Как сейчас помню: совсем молодым, когда я еще не носил фамилию Разин,
которую ношу сейчас, и сам не знал, кто я такой, когда я жил бедно и ветер
свистел в моих карманах, случилось мне однажды оказаться на вечеринке у
знакомых. Я подпирал стенку в углу, стесняясь и своей одежды, и своего
возраста, когда ко мне подошла хозяйка дома и усадила
на один из тех старинных диванов, что умеют на своих шести ножках
полегоньку передвигаться по комнате. Я сразу почувствовал себя словно в
седле. Сидевшая рядом со мной девушка не мигая смотрела на меня, и ее
взгляд, вначале горячий, встретившись с моим, постепенно становился
холодным. Когда он совсем остыл, девушка сказала, что хочет поведать мне
одну историю, приключившуюся с ней и с ее сестрой. И поведала.
-- Осенью тысяча девятьсот сорок девятого года мы с сестрой собирались
в оперу. Те, чья молодость пришлась на это время, помнили тогдашний обычай в
антракте выходить без пальто на площадь перед театром, а потом возвращаться
в теплый зал досматривать спектакль. Так тогда любили делать, и капельдинеры
разрешали входить обратно с оторванным билетом. В тот вечер давали "Богему",
и у нас было три билета: для нас с сестрой и для какого-то дальнего
родственника, которого нам навязала наша мама, хотя мы его не знали и даже,
кажется, никогда не видели.
"Интересно хоть взглянуть, что это за тип", -- заметила, выходя из
дома, моя сестра. Но родственник у театра не появился по причинам, которые
ему известны лучше, чем нам, и мы решили продать третий билет. В то время
билеты в оперу и драму пользовались большим спросом, несмотря на то что
стоили они очень дорого. Вечер был прекрасный, хотя и остывал быстро, как
оставленный на столе ужин. Шумливая молодежь толпилась перед театром,
протискиваясь сквозь ветер, взметавший листву и потому похожий на пятнистого
далматинского дога. Мы заметили юношу, который посреди всей этой толчеи пил
пиво прямо из бутылки, прислонившись к тумбе с афишами оперы. Нам почему-то
стало его жаль, и мы предложили ему лишний билет.
"Будете сидеть во втором ряду кресел", -- уточнила сестра.
Он, подумав, что мы хотим взять с него деньги и что такое хорошее место
наверняка ему не по карману, ответил довольно неприветливо:
"Ничего, я и стоя допью".
Сестра отвернулась, но я втолковала ему, что мы уступаем билет
бесплатно. Он оставил недопитую бутылку на тумбе, взял из рук сестры билет,
и мы вошли в театр.
Брови и усы у него блестели, словно вылизанные. Он был довольно мил:
чем-то надушен, а его нос, сам по себе красивый, чуть ли не переходил в
подбородок, как иногда завтрак, случается, переходит в обед. Новый знакомец
объявил нам, что не любит театра, так же как, впрочем, театр его тоже
недолюбливает. Опера, сказал он, представляется ему чем-то вроде разжигания
огня с помощью труб, флейт и ударных инструментов или раздувания огня
прекрасных мелодий божественными голосами, хотя, с другой стороны, этот
огонь, как и всякий другой, можно разжечь хоть кизяком.
Во время первого действия "Богемы" он тихо, но правильно и очень
красиво насвистывал арии из "Тоски". Выйдя в антракте прогуляться перед
театром, мы снова увидели его с бутылкой пива. Однако к началу второго акта
он не появился. Рядом с нами оказалась какая-то старая дама с пучком,
начиненным перепелиными яйцами (вероятно, такая мода была в дни ее
молодости). Это означало, что юноша совершил выгодную сделку. Получив от нас
билет, за который он не заплатил ни динара, он уступил старушке оставшиеся
две трети спектакля и на вырученные деньги отправился пить пиво. Так мы
подумали, но мы, увы, ошиблись. В третьем акте рядом с нами появилась
девочка лет десяти, с кривыми зубами и перевязанной рукой. Она принесла с
собой в театр какую-то книгу и перелистывала ее в полутьме зрительного зала,
едва уделяя внимание происходившему на сцене.
По окончании спектакля ее встречали у выхода какой-то мужчина и весьма
нарядная дама. Оказалось, что юноша пристроил и третий акт оперы. Выходя из
театра, мы увидели, как он хлещет очередную бутылку пива, купленную на
выручку от продажи нашего билета.
-- Великолепная история, -- заметил я незнакомке, -- спасибо, что вы
мне ее рассказали.
-- Спасибо вам, что эта история произошла, -- ответила она загадочно.
-- Не понимаю, -- отвечал я.
-- Как?! Разве вы не узнали эту историю? -- спросила она тогда.
-- Н-нет, -- пробормотал я нерешительно, чувствуя, что в моей памяти
что-то начинает стремительно прорастать, как уши на школьной скамье. Но
ничего не вспомнилось.
-- Да ведь юноша, который тогда продал наш билет, -- это были вы!
-- Я?! -- Я искренне изумился. Изумление мое было тем большим, что я
действительно не мог припомнить ничего подобного, но в то же время я знал, и
знал наверняка, что окаянная история не выдумана, что незнакомая мне девушка
говорит правду. И я решился спросить:
-- Откуда вам все это так точно известно? Вы ничего не перепутали?
-- Ну если я и перепутала, то вот вам моя сестра, которая отдала вам
билет.
-- А где сейчас ваша сестра? -- спросил я, признаться, весьма глупо,
просто чтобы что-нибудь сказать.
-- Здесь. Она сидит рядом с вами, по другую сторону. Собственно, сейчас
мы сидим, как тогда в опере...
Тогда я наконец взглянул на свою соседку. У нее был профиль гречанки,
который вдруг мне напомнил нарисованный рукой Пушкина профиль Амалии Ризнич
на полях рукописи "Евгения Онегина". "Вылитая Амалия Ризнич, -- подумал я.
-- Красивая брюнетка, с губами, чей поцелуй называется "две спелые вишни, да
еще сладкая гусеница в придачу". Она безмятежно омывалась моим взглядом, а
шестиногий диванчик-канапе уносил нас с ней куда-то сквозь теплый
продымленный воздух гостиной. Я был уверен, что никогда раньше ее не видел,
но в глубине души чувствовал, что она-то меня знает. Ибо такова судьба
дурного впечатления. Если вам случится на кого-то произвести дурное
впечатление, вы никогда и ни за что не узнаете этого человека и вообще весь
этот случай предадите забвению со скоростью ловкой кражи.
-- Ты меня видел, голубчик, -- произнесла она, -- очень даже прекрасно
видел. Мы с тобой познакомились давным-давно. Задолго до того выхода в
оперу. Мне было семь лет, и в руках у меня была кукла.
-- И что же произошло?
-- Ты, голубчик, меня спросил: "Наверное, трудно в семь лет родить
ребенка?"
-- Что поделаешь, -- начал я выкручиваться теперь уже перед второй
сестрой, -- человек похож на луковицу. Под каждой шкуркой оказывается
следующая; вы ее снимаете и ожидаете увидеть бог знает что. Когда же
добираетесь до конца, убеждаетесь, что в сердцевине ничего нет. Совсем
ничего.
Не сводя с меня своих зеленых глаз, словно плававших в дожде, она
сказала глубоким, хрипловатым голосом:
-- "Ничего"?! Вы говорите "ничего"! Лук и вода. А слезы? Как же
пролитые слезы? О них-то вы и забыли, господин мой.
Я понял, что надо как-то выпутываться. Никакие ссылки на Фрейда меня
уже не спасут. И тут я сделал безошибочный ход и привел дело к решительному
концу.
-- А что же с тем родственником -- или кем он вам приходится, -- с тем,
у кого ветер в голове? Ну с тем, который в театр не явился? -- спросил я как
бы мимоходом. -- Почему он не явился?
-- Явился, явился, -- отвечала зеленоглазая очаровательница, -- еще как
явился!
-- И что с ним произошло?
-- Как "что произошло"?! Это были вы! Ведь вы -- Атанас Свилар, не так
ли? Тогда мы, конечно, вас не могли узнать. Да и вы не знали, что две
девушки, с которыми вы столкнулись в толпе, и есть ваши родственницы Вида и
Витача Милут...
-- А как поживает ваша матушка? -- Я попытался перевести разговор на
семейные темы.
-- Нашей мамы давно уже нет. Ее не было в живых уже тогда, во времена
нашего выхода в оперу. Мы на нее сослались, чтобы расцветить рассказ. И
вообще, вы нам вовсе не родственник...
Поскольку я не был их родственником, я стал мужем. В некотором роде им
обеим.
3 по вертикали
Достарыңызбен бөлісу: |