Николай Власов. Ю. Платонов

На конверте — штамп райвоенкомата, аккуратный писарский почерк. Похоронка?!

Нет, не верила Матрена Григорьевна в страшное. За секунду до этого бежала куда-то, волновалась, а получила конверт и враз успокоилась, словно окаменела. Скольких неутешных вдов видела она за эти военные годы, скольких матерей, убивавшихся по своим детям, а самой все думалось, что минует ее злой рок. Да вот, видно, пришел и ее час...

Не раздеваясь, не зажигая огня, сидела она у стола, перебирая листки немногочисленных фронтовых писем сына, и все думала о нем, вспоминала, как все они были счастливы.

* * *

...У Власовых сохранилась фотография на плотной бумаге, с фирменной виньеткой дореволюционного фотографа. На ней — молодой человек с пшеничными усами. Рабочий-литейщик Иван Федорович Власов и его молодая супруга, недавняя горничная в богатой дворянской семье, Матрена Григорьевна...

В годы восстановления народного хозяйства партия направляет Ивана Федоровича, коммуниста с 1922 года, в Коломну, на машиностроительный завод, а затем в Зарайск. И поныне в краеведческих музеях городов, в туристских проспектах и книгах, посвященных истории этих мест, рассказывается о партийце-ленинце, отдававшем [125] все свои силы, разум и умение восстановлению и развитию советской промышленности, — Иване Федоровиче Власове.

Здесь же, в Зарайске, закончил семилетку Коля Власов, мечтавший так же, как и отец, работать, не жалея себя, во славу родной земли...

* * *

— Убит? — потерянно шепчет Матрена Григорьевна.

— Пропал без вести...

* * *

Матрена Григорьевна отговаривала сына, как могла. А отец согласился, сказал только: «Летное так летное, тебе видней. Но чтоб в своем деле был одним из лучших. Чтоб не краснеть нам с матерью. Помни».

И впервые сын надолго уехал из дома. В знаменитое Качинское. Учиться на летчика.

* * *

Ожил пульт. Забегали, заметались в стеклянных коробочках [126] стрелки, задвигался самописец, повел по ватману прямую жирную линию. Прибор высоты отметил: 20, 40, 60... Руководитель полетов произнес вводную: «Высота 150, скорость 200. Продолжайте полет по прямой».

Ровный след грифеля прочертил лист ватмана почти поперек. Еще минута, и самописец упрется в металлический бортик рамки. Но с командного пункта подается новое распоряжение: «Выполняйте левый разворот. Угол наклона пятнадцать градусов». Совсем как крылья самолета, кренится влево горизонтальная стрелка прибора. По ней видно, что там, в кабине, начинающий пилот изо всех сил старается не завалить машину на крыло, выдержать заданный уклон.

Наконец, прочертив три стороны прямоугольника, самописец поворачивает на последнюю прямую...

Погасли лампочки, присмирели стрелки. Руководитель занятий еще раз внимательно рассматривает график полета и направляется в конец зала, где установлены полностью оснащенные кабины самолетов. Это тренажеры. На них-то сегодня и «летали» курсанты первого года обучения. И среди них Николай Власов.

Отец мог гордиться сыном. Полеты у него шли хорошо с самого начала. Остальные предметы Николай тоже осваивал успешно. Училищное начальство посматривало теперь на Власова с определенным прицелом. Вначале он радовался повышенному вниманию со стороны инструкторов и командиров — была возможность дополнительно позаниматься на тренажере, а иногда, что вызывало постоянную зависть товарищей, подняться лишний раз в воздух.

Огорчаться пришлось позже, в конце учебного курса. Его товарищей направили для прохождения службы в боевые полки, Николая оставили в училище. Инструктором.

* * *

В это невозможно было поверить. Ведь, кажется, совсем недавно с гордостью он прикрепил к петлицам лейтенантские «кубари». Матрена Григорьевна вспоминала, как приехала погостить к сыну в Качу, когда он уже был инструктором. Вечером, после напряженного трудового дня в училище, Николай вышел с ней на прогулку. Группа курсантов, разговаривавших в отдалении, завидев Николая, [127] четко, по-военному приветствовала его. «Двадцать лет, — подумала тогда Матрена Григорьевна, — а уже командир, людям наставник. И уважают его, видно».

Почти семь лет прошло с того счастливого времени, и вот теперь где он, сын? Может, у партизан, может, в окружении — чего не случится на войне...

* * *

Во второй половине июля 1941 года, после кровопролитных боев в районе Смоленска, наступление фашистских войск на Московском направлении захлебнулось. Гитлер издал специальную директиву за № 34. Впервые с начала войны он был вынужден приказать своим войскам перейти к обороне.

Притягивала к себе врага столица Советского государства. Гитлер так обозначил цель массированных бомбардировок Москвы: «Нанести удар по центру большевистского сопротивления...»

До середины июля 1941 года постановлением Государственного Комитета Обороны и приказом Ставки противовоздушная оборона столицы была усилена, заново перестроены системы взаимодействия авиачастей и боевого руководства ими. Теперь не 11, как недавно, а 18 истребительных авиаполков ПВО — почти 600 самолетов! — охраняли Москву. В помощь им действовали летчики-истребители армейской и фронтовой авиации, вместе с войсками сражавшейся на дальних подступах к столице. В их числе и истребительная эскадрилья Николая Власова. В документах указывается, что только в районе Брянска ее летчики совершили 143 боевых вылета. Но больше всех, конечно, летал сам командир. Случалось, что майор Власов поднимался на перехват врага по семь-восемь раз в день, вступал в неравные схватки с противником и всегда выходил из них с честью. [128]

...Вечер. Звездное небо фронтового аэродрома. Темные контуры лобастых истребителей на опушке леса. Тишина. Но нет, обманчива фронтовая тишина. Зеленый светлячок сигнальной ракеты наискось прочертил небо над аэродромом.

— К запуску!

— Есть к запуску!

Взревели моторы. Ударило из патрубков упругое пламя. Истребители один за другим пошли на взлет, обдавая душным вихрем и бензиновой гарью оставшихся на земле.

Командир эскадрильи Николай Власов разыскал во тьме головную группу неприятельского эшелона. Едва фашистов схватили наши прожектора, Власов смело бросился против строя в два десятка самолетов, атакуя флагманский «Хейнкель-111». Позже стало известно: вел эшелон, пилотируя головную машину, матерый воздушный стервятник, полковник, отмеченный двумя Железными крестами и многими другими наградами за варварские бомбардировки городов Польши, Франции, Англии.

Умело маневрируя, резко меняя курс, хотел полковник вырваться из прожекторного плена, нырнуть от истребителя во тьму. Но Власов с первой атаки меткой очередью выбил стрелка на вражеском самолете. Потом, уже не опасаясь ответного огня, в упор ударил по правому крылу — оно полыхнуло пламенем. Третьего боевого захода не понадобилось: горящий «хейнкель» по крутой дуге скользнул вниз, яркой точкой мощного взрыва обозначив место своего падения.

На обезглавленную группу бомбардировщиков вслед за комэском ринулись другие летчики, сбив и выведя из строя несколько гитлеровских самолетов.

* * *

Настороженная, притихшая встретила их Москва. Враг был совсем рядом. Упругий осенний ветер взметывал кое-где пепел пожарищ, играл неплотно приклеенными матерчатыми лентами, перечеркнувшими крест-накрест окна москвичей. Мерзли, жались друг к другу люди в очередях за дровами, за пайкой хлеба...

В Кремле он никогда не был, и белокаменный зал, освещенный множеством огромных хрустальных люстр, поразил его. Он пристально вглядывался в выбитые золотом на мраморе стен имена тех, кто создавал и множил ратную славу России, и чувствовал сейчас себя прямым наследником бойцов прошлого.

Приглашенных было много, и, когда Михаил Иванович Калинин негромко назвал его фамилию, Власов не сразу тронулся с места. Старый мудрый человек отлично понимал его состояние и потому не торопил, ласково поглядывая на сразу угаданного им стройного молодого летчика. А потом, после церемонии вручения наград, Михаил Иванович, проникшись к Николаю расположением, взял его под руку, когда началась церемония фотографирования.

И снова потекли фронтовые будни: тревоги, боевые задания, обучение новичков.

...Разведчик гитлеровцев значительно углубился на нашу территорию и вот-вот должен был повернуть восвояси. Переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, Николай ждал, когда заправят его самолет. Механики видели это и нервничали. Наконец он, не дожидаясь, когда закончат, влез в кабину, пристегнул парашют. Механик поднял руку: готово! Власов взлетел и, сделав крутой разворот, пошел на стремительное сближение с врагом. Найти без наведения с земли — а рацию в те времена имел не каждый самолет, — успеть набрать заданную высоту и нагнать противника было совсем непросто. Однако Николай быстро справился с этой задачей. Вот он, враг. Командир «Юнкерса-88» хитрил, скрываясь в облаках и часто меняя курсы, а когда краснозвездная машина подошла к нему на расстояние выстрела, обрушил на советского летчика мощный пулеметно-пушечный огонь. Ловким разворотом выйдя из-под огня, Николай нырнул под брюхо врагу. Но и тот оказался не промах — тоже нырнул вниз, не забыв ударить по истребителю Власова из носовых пушек.

Разведчик укрылся в рвани облаков, но Николай вновь [130] отыскал его. Начал нагонять — в лоб ударили пулеметные трассы. Пилот оглянулся и ужаснулся: они уже проскочили озера. А за ними вот он — рукой подать — передний край. «Юнкерс» явно заманивал его на свою территорию, под удар истребителей прикрытия. Неужели уйдет? С разведданными о наших войсках, с пленкой аэрофотосъемки. Николай ринулся в атаку сзади и сверху. Что называется, не кланяясь больше пулям, подошел на короткую дистанцию, решил бить наверняка. Все крупнее, четче в дымчатом стекле прицела пилотская кабина. Пора! Но почему же не стучат его пулеметы?! Аэродромная спешка? Вот чем она обернулась в бою!

Уже не обращая внимания на огонь врага, Власов бросил свою машину в хвост вражескому самолету. Истребитель содрогнулся от страшного удара, летчик на какое-то мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя, увидел: чернокрестная машина, разваливаясь на куски, падает на ничейной полосе. Теперь во что бы то ни стало к своим, хотя бы за линию окопов...

Израненный самолет не слушался рулей. С трудом пилот выровнял его, заставил планировать. Высота двести, сто пятьдесят, сто. Фашисты из всех видов оружия открыли по падающему самолету ураганный огонь. Но близок локоть, да не укусишь. Вот они, наши окопы, вот поле за ними, изрытое оспинами воронок.

Николай притер самолет к самой земле. Замедляя движение, он уже катился по полю, потом вдруг нежданно провалился одним колесом в воронку, резко клюнул носом...

Когда пехотинцы вытащили пилота из кабины, он все еще был без сознания. На лице страшные следы удара о приборную доску.

Госпиталь ненадолго удержал Власова в своих стенах. Прихрамывая, со следами швов на израненном лице, он вскоре появился в родной части. Летать пока не мог, но огромный опыт летчика-инструктора, боевая закалка первых месяцев войны делали его просто незаменимым при подготовке к боевым вылетам молодых пилотов.

Однако главное свое назначение Николай Иванович видел не в инструкторской работе — как можно скорее обрести боевую форму, вновь подняться в воздух на истребителе и бить, бить, бить проклятых захватчиков и на земле и в воздухе.

А пока, пока он осваивал тихоходный легкий ночной [131] бомбардировщик По-2. Не мог сидеть без полетов, не представлял своей жизни без участия в боевой жизни полка, справедливо полагая, что и на этой неказистой машине немало можно сделать полезного для разгрома врага. Кстати, именно с этим периодом временного затишья в боевой биографии летчика Власова связана история, сделавшая его фамилию известной далеко за пределами родного подразделения.

Одним из любимых учеников и однополчан знаменитого Ивана Семеновича Полбина был Герой Советского Союза старший лейтенант Филипп Демченков — снайпер бомбового удара, виртуозный мастер воздушного боя.

Но вот однажды с ним случилась беда. Отбомбившись и уходя из глубокого вражеского тыла, бомбардировщик Демченкова был настигнут группой «мессершмиттов» — скоростных, прекрасно вооруженных фашистских истребителей. Один против шести — силы были явно неравными. И, однако, Демченков принял бой и успешно выдерживал его до тех пор, пока не кончились боеприпасы. Машина стала беззащитной. Почувствовав полную безнаказанность, два стервятника отделились от группы, вплотную подошли к бомбардировщику и расстреляли его в упор. Стрелок-радист был убит, пилотская кабина разбита, самолет горел.

Демченков, несмотря на встречный воздушный поток, который буквально вдавливал его в кресло, несмотря на тяжелое ранение, нашел в себе силы приготовиться к прыжку. Подтянулся на руках, перевесился за борт, и теперь тот же поток, что мешал ему выбраться из кабины, легко выбросил летчика наружу. Демченкова перевернуло в воздухе, сильно ударило ногой о стабилизатор. Кость хрустнула, нестерпимая боль обожгла колено.

На земле разыскал его штурман. Перевязал раны, парашютным шелком перетянул ногу. Достали пистолеты, прислушались — немцев не было. Штурман оттащил Демченкова в кусты, рассчитывая вечером тронуться в путь, к линии фронта.

Добрались до деревни. Летчиков оставили в доме Марии Ивановны, пожилой колхозницы, проводившей на фронт двух сыновей. Потом пришли еще женщины, перевязали пилота, напоили отваром из трав. Он пришел в себя, обратился к штурману: «Что делать будем?»

Сообща решили, что Демченков пока останется здесь. Даже если и заглянут фашисты в деревню, люди не выдадут [132] его, укроют. А штурман в одиночку постарается перейти фронт, прислать подмогу.

* * *

Николай Иванович занимался с новичками, когда его вызвали к командиру полка.

— Нормально, — ответил майор. — И если речь идет о боевом вылете, я давно готов. Так что, если вы, товарищ командир, разрешите...

— Разрешаю! Только задание сегодня будет необычное. И полетишь на По-2.

Негромко, словно швейная машинка, постукивал двигатель. По-2, прижимаясь к земле, шел на минимальной высоте. Обнаружить его, да еще в темноте, было непросто. Вот Власов миновал линию фронта — разрозненные винтовочные выстрелы были реакцией на его неожиданное появление. Где-то, явно для собственного успокоения, прогрохотал крупнокалиберный пулемет.

Погодка выдалась по-настоящему осенняя: грузно набухшие темные тучи чуть не цеплялись за еловые макушки, сыпал мелкий дождь. Внизу виднелся лес, болотина, кустарник. Николай перегнулся через борт, внимательно разглядывая землю: где-то здесь должна быть эта деревушка. Сверился с картой — да, где-то здесь или совсем близко должна быть развилка дорог, а около нее и цель его путешествия.

И вдруг внизу, как на ладони, возникли коробки вражеских танков, машины с пехотой. Появления самолета над колонной в ночь, в непогоду враг никак не ожидал. А Власов, быстро отметив на карте крестиком начало колонны, пошел на бреющем вдоль нее. Он летел очень низко, внезапно обрушивая тарахтенье своего маломощного мотора на чужих солдат, обдавая их холодящим ветерком и видя, как они с испугом вскидывают головы. Колонна все не кончалась, и, так как танки чередовались с грузовиками, Николай сбился с раздельного счета. Когда наконец вереница оборвалась, он прикинул, что тех и других было никак не менее двухсот. Власов положил самолет резко влево, ввел его в разворот и увидел сотни вспышек над колонной, услышал грохот стрельбы. Фашисты опомнились наконец и разряжали в бессильной ярости свое оружие.

Деревенька открылась почти сразу же, в каких-нибудь [133] четырех-пяти километрах от большака, закрытая от него массивом негустого леса. На поле перед деревенькой кто-то запалил стожок, ожидая появления самолета, и в неровном его свете Николай разглядел несколько женских фигур и подобие носилок с лежащим на них человеком. Он зашел на посадку и, выключив двигатель, легко спланировал на поляну. Вмиг его окружили подростки, жали руки, целовали запыхавшиеся женщины, потом он увидел Демченкова. Летчик пытался привстать ему навстречу, но сильно распухшая нога и слабость от потери крови мешали ему сделать это, и лейтенант, охнув, свалился на носилки, улыбаясь навстречу Власову беспомощно и виновато.

Со стороны большака все еще доносились звуки частой стрельбы, чертили небо сигнальные ракеты. Самолет тихонько взлетел и снова на бреющем пошел к линии фронта, к своим.

Небо местами посветлело, они взяли выше, и Николай повеселел — обложные низкие облака растащило ветром по сторонам. Погода улучшалась. А значит, и обнаруженной им колонне фашистов существовать осталось недолго — налетят наши бомбардировщики, штурмовики: будет им над чем поработать!

* * *

И снова Москва, Кремль, торжественная церемония вручения высочайшей правительственной награды: Золотой Звезды Героя № 756.

* * *

О вероломном нападении фашистов родители Власова узнали, как и многие, в тот же день из обращения Молотова, переданного по радио. Жили Власовы тогда под Ленинградом, в небольшом сельце километрах в четырех от города. Иван Федорович с первой же недели перешел на завод, на казарменное положение и дома показывался крайне редко. Матрена Григорьевна была мобилизована в качестве бойца противопожарной охраны. [134]

В Ленинграде Матрена Григорьевна ночами дежурила на крыше, вместе с другими истощенными до предела соседями несла, как было сказано в мобилизационном предписании, «службу по защите города Ленинграда от воздушных и химических нападений немецких захватчиков».

...В ту ночь был жестокий воздушный налет. Из бомбовых кассет вражеских самолетов на город сброшены тысячи зажигательных бомб. Кое-где начались пожары. На их дом упало несколько воздушных термитных снарядов. Они пробили крышу и попали на чердак, но им не дали разгореться.

Когда прозвучал сигнал отбоя, Матрена Григорьевна, захватив ведерко с битумом и охапку старых тряпок, вылезла из чердачного окна на крышу. Предстояло залатать пробоины, оставленные бомбами в крыше. Она подошла к первой из них — неправильной формы дыре с рваными краями, сантиметров пятидесяти в поперечнике и начала прилаживать на ней тряпье, постепенно покрывая его битумом.

— Матрена! — крикнули снизу. — Спускайся скорей! Тебя военный какой-то спрашивает.

Не помня себя от радости, сбежала с лестницы. Сразу поняла, поверила — он, сын, Коля!

Они не узнавали сына, а сын не узнавал их. Что же сделала война с его родителями? Кажется, более худых людей, чем они, он никогда и не видел. А отец? Что стало с высоким, красивым мужчиной? Умирающий дистрофик, опухший от голода, едва понимающий происходящее, — вот каким стал волевой, энергичный здоровяк литейщик.

Горячий сладкий чай и кусочек печенья подкрепили отца. В подушках он мог сидеть на кровати. Раскаленная докрасна железная печурка в углу небольшой комнатки быстро нагрела помещение, а две настоящих стеариновых свечи, укрепленных сыном в центре стола, создавали совершенно праздничную обстановку.

Наконец он снял шинель и присел к столу.

Мать смотрела на него и не верила, что это он — Николай. На гимнастерке, над двумя орденами Ленина, над орденом боевого Красного Знамени высвечивала лучиками Золотая Звезда Героя Советского Союза. [135]

— Коленька... Неужели Герой?.. Да что ж не оповестил-то нас? Счастье-то какое!.. За что ж наградили-то?

Николай смущался, вытирал материнские слезы.

— Ну будет, мама. Успокойся. Все расскажу когда-нибудь, все...

И обнял ее исхудавшие плечи, прижал к груди поседевшую голову.

* * *

Теперь в Ленинград регулярно, насколько позволяла обстановка военного времени, поступали письма из действующей армии. Были они невелики объемом и, несмотря на все фронтовые передряги, которые случались с их автором, неизменно содержали фразу: «Я жив, здоров, чего и вам желаю...» И только позже, во время кратковременных наездов сына в Ленинград, мать замечала и боевые шрамы, и раннюю седину в его густых волосах.

Вскоре вместе с ранеными и больными они были вывезены через Ладогу на Большую землю и поселились под Москвой, куда устроил их сын. Подлечившись, Иван Федорович вскоре уже работал на заводе имени Ухтомского, выпускавшем в те времена продукцию оборонного значения. Дома появлялся редко. К тому времени Николай получил звание подполковника и был назначен на ответственную должность летчика-инспектора.

Инспектируя авиационные части, Николай Иванович помогал вводить в строй молодых летчиков, учил их мужественно и смело сражаться с воздушным противником. А если в полку или дивизии, где он находился в это время, складывалась тяжелая боевая обстановка, он первым летел на выполнение боевого задания.

* * *

Именно здесь поднялся Власов в воздух для выполнения очередного боевого задания. Их десятку Яков нацелили на район Ягодного, где гитлеровцы группой истребителей расчистили небо для своих бомбардировщиков. «Юнкерсы» хотели разгромить наши соединения, подтягивающиеся для участия в грандиозной стратегической операции на Курском выступе.

Бой с дюжиной «фокке-вульфов» приняли над Ягодным. Власов мельком глянул вниз. Меж зеленых массивов лесов, словно на карте, петляли старые русские реки Ловать, Жиздра. Здесь по дорогам в походном порядке, цепочкой друг за другом шли стрелковые подразделения, веером, сразу по нескольким проселкам пылили колонны наших танков. Вот, оказывается, что выцеливали «юнкерсы»... И сразу же увидел их, двадцать тяжело груженных вражеских бомбардировщиков. В каждом полторы тонны бомб, каждый вооружен семью пулеметами.

Но не до раздумий в скоротечном воздушном бою. Подполковник Власов с ходу обрушил Яки на флагманский косяк. Вся колонна бомбардировщиков взъерошилась, встретила их иглами сотен пулеметных трасс. Яки ударили стремительно и точно.

Власов выбрал «своего», палившего ему в лоб, впился глазами в стеклянный колпак пилотской кабины. Сдерживая себя, в стремительном пике свалился на врага. Кабина с силуэтом летчика вырастала в отражателе прицела, укрупнялась на глазах. Нажал гашетку, в упор ударил сразу из пушки и двух пулеметов, видя, как взрывается кабина врага. «Юнкерс» еще какое-то мгновение шел прямо, потом его резко качнуло, и бомбардировщик завалился вниз...

В этом бою десятка Яков сбила 13 фашистских боевых машин. Вечером пришла телеграмма с переднего края: «Благодарим за поддержку с воздуха. Желаем успеха в боях. До встречи в Берлине...»

* * *

Нет, не удалось Николаю Власову долететь до поверженного Берлина, не удалось увидеть светлый праздник Победы. На рассвете 29 июня 1943 года при перелете в сражающийся Ленинград самолет, пилотируемый Власовым, был подбит и упал на территории врага. [137]

Постепенно из десятков свидетельств, словно из мозаики, складывался путь верного сына Советского Отечества Николая Власова, начиная с туманного утра 29 июня 1943 года и кончая героической его гибелью. Вот она, эта короткая, но яркая страница его биографии, биографии патриота, коммуниста, воина.

* * *

Снаряд зенитного орудия разорвался около бензобака, и машина вспыхнула, как факел. Осколки второго попали Николаю в голову, вспороли тугой ранец парашюта. Покинуть машину теперь он не мог. И потому решил бороться за ее живучесть до последнего. А самолет, стремительно прочерчивая дымный след в небе, падал в лес. Перед самой землей Власову на миг удалось овладеть управлением, он выровнял машину — не зря, видно, считали его лучшим летчиком в училище, в боевом строю — и плашмя бросил ее на лес. Срезая макушки деревьев, разваливаясь на куски, машина спарашютировала и с последним ударом о землю выбросила пилота из кабины.

Власов попытался встать, сделал резкое движение и... не поверил себе. Тишину прорезало мягкое мелодичное позванивание. Награды?! И ордена, и Золотая Звезда Героя были при нем. Тогда, может быть, все-таки не плен? [138]

Забыв о боли, он вскочил на ноги, подбежал к двери, контуром обозначенной наступающим рассветом, рванул на себя ее хлипкие доски.

— Хальт! Хальт! — завопили снаружи, и почти сразу же в полуметре от него деревянную стену сарая прошила трасса автоматной очереди.

Утром его вывели на допрос. Солнце стояло еще невысоко, особенно ясно высвечивая крестьянский двор, где эти, в мышиного цвета мундирах, чувствовали себя полными хозяевами, заброшенный огород, сарай, где он провел ночь.

Из дома высыпали офицеры. С интересом разглядывали его, переговаривались. Один, помоложе и понаглев, подошел ближе, потянулся было к наградам. Но Николай ожег его таким взглядом, так круто развернулся широченными плечами, что фашист вмиг отскочил и заговорил что-то громко и визгливо. Примчалось двое солдат. Вместе с часовым они крепко связали ему руки сыромятным ремнем, и теперь вроде бы он был безопасен. Но подходить к нему офицеры больше не решались.

После непродолжительного и формального допроса, во время которого Власов в основном молчал, его развязали, но лишь затем, чтобы через минуту сковать руки толстыми браслетами наручников заводского производства. Его надежно охраняли, но интереса к нему гитлеровцы больше не проявляли. Словно забыли. Даже не покормили ни разу за весь длинный летний день. Ясно было одно: ждали приказа сверху.

И он скоро пришел, этот приказ. В сопровождении трех конвойных его отправили на ближайшую железнодорожную станцию, бросили в товарный вагон. Почти сразу же поезд тронулся, и пошли стучать колеса по стыкам, набирая ход...

Везли его долго, с остановками в пути. Однажды состав попал под бомбовый удар наших самолетов, и Николай, прижимаясь к дощатому полу вагона, всем сердцем желал прямого попадания, крушения, то есть всего, что могло принести ему свободу или смерть.

По свидетельствам людей, встречавшихся с Власовым в заключении, можно установить, что гитлеровцы не сразу бросили его в концентрационный лагерь. Они пытались склонить его к предательству, к измене Родине. Пилот, обладавший громадным боевым опытом, сам воспитавший десятки воздушных бойцов, был им очень кстати. Воздушный [139] флот гитлеровской Германии начала Великой Отечественной разительно отличался от того, что имели фашисты в период Курской битвы. Общая численность неприятельской авиации и наших Военно-Воздушных Сил, схватившихся в сражении над Курским выступом, была огромна, однако чашу весов здесь уже явно перевешивала растущая мощь советских авиадивизий, способность нашей страны по ходу боевых действий готовить отличные кадры пилотов и авиационных специалистов. Начиная Курскую битву, неприятель смог ввести в дело только два воздушных флота общей численностью около двух тысяч самолетов. С нашей стороны в сражение вступили три воздушные армии и некоторые соединения дальней бомбардировочной авиации — в целом более трех тысяч самолетов.

После Курской битвы полное господство в воздухе перешло к Советским ВВС, и это обстоятельство не могло не беспокоить фашистское командование, стремившееся всеми способами изменить положение в свою пользу. Потому так долго и работали гитлеровские контрразведчики с Николаем Власовым, стремясь сломить советского аса, не скупясь на посулы, рисуя перед пленным летчиком радужные картины его благополучия в случае, если он примет их предложения. Но Власов был неизменно тверд, и все посулы и угрозы врага разбивались в прах перед непоколебимой стойкостью летчика-коммуниста.

Эта непоколебимость, стойкость, верность присяге даже у врага вызывали невольное уважение. Именно так можно объяснить то обстоятельство, что в первые месяцы заключения никто из фашистов не посмел тронуть правительственные награды на груди героя, и Николай Власов в окружении врагов носил их до того часа, пока сам не решил расстаться с дорогими орденами, чтобы после его смерти они смогли вернуться на Родину.

В приказе министра обороны СССР, посвященном Герою Советского Союза подполковнику Власову Николаю Ивановичу, говорится: «...Находясь в фашистском плену, Власов высоко держал честь и достоинство советского воина-патриота, постоянно проявлял стойкость и мужество, оказывал поддержку товарищам по плену, вел среди военнопленных непрерывную агитационную работу, являлся организатором ряда побегов из плена. Он с презрением отвергал попытки противника заставить его изменить своей Родине... [140]

Беззаветная преданность подполковника Власова Н. И. Советской Социалистической Родине, его верность воинской присяге, отвага и геройство должны служить примером для всего личного состава Вооруженных Сил СССР».

...Нет, непросто, оказывается, войти в лагерный коллектив военнопленных. Прямота, искренность, доброжелательство расцениваются как неумелая провокация, призыв к действию вызывает снисходительные улыбки.

К Николаю тоже внимательно приглядывались люди. Первое сообщение о нем, которое принесли членам подпольного комитета полковникам А. Ф. Исупову и К. М. Чубченкову, было: «В лагере провокатор».

— Почему так думаете? — поинтересовался Исупов.

— Ходит очень уверенно. Сам в форме подполковника, при всех орденах и даже с Золотой Звездой Героя. Вряд ли фашисты разрешили бы пленному носить форму и тем более ордена...

— Это не резон, — заметил Исупов, — но выяснить все про подполковника надо.

Полковник Исупов, в прошлом командир штурмовой дивизии, полковник Чубченков, тоже командовавший дивизией, и капитан Мордовцев составляли руководящее ядро Лодзинского лагеря военнопленных. Скоро к ним присоединился и Власов.

Первое, что он предложил подпольному комитету, — подготовить массовый побег военнопленных. Лодзь, конечно, далеко от родной земли, но, если удастся перебить и разоружить охранников, можно создать боеспособный отряд и дойти, пробиться к своим.

Подготовку к побегу начали в глубокой тайне. Опасаясь провокаторов, сообщили о предстоящей операции узкому кругу доверенных людей. Постепенно выработали план операции. Власов предложил вести подкоп из полуразвалившегося строения, что находилось недалеко от ограды. Во-первых, оно не очень хорошо просматривалось с контрольных вышек, и ночью добраться туда из барака было делом несложным; во-вторых, подземный ход будет относительно небольшим — около сорока метров.

Отобрали несколько надежных, физически крепких человек, способных выполнять тяжелые земляные работы. Старшими назначили двух летчиков — Владимира Шепетю и Ивана Битюкова.

И потянулись полные напряженного труда и риска [141] длинные осенние ночи. Рыли руками, плоскими алюминиевыми мисками, с великими предосторожностями выкраденными из лазарета. Поначалу слежавшуюся землю внутри сарая рыть было трудно, потом стало легче — почва оказалась песчаной. Каждую ночь узкая песчаная нора удлинялась на один-два метра, приближаясь к проволочному заграждению. Рыть становилось все труднее: узкий штрек подземного хода почти не пропускал воздуха, и через пару минут человек, работавший там, начинал задыхаться. Да и песок вынимать ив норы становилось все сложнее, и девать его было уже некуда — пол в сарае больше чем на метр был засыпан им.

Наконец оставалось лишь пробить полтора-два метра вверх по другую сторону колючей проволоки, прямо рядом с дорогой, проходившей вдоль лагеря военнопленных.

К побегу все было готово. Люди разделены на пятерки, каждой из них поставлена конкретная задача. Ждали сигнала. Но сигнал не последовал.

...Мелкие осенние дожди моросили почти постоянно, а в тот день с самого утра зарядил ливень. Военнопленных вытолкали из бараков, и они в течение часа под проливным дождем дожидались своей участи. Видно, охотников конвоировать их на работы в тот день не нашлось, и их снова загнали в помещение. Около полудня произошло непредвиденное. От непрерывного дождя дорога, что проходила вдоль лагеря, основательно раскисла, и тяжело груженный военный грузовик, объезжая топкую лужу, свернул на обочину. Внезапно земля под его колесом обрушилась, образуя глубокую воронку, грузовик резко накренился и, взревев мотором, опрокинулся на бок.

...Власова, Исупова, Чубченкова и десяток других узников бросили в карцер, а через несколько дней они были в пути к новым тюрьмам, новым испытаниям.

* * *

Крепость-тюрьма Вюрцбург в далекое средневековье имела совершенно определенное назначение — обороны от непрошеных пришельцев. Потому и подготовлена она к обороне была основательно. В XIX веке Вюрцбург превратился в тюрьму, имевшую весьма мрачную историю: сюда сажали самых опасных преступников, выхода отсюда не было. За десятилетия существования тюрьмы из Вюрцбурга не было совершено ни одного побега. [142]

Весной 44-го сюда стали поступать советские военнопленные, доставлявшие фашистскому командованию особое беспокойство. Среди них был и Николай Иванович Власов. Буквально едва прибыв в Вюрцбург, Власов стал разрабатывать план побега.

Откуда бралась такая сила, такая непоколебимая стойкость у этих людей?

Наверное, истоки ее в подвигах отцов, красногвардейцев гражданской войны, в их революционном энтузиазме. С раннего детства будущие солдаты Великой Отечественной слышали вокруг себя воспоминания о революции и гражданской войне, о восстановлении разрушенного народного хозяйства. И участниками этих захватывающих событий были не абстрактные герои, а близкие им люди — родители, родственники, соседи.

Черты поколения — патриотизм, непоколебимая идейность, высокое чувство долга — выкристаллизовались именно в эти годы. Едва враг поднял руку на самое существование Советского государства, едва над свободой его и независимостью нависла грозная опасность, миллионы советских патриотов грудью встали на защиту родины Октября.

Великая Отечественная война полна ярчайших примеров пламенного патриотизма советских людей. Вдохновителями и организаторами этой всенародной борьбы против фашистского нашествия были коммунисты. Лучшие сыны народа, такие, как Герой Советского Союза Николай Иванович Власов, были на самых трудных участках. Они, коммунисты, проявляли невиданные в истории стойкость, дисциплинированность, беззаветную храбрость, мужество и отвагу. Авторитет партии в широких массах был столь высок, связи с народом так прочны, что приток в ВКП (б) постоянно нарастал. За годы войны в партию было принято более пяти миллионов человек! Такого колоссального роста ее рядов история еще не знала. Именно поэтому самая совершенная военная машина, когда-либо созданная [143] на Земле и использовавшаяся в целях зла, была разбита. Только наши люди могли выстоять под ее безжалостным напором и победить.

...Рядом с Николаем Власовым находился генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин. После тяжелейшего ранения в битве под Смоленском (генерал потерял в бою руку и ногу) он был захвачен в плен. Долгие годы скитания по фашистским лагерям и тюрьмам, пытки, издевательства не сломили Михаила Федоровича. Он всегда был в центре коллектива узников.

Едва у Николая созрел план побега, он пошел посоветоваться к Лукину. Для побега летчик предлагал использовать телеграфные столбы. Они взбирались на крепостную стену, и один из них был установлен на самом ее гребне. Следующий — уже за рвом, на свободе. Таким образом, провода являлись своеобразным мостом через ров. Моряки подготовили Власову специальный обруч, на котором он и предполагал съехать через этот мост по ту сторону рва. Но когда возможно осуществить эту операцию? Днем? Охрана заметит смельчака, едва он приблизится к стене.

Ночью? Но стена постоянно освещена прожекторами, а под ней усиленные наряды с собаками... Генерал не одобрил идею Власова, аргументированно раскритиковал его сложный и трудноосуществимый проект. Подпольный комитет разрешил Власову попытаться совершить побег одному и, в свою очередь, предложил свой план, более сложный, но и более реальный. Власов принял его и вместе с моряками, назначенными ему в помощь, приступил к подготовке. Ему помогали бывший штурман теплохода «Хасан» Виктор Шулепников, электромеханик Игорь Маракасов, а также на определенных этапах подготовки моряки Леонов, Бегетов, Сысоев.

Больше месяца готовилась операция. Наконец Лукин я Музыченко разрешили побег и назначили его на 11 августа 1944 года.

Накануне согласно плану Власов внезапно «почувствовал себя плохо», жаловался на головные боли, перебои в сердце, и его до установления точного диагноза положили временно в лазарет. А дольше он лежать и не собирался — ночью должно было все решиться.

Сменился караул. Все готово к побегу, а недремлющий фельдшер все шуршит и шуршит газетой... [144]

Наконец фашист потянулся, обмяк в кресле. Газета медленно сползла на пол. Бесплотной тенью скользнул Николай мимо дежурного...

Пронзительный вой сирены повис над лагерем. Залаяли, забесновались сторожевые собаки. Ослепительный свет залил всю тюремную территорию.

Единым духом Власов выскакивает через окно во двор, огромными прыжками несется к пролому в стене, но поздно, поздно... Его нагоняют, сбивают с ног, топчут сапогами. Собаки, захлебываясь злобой, рвут человека...

Долгое время Власов находился в полнейшей изоляции. Наконец его вывели во внутренний двор тюрьмы. Одного. Под усиленной охраной. Он прогуливался по двору, исподволь поглядывая на окна. Лицо в кровоподтеках, глубоких ссадинах, форма изодрана в клочья. Остановился на миг в углу, потоптался на месте. Уже открыто взглянул на окна, как бы спрашивая: «Ну что, поняли меня?» Потом снова обошел двор, снова остановился в углу, как бы в задумчивости постучал несколько раз ступней по плоскому камню и решительно пошел прочь.

Сразу после прогулки, на которую в конце дня вывели военнопленных, генералу Лукину передали Золотую Звезду Героя за № 756 и коротенькую записку, написанную Власовым. Михаил Федорович развернул мятый клочок оберточной бумаги с торопливыми карандашными строчками: «Товарищ генерал. Если со мной что случится, сохраните Звезду и отвезите на Родину. Не хочу, чтобы она досталась фашистам. Я бодр, попытаюсь еще раз бежать...»

Старый генерал, таясь ото всех, зашил Золотую Звезду в пояс и пронес ее через все испытания вплоть до освобождения из фашистского плена...

Сегодня золотая медаль № 756 хранится в наградном отделе Президиума Верховного Совета СССР.

* * *

«В те дни Нюрнберг часто подвергался бомбежкам. Гитлеровцам требовались каменщики для восстановления некоторых помещений. Я и Леонов немного владели этой профессией, и нас стали гонять на работу. Так мы познакомились с расположением тюрьмы и с городом. Возвращаясь однажды с работы, мы увидели около дежурки Власова.

Я кашлянул. Власов поднял голову и увидел меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Это вообще был человек исключительной выдержки. Говорил он всегда медленно, спокойно, даже тогда, когда, казалось, трудно было оставаться спокойным».

В нюрнбергской тюрьме Николай Иванович снова попытался бежать. Во время одного из налетов мощная авиабомба разорвалась рядом с тюрьмой. Под грохот разрывов, огня зенитной артиллерии заключенные, среди которых находились Маракасов и Леонов, выбили дверь и подвернувшимся под руку утюгом стали сбивать замки с остальных камер. Толпа узников во главе с Власовым побежала к тюремным воротам. Но гестаповцы бросились наперерез беглецам и, паля из автоматов поверх голов, загнали их в подвал. Впервые за время заключения все трое — Власов, Маракасов и Леонов — оказались вместе и смогли наконец поговорить не таясь.

«Мы с Леоновым, — писал позже Маракасов, — рассказали ему о допросе в Вюрцбурге. Посоветовали, как отвечать, чтобы наши показания сходились. Здесь мы договорились снова бежать. Выглядел Николай тогда еще довольно сносно.

Разговор с ним в подвале я никогда не забуду. Я помню его почти слово в слово. Он говорил о своей любви к Родине, и такая у него была уверенность в победе, такая воля к жизни, что мы даже поражались. «Жить во что бы то ни стало, жить для того, чтобы победить проклятых фантастов», — говорил нам Николай.

Через два дня меня и Леонова заковали в кандалы и отправили в концентрационный лагерь Дахау. Николай же остался в тюрьме, и больше я его не видел».

...Печально известный фашистский лагерь смерти Маутхаузен. Десятки тысяч людей разных национальностей были здесь отравлены газом, сожжены в печах крематория. Казалось, невозможно истязать людей более садистски, чем это делали в Маутхаузене, и все же в самом концлагере, в блоке № 20 пытки и истязания достигали такой патологической утонченности, которая и не [146] снилась кровавым инквизиторам средневековья. Вот что рассказали об этом бывшие узники блока смерти, чудом оставшиеся в живых:

«Мучения и издевательства начинались еще в тюрьме общего лагеря... Человека избивали до полусмерти, кололи иглами, пытали током. Потом его загоняли в так называемую «баню», где со всех сторон хлестали тугие струи ледяной воды, и оставляли там порой на несколько часов. После этого парикмахер простригал ему со лба до затылка широкую полосу в волосах, и голого человека выбрасывали на снег, швыряя ему вслед грязные полосатые штаны и куртку из дерюги, причем одежда эта была нарочно обработана, чтобы заразить узника накожными болезнями — чесоткой, экземой и т. д. Палками его гнали к дверям блока смерти, заставляя одеваться на бегу. Перед ним открывались двойные тяжелые двери, пленного вталкивали внутрь, и сразу же двое эсэсовцев, уже поджидавшие жертву, принимались снова избивать его.

С рассветом раздавался сигнал подъема... Промерзшие, босые, в худой одежонке, превратившиеся в живые скелеты, с телами, покрытыми коростой, нарывами, сыпью, незаживающими болячками, синяками и открытыми ранами, узники выстраивались по сотням в узком дворе — шестиметровом промежутке между бараком и стеной. Стена толщиной в метр и высотой в три с лишним метра угрюмо высилась над ними, загораживая небо, а по гребню ее на выгнутых внутрь железных кронштейнах с изоляторами тянулась в несколько рядов колючая проволока под током высокого напряжения. По углам стены с деревянных вышек на узников были направлены спаренные пулеметы и большие прожектора, которые с наступлением темноты заливали ярким светом весь двор.

Как только появлялся блокфюрер — садист эсэсовец со своей свитой, раздавалась команда «Ложись!», и одновременно с пулеметной вышки на строй узников обрушивалась мощная струя ледяной воды из шланга, сбивавшая с ног тех, кто не успел упасть. Люди валились друг на друга, а палачи проходили мимо лежащих, рассыпая удары, а то и просто пристреливая пленных на выбор. Потом начиналась «зарядка» — узников, едва державшихся на ногах, заставляли бегать, ползать по снегу или по грязи, ходить «гусиным шагом» вокруг барака по три-четыре километра без перерыва.

Многие падали и уже не могли подняться. Их оттаскивали [147] к штабелю трупов. Смертельные удары обтянутых резиной дубинок, налитых свинцом, замертво укладывали людей. Эсэсовцы развлекались, стреляя в руки и ноги пленных, сбрасывая узников в канализационный колодец во дворе. Когда же палачи уставали и уходили, люди сбивались тесной толпой — в так называемую «печку», прижимаясь друг к другу, грея один другого жалким теплом своего полумертвого тела, припрыгивая и похлопывая товарищей. Потом эта «печка» рассыпалась, и рядом возникала другая, так что те, которые сначала были снаружи, теперь оказывались внутри толпы и могли получить свою долю тепла. А потом опять появлялись эсэсовцы...»

Сюда, в этот лагерь, в этот блок, был брошен Николай Иванович Власов зимой 1944/45 года. Изможденный, седой, в рваной полосатой арестантской одежде — таким предстал он перед Исуповым и Чубченковым, томившимся здесь уже не один месяц. Да и они изменились, видно, немало, если Николай долго разглядывал их с недоумением и болью в глазах, не решаясь признать в них товарищей по заключению в Лодзинском лагере.

— Дорогие... — только и смог растроганно прошептать летчик.

И снова все трое полной мерой пили чашу мучений и издевательств со стороны гитлеровцев. Перекинуться словом-другим они могли только, когда их случайно вместе притискивали друг к другу в «печке», или ночью, если удавалось упасть на дощатый пол вместе с товарищами. Открыто разговаривать они опасались: фашисты чувствовали приближение своего конца, и потому малейшее подозрение на заговор в блоке смертников вызывало немедленную реакцию: без всякого суда и следствия людей без жалости расстреливали на месте.

И все-таки он существовал, этот заговор. Существовал в блоке смерти, блоке № 20. Во главе его стояли трое — Николай Власов, Александр Исупов, Кирилл Чубченков. И впервые в истории Маутхаузена, впервые в истории блока смерти, заговор этот закончился всеобщим восстанием узников, голыми руками перебивших вооруженную до зубов охрану, захвативших пулеметные вышки, преодолевших каменную стену, увитую колючей проволокой, по которой был пропущен ток высокого напряжения, и в феврале 1945 года вырвавшихся на свободу. О восстании рассказывают участники, свидетели, строки документов. [148]

Узник блока № 20 Владимир Шепетя:

«...Через несколько дней после того, как среди нас оказался Власов, во двор блока номер 20 был брошен человек, который не подавал никаких признаков жизни.

— Оттащить к мертвецам! — приказал штубовой.

И вдруг в человеке, брошенном во двор блока, я узнал нашего лодзинского товарища капитана Битюкова! Он, как и все мы, хлебнул горя, но врагу не сдался.

...Когда его бросили к трупам, мы все стояли во дворе. Несмотря на частые пополнения блока, наших товарищей становилось все меньше и меньше. Гитлеровцы варварски доводили людей до смерти.

Вместе с трупами должны были отправить в крематорий и Битюкова. Рискуя жизнью, его оттащил от груды трупов Николай Иванович Власов. Вскоре Битюков пришел в сознание. Мы сразу же организовали «печку», чтобы согреть его...

— А где еще три тысячи восемьсот человек? — спросил у меня наутро Битюков и показал свой порядковый номер 4629.

— Скоро все там будем, — ответил ему узник, стоявший рядом со мной. — Можешь заранее зарегистрироваться у подполковника Власова, он записывает фамилии и адреса замученных летчиков.

— Власов тоже здесь? — спросил Битюков.

— Да вон он стоит, — ответил я. — Это он тебя вчера уволок от мертвецов...»

Узник блока № 20 Иван Битюков (из письма матери героя Матрене Григорьевне Власовой):

«...Убедительно прошу Вас, когда будете читать мое письмо о последних минутах жизни Вашего любимого сына Коли, не расстраивайтесь, так как это тяжелое горе переживают все семьи, чьи отцы, мужья и сыновья отдали свою жизнь в борьбе за честь, свободу и независимость нашей Советской Родины.

Я не буду описывать все ужасы, которые применяли эсэсовцы по отношению к нам, советским военнопленным офицерам, в большинстве летчикам, так как это повлияет на Ваше здоровье, а только помню, что Николай Иванович был очень худой и в то же время очень спокойный и все время о чем-то думал.

...Николай Иванович в Маутхаузене держался так же мужественно, как и в Лодзи, возле него легче становилось другим. [149]

— Нет, браток, ты на себя так не должен смотреть, будто с пленом и жизнь для тебя кончилась, — говорил обычно новенькому Власов. — Ты обязан и здесь быть солдатом. Выживем, вернемся, народ с каждого спросит. Поймут, какие муки мы вынесли. А пока держись, чтоб нас, и безоружных, денно и нощно боялись. Понимаешь? Чтобы не ты их, а фашисты тебя, военнопленного, страшились!

Но иногда у Николая глаза становились такие измученные, что лучше было не смотреть. Как и все в блоке, он привык относиться к смерти людей от истощения или истязаний как к какому-то чуть ли не естественному явлению. Он старался узнать о предстоящей кончине товарища раньше блокового, чтобы, во-первых, записать адрес его родных, а во-вторых, успеть передать другим лохмотья одежды, а иной раз и хлебные крохи. Но когда кто-либо из заключенных молча, не глядя на товарищей, подходил к перекладине, устроенной в глубине барака, взбирался на табуретку, предназначавшуюся для этой цели, прикрепив к доске поясной ремень, просовывал в петлю голову, на Власова страшно было смотреть. Он обычно подбегал к самоубийце, силой стаскивал с табуретки, говоря:

— Держись, друг! Держись, родной!..

...Пожалуй, тогда-то мне стало ясно, почему заключенным изолирблока разрешалось иметь при себе ремни. В этом тоже проявлялся фашистский порядок...

Однажды я оказался рядом с Власовым, тот шепнул:

— Ты присматривайся, капитан, к третьей вышке: тебе ее брать. Это последний наш шанс, капитан, понимаешь?

Николай Власов вместе с полковниками Исуповым и Чубченковым замыслил организовать восстание и побег заключенных из изолирблока.

На меня возлагалась одна из труднейших задач. На третьей вышке, как и на двух других, был установлен на турели спаренный пулемет. Часовой и пулемет возвышались над стенами блока. Одна из стен была внешней. Чтобы преодолеть ее, надо было вначале овладеть пулеметными точками. Вдоль стен на специальных кронштейнах была натянута в пять рядов колючая проволока под высоким напряжением...

Мы взяли все, чем можно было воспользоваться: лохмотья одежды, одеяла блокового и прислуги, чтобы забросать [150] всем этим проволоку, топор блокового и пожарный багор, деревянные колодки, куски эрзац-мыла из запасов блокового, огнетушитель... Во время «печек» те немногие, кто был посвящен в план восстания и побега, постепенно расшатывали во дворе булыжники.

Нам позарез требовался план лагеря и окружающей местности: что там, за внешней стеной? какие еще преграды? куда, в каком направлении бежать? И каким-то чудом план был раздобыт. Он был вычерчен на бумаге, завернут в кусочек целлофана и прикреплен к днищу, в котором из кухни доставлялась баланда. Нужно было поистине презирать смерть, чтобы на глазах у блокового броситься к бачку, мгновенно отлепить записку и тут же по цепочке передать ее Власову. За этот поступок Геннадий Мордовцев поплатился жизнью.

Восстание назначили на двадцать восьмое января.

...Итак, двадцать восьмое января... Казалось, все было готово. И вдруг в ночь на двадцать шестое случилось ужасное: кто-то выкрал у Власова его блокнот с фамилиями и адресами замученных. И этот же «кто-то» наверняка донес эсэсовцам, что Власов, Исупов, Чубченков и другие в последнее время часто собирались вместе и о чем-то таинственно переговаривались. На рассвете всех их, около пятидесяти человек, вывели из блока...»

Восстание было обезглавлено. Но руководители его уже сделали так много, оставили после себя таких верных и решительных товарищей, что теперь восстание было невозможно предотвратить.

Эсэсовцы зверствовали. Пистолетный выстрел, автоматная очередь стали столь же привычными для обитателей блока № 20, как и ежеутренняя «зарядка», которую фашисты проводили теперь с особым ожесточением.

Занятый заботой о предстоящем выступлении, Битюков поначалу не обратил внимания на тихий свист, раздававшийся с крыши 19-го блока, где заключенный латал кровлю. Потом к его ногам упал смоляной шарик. Битюков подобрал его, бросился к бараку. В шарике была спрятана крохотная записка: «Ваших товарищей уничтожили. Вас ожидает то же. Не ждите, действуйте! Поддержим!»

* * *

Узник Маутхаузена блока № 11 Николай Паршин:

«...Когда в ночь на 3 февраля в лагере раздалась пулеметная [151] стрельба, мы так и решили: началось массовое уничтожение заключенных... Все быстро оделись. Электричество погасло. По лагерю ошалело бегали эсэсовцы. Наш блоковый приказал из барака не выходить. Через час мы узнали о невероятном: восстал 20-й блок!

Назавтра на работу нас не погнали. Со всех бараков поснимали топоры, багры, огнетушители. Я находился в одиннадцатом блоке, что против крематория. Ужасные картины происходили и в последующие дни. Привозили обезображенные трупы героев побега. Дорога до крематория была сплошным кровавым следом. Избитых, искалеченных, но еще живых людей сбрасывали вместе с мертвыми с повозок в подвал и жгли. Это уму непостижимо... Всего в момент побега было 738 человек. Наутро 3 февраля в блоке насчитали 68 трупов... Радио Вены и Линца в течение двух дней ежечасно оповещало население и приказывало ловить сбежавших «бандитов». Вскоре комендант объявил, что со всеми покончено. Мы верили этому и нет...»

* * *

Узник Маутхаузена Франсуа Буа (из показаний на Нюрнбергском процессе):

* * *

«Дорогая Матрена Григорьевна! В день открытия памятника Вашему сыну примите наилучшие пожелания от участника восстания в 20-м блоке смерти. Оставшиеся в живых никогда не забудут светлого образа Николая Ивановича...» [152]

Узник блока № 20 Иван Бакланов (из письма пионерам дружины имени Николая Власова люберецкой школы № 5):

«...Большая радость для нас, оставшихся в живых, узнать, что ваша дружина носит имя погибшего героя и человека, который воодушевил всех нас на восстание и побег. Я лично хорошо помню и как сейчас вижу перед собой Николая Ивановича.

Однажды в период подготовки к побегу, как мне тогда показалось, он очень обидел меня. А дело было так: для взятия пулеметных вышек и штурма каменной стены требовались довольно физически крепкие люди из нашей среды. И когда Николай Иванович в нашей половине барака делал такой отбор, я не был взят в эту штурмовую группу, хотя желание у меня было погибнуть в самой тяжелой схватке. Но как выяснилось позднее, для меня... уже была назначена задача. Мне об этом стало известно уже после того, как Николай Иванович был живым брошен и сожжен в крематории. А неделю спустя, то есть в ночь на 3 февраля 1945 года, к нам подошел оставшийся в живых его приближенный Юрий Ткаченко и тихо сказал: «Вы обязаны замкнуть ток в кронштейнах на каменной стене. — И добавил: — Вы назначены были Власовым». Нам пришлось выполнять задание человека, которого не было уже в живых... Мы выполнили его задание, в на нашу долю выпало счастье остаться в живых и рассказать вам об этом.

А если по справедливости сказать правду, то благодаря смелому его решению мы совершили то, что уже казалось невозможным. Некому было бы Вам писать и рассказывать об этом. Все мы должны были быть казнены.

...Будьте достойны имени этого храброго русского солдата. Это он вырвал из рук смерти нашу жизнь, а свою отдал за ваше будущее...»

* * *

В 1964 году М. Г. Власова получила от пионеров и комсомольцев 516-й средней школы из Ленинграда письмо. Они просили рассказать о сыне, прислать фотографии, личные вещи. Матрена Григорьевна не утерпела, сама собралась в дорогу. [153]

В школе Матрену Григорьевну окружили искренним вниманием и прямо-таки родственной заботой. Нехитрые ребячьи сувениры, неподдельный интерес, с которым воспринималось каждое ее слово о Николае, рождали в душе чувство благодарности и радость от мысли, что не забыт ее сын, что на его примере учатся жить, учатся любить Советскую Родину эти белоголовые дети.

В тот приезд она много рассказывала о Николае, показывала его фотографии, фронтовые письма. Потом передала в дар школьному музею личные вещи сына, часы с приборной доски самолета, на котором летал последнее время Герой Советского Союза Николай Иванович Власов.

С тех пор конверты с адресом, выведенным круглыми и старательными детскими почерками, зачастили в Люберцы. Ребята писали и об учебе, о своих школьных делах, планах и, главное, рассказывали, как пополняется новыми экспонатами, становится на ноги их школьный музей имени ее сына.

А потом вышла в свет небольшая книжка о Николае Власове.

В Люберцах комсомольцы 6-й школы посадили деревья и назвали аллею именем героя. А 5-й школе решением горисполкома присвоили имя Героя Советского Союза Николая Власова.

5-я школа стала настоящим штабом военно-патриотической работы в Люберцах. Здесь ежегодно в день рождения Николая Ивановича вот уже одиннадцать лет подряд собираются участники Великой Отечественной, военачальники, вместе служившие и близко знавшие героя. И это не просто вечера воспоминаний. С участием практически всех учеников школы встречи эти выливаются в настоящие уроки мужества, где младшие учатся жить, бороться, всегда высоко нести достоинство советского человека, а старшие, в том числе и бывшие выпускники, отчитываются в том, чему выучились, как трудятся, чем живут.

Именно на таком общешкольном сборе прозвучал однажды рассказ вчерашних выпускников о том, как выстроили они отличную новую школу в разрушенном землетрясением Ташкенте. Московская область плечом к плечу с другими республиками и областями нашей необъятной страны помогала восстанавливать столицу Узбекистана в тот суровый для республики год, и люберецкому отряду строителей выпала честь возводить эту школу. Первую [154] школу в новом районе Чиланзар. И так получилось, что, возводя ее стены, юные строители невольно вспоминали классы, где учились сами, учителей, их воспитавших, и, конечно, много добрых слов было сказано о Николае Власове.

А через год люберецкие школьники принимали гостей — делегацию комсомольцев ташкентской школы-новостройки № 229...

Есть закон человечности — закон нетленной памяти павших героев. В честь их подвигов стоят на нашей земле памятники и обелиски, музеи боевой славы, музеи памяти героев. И в их строю музей и мемориальные комнаты Николая Власова в школах Ленинграда, Люберец, Ташкента.

Идет время, неумолимо движется вперед. Но из поколения в поколение передается огонь, зажженный верными сынами Родины. Поистине вечный огонь! [155]

1916, 24 ноября — Родился в Петрограде Н. И. Власов.

1933 — Закончил фабрично-заводское училище.

1933 — Принят в члены Ленинского комсомола.

1933-1934 — Слесарь на заводе «Ленинградский литейщик», ударник производства, секретарь комитета комсомола.

1934 — Курсант Качинского летного училища.

1939 — Принят в члены Коммунистической партии Советского Союза.

1942, ноябрь — Присвоено звание Героя Советского Союза.

1945, январь — Героическая гибель в фашистском лагере смерти Маутхаузен.
Краткая библиография

Ф. Лушников, В. Вуколов. Верность. Документальная повесть. М., Воениздат, 1962.

Л. Семин. Побег. Л., Лениздат, 1963.

В. Дубов. Звезда № 756. — В сб.: Шаги в бессмертие. М., «Московский рабочий», 1965, с. 194-204.

От чистого сердца. Воспоминания об Н. Власове. — «Красная звезда», 1961, 7 апреля.

Всегда ты будешь живым примером. Подборка материалов об Н. Власове. — «Красная звезда», 1961, 4 февраля.

Н. Брайнин. Непокоренный. — «Советская авиация», 1960, 9 и 10 апреля.

Н. Рудерман. Никогда больше, — «Гудок», 1960, июнь. [156]