Моруа Андрэ Прометей, или Жизнь Бальзака
жүктеу/скачать 1.42 Mb.
|
|
"Вы были несправедливы. Это я-то продался партии ради женщины?.. Человек, ведущий целомудренную жизнь на протяжении целого года!.. Я поделился с вами игрой своего воображения, а вы превратили меня в какое-то чудовище... Для меня красивая обстановка - удовольствие, потребность, в такой же мере насущная, как свежее белье и ванна. Я завоевал себе право жить среди шелков, ибо, если потребуется, я завтра же без сожаления, без вздоха возвращусь в мансарду художника, в мансарду с голыми стенами, но никогда не совершу постыдного поступка, никогда никому не продамся. О, зачем вы клевещете на человека, который любит вас и в трудные минуты с гордостью вспоминает о вашей дружбе! Великие труды - значит, и великие излишества, куда как просто!.." Он убеждал Зюльму, что ее опасения напрасны и в тот день, когда его партия придет к власти, он, Бальзак, по-прежнему будет придерживаться либеральных взглядов. "Ограничение всех привилегий знати палатой пэров; освобождение церкви от власти Рима; естественные географические границы Франции; полное уравнение в правах среднего класса; признание действительных преимуществ; сокращение расходов; увеличение доходов казны путем улучшения налоговой системы; всеобщее образование - вот главные принципы моей политики, которым я останусь верен. Дела мои не будут расходиться со словами". Но он просил свою приятельницу сохранить эту программу в тайне, чтобы не навлечь на него ненависть его партии. Зачем в таком случае вступил он в союз с этими людьми? Дело в том, что без их поддержки его не выберут. Герцог Фиц-Джеймс поможет ему попасть в палату депутатов. "Сельский врач" завоюет ему новых друзей. "Это полезное произведение, оно достойно премии Монтиона". Что еще? Пусть Зюльма не воображает, что он пленник маркизы де Кастри: "Я говорю себе, что такой человек, как я, не должен жить, цепляясь за бабью юбку; мне надлежит свободно следовать своей судьбе и не ограничивать свой горизонт лицезрением женского корсажа". Бальзак - матери, 23 сентября 1832 года: "Я все хорошо подсчитал, этих денег мне хватит до Рима. Мы отправимся вчетвером, в экипаже госпожи де Кастри; все расходы на поездку из Женевы в Рим, включая стоимость провизии, лошадей, гостиниц, составят тысячу франков; на мою долю придется двести пятьдесят франков... Я совершу чудесное путешествие в обществе герцога, который по-отечески относится ко мне. Всюду я буду принят в высшем обществе. Второй такой случай мне больше не представится. Герцог уже бывал в Италии; он хорошо знает страну, и поэтому я буду избавлен от ненужной потери времени, кроме того, его имя откроет передо мной все двери. Герцогиня и он очень добры ко мне". Добры к нему?.. Герцог-то возможно, но вот маркиза по-прежнему каждый вечер выпроваживает Бальзака; отлично видя, как страстно он ее желает, она весьма неохотно позволяла Оноре некоторые вольности, приводившие его в исступление, но упорно отказывала ему в высших милостях. С этой великосветской Селименой, видимо, следовало вести себя дерзко, подобно записным сердцеедам, которые не вымаливают у женщины благосклонности, а сами добиваются ее. Тысячи мыслей, владевших Бальзаком, сводились к одной: "Хочу вами обладать". В Женеве он оказался вместе с нею в гостинице "Корона" и был уверен, что маркиза наконец-то будет принадлежать ему. Увы! Возвратившись после осмотра виллы Диодати, где некогда жил Байрон, она, подарив поклоннику поцелуй, наполнивший его обманчивой надеждой, вслед за тем объявила, что никогда не станет его любовницей. Он направился в город, глотая слезы. Он страдал оттого, что его желаниям не суждено было сбыться, и еще больше - из-за уязвленной гордости. К чему дольше упорствовать? Не признаваясь прямо в своем поражении, он написал Зюльме Карро: "Господи! Я снова во власти самых горестных переживаний... Приходится отказаться от путешествия в Италию... У меня столько неприятностей, что я даже не могу их вам пересказать". У нас есть доказательства, что соображения, которые Бальзак привел Зюльме, чтобы объяснить, почему он отказался от мысли о поездке в Италию ("Матушка не желает больше заниматься в Париже моими делами"), были выдуманы, ибо он в то же время писал госпоже Бальзак: "Любезная матушка, будет гораздо разумнее, если я месяца на три возвращусь во Францию... Итак, я приеду, но не в Париж; о моем возвращении никто не будет знать, а в феврале я отправлюсь в Неаполь через Марсель пароходом". Между Бальзаком и маркизой де Кастри не произошло полного разрыва; она продолжала ему писать. Но она его больно унизила. Для своей книги "Сельский врач" он написал "Исповедь доктора Бенаси", в которой тот объяснял свое затворничество желанием бежать от бессердечной женщины. "Тут вся моя история. Ужасная история! Она повествует о человеке, который на протяжении нескольких месяцев наслаждался окружающей природой, яркими лучами солнца, необыкновенно живописным краем и вдруг потерял зрение. Да, милостивый государь, несколько месяцев блаженства, а потом ничто. Зачем было превращать мою жизнь в сплошной праздник?.. Зачем было называть меня несколько дней своим любимым, если она намеревалась отобрать у меня этот титул, единственный, к которому я стремился всей душой?.. Ведь она все скрепила своим поцелуем, этим сладостным и священным обетом... Воспоминания о поцелуе не стираются вовек... Когда же она лгала? Когда опьяняла меня своим взором, шепча имя, которое я дал ей, полюбив, и которое она приняла (Мари), или когда она односторонне, порвала договор, налагавший обязательства на наши сердца, договор, в силу которого наши помыслы сливались и мы становились как бы одним существом. Так или иначе, но она солгала... Вы спросите, как же именно произошла эта страшная катастрофа?.. Да самым обычным образом. Еще накануне я был для нее всем, а наутро - ничем. Накануне голос ее был благозвучен и нежен, взор полон очарования, а наутро голос зазвучал сурово, взор стал холодным, манеры сухими; в одну ночь умерла женщина, та, которую я любил. Отчего это случилось? Не знаю... Несколько часов я был во власти демона мщения. Я был способен сделать ее предметом всеобщей ненависти, выставить на всеобщее обозрение, привязав к позорному столбу". Эта "Исповедь" была написана и приступе ярости. Бальзак не включит ее в окончательный текст книги, но все же пригвоздит коварную кокетку "к позорному столбу", и сделает он это в романе, который уже зарождается и шевелится в недрах его сознания. "Писатель вознаграждает себя, как может, за несправедливость судьбы". Но куда ехать тем временем? В Париже полным-полно кредиторов. Зюльма предлагает свой дом и дружеское сердце. Он ждал этого: "Какую признательность я испытывал, читая ваше доброе и нежное письмо, на которое я, впрочем, рассчитывал, как некогда рассчитывал Лафонтен на любезное приглашение госпожи Эрвар". Разумеется, он погостит в Ангулеме, но прежде, как раненая птица, укроется в Булоньере, возле той, что всегда перевязывала и врачевала его раны, возле белого ангела - Лоры де Берни. В этом поместье вблизи Немура его посетил издатель Луи Мам; он рассчитывал получить от автора рукопись "Сельского врача", Бальзак мог показать ему только то, что имел: названия глав. Но если для писателя выносить замысел книги значило уже создать ее, то у издателя были на сей счет иные соображения. Чтобы Бальзак мог целиком отдаться своему труду, друг Зюльмы Карро, молодой художник Огюст Борже, страстный его почитатель, чудесный и самоотверженный юноша, предложил взять на себя заботу о домашних делах великого писателя; для этого он готов был поселиться на улице Кассини. Борже прибыл туда, чтобы сменить госпожу Бальзак. Вскоре он также был ошеломлен ураганом, который бушевал вокруг Оноре. Борже - Бальзаку: "Бури, говорите вы, с ужасающей быстротою одна за другой обрушиваются на вас. Меня удивляет только одно, мой друг: как это вы их не предвидели?.. Ведь вы сделали решительно все для того, чтобы тучи нависли над вашей головою, а теперь дивитесь, что сверкают молнии и гремит гром". Было условлено, что Бальзак станет каждый месяц давать матери сто пятьдесят франков. Весьма скромный процент от суммы его долга. Она еще владела домом (на улице Монторгей) и не бедствовала, но нуждалась. В начале декабря Бальзак возвратился к себе на улицу Кассини, так и не побывав в Ангулеме. После долгого отсутствия он сильно стосковался по Парижу. Эжен Сю писал ему развязным тоном, обычным для завсегдатаев "инфернальной ложи": "Мой славный Бальзак... Сейчас я отвечу на все ваши вопросы по порядку. Во-первых, о любви. У меня на содержании девица, и я, как уже вам говорил, забавляюсь тем, что бужу в ней ненависть и презрение к моей особе. Как видно, она сильно изголодалась, если, несмотря ни на что, терпит меня. Одновременно у меня любовная связь со светской дамой, которая меня очень мало занимает и Сама также платит мне полным равнодушием... Однако мы сохраняем эти отношения по привычке - ведь в конечном счете в наши годы все видишь в истинном свете, без прикрас, и любовь уже не может быть высокой целью, источником радости или веры". Эти цинические речи были полным контрастом воркованию госпожи де Берни, которая с нежностью вспоминала о том, как чудесно они провели время в Гренадьере два года назад. Но увы! Dilecta даровала ему истинную любовь, "которая должна была угаснуть". Она уже полностью утратила женскую привлекательность. Откуда же было ему ждать утешения? Гризетки и содержанки его не манили. "Женщина из общества сама не пойдет навстречу моим желаниям, а я работаю по восемнадцать часов, мне буквально не хватает суток, и у меня нет ни времени, ни охоты насиловать свою натуру и ломаться, изображая денди, перед какой-нибудь вздорной бабенкой... Брак принес бы мне покой. Но где найти жену?" Главным препятствием была его бедность. Славы у Бальзака хватало. Правда, с годами красивее он не стал. Он сильно располнел, внушительный живот и слишком короткие ноги делали его сбоку похожим на пикового туза. И тем не менее Ламартин, встретивший Бальзака у супругов Жирарден, отметил, что стремительный полет мысли заставлял тут же забывать о малопривлекательной внешности этого приземистого толстяка. "Он ничем не походил на человека нашего времени. При виде его вам чудилось, будто вы попали в иную эпоху и очутились в обществе двух или трех снискавших себе бессмертие людей, группировавшихся вокруг Людовика XIV... Бальзак стоял перед мраморным камином... Дородностью он походил на Мирабо, но его нельзя было назвать грузным; в нем было столько душевных сил, что казалось, будто он легко и весело несет свое тело - не как тяжкое бремя, а как почти невесомую оболочку... Необыкновенно выразительное лицо, от которого нельзя было отвести глаз, очаровывало, завораживало вас. Но больше всего в этом лице поражал даже не ум, а подкупающая доброта... На его физиономии не может даже появиться чувство ненависти или чувство зависти; ему просто невозможно не быть добрым. Но то была не равнодушная, беззаботная доброта, которая читалась на эпикурейском лике Лафонтена, то была доброта любящая, умная доброта человека, знающего цену и себе, и другим... Именно таков и был Бальзак. К тому времени, когда мы уселись за стол, я уже успел его полюбить". Женщина также могла бы его полюбить. Госпожа де Берни и Зюльма Карро это хорошо знали. Но Бальзак требовал от своей будущей невесты богатства, красоты, молодости, положения в обществе, а сам он мог предложить ей взамен, помимо гениальности, которая в глазах нотариусов мало чего стоила, лишь сто тысяч франков долга. XV. ПОЯВЛЕНИЕ ЧУЖЕСТРАНКИ Миф об Адамовом ребре гласит: была сотворена такая женщина, о какой мечтает в молодости всякий мужчина, и явилась она Адаму во сне. Бальзак Вот уже несколько месяцев он тешил себя необычайной, нелепой, но чудесной мечтою. Среди множества писем, которые Бальзак получал от женщин, он обратил внимание на одно: оно было отправлено из Одессы 28 февраля 1832 года и подписано: Чужестранка. Почерк и слог выдавали "женщину из общества", больше того, аристократку. После восторженных похвал по адресу "Сцен частной жизни" корреспондентка упрекала Бальзака в том, что, создавая "Шагреневую кожу", он позабыл как раз то, что принесло успех "Сценам", - утонченность чувств. Буйная оргия куртизанки, "женщина без сердца" - все приводило в замешательство загадочную читательницу, и она решила послать автору письмо без подписи. Бальзак на всякий случай подтвердил получение этого анонимного послания через "Газетт де Франс", но его таинственная корреспондентка так никогда и не увидела этого номера газеты. 7 ноября Чужестранка вновь прислала письмо. "Ваша душа прожила века, милостивый государь; ваши философские взгляды кажутся плодом долгого и проверенного временем поиска; а между тем меня уверили, что вы еще молоды; мне захотелось познакомиться с вами, но я полагаю, что в этом даже нет нужды: душевный инстинкт помогает мне почувствовать вашу сущность; я по-своему представляю вас себе, и если увижу вас, то тут же воскликну: "Вот он!" Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении; надо, чтобы вы воодушевились, чтобы в вас вспыхнул священный огонь гения, только тогда проявится ваша внутренняя суть, которую я так хорошо угадываю: вы несравненный знаток человеческого сердца. Когда я читала ваши произведения, сердце мое трепетало; вы показываете истинное достоинство женщины, любовь для женщины - дар небес, божественная эманация; меня восхищает в вас восхитительная тонкость души, она-то и позволила вам угадать душу женщины". Она и на сей раз не пожелала назвать себя: "Для вас я Чужестранка и останусь такой на всю жизнь". Но она обещала Бальзаку время от времени писать, чтобы напоминать о том, что в нем живет божественная искра. Она угадывала, что ее любимый автор обладает "ангельской душой", которая могла бы понять "пламенную душу", какой была наделена она. Живя за тысячу лье от него, она желала сделаться его совестью и открывать ему вечные истины. "Несколько ваших слов, напечатанных в "Котидьен" [в те времена "Котидьен" была единственной французской газетой, которую русская цензура не запрещала распространять], вселят в меня уверенность, что вы получили мое письмо и что я могу и впредь безбоязненно вам писать. Подпишите: "О.Б.". Все это - и таинственность, и ангельские ноты, и возвышенный слог - как нельзя больше отвечало внутренней потребности Бальзака, и он, разумеется, не мог пренебречь подобным случаем. 9 декабря 1832 года в газете "Котидьен" было помещено короткое объявление: "Господин де Б. получил адресованное ему послание; он только сегодня может известить об этом при посредстве газеты и сожалеет, что не знает, куда направить ответ". После чего таинственная корреспондентка открыла свое инкогнито. То была графиня Эвелина Ганская, урожденная Ржевусская, принадлежавшая к знатному польскому роду, тесно связанному с Россией; в 1819 году она вышла замуж за Венцеслава Ганского, предводителя дворянства на Волыни, который был на двадцать два года старше ее. Ее сестра Каролина, женщина необычайной красоты и тонкого ума, оставила своего первого мужа, пятидесятилетнего Иеремию Собаньского, ради русского генерала Витта, с которым открыто жила на протяжении пятнадцати лет. Эта "официальная связь" не мешала ей кокетничать с Мицкевичем и Пушкиным, которые благодаря ей сблизились между собою. Царь считал Каролину Собаньскую женщиной опасной и одинаково коварной как в любви, так и в политике. Дамы из этого рода питали пристрастие к людям выдающимся. Но Эвелина слыла более положительной, нежели ее сестра. Венцеслав Ганский владел на Украине поместьем Верховня, у него были 21000 гектаров земли и 3035 душ крепостных. Для Бальзака в его новой победе было что-то от восточных сказок. Его гордость, уязвленная неудачей с маркизой де Кастри, брала теперь реванш. Новая поклонница, казалось, сочетала в себе все: молодость (госпоже Ганской было тридцать два года, но она говорила, что ей двадцать семь), красоту (в этом он не сомневался), сказочное богатство, и вдобавок у нее был старый муж. Из-за него необходимо было принимать некоторые меры предосторожности. Вскоре, однако, отыскалась и нужная сообщница - швейцарка Анриетта Борель, которую в доме называли Лиреттой, гувернантка Анны, единственной дочери госпожи Ганской, оставшейся в живых из пяти ее детей. Анриетта согласилась получать на свое имя письма, которые знаменитый писатель посылал романтичной владелице поместья, вкладывая их в двойной конверт. У романиста, можно сказать, сотня сердец на любой образец. С Чужестранкой Бальзак был совсем иным, чем, например, с Эженом Сю и Латур-Мезрэ. Что это, плутовство в чувствах? Вовсе нет. Пылкое сердце, нетронутое воображение, жажда чистой любви, экзальтация, которые он описывал, - все это составляло одну из сторон его натуры. "На земле, писал он Чужестранке, - живут несчастные изгнанники небес; узнавая друг друга, они проникаются взаимной любовью". И она, и он - оба принадлежат к этому племени. "В разгар битвы, которую я веду, в лихорадке тяжелого труда и моих бесконечных исканий, в горниле этого всегда возбужденного Парижа, где политика и литература поглощают у меня шестнадцать, а то и восемнадцать часов в сутки, я, человек глубоко несчастный и ничуть не похожий на тот образ писателя, который все себе рисуют, переживал чудесные часы, которыми обязан вам. И вот, чтобы отблагодарить вас, я посвятил вам четвертый том "Сцен частной жизни" и поместил оттиск вашей печатки вверху, над названием последней из "Сцен", над которой работал в ту пору, когда получил ваше первое письмо. Но одна особа, которая близка мне как мать, к чьим капризам и даже к ревности я обязан относиться с уважением, потребовала, чтобы это немое свидетельство моих тайных чувств было снято. Я чистосердечно рассказываю вам историю этого посвящения и того, почему оно было уничтожено, ибо полагаю, что вы обладаете возвышенной душою и сами не захотели бы, чтобы, выражая вам свою признательность, я причинил горе особе, столь же благородной и почитаемой мною, как та, что даровала мне жизнь, ибо особа эта помогла мне удержаться на поверхности горестного и бурного житейского моря, волны которого грозили меня поглотить еще совсем молодым". Упомянутая особа была, разумеется, Dilecta. Трогательную картину своего почти сыновнего отношения к ней Бальзак нарисовал в общем правдиво. "Узы вечные и узы распавшиеся". Гораздо меньше соответствовала действительности нарисованная им картина одинокой жизни и опасностей, грозивших ему в связи с политической борьбой. "Оракул побежденной партии, выразитель благородных и проникнутых верой идей, я уже стал предметом сильной ненависти. Чем больше надежд возлагают одни на мой голос, тем больше другие его страшатся". Изнемогая под гнетом непосильного труда и жестоких огорчений, он, по его словам, нуждался в сочувствии женщины, которую обожал бы и почитал. Владелица Верховни вполне подходила для этой роли. Она уже поддалась было соблазну, но затем ею овладело сомнение, ибо она внезапно получила письмо, написанное другим почерком и совсем другим слогом; письмо было запечатано черным сургучом. Его написала Зюльма Карро, которая была в ту пору в трауре; Бальзак иногда поручал ей отвечать на письма, полученные им от незнакомых женщин. Бальзак - госпоже Ганской, январь 1833 года: "Вы страшитесь стать предметом шутки? С чьей же стороны? Со стороны бедняги, который вчера был и завтра еще окажется жертвой своей почти женской стыдливости и застенчивости, своих верований. Вы требуете объяснить несхожесть почерка в двух полученных от меня письмах, вы полны недоверия; но у меня столько разных почерков, сколько дней в году, однако при этом я самый постоянный человек на свете. Моя переменчивость лишь следствие фантазии, я могу вообразить все что угодно и при этом останусь девственным". Объяснение было малоправдоподобное; и Бальзак постарался поскорее переменить тему: он заговорил о "Луи Ламбере", этот роман в тогдашнем его виде казался ему "жалким недоноском", и он решил переработать его. В то время (январь 1833 года) он заканчивал "выдержанный в евангельском духе" труд, который казался ему опоэтизированным "Подражанием Иисусу Христу". Речь шла о "Сельском враче", за которым должна была последовать "Битва". Бальзак не написал еще ни одной страницы "Битвы", но в письме он весьма подробно говорил о ней. "Надо, чтобы, сидя в кресле, невозмутимый читатель видел перед своими глазами местность, гористый рельеф, скопление людей, стратегические маневры, Дунай, мосты, надо, чтобы он восхищался этим сражением в целом и отдельными его эпизодами, чтобы он слышал грохот артиллерийских орудий, чтобы его занимало передвижение войск, точно на шахматной доске, чтобы он видел все, угадывал в каждом движении этого огромного войска волю Наполеона: ведь я не выведу его на сцену, в лучшем случае покажу, как он вечером переправляется на судне через Дунай! Ни одного женского лица, только пушки, лошади, две армии, разноцветные мундиры. На первой странице грохочет орудие, оно умолкает на последней. Вы будете читать, словно сами окутаны клубами дыма, а закрыть книгу вы должны с таким чувством, будто мысленным взором созерцали битву и вспоминаете о ней как очевидец". Какие глыбы ему предстояло ворочать! И как нуждался этот "бедняга", этот гений в ободряющем голосе, который приобщил бы его к жизни, достойной мужчины, "позволив собирать цветы страсти на обочине дороги". С юных лет он жаждал любви молодой и красивой женщины. Он познал любовь, но женщина, увы, не была молода. "Я, еще не зная вас, уже люблю, это может показаться странным, но таков естественный результат моей доселе пустой и несчастной жизни". Госпожа Ганская сразу же увлеклась этой игрою. Она расспрашивала о Бальзаке у путешественников, возвращавшихся из Франции. Ей говорили, будто он пьет ("Я не пью ничего, кроме кофе"), будто он бывает у таких порочных людей, как Эжен Сю ("Эжен Сю добрый и любезный молодой человек, он только бравирует своей мнимой порочностью"), будто он ведет светскую жизнь (да, было время, когда он засиживался после полуночи у друзей, рассказывая им разные истории; он отказался от этого, чтобы не прослыть пустым забавником); к тому же, прибавлял Бальзак, "великое разочарование, о котором говорит весь Париж" (неудачный роман с маркизой де Кастри), вновь ввергло его в безмолвие, уединение и упорный труд. В первые месяцы 1833 года Бальзак и вправду чудовищно много работал. "Луи Ламбер" был опубликован 31 января, и критика сразу же его разругала. Этого следовало ожидать. Для того чтобы абстрактные идеи захватили читателя, они должны воплотиться в легенду или в рассказ. А "Луи Ламбер" подобен сгустку мысли, кристаллу, не отшлифованному и не вставленному в оправу. Однако верная Зюльма Карро ставила эту книгу, "отбрасывая всякое дружеское пристрастие, гораздо выше "Фауста" Гете". Все же в этом суждении дружеское пристрастие играло, пожалуй, гораздо большую роль, чем думала госпожа Карро. Обязательства по невыполненным контрактам беспощадно напоминали о себе. Журнал "Ревю де Пари" настойчиво требовал от Бальзака новелл, на которые редакция имела право, ибо ежемесячно выплачивала ему гонорар. Писатель поспешно заканчивал первый эпизод из "Истории Тринадцати", замысел которой уже давно зрел в его уме. Сюжет этого произведения был ему по душе. "Во время Империи нашлось в Париже тринадцать человек... наделенных достаточно большой энергией, чтобы сохранять верность общему замыслу, достаточно честных, чтобы друг друга не предавать". Бешеная энергия, огромная сила воли, тайные общества - Бальзаку всегда нравились подобные темы. Его отец был франкмасоном и часто рассказывал сыну о влиянии, которым обладали тайные общества. Между франкмасонами и корпорациями подмастерьев существовали некоторые связи. Сеть таких тайных содружеств, связанных взаимной поддержкой, опутывала Францию. Из "Мемуаров" бывшего каторжника Видока, ставшего затем главою сыскной полиции, читатели узнали о нерушимой солидарности, существующей в преступном мире. жүктеу/скачать 1.42 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|