Н. П. Кишенский николай Павлович Кишенский! Кому из гончатников не знакомо это имя? Гончие Кишенского! Статьи, заметки, наконец, руководство

Бывая с 1904 г. на всех выставках охотничьих собак в Москве и интересуясь главным образом гончими, я не мог не обратить внимания на собак С. П. Садовникова, который обычно выставлял 3—4 гончих.

На 7-й же выставке Московского общества охоты Садовников выставил стаю русских чепрачных гончих в 6 смычков, среди ко­торой особенно выделялись две выжловки; одна из них— Говорушка, типичная, породная, хорошего роста, на отличных ногах и с сухой прекрасной головой, была просто украшением выставки.

Помню, как меня, да и многих охотников, поразило судейство Н. П. Кишенского, отдавшего приз за лучшую выжловку Кана­рейке А. И. Ромейко, все гончие которого происходили от собак Кишенского. В знак протеста против этого явно лицеприятного судейства в «Охотничьей газете» появились две заметки, в одной из которых указывалось на выжловок С. П. Садовникова, а в другой — на выжловок Л. В. Живаго, которые, по мнению авторов, были несравненно лучше Ромейковских.

На 9-й выставке МОО, на которой была выставлена Садовниковым только одна выжловка — Говорушка,— состоялось мое знакомство с ним.

О Садовникове я слышал много интересного, слышал, что у него чудесный тенор, что он выступает как эстрадный певец рус­ских песен, что в афишах его неизменно величают «баяном рус­ской песни».

Я знал, что он страстный охотник с гончими, слышал, что он, как и все артистические, широкие натуры, склонен к некоторой бесшабашности и что иногда, после каких-то слишком широких

жестов, садится на мель, должен перебиваться, как говорится, «с хлеба на квас», но что даже и в эти тяжелые минуты гончие у него всегда накормлены, всегда в хорошем тел"е и в порядке.

Говорили, что он неоднократно широкой рукой помогал своим приятелям в трудную минуту, ни мало не заботясь о том, смогут они отдать или нет.

С грустью слышал и то, что невоздержанная жизнь, отсутствие всякого внимания к себе неблагоприятно отозвались на его голосе и он перешел петь на более скромные подмостки.

И вот как-то раз, когда мы с приятелями после удачно сдан­ных в университете экзаменов решили «кутнуть», мы очутились в «Альказаре», третьеразрядном кабачке на Триумфальной пло­щади.

Народу было немного, и мы без труда заняли недалеко от сцены свободный столик.

Номера были бесцветные, нам было скучно, пить много мы не умели, и мы уже подумывали об отъезде, как вдруг со сцены провозгласили, что сейчас выступит любимец московской публики «баян русской песни» Семен Павлович Садовников.

И вот на сцену, встреченный аплодисментами, вышел владелец Говорушки — «Сеня Садовников», как звала его вся Москва.

На нем был кафтан, весь зашитый камнями, с высоким воро­том, глубокая шелковая рубаха, подпоясанная шелковым же голу­бым шнурком, красные высокие сафьяновые сапоги — словом, какая-то амальгама из боярского костюма и оперного костюма не то разбойника, не то «Ваньки-ключника».

Он вошел и, как-то молодцевато раскланявшись на аплодис­менты публики, запел своим приятным, проникающим в душу те­нором:

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны, Выплывали расписные Стеньки Разина челны...

От всей его крупной, широкой фигуры, от его русского лица веяло какой-то озорной силой и, вместе с тем, какой-то ласковостью, так что вся публика была наперед снисходительна к его уже не­сколько надтреснутому тенору и с восторгом, подвыпив, затая ды­ханье, внимала словам разбойничьей песни, рассказывающей о подвигах атамана, о вольности, бесшабашности и удали Степана Разина, с размаха бросившего в волжские волны персидскую княжну.

И в том, как он пел, как передавал эту песню, слышалось что-то родное, какая-то русская удаль и грусть, что-то от широких полей и бескрайних лесов нашей Родины.

Зал неистово аплодирует, а Садовников дарит улыбки на­право и налево, кивает уже прямо нам, нашему столику.

Через несколько минут официант подходит ко мне и, наги­баясь, шепчет мне на ухо: «Так что Семен Павлович Садовников спрашивают: могут ли они подсесть к вашему столику?»

И вот «баян русской песни» сидит рядом с нами во всем вели­колепии своего эстрадного костюма, и на наш столик обращены взгляды всего зала.

А у нас идут задушевные разговоры на любимую тему — о гон­чих. Глаза его блестят — он оживляется, вспоминая работу своих собак, заливистый голос своей любимицы выжловки Соловки и могучий бас своего выжлеца Шаталы, и говорит несколько ласко­вых, искренних слов в похвалу моей стае, которую видел недавно на выставке.

На прощанье после неизменного «брудершафта» он дарит мне открытку, на которой он снят во весь рост в своем не то «бояр­ском», не то «разбойничьем» костюме, внизу которой стояло: «Баян русской песни — С. П. Садовников».

Он переворачивает ее и карандашом на обороте делает над­пись: «Товарищу по страсти Н. П. Пахомову от осенистого выж­леца С. П. Садовникова», И эта надпись звучит так, словно он, как патриарх, благословил меня, молодого, на трудный, но достойный подвиг. Мы расцело­вались, растроганные, оба с влажными глазами.

Чокнулись и выпили за «русскую охоту», за «русскую гончую».

Прошли года. Мы встретились снова, когда ни у него, ни у меня гончих уже не было.

Голоса у него тоже не осталось, выступать на сцене он уже не мог, жил он очень плохо и занимался фотографией, которая кормила его. Делал он это плохо, далеко не профессионально, как-то и не желая, очевидно, овладевать этим мастерством. Снимал он главным образом деревенский люд, который платил ему про­дуктами, или снимал, уже за деньги, собак у своих знакомых охотников.

Бывал он постоянным посетителем «Охотничьего клуба» т-ва «Московский охотник» и таким же постоянным посетителем со­бачьих выставок. Гончатники его хорошо знали и любили, при­глашали снимать своих собак и щенят, а он, он, словно снисходя, преплохо снимал их, ругая фотоматериалы или неумелых владель­цев, не сумевших как следует показать собаку. Но ему охотно прощали его неудачи и платили кто как мог и чем мог, и «Сеня», или «Сенечка», как его все звали, кое-как перебивался.

Нам всем очень хотелось каким-нибудь способом облегчить ему жизнь. Пытаться сделать из него судью по гончим на выстав­ках было безнадежно, так как всем хорошо было известно, что по свойственной доброте и мягкости характера ему будет невоз­можно кого-либо обидеть и он рад будет всем присудить высшие награды.

Но он много охотился с гончими, охотился не по-барски, на­коротке, по воскресеньям, а живя месяцами в деревне, пропадая на охоте по целым дням, от зари до зари, прекрасно знал, где надо перехватить зайца, разбирался в работе собак — и, следовательно, вполне мог быть одним из трех судей на полевых пробах гончих.

И вот он избран на одну из первых проб. Мне пришлось его ознакомить с принятой на пробах таблицей расценки, в которой каждое отдельное качество гончей, как-то: полаз, чутье, вязкость, голос и т. д.— имели свою балловую оценку.

Помню, как он сердито хмурился, когда я объяснял ему эти цифры, и как он отмахивался от меня, как от докучливой мухи.

— Да уж понял, понял — вот увидишь,— говорил он, сконфу­женно улыбаясь, и бежал к кружке пива, которую подносил ему один из его бесчисленных приятелей.

...И вот в один прекрасный осенний день мы в лесу, на про­бе гончих. Его куртка перетянута ремнем, в руках огромная ду­бина, шапка как-то озорно, боком, надвинута на одно ухо, во рту неизменная трубочка. Ни дать, ни взять сам Стенька Разин в осеннем лесу перед нападением на обоз купцов.

Я даю сигнал в рог, и смычок гончих наброшен в травяни­стую сечу, а мы, судьи, расходимся в разные стороны, чтобы шире обнять лесные дороги и просеки, дабы в разных пунктах стать свидетелями работы испытываемых собак.

Я пошел за собаками, чтобы наблюдать их в полазе и опре­делить их добычливость. Сеня с группой охотников стал трафиться дорожкой к поперечной просеке.

Собаки довольно быстро подняли, как потом оказалось, ма­терого беляка и сразу задали по нему большой круг. По второму кругу гончие сошли со слуха, и я с другим судьей стали пода­ваться по направлению гона. Сенечка куда-то отбился.

Через несколько времени, пересекая просеку, мы увидели Сеню, спокойно стоявшего с трубочкой на углу просеки, и он нам подробно и толково рассказал о хорошей работе смычка, свиде­телем которой он был.

Вдруг стали слышны вдалеке голоса гончих. Было ясно, что собаки вернули зайца. Гон все приближался, с небольшими перемолчками, и через несколько минут матерый беляк выска­кивает на просеку, делает двойку и исчезает в мелком осиннике, с густым подседом, а спустя немного времени по следу вывали­вается смычок и, справив след, скрывается в осиннике. Но затем собаки молкнут и поднять вновь зайца в положенные правилами 20 минут не могут. Смычок надо было снять и, расценив его, выставить общий балл. Вот тут-то и произошел забавный случай, так хорошо характеризующий Сеню.

Каждый из нас, судей, должен был самостоятельно проста­вить у себя в судейской книжке баллы по каждой графе, а затем. мы должны были сравнить наши оценки и вывести одну общую.

Смычок работал хорошо, и всем было ясно, что он проходит не только на диплом III степени, но может натянуть и на II сте­пень. Каково же было наше изумление, когда Сенечка стал за­читывать свои оценки отдельных качеств только что работавшего смычка и мы, быстро подсчитав его баллы, не получили и 60, т. е. минимального балла, необходимого для получения диплома III степени.

• 
  Сеня — воскликнули мы оба — да неужели же смычок
  останется без диплома?
  
• 
  Как без диплома,— в свою очередь, удивился Сенечка.—
  Да не только III степени, а II надо дать! — горячо возразил он.
  
• 
  Ну, а как же у тебя выходит всего навсего 55 баллов? —
  спрашиваю я.
  
• 
  Коля, милый,— сконфуженно отвечает Сенечка,— я тебе
  скажу, какая собака лучше гоняет, а от этой твоей проклятой
  математики ты уж меня уволь!
  

Другой его слабостью, кроме нелюбви к «проклятой матема­тике», была слабость к фотографированию.

Он таскал с собой во всех случаях жизни,.куда бы он ни ехал, огромную тяжелую камеру и большую треногу.

Его жажда фотографировать была столь велика, что это ча­сто служило не только причиной всеобщего безобидного смеха, но и небольших ссор.

На полевых пробах .гончих, в короткие осенние дни, во время кратких перерывов в работе для завтрака, он неизменно начи­нал всех рассаживать в лесу группой, так, чтобы все помести­лись в фокус, бесконечно долго устанавливал свою треногу и огромный ящик фотоаппарата, бегал от него к группе и обратно, накрывался платком, отодвигал и снова придвигал треногу, пе­ресаживал участников, медлительно долго вставлял и пригонял кассету, а когда, измучив всех до последней степени, снимал, то вдруг чертыхался, восклицая: «Ну так и знал!»

Оказывалось, что касета была или пустой, или с уже снятой пластинкой, исторгая у снимавшихся ряд крепких выражений...

Но все знали, что Сеня должен был все же снять, ибо каж­дый понимал, что он обязан будет купить у Сенечки на память карточку. А вечером в жарко натопленной избе после сытного ужина и порядочных возлияний мы слушали его коронный номер: «Из-за острова на стрежень».

Эти его неудачи с фотографией неизменно напоминали мне случай из моей гимназической жизни. У нас в I Московской гим­назии учителем физики был милейший Д. Д. Галанин, который обычно, после того как приготовляемый им опыт не удавался, не смущаясь, немного гнусавя, говорил: «Опыт не удался, но идея ясна!» Идея Сенечки для нас была так же ясна, а опыты, как и у Галанина, ему сплошь да рядом не. удавались.

Но зато на этих опытах неизменно выявлялась любовь всех нас, гопчатников, к прекрасному, незлобивому, милому «баяну русской песни», так искренне любившему русскую природу, рус­скую удаль и, если хотите, и... русскую бесшабашность!

Как грустно сознавать, что уже никто мне больше не ска­жете «Коля, милый, а ну ее... твою математику!» и никто уже не посадит нас в кружок, чтобы долго и упорно снимать, а потом с досадой воскликнуть: «Опять на пустой снял!»