Н. П. Кишенский николай Павлович Кишенский! Кому из гончатников не знакомо это имя? Гончие Кишенского! Статьи, заметки, наконец, руководство

Что я могу сказать или вспомнить об Александре Осиповиче Эмке.

Мало, очень мало.

Все мы, гончатники, знали, что он работает лесничим и живет и охотится в глухом углу Тверской губернии, в местечке Моло­дой Туд.

Время от времени в охотничьих журналах появлялись объяв­ления, что в его охоте продаются гончие щенки и взрослые со­баки разнообразных пород: костромские, англо-русские, арле­кины.

Охотился он много и хотя стаи гончих никогда не держал и породы собак не вел, но, будучи знаком и состоя в переписке со многими владельцами гончих, часто получал от них щенят, а то и взрослых собак, воспитывал их, наганивал, и, в свою оче­редь, дарил их своим приятелям или продавал, заводя новых.

Через его руки прошло громадное число гончих различных пород и различных охот, ибо он всегда интересовался чем-то но­вым, всегда стремился заполучить гончих, о выдающейся работе которых от кого-нибудь слышал.

Если бы он вел подробный дневник своим охотам и работе гончих, получилась бы крайне интересная и назидательная книга.

В журналах конца XIX и начала XX века стали появляться его заметки, посвященные гончим. Он был соседом по Тверской губернии Николая Павловича Кишенского, очевидно, находился с ним в дружбе и обычно появлялся с ним вместе на московских выставках собак, на которых Кишенский был судьей по отделу гончих. Часто Кишенский поручал ему самостоятельно опреде­лить, какая стая или какой смычок лучше, и охотно подписы­вался под его решением.

Вначале, как последователь Кишенского, Эмке был ревност­ным поклонником «костромской» гончей.

Позднее, когда между ним и Кишенским пробежала черная
кошка, он выступил в печати с разоблачением «костромичей» и
сделался таким же ярым поклонником англо-русской, познако­мившись в это время с И. Л. Крамаренко и К.П.баковецким,
владельцами англо-русских гончих. Дружа, с одной стороны, с М. И. Пильцем, ведшим багряных першинских гончих, с другой, с Крамаренко, он как-то потерял равновесие и в своих статьях стал часто противоречить самому себе.

Так, в журнале «Псовая и ружейная охота» в 1904 г., выра­жая свою симпатию к англо-русской гончей, он писал: «Я все­цело, однако, на стороне русских собак, т. е. костромских; нам, русским охотникам, надо всеми силами стараться поддержать эту породу и по возможности избавиться от всякого западного влия­ния», хотя недавно доказывал, что костромская гончая является «мифом».

А в 1906 г., в том же журнале, уже уверял, что и на испы­таниях Московского общества охоты англо-русские гончие по­бьют русских.

Человек огромного опыта, он не в состоянии был его обоб­щить и сделать из него какие-то заключения, установить какую-то закономерность фактов, свидетелем которых он был.

В 1925г., в декабре, он, по приглашению Организационного комитета первого всесоюзного кинологического съезда, прибыл в Москву и принял участие в работе секции гончатников. Ему было поручено сделать доклад о стандарте англо-русской гон­чей, но, к большому нашему огорчению, доклад оказался очень слабым, и стандарт этот пришлось заново перерабатывать.

Вскоре, в 1926 г., в Харькове ВУСОРом была издана его книжка «О гончей».

Редактор журнала «Охотник», издававшегося в Москве Все-кохотсоюзом, В. Н. Каверзнев * поместил погромную на нее рецензию, зло высмеяв ряд безграмотных положений Эмке.

Действительно, книга пестрела такими «шедеврами». На стр. 69 он писал: «Стая гончих должна состоять из однопомет­ников», доведя, таким образом, число щенят от одной выжловки до нескольких десятков, тогда как известно, что стаи нередко до­ходили до шестидесяти и более собак.

Наконец, на стр. 96 напечатано что-то такое, что при всем желании понять абсолютно невозможно: «Большинство имею­щихся у наших охотников гончих — красногоны, отчасти это от­того, что они в массе часто беспородны, а также от того, что эти гончие не знают лисицы».

. Что в этом абзаце составляет опечатки, что описки автора — никому неизвестно, но, как говорится, «комментарии из­лишни».

В своих статьях, помещенных уже в наше советское время в журнале «Охотник» за 1925 г., под названием «Гончая» и «Английская гончая», Эмке снова является горячим сторонником англо-русской гончей. Так, в своей второй статье он прямо пи­шет: «Революция уничтожила последние остатки русских гончих, а реставрировать их нам не удастся: у нас нет заводского мате­риала. Тем из русских охотников, которым желательно будет прежде всего видеть рабочих гончих, рослых, нарядных, вязких, породистых, настоящих зверогонов, обнатуренных на русских зверовых охотах,— тем охотникам, которые отрешатся от мысли считать бывшую восточную гончую идеалом гончей вообще, при­дется крепко подумать, как и когда будет можно достать из Англии фоксгаунда».

К счастью, действительность блестяще опровергла этот груст­ный прогноз, и ринги русских гончих на последних выставках охотничьих собак показали, в каком небывалом для всего пред­революционного периода состоянии расцвета находится эта са­мая русская гончая, которую так спешно пытался похоронить Эмке.

Мне неприятно, что в моей серии портретных зарисовок гончатников нельзя было опустить Эмке, так как его имя слишком часто упоминается как в дореволюционной, так и советской охотничьей литературе — и мое молчание могло быть многими понято превратно.

Жаль, что пришлось упомянуть о его писаниях, жаль потому, что в личном знакомстве Александр Осипович Эмке представал всегда с самой лучшей стороны. Он был очень сдержан, ни о ком не говорил плохо, никогда не хвастал своими собаками, но писал плохо — торопливо и бегло: к этому его принуждала тя­желая жизнь.

Обидно, что мне ни разу не пришлось судить с ним на по­левой пробе, так как я думаю, что именно там должен был раскрыться во всей силе его многолетний опыт охоты с гон­чими.

В свои приезды в Москву он часто останавливался у меня, и я с удовольствием вспоминаю его уютные разговоры об охо­тах за утренним кофе или за обедом.

IV. И. Н. КАМЫНИН

Когда я обращаюсь к моим юношеским воспоминаниям, вы­ставки охотничьих собак в московском Манеже оказываются наиболее сохранившимися в памяти, полными какой-то празднич­ности и глубокой взволнованности.

Уже подъезжая к Манежу, я слышал собачий лай (кое-кто из запоздавших владельцев спешил со своими питомцами), а войдя в Манеж, попадал в какую-то сказочную, как мне каза­лось, атмосферу.

Пахло хвоей зеленых елок, во множестве украшавших Манеж, у самого входа помещался огромный киоск, на котором сверкала серебром и хрусталем масса различных призов от Фа­берже, Овчинникова, Хлебникова, Ломбардо (известные ювелир­ные фирмы) в виде кубков, братин, салатниц, наборов с вилками и ножами, золотых и серебряных жетонов и медалей различных, охотничьих обществ. По бокам этой выставки призов стояли, держа в лапах деревянные большие блюда, огромные чучела медведей и располагались группы волков.

- За киоском начинался сказочный для меня охотничий мир со стаями гончих, расположенных на особых деревянных нарах, в виде восьмигранников, задрапированных снизу, а сверху укра­шенных красными флажками, столь знакомыми каждому, кто охотился зимой окладом на лис и волков по псковскому способу. Нары эти густо устланы были снопами янтарно-желтой соломы, а на ней лежали клубком или стояли гончие различных охот: Камынина, Живаго, Алексеева, Соколова, Садовникова и т. д.

Возле каждой стаи находились доезжачие и выжлятники, оде­тые в казакины, с рогами за плечами, с арапниками в руках.

Каждая охота, подобно скаковым или беговым конюшням, имела свой цвет.

Так, казакины охотников Камынина были ярко-красными, а папахи белыми, казакины охотников Алексеева — синими с крас­ной выпушкой, а папахи черными, Живаго — зелеными.

Стаи гончих охватывали полукругом нары с борзыми, которые в большинстве своем были светлых окрасов — белые или поло­вые — и красиво контрастировали с более темными окрасами рус­ских гончих.

При борзых находились охотники-борзятники в тех же живо­писных костюмах — с кинжалами в серебряных ножнах на кав­казских наборных поясах, с сыромятными сворами, надетыми через плечо.

Вокруг собак ходили псовые охотники, одетые в охотничьи куртки, поддевки и другие специфические костюмы, в подшитых щегольских поярковых валенках, сводили с нар собак и делились своими замечаниями, превращавшимися частенько в горячий спор и собиравшими толпу знатоков и любопытных.

Дальше, во всю длину и ширь Манежа, были расположены другие, уже не интересовавшие меня, породы собак: пойнтера, ан­глийские, ирландские и гордон-сеттеры, фоксы, таксы, лайки, за которыми шли уже комнатные породы: сенбернары, ньюфаунд­ленды, доги, пуделя, шпицы, мопсы, кинг-чарльсы, болонки.

Среди последних, выставленных в разукрашенных, как бон­боньерка, корзиночках, с бантиками вокруг шеи или на челках, щеголявших своей миниатюрностью и изнеженностью, находилась и прославленная обладательница многих призов и золотых меда­лей болонка-крошка Незабудка, принадлежавшая Бланш де ля Рош, весившая всего полтора фунта.

Около комнатных собак сидели дамы в котиковых и каракуле­вых манто, с бриллиантами в ушах, и здесь, заглушая запах псины, пахло заграничными духами Коти и Убигана.

Но моей стихией были гончие и борзые.

Помню, как я с замиранием сердца приближался к стаям гон-Чих с их казавшимися мне столь неприступными псарями, кото­рые, еле отвечали на вопросы невзрачного человечка в гимназиче­ской форме; помню, с каким жадным любопытством взирал я, когда кто-нибудь из маститых гончатников заставлял для себя сводить с круга из стаи какую-нибудь из гончих.

Тотчас же вокруг сведенного выжлеца или выжловки возникал кружок любителей, и начинался спор о статях собаки, о спуске ребер, о брылях, о гоне, о лапах, об общей сырости или о недоста­точном подшерстке, слишком резко выраженном чепраке и т. д. . Особым же удовольствием для меня было видеть, как стаи гон­чих для прогулки сводили с помоста, на котором они помещались, и стая, в одной охоте на смычках, в другой — разомкнутая, по­слушно, клубком, шла по Манежу за своим повелителем доезжа­чим среди оглушительного лая бросавшихся к ней со всех сторон привязанных собак других пород, между нар которых приходилось ей проходить, чтобы выйти на улицу и попасть в Александров­ский сад.

В это время я ни с кем из владельцев стай не был лично знаком, кроме И. Н. Камынина, с которым судьба столкнула меня совершенно случайно у одного из ушедших на пенсию артистов, так как Иван Николаевич Камынин одно время был артистом, несмотря на свое легкое заикание. Было ли оно у него всегда или явилось впоследствии, я не знаю, но во время моего знакомства оно было налицо.

Я знал, что у него имеется небольшая усадьба в Бронницком уезде под Москвой, что он живет очень скромно, скорее даже бедно, что собаки его широко известны и приносят ему некоторый доход, так как он возит свою стаю с выставки на выставку, из города в город, за что кто-то в шутку окрестил ее «стаей вездесу­щего Камынина».

И вот, когда возле его стаи появилась его небольшая, невзрач­ная, скромная фигура, я воспользовался своим знакомством и не без чувства мальчишеской гордости попросил его приказать свести с круга нескольких гончих, став с ним сейчас же центром для окруживших нас любителей и любопытных. А- я, я сыпал тонкими, как мне казалось, замечаниями, нарочно заставляя обращать на себя внимание...

Но вот совместно с Камыниным мы уже сводим гончих из стай
Алексеева и Живаго, и'с этого памятного дня доезжачие Камы­
нина, Алексеева и Живаго приветствуют мое появление на вы­
ставке, снимая шапки. __

Как мало надо для юношеского тщеславия...

Гончие Камынина были в большинстве своем багряного окраса, под легким чепраком, сухие, но не одинакового роста — среди очень крупных собак находились и меЛкие, хотя и очень типичные, ладные и породные, как, например, Соловка, позднее перешедшая ко мне. Камьцшнсйие гончие несли в себе крови известных охот: Охотникояа, Макарова, Свечина, Белоусова, Меншикова-Корейша -вгмалоизвестной охоты Киселева, Рыдало которого мог считаться почти идеалом, по словам самого Камынина, русской гончей.

Его прославленные Милка II, Рыдало, Гудок, Шумишка, Ка­мертон, Соловка, получившие жетоны Русского охотничьего клуба в память Ломовского за лучшую гончую или призы за лучшего выжлеца или выжловку, заставляли меня неизменно любоваться ими, но я знал, что приобрести их я не могу, что они для меня «зе­лен виноград».

Но они заполонили мое юношеское воображение, они стали моей мечтой, и сердце ныло от радостной встречи с ними на вы­ставках.

Сопровождавший их шепоток, что они у Ивана Николаевича Камынина только выставочные, а не рабочие, подтверждаемый на­личием у них отросших когтей, которые стучали по деревянным по­мостам, по которым их сводили с круга на песок Манежа, за­ставил меня при формировании моей стаи отказаться от них и сделать ставку на гончих М. И. Алексеева.

Однако, будучи осведомлен, что и Алексеев и Живаго, да и многие другие охотники, приливают к своим гончим кровь камынинских собак и получают рабочее потомство, я уже позднее, об­заведясь алексеевскими гончими, получил от милейшего Ивана Николаевича его маленькую выжловку Соловку, от которой имел хороших дельных работников.

Денежные дела Камынина шли все хуже, он принужден был все уменьшать и уменьшать количество своих собак, все реже встречались выдающиеся экземпляры, и, наконец, он продал остатки своей когда-то гремевшей стаи П. П. Шорыгину.

После революции мы встретились с Иваном Николаевичем уже
в печати. Он никогда раньше не писал, в охотничьих журналах его
имя появлялось только в выставочных отчетах судей по отделу
гончих, как владельца.

Но вот на страницах журнала «Охотник» за 1925—1926 гг. сразу появились три его заметки. В одной, крайне интересной и содержательной, он знакомил читателей с историей происхожде­ния своих гончих.

В другой («Мысли старого охотника») он изложил свои впе­чатления о только что прошедшей 1-й Всероссийской выставке собак (1925г.) и хотел высказать свой взгляд на то, что выдаю­щиеся экземпляры русской гончей, приближающиеся к идеалу, редко встречались и на прежних выставках и не встретились ему и на только что состоявшейся.

Эти безобидные мысли, в основном вполне справедливые, были изложены, по свойственному ему косноязычию, так сумбурно, что выходило, что русских гончих как будто нет и вовсе не сущест­вовало.

Он писал: «Нет их, русских гончих, и не поможет делу то, что на настоящей выставке целые стаи (В. Ф. Хлебникова, М. Ф. Лу­кина) фигурируют как «русские» гончие. И на прежних выставках приходилось видеть прекрасные однотипные стаи с выдающимися экземплярами (М. И. Алексеева, Н. П. Пахомова, Живаго, Крамаренко, да, пожалуй, и мои, возглавляемые Милкой и Камерто­ном), значившиеся «русскими», но не бывшими таковыми».

И дальше он бросал уже упрек судьям: «Раз нет налицо всех признаков чистоты, то нельзя поступаться требованиями та­ковой, увлекаясь тем, что стаи хороши, и тем вводить в заблуж­дение молодых и начинающих охотников, которые приходят на выставку не только посмотреть, но и поучиться».

Так как судьями по отделу гончих на 1-й Всероссийской вы­ставке собак были я и М. И. Алексеев, то мне, по согласованию с Михаилом Ивановичем, пришлось выступить в печати, чтобы до­казать несправедливость' обвинения Камынина, утверждавшего, что русской гончей не существовало и не существует.

Эта моя статья вызвала его резкий ответ, помещенный, в на­рушение обычной авторской этики, в том же номере, сейчас же вслед за моей заметкой.

Увы, я сразу узнал в его ответе желчную и развязную руку В. Н. Каверзнева, имевшего свои счеты с нами — членами комис­сии кровного собаководства при Всекохотсоюзе.

Когда через несколько времени я встретил Ивана Николаевича Камынина, я подал ему руку, а он, честный, хороший человек, со слезами бросился обнимать меня, произнося: «Это Каверзнев... Это Каверзнев...»

Я и раньше простил ему его подпись под чужой статьей, а вспомнив в этот миг его прежнее внимание ко мне, скромному гим­назисту, искренно расцеловал его и крепко, крепко пожал ему руку, чтоб навсегда унести в памяти светлый образ этого простого сердечного человека, так искренно любившего, как он умел, все-таки существовавших и существующих и поныне русских гон­чих.


V. Л. В. ЖИВАГО

Июль месяц. Зной. Москва опустела. Город окутан какой-то мглой. Редкие прохожие ищут теневой стороны.

Принужденный по делам быть в Москве, томясь от жары, я решил зайти к Леониду Васильевичу Живаго, магазин спортивных и военных вещей которого находился в начале Тверской; тогда узенькой и кривой улицы, невысокие дома которой были испе­щрены самыми разнообразными вывесками.

Стая русских чепрачных гончих Л. В. Живого постоянно фи­гурировала на выставках собак Московского общества охоты, неоднократно получала призы за лучшую стаю, проходила высоко на полевых пробах, и мне, получившему гончих от М. И. Алек­сеева, важно было поговорить с Леонидом Васильевичем о вязке моей выжловки с одним из его выжлецов.

Хотя его гончие и были с более резко выраженными чепра­ками, чем алексеевские, неся в себе все еще не изжитую кровь польских, но славились своими фигурными голосами. Замкнуться в близком, родственном разведении своих гончих мне не хотелось, и я искал возможности прилить свежую, но близкую по типу кровь.

С этой стороны, среди всех гончих, появлявшихся на москов­ских выставках, меня удовлетворяли лишь две стаи: Камынина и Живаго.

Про камынинских гончих я слышал, что они не работают, что они исключительно выставочные, доказательством чему служили огромные когти его собак, показываемых им на декабрьских и январских выставках, когда обычно у всех гончих, проработав­ших осень, они стачиваются и бывают еле заметны.

Перебежав с теневой стороны на солнечную, я вошел в мага­зин и спросил, здесь ли Леонид Васильевич.

Приказчик предложил мне подняться по крутой лестнице на­верх, где в небольшом кабинете занимался владелец магазина и стаи знаменитых гончих — Л. В. Живаго.

Крупный блондин, с открытыми и приятными чертами лица, с большой лысиной, добрыми голубыми глазами и пушистыми усами, Живаго любезно предложил мне сесть, видимо, обрадовав­шись случаю поговорить на излюбленную тему. На столе, среди бумаг, стоял стакан недопитого чая с лимоном, и я заметил, что хозяин бросил перо, оторвавшись от какой-то объемистой контор­ской книги, которая лежала перед ним.

Я сконфуженно извинился, что оторвал его от занятий, но тут же заметил какую-то тень смущения на его лице.

Присмотревшись более внимательно к книге, лежавшей на его столе, и нарушая этим правила хорошего тона, я, к своему удив­лению, убедился, что перед ним лежала вовсе не книга для ком­мерческих записей, а хорошо переплетенный том заводской книги его гончих, куда он и вписывал родословные своих собак.

Так вот чем занимается в тиши своего кабинета владелец магазина!

Он захлопнул книгу и весело и лукаво посмотрел на меня.

Осенью он получил на полевой пробе гончих диплом I степени
и первый приз за свою стаю, побив стаю М. И. Алексеева, с ко­торым был всегдашним конкурентом на выставках и испытаниях,
и я знал, что он очень горд этим.

Я изложил ему свою просьбу, мотивируя свое обращение к нему тем, что мне хотелось бы улучшить голоса своих «алексеевских» гончих.

Это, видимо, польстило ему. Однако он выразил законное удивление, что я хочу повязать свою выжловку сейчас, летом, ли­шившись ее для осенней охоты.

— Да и что за толк в осенних щенятах? — спросил он меня,

Я объяснил ему, что я зашел к нему договориться заранее о возможности воспользоваться его выжлецом в январе, когда будут в пустовке две мои лучшие выжловки, и просил его выбрать для этого наиболее голосистого и полевого производителя.

Желая польстить ему, я упомянул о его победе на осенней пробе, на которой его гончие получили очень высокий балл за голоса.

Он оживился.

— Вот Миша (М. И. Алексеев) все на меня дуется, что я по­
лучил первый приз, еле разговаривает, но вот ведь вы были сами
на этой пробе и слышали...

Я признался, что действительно голоса его гончих намного лучше алексеевских.

— Да как же им иметь голоса, когда у них груди мало. Вы об­ратили внимание, как мало у них спущено ребро, груди нет, а
у всех ведь певцов грудь всегда широкая... Возьмите, например,
Шаляпина, Нежданову...

Он тихо засмеялся.

— А у Миши лещи... Вот посмотрите,— и, схватив листочек
бумаги и карандаш, он быстро нарисовал мне, как низко спущено
ребро у его гончих и как недостаточно — у алексеевских.

Я высказал свое неодобрение излишне выраженным чепраком у некоторых его гончих.

Словно какая-то тень пробежала по его лицу.

Настала томительная пауза. Он сердито отодвинул стакан не­допитого чая, в котором как-то жалобно зазвенела чайная ложка.

• 
  Да, да, я знаю, меня упрекают, что у моих собак все еще
  проглядывает польская кровь и что у некоторых маловато под­
  шерстка, но скажите по совести, а разве вы не замечаете этого
  хотя бы в гончих Белоусова, графа Уварова, Соколова, да и мно­гих других.
  
• 
  Это верно, но Алексеев, в гончих которого через белоусовских хоть и была польская кровь, почти очистил свою стаю, да
  и в собаках Камынина ее почти не заметно — ответил я.
  

Вскоре мы встретились с Живаго на XI выставке собак Мос­ковского общества охоты уже как конкуренты — оба мы выста­вили стаи своих собак. Судил гончих художник Б. В. Зворыкин, ставший постоянным судьей на выставках Московского общества охоты, имевший прекрасный глаз и отличавшийся исключитель­ным беспристрастием.

Я получил приз Русского охотничьего клуба — второй стае гончих и приз за лучший смычок.

Леонид Васильевич от души поздравил меня с успехом и при­гласил посетить его именье Польцо Бежецкого уезда, где у него находилась стая.

В стае его на этот раз почти не заметно было признаков поль­ской крови, и мое замечание по этому поводу было им встречено радостно, и мы расстались, довольные друг другом.

Увы, через год с небольшим он умер, и мне не пришлось по­бывать у него на охоте.

И вот, как это часто случается, о человеке, только что умер­шем, много сделавшем для русского собаководства, все как-то забыли, и на 13-й юбилейной выставке МОО, членом правления которого он был и члены которого неоднократно охотились с его стаей, специально для этого привозимой на осенний сезон из Бе­жецкого уезда, не было выделено ни одного приза его имени. Приз в его память предложил дать я, и он был присужден М. И. Алексееву — за вторую стаю гончих.

После смерти Живаго многие гончатники мечтали приобрести собак из его стаи, чтобы освежить крови своих гончих, но всю его стаю целиком купил М. И. Алексеев, который очень мало исполь­зовал ее для своей охоты, распродав поодиночке.

М. Я. Молчанов приобрел за большие деньги Будилу IV, по­лучившего на 11-й выставке приз за лучшего выжлеца, а ко мне попала выжловочка Докука II, пропавшая на охоте в Шаликов-ской лесной даче, увязавшись за лосем.

Красавец Будило IV, как я узнал от доезжачего Алексеева — Ивана Павлова, гнал в пяту, и поэтому сожалеть о том, что он ко мне не попал, не приходилось.

Незадолго перед смертью Леонид Васильевич горячо поддер­жал внесенное мною в правление Московского общества охоты предложение о присуждении гончим наравне с другими породами собак золотых медалей.

Сейчас мне вспоминается, как на полевых пробах и охотах с гончими, устраиваемых Московским обществом охоты, незадолго до своей смерти, он из-за больного сердца не мог уже быстро ходить, и, когда я с моим другом Беляевым ранее других подстав­лялся и убивал зайца, он говорил с грустной улыбкой: «Чем бьете? Ногами бьете, а не уменьем!»

Мы сконфуженно молчали, как виноватые, но как-то случалось так, что и следующий беляк оказывался снова убитым кем-либо из нас.