Моруа Андрэ Прометей, или Жизнь Бальзака
жүктеу/скачать 1.42 Mb.
|
|
Затем в сентябре 1831 года он совершает последнее безрассудство покупает лошадь, кабриолет, фиолетовую полость с вензелем и короной, вышитыми козьей шерстью; месяц спустя он приобретает вторую лошадь. Для ухода за ними нужен слуга, грум, или, как в ту пору выражались, "тигр"; на эту должность Бальзак нанимает миниатюрного Леклерка, для которого Бюиссон сошьет голубую ливрею, зеленую американскую куртку с красными рукавами и тиковые панталоны в мелкую полоску. В таком экипаже можно поехать и в Оперу, и к Итальянцам - словом, достойно выглядеть рядом с Латур-Мезрэ или Эженом Сю. Латур-Мезрэ играет в ту пору довольно видную роль в жизни Бальзака. Этот король парижской моды, с которым Оноре дружит, одновременно становится для писателя прототипом его персонажей. Сын нотариуса из Аржантана, Латур-Мезрэ воспитывался вместе с Эмилем де Жирарденом в коллеже этого городка; он принимал деятельное участие в изданиях школьного товарища, ставшего магнатом прессы, - в журналах "Волер", "Мода". Высокий, с обрамлявшей лицо бородкой и непокорной прядью темных волос, язвительный и надменный, провинциал Латур-Мезрэ покорил Париж. Этот светский лев смотрел на парижские бульвары, как на свою империю, на кафе Тортони - как на таверну дьявола, на Оперу - как на гарем. Здесь он вместе с друзьями занимал ложу-бенуар возле самой сцены; ее позднее окрестили "инфернальной ложей". У Бальзака также одно время было там свое место, но затем он перестал вносить долю, хотя приятели потребовали от него уплатить деньги, прислав дерзкое письмо, адресованное "Господину де Бальзаку д'Антраг де ла Гренадьер". Каждый день Латур-Мезрэ украшал петлицу своего фрака белой камелией. Это стоило недешево, и благодаря цене цветка и неизменности привычки камелия в петлице стала "отличительным признаком светского льва". Маниакальные пристрастия приносят известность скорее, нежели добродетели и талант. От Латур-Мезрэ неотделима знаменитая чета Жирарденов. Всесильный Эмиль женился в 1831 году на дочери Софи Гэ. Его жена Дельфина в девические годы была златокудрой и смеющейся музой юных романтиков. Став госпожой де Жирарден, она полновластно царила в небольшом кружке; быть принятым там после спектакля в Итальянской опере или перед балом считалось не только удовольствием, но и честью; в гостиной, обтянутой зеленоватым шерстяным штофом, собирались Ламартин, Гюго, Сю, Дюма и любимец Дельфины Бальзак. "О, до чего забавен был вчера Бальзак!" - говорила она Латур-Мезрэ, и тот слегка завидовал. Бальзак, уже завоевавший популярность у читающей публики, молодой писатель и талантливый журналист, придавал немало блеска газетам и журналам Жирардена. Вскоре нашему новоявленному маркизу Карабасу жилище на улице Кассини показалось слишком тесным. Он снял во флигеле еще один этаж. Отсюда очередные счета от маляра, декоратора и, естественно, опять мебель, ковры. Главным образом ковры - пушистые, мягкие, разорительные. Экая важность! Ведь ветер-то дует в корму. Жирарден писал Бальзаку: "Мы отправляемся к издателю, который своим состоянием обязан вам". И все же те, кто любит Оноре, обеспокоены его долгами - старыми и новыми - и рассеянным образом жизни, который он ведет. Преданная сестра Лора Сюрвиль посылает ему немного денег, но при этом восклицает: "Берегись!" И просит: "Будь благоразумен!" Зюльма Карро, живущая, точно в изгнании, при Ангулемском пороховом заводе, сожалеет, что человек столь выдающегося ума вращается в свете, который, по ее мнению, недостоин его. Зюльма Карро - Бальзаку, 8 ноября 1831 года: "Прошло уже и 20 августа, и 20 сентября, а затем и 20 октября; я все ждала вас, но тщетно: ни одного слова, ни одного свидетельства, что вы помните меня! Нехорошо это, Оноре. Я была сильно огорчена, хотя и не отнесла еще вас к числу тех друзей, которых мы уже не решаемся называть друзьями с той поры, как покинули Политехническое училище. Одно только и смягчило для меня горечь столь полного забвения: я приписываю его лишь новым успехам, которых вы, без сомнения, за это время добились... Вы по-прежнему можете рассчитывать на меня, когда почувствуете потребность излить душу. Карро говорит, что вы просто боитесь набраться провинциальной вульгарности; но, дорогой Оноре, если в Париже вы можете вести привычный для вас изысканный образ жизни, находите ли вы там настоящую привязанность, которую всегда встретите у нас, во Фрапеле?.. Посвятив себя описанию чувств вымышленных персонажей, вы поневоле пренебрегаете не менее ценным сокровищем - собственными чувствами. Вот почему я остерегусь прибавить к бремени, и без того слишком тяжкому, те требования, о которых говорю; я не хочу и никогда не хотела той нежной дружбы, какую вы предлагаете женщинам... Я притязаю на чувства более возвышенные. Да, Оноре, вы должны уважать меня в такой степени, чтобы, так сказать, держать в резерве; и если какая-либо несбывшаяся надежда омрачит вашу радость, если разочарование ранит ваше сердце, тогда вы призовете меня и увидите, что я достойным образом отвечу на ваш зов". Славный доктор Наккар время от времени дает Оноре в долг без отдачи четыреста или пятьсот франков и при этом пишет ему: "Продолжайте свой путь к величию - во славу родины и на радость друзьям". К концу 1831 года Бальзак потратил раза в три больше, чем за предыдущий год. Зато он и пожил в свое удовольствие. Каким счастливым, должно быть, чувствовал себя тот самый молодой человек, который совсем еще недавно был никому не известен, беден и с высоты кладбища Пер-Лашез бросал вызов Парижу, а теперь сидел в кафе Тортони за одним столиком с прославленными парижанами, модными писателями и красивыми куртизанками вроде Олимпии Пелисье! Он знал, что его пылкое остроумие ценят. Олимпия Пелисье - Бальзаку, 2 января 1832 года: "Могу ли я рассчитывать на вас в следующий понедельник, 9 января? У меня будет обедать Россини. Не правда ли, приятно начать год в таком обществе? Вот почему я особенно надеюсь на ваше любезное согласие. После отдыха вы, верно, будете в ударе". А вот еще одно письмо, присланное ему несколько месяцев спустя. Дельфина де Жирарден - Бальзаку, 9 мая 1832 года: "Мы вас целый век не видели. Приходите к нам завтра вечером, расскажете, что у вас новенького. Вас будет ждать страстный поклонник последней вашей книги и добрые друзья, которые не могут простить, что вы их забываете... До завтра, хорошо?" Без сомнения, за кулисами этой бесподобной жизни таилась тревога из-за неоплаченных счетов, страх перед судебными приставами, бедствующие родные, но чем больше у человека забот, тем больше он хочет забыться. В глубине души этот уже известный писатель все еще оставался неунывающим мальчишкой. Он наслаждался внешними признаками триумфа, этим пиршеством ума и чувств. Он так жаждал славы, что теперь упивался своим успехом; бедность была для него столь мучительна, что он просто смаковал роскошь, пусть даже приобретенную в долг. Бальзак играл сейчас новую роль - роль триумфатора. А когда дела его начинали идти из рук вон плохо, он покидал сцену и вручал бразды правления матери; охая и жалуясь, она все же проявляла самоотверженность и наводила кое-какой порядок в доме сына. Для самого же Оноре наступала пора затворничества: он находил приют либо в Булоньере у госпожи де Берни, либо в Саше у Жана де Маргонна, либо в Ангулеме у Зюльмы Карро - здесь он чувствовал себя в безопасности от кредиторов и писал Для вечности. Бальзаку, этому раблезианцу, была несвойственна показная добродетель, но он считал, что писатель, насколько это возможно, должен соблюдать целомудрие. Человек, избегающий плотских наслаждений, сохраняет силы, мысли его становятся более возвышенными. Тем не менее у него по-прежнему были две любовницы. Лора де Берни все еще для него Dilecta: эта незаменимая помощница при чтении корректур, как всегда, была ласковой и любящей. Герцогиня д'Абрантес дорожила им потому, что он помогал ей в литературных занятиях, и потому, что он развлекал ее. Кроме того, Бальзак получал множество писем от незнакомых читательниц его романов. В октябре 1831 года пришло очередное письмо; оно было подписано вымышленным английским именем и поразило его. Письмо было адресовано: Париж, господину Бальзаку. Почта каким-то чудом разыскала Бальзака сперва на улице Кассини, а затем в Саше. Таинственная корреспондентка упрекала писателя за цинизм "Физиологии брака" и за его несправедливые суждения о женщинах. В ответном письме Бальзак благодарил ее; он говорил: "Ваши укоры косвенно льстят мне, ибо они свидетельствуют о сильном впечатлении, произведенном моими книгами". "Для женщины, уже изведавшей жизненные бури, смысл моей книги в том, что вину за все прегрешения, совершенные женами, я полностью возлагаю на их мужей. Это безоговорочное отпущение грехов. Не думайте, что ваше письмо, где так много трогательных жалоб, естественных для женского сердца, оставляет меня равнодушным; симпатия, возникшая в душе читательницы, живущей так далеко от меня, - истинное сокровище, все мое богатство, она дарует мне самые чистые радости". Тронутая столь щедрым посланием (четыре страницы большого формата, написанные таким занятым человеком, - немалая честь!), корреспондентка открыла свое настоящее имя. То была маркиза де Кастри, урожденная Клэр-Клеманс-Анриетта де Майе; она принадлежала к самой изысканной аристократии Сен-Жерменского предместья. Жизнь этой женщины могла бы послужить сюжетом для романа. Ее брак с маркизом (впоследствии герцогом) де Кастри был несчастливым; в 1822 году она повстречала Виктора фон Меттерниха, сына австрийского канцлера, очаровательного и хрупкого юношу романтического склада. Маркиза де Кастри обожала его. Расставшись с мужем, она стала жить с Виктором, и от этой связи в 1827 году у нее родился сын Роже. По просьбе канцлера, деда мальчика, австрийский император даровал дворянство этому незаконнорожденному ребенку, ставшему впоследствии бароном фон Альденбургом. Вскоре маркиза де Кастри упала с лошади и серьезно повредила себе позвоночник, она на всю жизнь осталась почти калекой. В 1829 году ее возлюбленный, Виктор фон Меттерних, умер от чахотки. Разбитая телом и душою, осуждаемая светом, который не желал простить ей скандальной связи, Анриетта жила то в замке Лормуа у своего отца герцога де Майе, то в замке Кевийон у своего дяди герцога Фиц-Джеймса. Фиц-Джеймс, знатный вельможа, состоявший в родстве с династией Стюартов (в Англии частица "Фиц" указывает на то, что ее обладатель - незаконнорожденный потомок члена королевского дома), встречал Бальзака у Олимпии Пелисье. Так что маркиза знала, какому человеку она адресует свое послание. Во втором письме она пригласила Бальзака нанести ей визит. Он выразил глубокую признательность за этот знак доверия. Бальзак - маркизе де Кастри, 28 февраля 1832 года: "В жизни редко встречаешь благородное сердце и подлинную дружбу; я же в особенности не избалован искренним отношением людей, на поддержку которых мог бы опереться, и принимаю ваше великодушное предложение, хотя боюсь, что много потеряю в ваших глазах при личном знакомстве. Не будь я по горло занят срочной работой, я поспешил бы выразить вам свое глубочайшее уважение с той сердечной откровенностью, какая вам так дорога; однако, хотя я давно уже веду упорную борьбу против невзгод, которыми порядочный человек может только гордиться, мне надо сделать еще немного усилий, и лишь тогда я завоюю право на несколько свободных часов, когда не буду чувствовать себя ни литератором, ни художником, а смогу быть самим собою; эти-то часы, если позволите, я хочу посвятить вам". Вожделенный час наступил, и Бальзак был просто потрясен встречей. В пору своего злополучного замужества маркиза де Кастри была так свежа, так хороша собой, ее рыжие волосы так оттеняли белоснежный лоб, что, "когда эта двадцатилетняя красавица в ярко-красном платье, открывавшем плечи, достойные кисти Тициана, переступала порог гостиной, она буквально затмевала сияние многочисленных свечей", - вспоминает Филарет Шаль. В 1832 году маркизе, по ее словам, было тридцать пять лет, после злосчастного падения с лошади она с трудом передвигалась, но все еще сохраняла красоту и очарование. А потом, как приятно было въехать во двор великолепного особняка на улице Гренель-Сен-Жермен, восседая с хлыстом в руке в новом кабриолете, на запятках которого пристроился грум в яркой ливрее! Тем не менее после первого визита Бальзак как будто бы пошел на попятный: "Как ни сладостно сочувствие женщины, оно ранит еще больше, чем насмешка; когда порыв души и воображение сливаются воедино, это может далеко завести. А так мне удастся сохранить о вас воспоминание, исполненное чарующей прелести". Было ли это тонко обдуманным кокетством писателя? Так или иначе, но он опять появился у своей новой приятельницы и преподнес ей несколько рукописей: "Мировая сделка" ("Полковник Шабер"), "Поручение" и "Свидание". Бальзак - маркизе де Кастри, между мартом и маем 1832 года: "Но довольно о моих литературных делах. Теперь, пожалуйста, позвольте выразить вам свою признательность, глубокую признательность за те часы, которые вы мне посвятили. Они навсегда запечатлелись в моей памяти, как дотоле незнакомые стихи, как мечты, что рождаются в минуты небесного блаженства или те минуты, когда слушаешь прекрасную музыку. Я бы сказал вам, что начинаю страшиться столь сладостных и пленительных мгновений, если бы вы, как мне кажется, не стали выше таких банальных комплиментов; вам нельзя льстить, а нужно говорить только правду, это и будет свидетельство самого почтительного уважения". Он уже лелеет безрассудные надежды. Стать любовником одной из самых недоступных аристократок - какая победа! "Одержимый неистовым чувством, в котором тщеславие причудливо перемешивалось с любовью, Бальзак был в ту пору будто околдован этой женщиной", - пишет Бернар Гийон. Он никогда не понимал любви в бедности. Утонченность и изысканность маркизы приводили его в восторг. Госпожа де Кастри, казалось, испытывала к нему нежную привязанность, она до поздней ночи позволяла ему оставаться у нее в будуаре, но держала его на почтительном расстоянии. 16 мая 1832 года она послала Бальзаку в день его ангела чудесный букет цветов. Он не переставая благодарил ее за "сладостные часы", которые она ему "дарила", и заканчивал свои письма словами: "Нежная дружба". Дела, казалось, принимали хороший оборот. Но этот успех стоил ему многих вечеров, которые он мог бы отдать работе. Следует ли считать, что он начал публиковать статьи в новой газете легитимистов - "Реноватер" - из желания угодить маркизе де Кастри? В числе людей, стоявших во главе этой партии, был герцог Фиц-Джеймс. Разумеется, Бальзак находил удовольствие в том, чтобы ставить свой талант на службу друзьям, благосклонность которых ему льстила. Госпожа де Кастри умела удивительно тонко сочетать похвалу с нежностью. "Я могу сколько угодно сожалеть о вашем отсутствии, но никогда не позволю себе причинить ущерб вашим трудам, которыми я так восхищаюсь. Я люблю читать все, что выходит из-под вашего пера. Нынче утром, едва пробудившись, я с восторгом пробежала "Реноватер"; и все-таки, думается, я люблю еще больше слушать вас". Без сомнения, в размягчающей атмосфере особняка на улице Гренель-Сен-Жермен Бальзак начинал думать, что бесспорное превосходство столь утонченной аристократии - естественная гарантия ее политической правоты. Но главное - он по-прежнему был сторонником сильной власти. Бальзак неизменно считал, что распоряжаться всем должен один человек, воплощающий в себе энергию нации. Будет ли он именоваться Бонапартом или Карлом X, императором, диктатором или королем - для Бальзака не имело значения. В упрек Июльской монархии он ставил прежде всего ее слабость. Он осуждал сторонников крайних взглядов в среде своих новых друзей-легитимистов, тех, кто призывал не принимать никакого участия в выборах; но герцог Фиц-Джеймс проповедовал более гибкую политику, которая позволяла использовать парламентскую трибуну. Этот умный вельможа выступал против "внутренней эмиграции". Он согласился принести присягу на верность Луи-Филиппу, ибо того требовало благо Франции. Но он отказался от титула пэра, рассчитывая стать депутатом нижней палаты, если избиратели какого-нибудь уголка Франции пожелают, чтобы их интересы представлял "человек, который всегда, не колеблясь, говорил правду в лицо". Такая мудрая, искусная и вместе с тем высокомерная политика отвечала честолюбивым устремлениям самого Бальзака. Переход писателя "на сторону правых" сильно огорчил его друзей-либералов. Амедей Фоше из Тура сетовал: "Итак, вы окончательно сделались легитимистом! Поверьте, напрасно вы защищаете это недостойное дело, у которого нет будущего в нашей стране. Как ни скверно обстоят дела, они никогда не будут обстоять до такой степени скверно, чтобы на сцене появился Генрих V в окружении своры церковников и спесивых дворян". Зюльма Карро, любившая Бальзака, выговаривала ему. Зюльма Карро - Бальзаку, 3 мая 1832 года: "Неужели вы никогда не откажетесь от столь беспокойного образа жизни, милый Оноре?.. Подобно алхимику, вы лишь без толку потратите свое золото, но ничего не найдете на дне тигля... Оноре, как писатель вы уже приобрели известность, но вам предначертан жребий более завидный. Суетная слава не для вас, ваши помыслы должны устремляться выше. Если бы я решилась, я бы сказала прямо, почему вы так бессмысленно растрачиваете свой незаурядный ум! Послушайте меня, предоставьте вести рассеянную жизнь тому, у кого нет иных достоинств, или же тем, кто хочет таким путем забыться, чтобы не терзали нравственные муки. Но вы, вы!.. Я не заканчиваю своей мысли, ибо чувствую, что, быть может, злоупотребляю данным мне вами правом, но как бы я гордилась вашей истинной славой, славой, как я ее понимаю!.. Мне сказали, что вы с головой погрузились в политику. О, берегитесь, берегитесь же! Я ваш друг, и мне страшно за вас. Вам не подобает служить отдельным лицам; видеть в этом свою славу может только тот, кто жил в близком общении с сильными мира сего. Личная привязанность может тогда оправдать слепую верность. Но ваша слава вас переживет, так отдайте же себя на служение какому-либо высокому принципу, достойному вашего глубокого ума и более отвечающему вашим привычкам. А защищать отдельных лиц предоставьте придворной челяди и не замарайте своей подлинной славы, поддерживая их... Дорогой, бесконечно дорогой Оноре, уважайте самого себя, если даже вам придется для этого пожертвовать чистокровными английскими скакунами и старинной мебелью". Эта пламенная республиканка была права, и в глубине души он это понимал. Но есть ли человек, который может устоять перед соблазном? Бальзак был ненасытен более чем кто-либо. После одной книги - еще десять других; после одной женщины - другая; после успеха - триумф! Было нечто вульгарное в этой неиссякаемой жажде наслаждений, в стремлении взять реванш, в непрерывных подсчетах тех материальных благ, которые может принести литература, в необузданной жадности к коврам, картинам, мебели. Но, вожделея ко всему этому, он был способен отказаться от всего ради творчества. Вдохновение и одержимость художника всякий раз, когда это было необходимо, превращали жуира в затворника. Бальзак - Зюльме Карро: "Целый месяц я не отойду от письменного стола: я швыряю ему свою жизнь, как алхимик бросает свое золото в тигель". В другой раз он писал ей: "Я живу под игом самого беспощадного деспотизма - того, на который обрекаешь себя сам. Я тружусь день и ночь... Никаких удовольствий... Я невольник пера и чернил, настоящий торговец идеями". Бальзак ложится в шесть вечера, приказав разбудить себя в полночь, а затем пишет двенадцать или пятнадцать часов кряду; много ли остается у него времени для развлечений? Случается, он вечером идет к Жирарденам, или в Оперу, или принимает участие в холостяцком обеде, но ведь происходит это после многих недель затворничества - так гуляет на берегу матрос, попав в порт после долгого плавания. Пусть даже Бальзак без конца толкует о договорах с книгопродавцами и о своих доходах, но это вовсе не означает, что он работает прежде всего для денег. Он правит одну корректуру за другой, дописывает на полях целые куски, зачеркивает, вычеркивает и перечеркивает - так может поступать только очень требовательный к себе художник. С Бальзаком суетным отлично уживается Бальзак глубокий. Зюльма не обнаруживает этого глубокого Бальзака в его письмах? Ей следовало бы искать в его книгах. Лора де Берни со своей стороны хочет, чтобы он жил вдали от Парижа. Ей уже исполнилось пятьдесят пять лет - возраст для возлюбленной довольно солидный. Герцогиня д'Абрантес, казалось бы, если и не полностью устранена, то, во всяком случае, нейтрализована. В апреле - мае 1832 года госпоже де Берни удалось увезти Бальзака в Сен-Фирмен, в дом, расположенный на опушке леса Шантильи. Там, в великолепном порыве вдохновения, он написал "Турского священника" и закончил "Тридцатилетнюю женщину". "Турский священник" одновременно и превосходная повесть и акт мужества. Заурядную историю о незаметном соборном викарии аббате Бирото, человеке простодушном и недалеком, которого выживают из дому злобствующая старая дева и интриган-каноник, мечтающий о сане епископа, Бальзак превратил в широкое полотно, где запечатлены все социальные слои Тура, показаны тайная власть Конгрегации и скрытое влияние черного духовенства. Ценный документ для истории Реставрации, эта повесть свидетельствовала также об удивительном знании душ и помыслов этих, казалось, скромных служителей церкви, обладавших огромной властью. Конечно же, Бальзака вдохновляла Dilecta. Возвратившись в Париж, он обнаружил, что город в тревоге. Свирепствовала холера; герцогиня Беррийская высадилась в Вандее. Бальзак возмущался, что правительство не посоветовалось с "ясновидящими" - они бы тотчас же указали на причину эпидемии. Едва вернувшись в столицу, он стремится вновь ее покинуть. Господи! Как ошибаются те, кто считает его светским человеком! Чего он жаждет? Жизни в деревне с идеальной супругой. Жениться на Элеоноре де Трюмильи ему не удалось. И теперь он подумывал о молодой и очень богатой вдове, баронессе Дербрук, в девичестве Каролине Ландриер де Борд. Он надеялся встретиться с нею летом у Маргоннов, в замке Саше. Что может быть лучше вдовы? Она обладает собственным состоянием и некоторым любовным опытом. В конце мая с ним произошел несчастный случай уже во второй раз его тильбюри опрокинулось. Первой жертвой была (в апреле) Дельфина де Жирарден. Бальзак - госпоже Жирарден, 31 мая 1832 года: "Как видно, нам обоим, сударыня, было суждено познакомиться со всеми особенностями тильбюри, даже с самыми неприятными: неподалеку от того места, где сей экипаж так неделикатно обошелся с вами, я вошел в прямое соприкосновение с героической мостовой знаменитого Июля. И эта голова, эта великолепная голова - словом, голова, которую вы прекрасно знаете, оказалась в самом плачевном состоянии, я даже не уверен, не сломалась ли какая-нибудь шестеренка в моем мозгу". В мозгу у него ничего не сломалось, но доктор Наккар уложил Бальзака в постель, сделал ему кровопускание, назначил строгую диету и запретил писать, даже думать. В июне писателю еще сильнее захотелось бежать из Парижа. С одной стороны, для того чтобы укрыться от кредиторов, от денежных неприятностей, от жалоб книгоиздателей, словом, от всех забот, которые он переложил на свою злосчастную мать: он поселил ее у себя и облек всеми полномочиями; с другой стороны, Бальзак стремился отдалиться от герцогини д'Абрантес, которая хотела вновь заставить его работать на нее, а у него не было для этого ни времени, ни желания; и, наконец, он мечтал уехать для того, чтобы писать, ибо в нем уже зрели сюжеты нескольких романов. Маркиза де Кастри пригласила его приехать в августе в Экс-ле-Бэн, где она собиралась жить, и позднее сопровождать ее в поездке по Швейцарии и Италии. "Ну как?" - с гордостью писал он госпоже Бальзак, своей управительнице, которой поверял сердечные тайны. Слова эти, обращенные писателем к родной матери, звучат почти трогательно, если вспомнить, как сурово она судила о сыне в недалеком прошлом. жүктеу/скачать 1.42 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|