КНИГА ВТОРАЯ Роман для любителей кроссвордов СОДЕРЖАНИЕ

РАЗИН

Ни единой пощечины, которую можно было влепить, не следует уносить с

собой в могилу!

Был когда-то у нас в школе один товарищ, любивший повторять сию

пословицу, однако по виду его было не сказать, что именно так он полагал о

пощечинах. По правде говоря, он походил на тех, кто медленно схватывает, да

быстро забывает. "День бежит быстрее зайца, промелькнет -- и нет его", --

говаривал он; был он хорошенький, но неприметный, словно рассказы, которые

послушаешь да дважды забудешь. В дни юности нашей на меня и прочих учеников

произвел он большое впечатление одним пустячком, мелким и вовсе неважным,

сболтнувши, по своему обычаю, нечто, что всем пришлось по вкусу. Поглядывая

на окружавших нас прелестниц, которые прощают глупость молодым людям, а

некрасивым не прощают ума, он изрек: "Всех их мы употребим вчера!" То ли

высказал догадку, что на ренуаровской картине "Мулен де ла Галетт" пары

кружатся под вальс "Последняя голубая среда". То ли придумал еще какую чушь,

в то время для нас значительную. Поскольку я, естественно, неохотно

запоминаю тех, кто произвел на меня хорошее впечатление, но, напротив, в ту

же секунду предаю их полному забвению, едва ли я о нем еще что-нибудь

вспомню.

Между тем некоторые события, совершенно новые и недавние, привлекли к

нему внимание всех нас, кто живет в Белграде, -- теперь, столько десятков

лет спустя, когда одни лишь часы говорят нам правду, когда все мы до такой

степени друг друга забыли, что я, решившись коечто написать об этом

человеке, должен был сознаться самому себе, что я забыл, как его зовут. Так

что пока эта повесть, или же этот кроссворд -- ибо каждое повествование

использует прием скрещивания слов, -- лишен даже имени героя. Но вот как он

выглядел, когда случилось нам недавно опять его увидеть.

Вошел среднего роста блондин с двумя проборами в волосах на индейский

манер. С ним пришла шляпа, полная забот, и кисет из козлиного гульфика,

набитый трубками. Голова его ни за что не желала помещаться в середине

упомянутой шляпы, а шея -- в середине воротничка, но все-таки он был красив.

Меня в нем главным образом раздражало то, что больше всего нравилось

женщинам, -- мускулистые ноги, из которых одна была старше, и его

невероятное проворство -- та часть красоты, которая не поддается

изображению. Рюмки он сначала наливал, а потом отталкивал от себя, но при

этом не проливалось ни капли. Но он был не только проворен. Он был из тех,

кому улыбнулась Фортуна.

Подобно бегунам на короткие дистанции, что пускаются во всю прыть в

один миг с выстрелом стартового пистолета и приходят первыми, потому что

начали движение одновременно с поданным знаком, так и он (достигнув уже

солидного возраста) вдруг сообразил, что у каждого из нас на два своих

кармана приходится один чужой, в который без стеснения утекает все, что нам

удается скопить. А сообразив, сделал резкий поворот. Наиболее удачную часть

своей жизни он прожил в Соединенных Штатах Америки и в других странах, став

владельцем мощного треста, финансовым магнатом, будучи если не компаньоном

Сэма Уолтона и Куцуми, то по крайней мере наступая им на пятки. Теперь он

прилетел вместе со своей резко изваянной тенью на собственном самолете,

чтобы повидать однокашников в этой корчме с клетчатыми скатертями, потому

что он любил рыбу, а рыбу лучше всего готовят там, где клетчатые скатерти.

За четверть века странствий он в сновидениях по-прежнему не умел водить

машину и ни одной ночи не ночевал за границей. В Америке ли, в Вене или в

Швейцарии ему снилось, как он волочит ноги по Земуну или спит в Белграде в

каких-то железных санях с колокольчиками, которые начинают звенеть, стоит

ему во сне пошевелиться.

Увидев меня, он развел руками и закричал: "Миша, мощи мои живые, да от

тебя одни глаза остались!" Я, хоть и не разобрался, кто это передо мной

стоит, сделал вид, что вспомнил его и что все нормально. А в общем, вполне

логично, что он запомнил мое имя по тем же причинам, по которым я забыл, как

его зовут. Я тоже прекрасно помню всех, на кого я произвел хорошее

впечатление, ибо человек всегда мыслит ниже своих возможностей, а моменты

добрых впечатлений редки, и надо их спасать от забвения, потому что те, ради

кого мы так старались, эти мгновения непременно забудут

Заметив, что я его не узнаю, он не отвернулся, но уселся рядом и

продолжил разговор все с той же сердечностью, не переставая отстукивать по

столу, как по роялю, какую-то польку, причем на скатерти оставались следы от

ногтей, подобные нотам.

-- Не беспокойся, -- добавил он, точно читая мои мысли, -- все наши

воспоминания, чувства и помыслы должны получить вечное пристанище в других

мирах, от нас почти не зависящих. Ведь больше походят друг на друга (каковы

бы они ни были) мысли Двух разных людей, чем человек и его собственная

мысль...

Тогда он только что похоронил мать, и в тот вечер он поведал мне

необычную притчу, в которой отразилось и его горе, и известная странность,

-- судя по притче, можно было подумать, что это он умер, а мать осталась в

живых.

-- Итак, -- рассказывал он, -- у одной вдовы умер сын, и мать о нем

текли несоленые. Однажды ночью заснула она в слезах и увидела во сне

какой-то сад -- половина его цветет под солнцем, люди гуляют и радуются, а

другая половина вся в грязи, во тьме, под дождем. И среди этой грязи вдруг

видит вдова своего сына! "Видишь, мама, -- говорит он ей, -- все здесь

наслаждаются радостями, как живые, а эта слякоть вокруг меня -- от твоих

слез..."

Что делать -- перестала вдова плакать о сыне. А он ей вскоре опять во

сне явился и показал свой сад, теперь уже под солнцем, только вот ничего в

нем не растет, не плодится, как в соседних садах. Ведь все на свете должно

плодиться и размножаться, а сады цветут, потому что живые плодятся.

Уразумела мать и эту притчу, вышла опять замуж и вскоре родила

прекрасного младенца, чья улыбка принесла первый урожай с яблони в саду

брата...

собеседник, -- не заслуживала бы внимания, не будь возможности ее

переложить, придавши ей особый смысл. Не следует толковать ее буквально. Тот

свет и сады, в которых гуляет сын вдовы, -- ведь это мир наших мыслей,

чувств, воспоминаний. Разве неясно с первого взгляда, насколько это все

неземные вещи, далекие от нас самих, ведь мы -- не более чем их якорь на

этом свете. А сын ее в этой сказке не что иное, как ее мысль, любовь или

воспоминание, ибо что такое наши воспоминания и влюбленности, как не наши

дети в иных мирах? Все это, как я уже говорил, и зависит и не зависит от

нас. Иногда стоит нам улыбнуться -- и там, в нашей памяти, в нашей любви,

засияет солнце, подарим женщине ребенка -- и там, в наших мыслях, завяжется

плод познания, а наши земные слезы могут развести слякоть где-то далеко, в

нашей душе... Возможно, я не сумел понять все, что можно понять из этого

рассказа, но...

-- Но это не причина, чтобы не выпить еще по рюмочке. -- Я перевел

разговор в другое русло, мы чокнулись, и я с рюмкой в руке повернулся к тем,

кто сидел рядом. При этом я думал: "У этого не иначе как даже из задницы уши

торчат, надо с ним поосторожней!"

Но тот, к кому я обернулся (тоже однокашник, вообще говоря, жулик

способный и стул из-под себя украсть), сразу перешел к делу и сообщил, что

Атанас Свилар (вот оно наконец, так прочно забытое имя) недавно вместе с

группой деловых людей из США удостоился приема у нашего Президента.

Представь себе, Атанас Свилар, которому раньше и жениться-то было не на что,

а где уж газету купить -- и вдруг в резиденции на Дединье, в Белом дворце, у

самого Президента Социалистической Федеративной Республики Югославии.

-- Мне, как и тебе, -- продолжал он, следя за тем, чтобы американский

гость нас не услышал, -- всегда казалось, что у этого Атанаса Свилара мозги

враскорячку. Но видишь, как мы ошиблись! Представь, его фамилия вовсе не

Свилар, его настоящее имя -- Афанасий Федорович Разин. Ни больше ни меньше!

Точно у русского князя или у их казацкого Царя, что пьет водку, запрокинув

голову, прямо из бутылки, держа ее за горлышко в зубах. Недаром мать с

детства называла его на "вы"! Видишь, истина-то не в корзинке и не в мерке,

а в чугунной гирьке!

Русская фамилия нашего Афанасия затерялась где-то в Сибири вместе с

папашей. Мать его вернулась из России в Белград и чего только, говорят, не

вытворяла, чтоб избавиться от ребенка, но все же Афанасий появился на свет.

Итак, вместо того, чтобы глушить водку, разбивая стакан о шпору, а тарелку

швырять в потолок, мальчик вырос, ничего не ведая о своем происхождении,

несчастным Тасой Свиларом с голубыми глазами, глядящими словно сквозь лед.

Ну, например, ему и в голову не приходило, что шутливая история об известном

московском математике, которая обошла весь Белград, относится к его родному

папочке. Что же касается самого отца, Федора Алексеевича Разина, то после

него в России осталась роскошная московская квартира, в которой всегда царят

осенние сумерки, и упомянутая однажды в петроградскую субботу