себя я ощущал пустоту, меня явно избегали некото­рые подчиненные, старались не ходить на доклады, в общем, старались держаться отчужденно, начиная с моего помощника по политчасти Саенко. Кстати, мои два бывших помощника по политчасти, Баргер и Чернявский, уже были арестованы. А 10 июля 1937 года, когда в день отдыха я с семьей был на даче под Ленинградом, ночью явились добры молодцы, приехали на мо­ей же машине из города, устроили разгромный обыск, отвезли меня в город и бросили в известную царскую тюрьму «Кресты».

Так началось мое хождение по мукам.

П. Григоренко