Нестор Махно

наркома юстиции И. 3. Штейнберга, подвергающая бес-
пощадной этической ревизии весь опыт Октября, книга
потрясающая и по фактуре, собранной задолго до разоб-
лачительных публикаций нашего времени, и по глубине
сомнений, мучающих автора. Вслед за П. А. Кропоткиным
левоэсеровский лидер приходит к несколько необычному
для революционера выводу – что подлинно революцион-
ными являются только те процессы, которые ведут к духов-
ному преображению личности. Источник, цель и средства
борьбы за социализм заключаются именно в личности.
Большевизм – социализм глухих, безумных, одержимых
волей к власти, которым неведома трагедия революции,
антиномия средств и цели, путей и идеала.
Из всех более или менее известных русских революцио-
неров путь от нигилизма до веры, от альтруизма до хри-
стианской любви, от бунта до преображения прошел лишь
один – член Исполнительного комитета «Народной воли»
Лев Тихомиров, начинавший еще в начале 70-х годов XIX
века вместе с Кропоткиным в кружке «чайковцев», став-
шим отправной точкой целого ряда движений в русской
революции (из «чайковцев» вышло несколько ярких на-
родников и первостепенных фигур «Народной воли»; из
«чайковцев» был сам Николай Чайковский, социалист весь-
ма умеренного народнического толка, друг Кропоткина
по эмиграции, в 1918 году отколовшийся от революции и
возглавивший белое правительство в Архангельске). Иса-
ак Штейнберг не дошел, как Лев Тихомиров, до веры, но
дошел до покаяния, до исповеди. Мария Спиридонова не
дошла и до покаяния, ее единственной верой был и остался
социализм – но именно это давало ей силы обличать боль-
шевиков. Лишь много позже она смирилась, все приняла
и, отказавшись от политики, оставила себе тихую радость
труда «во благо народа» – малую схиму революционного
336
тетам бедноты вся власть, не согласен: вся власть Советам,
а резолюция твоя неправильная, нельзя ее голосовать“. –
„Как… Да ведь это правительственной партии“. – „Что ж,
что правительственной“. Председатель достает револьвер,
убивает крестьянина наповал и заседание продолжается.
Голосование было единогласное…»
«У нас зарегистрирована порка крестьян в нескольких
губерниях, и количество расстрелов, убийств на свету, на
сходах, и в ночной тиши, без суда, в застенках, за „контрре-
волюционные“ выступления, за „кулацкие“ восстания, при
которых села, до 15 тысяч человек, сплошь встают стеной,
учесть невозможно. Приблизительные цифры перешли
давно суммы жертв усмирений 1905–1906 гг.» (72, 49–51).
Было бы просто неискренне воскликнуть, что от этих
злодеяний кровь стынет в жилах. После всего, что мы узна-
ли и узнаем о нашей истории, кровь почему-то не засты-
вает. Скорее, она как-то безвольно разжижается, ибо раз-
нузданность зла и произвол проникли в повседневность
нашей жизни, и уже несколько поколений граждан Рос-
сии фаталистически воспринимает это как неизбежность.
Другие склонны видеть причину зла в особой породе лю-
дей, имя которым – большевики. Но это самообман. Рядо-
вые исполнители декретов кремлевской власти не были
какими-то особенными злодеями и садистами, явивши-
мися, чтобы мучить свой народ. Но те, кто придумывал
декреты, дали слугам своим санкцию на произвол – и по-
лучили и злодеев, и садистов. Тут поистине удивительно,
как удивительно это в истории Французской революции,
фашистской Германии или полпотовской Камбоджи, на-
сколько быстро дозволенность зла претворяется в реаль-
ное зло, которое целиком завладевает людьми. Насколько
быстро душа человека, освободившись от скреп культу-
ры, теряет образ и превращается во что-то бесформенное,
подчиненное самым низменным страстям. Отсюда – такое
341

У нас в уезде их как ветром выдуло, убивать будем, сколько
они у нас народу замучили…»
Это уже – настроение махновщины 1920 года: еще не
доспела до него Украина.
«Взяли нас и били, одного никак не могли усмирить,
убили его, а он был без ума…»
«Деревня Телятово: стреляли по ребятишкам, бегущим
в лес. Всего не перепишешь. Реквизиционный отряд боль-
шевиков при кулачной расправе: если лицо шибко раскро-
вянится, то любезно просят выпить, потом бьют опять…»
«В комитеты бедноты идут кулаки и самое хулиганье.
Катаются на наших лошадях, приказывают по очереди в
каждой избе готовить обед, отбирают деньги, делят меж
собой и только маленький процент отправляют в Казань…»
Письмо Спиридоновой вроде бы прямого отношения
к истории махновского движения не имеет. Но я нароч-
но умножаю примеры – они редки, очень трудно понять,
очень трудно почувствовать, что реально стояло за провоз-
глашенной политикой комбедов и хлебных реквизиций.
Как канцелярские термины эти слова нейтральны. Их ре-
альный смысл: глумление и издевательство над слабыми,
вплоть до убийства, позабылся. Но я хочу, чтобы читатель
знал его и помнил: когда в 1920 году Махно возникнет из
небытия уже как бандит, случится это потому, что творив-
шееся в России уже в 1918-м пришло и на Украину.
«Мы не прятали хлеб, мы, как приказали по декрету, себе
оставили 9 пудов в год на человека. Прислали декрет оста-
вить 7 пудов, два пуда отдать. Отдали. Пришли большевики
с отрядами, разорили вконец. Поднялись мы. Плохо в Юх-
новском уезде, побиты артиллерией. Горят села. Сравняли
дома с землей. Мы все отдавали, хотели по-хорошему…»
«Идет уездный съезд. Председатель, большевик, предла-
гает резолюцию. Крестьянин просит слова. „Зачем?“ – „Не
согласен я“.– „С чем не согласен?“ – „А вот, говоришь, коми-
340
подвижничества (что не спасло ее от тюрьмы и чекистской
пули в затылок).
Но в 1918-м авторитет Спиридоновой был еще необык-
новенно высок. Когда 6 июля, в день убийства левыми эсе-
рами графа Мирбаха, Спиридонову арестовали, заточив
затем, несмотря на кровохарканье, в холодных комнатах
Чугунного коридора Кремля, чекисты, приставленные к
ней, помогли ей бежать, ибо не могли смириться с ее аре-
стом. Письмо ее в ЦК большевиков, написанное в ожи-
дании суда (когда левоэсеровская фракция ВЦИКа была
распущена, газеты партии закрыты и всякая легальная
оппозиция перестала фактически существовать), должно
было произвести огромное впечатление на всех революци-
онеров, вдохновляемых идеей народовластия и свободы,
на всех, кто не хотел мириться с безраздельным всевласти-
ем партии коммунистов.
Был ли известен текст этого письма Махно? Мы не знаем,
но вероятность этого велика. Письмо должно было ходить
и широко обсуждаться в анархистских и левоэсеровских
кругах. Кроме того, в начале 1919 года, когда Махно был
еще красным комбригом, к нему пробрался Дмитрий По-
пов – заочно приговоренный Ревтрибуналом к расстрелу
командир спецотряда ВЧК, штаб которого стал очагом со-
противления левых эсеров 6 и 7 июля 1918 года в Москве.
Попов был обычный выдвиженец революции, матросик,
поднявшийся в командиры на мутноватой волне надви-
гающегося террора. Если глядеть непредвзято, то вполне
зловещим покажется тот факт, что, как и большинство обе-
регающих кремлевскую власть частей, его отряд больше
чем наполовину состоял из инородцев-«интернационали-
стов», которые, плохо разбираясь в обстановке и не зная
даже русского языка, становились слепыми орудиями вла-
сти в наиболее сомнительных ее предприятиях. У Попова
в отряде были финны, которым по иронии судьбы 7 июля
337

пришлось сразиться на московских улицах с латышами
Вацетиса, едва ли лучше финнов понимавшими, в чем,
собственно, они принимают участие и в чем смысл разыг-
равшегося в городе сражения. В свое время Попову, как
командиру отряда, на Красной площади вручал красное
знамя Троцкий. Вряд ли, пожимая Попову руку, Троцкий
думал, что этот матросик с симпатичненьким, но зауряд-
ным лицом окажется в числе его врагов. Троцкий свято
верил в свое обаяние. Но тут он ошибся: человек «массы»
действительно попал под влияние вождя, но не Троцкого,
а Спиридоновой. И когда 6 июля Спиридонову, отправив-
шуюся на V Всероссийский съезд Советов, чтобы сделать
заявление об убийстве Мирбаха, арестовали в здании Боль-
шого театра, Попов не выдержал: «За Марию снесу пол-
Кремля, пол-Лубянки, полтеатра…» С возмущения Попова,
можно сказать, и началось то, из чего большевики сле-
пили потом дело о «мятеже» левых эсеров. У нас нет ни
времени, ни места для подробного объяснения того, что
именно произошло 6 июля и позже, тем более что это пре-
красно сделано другим автором.
2
Скажем лишь, что после
подавления «мятежа» Попову, заочно приговоренному к
смерти, 7 июля чудом удалось скрыться, и он, в конце кон-
цов, всплыл у Махно, как и многие другие, недовольные
ходом революции бунтовщики. Кроме Попова, о письме
Спиридоновой могли рассказать Махно Аршинов или даже
Волин, который хорошо знал Спиридонову и относился к
ней хоть и не без иронии, быть может, но с глубокой сим-
патией. Если это так, письмо должно было произвести на
Махно сильнейшее впечатление: «…Если ты не овца и не
слякоть – защищайся…»
Но самое сильное место письма, без которого послание
Марии Спиридоновой большевикам выглядело бы частной
2
Фельштинский Ю. Г. Большевики и левые эсеры. На пути к одно-
338
политической истерикой, – это свидетельства крестьян о
большевистской политике на местах, рассказы о безымян-
ных сражениях безымянной войны, в которой очень скоро
Махно предстояло стать одним из основных участников.
Вот приезд продотряда в деревню: «По приближении
отряда большевиков надевали все рубашки и даже жен-
ские кофты на себя, дабы предотвратить боль на теле, но
красноармейцы так наловчились, что сразу две рубашки
внизывались в тело мужика-труженика. Отмачивали по-
том в бане или просто в пруду, некоторые по несколько
недель не ложились на спину. Взяли у нас все дочиста, у
баб всю одежду и холсты, у мужиков – пиджаки, часы и
обувь, а про хлеб нечего и говорить…»
А вот – визит агитаторов: «Ставили нас рядом, дорогая
учительница, целую одну треть волости шеренгой и в при-
сутствии других двух третей лупили кулаками справа на-
лево, а лишь кто делал попытку улизнуть, того принимали
в плети…»
Третье письмо уже кровью убийства окрашено, но еще
сдерживается гнев великим крестьянским терпением: «В
комитеты бедноты приказали набирать из большевиков, а
у нас все большевики вышли все негодящиеся из солдат,
отбившиеся, прямо скажем, хуже дерьма. Мы их выгнали.
То-то слез было, когда они из уезда Красную Армию себе
в подмогу вызвали. Кулаки-то откупились, а крестьянам
все спины исполосовали и много увезено, в 4-х селах 2–3
человека убито, мужики там взяли большевиков в вилы,
их за это постреляли…»
А уж дальше – хватит, мочи нет, сам тон писем меняется:
«Прошел слух в уезде, что ты нас обманываешь, сталки-
ваешься (столковываешься) опять с большевиками, а они
тебя за это выпущают. Нет, уж теперь не заманишь к ним.
партийной диктатуре. Париж, 1985.
339

Так же неизбежно было возобновление махновщины,
крестьянский взрыв в 1920–1921 годах. Виктор Белаш в
своих показаниях ЧК говорил, что если бы не красный тер-
рор в деревнях, махновщина в 1920 году не возобновилась
бы. Однако сам террор был следствием процесса куда более
масштабного. Я бы назвал его чиновничьим унижением
единоличного крестьянства, превращением его во вспомо-
гательный государственный класс. Крестьяне сделали свое
дело в революции, придав ей колоссальную разрушитель-
ную стихийную мощь. Теперь их нужно было обуздать, а
для этого, говоря языком блатных, – «опустить», то есть
так унизить, запугать, измарать в грязи, чтобы они забы-
ли мечту о своем крестьянском рае, более того, забыли
человеческое достоинство свое, всякое свое «право».
О том, что так следует поступать, ни у одного из больше-
вистских теоретиков впрямую не написано. Но так получи-
лось. Почему глава Совнаркома, Ленин, так не любил еди-
ноличников, непонятно. Но он их действительно не любил.
Его раздражали стихия, рынок, неуправляемость. Своево-
лие единоличника раздражало. Он называл это «мелкобур-
жуазностью». В крестьянстве была некая независимая от
большевиков сила. Ленин не мог этого стерпеть.
Махновщину 1920 года, как и все крестьянские выступле-
ния того времени, принято называть кулацким движением.
Это неверно. Кулаков, деревенских «буржуев», нанимате-
лей рабочей силы, революция за два года перемолола – и
сами же махновцы в этом немало поусердствовали еще в
1918-м. В деревне к двадцатому году остались середняки,
«крестьяне». Патология ленинизма в том и заключалась,
что и их большевики мечтали «опустить» до уровня сель-
скохозяйственного пролетариата. Ленин надеялся сделать
это при помощи комитетов бедноты и специально выму-
штрованных отрядов.
416
любивые декларации Реввоенсовета не только оказались
запятнанными кровью, но и в одночасье были обесценены
ложью – самой отвратительной ложью власти, пытающей-
ся спрятать совершенное ею преступление…
…Как много времени минуло с тех пор, как в октябре
семнадцатого года кучеров сын Михаил Полонский впер-
вые заспорил на митинге в Гуляй-Поле с кучеровым сыном
Нестором Махно! Как странно метала и трепала их судьба,
как далеко разводила и как сводила вновь! Тут чудесное
плетение узора жизни! Знаменитый красный командир
в сентябре 1919 года вернулся в местечко Молочанск, где
проживала его семья, командиром партизанской армии,
возглавляемой его давнишним противником Нестором
Махно, взбаламутив тихую придонную жизнь глубинки,
над которой волны Гражданской войны проходили почти
незаметно… Он взял с собой в Александровск семью: от-
ца, мать, сестер. Он показал им жену, добытую в походах.
Семья совсем не знала ее и, вероятно, чуралась – но что
поделаешь, сын вышел в «батьки», никто ему был не указ.
Позже сестра Полонского, Екатерина Лаврентьевна, в пись-
ме писателю А. П. Смирнову, интересовавшемуся судьбой
ее брата, сообщала: «Звали ее Татьяна. Отчество жены Ми-
хаила я, к своему стыду, забыла. Где Михаил на ней же-
нился, я не помню, так как, по-моему, в нашей семье этот
вопрос не возникал во время довольно коротких приездов
Михаила к нам…» Видно, нелепым казался семье этот союз,
но что значило родительское слово? Война шла, и уж если
сынок прихватил барыньку – на то его право и сила. Вряд
ли родители знали хоть что-либо о той подпольной работе,
которую вел Михаил Полонский в махновской армии.
После оставления Александровска, в Никополе, Полон-
ский сохранил обаяние «бывшего красного» командира, и
к нему якобы даже перебегали «целые группы» махновцев,
ибо было известно, что его полк, почти целиком состо-
365

явший из красноармейцев, будет единственной частью
Повстанческой армии, которая безболезненно соприкос-
нется с красными. Вряд ли Махно всерьез подозревал По-
лонского: он, правда, поставил его командовать на зад-
нем дворе (а в Никополь красные должны были попасть
в последнюю очередь), но, думаю, о тайных собраниях,
подобных тому, о котором рассказал Е. П. Орлов, Махно
не подозревал. В конце ноября батька вызвал Полонского
в штаб на совещание командного состава армии. Нужно
было что-то решать: голодный фронт в мокрых окопах
еле держался и сам по себе, а со дня на день можно было
ожидать удара отступающих с севера белых частей и вслед
за тем – роковой встречи с братьями по оружию… В то же
время действия одного из командиров, Володина, успеш-
но рейдирующего в сторону Крыма в практически пустых,
никакими войсками не охраняемых областях Северной
Таврии, у многих атаманов возродили партизанские во-
жделения: пока не поздно, плюнуть на проклятые города
да и податься в Крым, чтобы водрузить над ним черное
знамя! Но Махно на прекраснодушные мечтания размени-
ваться не мог: он не мог бросить армию, он не мог бросить
свою столицу, он день за днем созидал «анархистское го-
сударство», чтобы доказать большевикам, что они имеют
дело с огромной народною силой, которую игнорировать
невозможно. И все-таки опасные настроения надо было
как-то обсудить: потому и созывалось совещание. Приехав
в Екатеринослав, Полонский повел себя неосторожно и в
некотором смысле вызывающе. Первым делом он явился
на заседание подпольного большевистского губкома и про-
читал доклад о коммунистической работе в армии. «Были
отмечены большие успехи в смысле укомплектования ко-
мандного состава большевиками…»
На заседании присутствовал незнакомый человек, на ко-
торого падают подозрения в том, что именно он доложил
366

жүктеу/скачать 1.91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: