Николай Гумилев память

Ползет подземный змей,

Ползет, везет людей.

И каждый — со своей

Газетой (со своей

Экземой!) Жвачный тик,

Газетный костоед.

Жеватели мастик,

Читатели газет.
Кто — чтец? Старик? Атлет?

Солдат? — Ни черт, ни лиц,

Ни лет. Скелет — раз нет

Лица: газетный лист!

Которым — весь Париж

С лба до пупа одет.

Брось, девушка!

Родишь —

ются — «убил отца!» —

Качаются — тщетой

Накачиваются.

Закат или рассвет?

Глотатели пустот,

Читатели газет!

Газет — читай: растрат.

Что ни столбец — навет,

Что ни абзац — отврат…

Предстанете: на свет!

Хвататели минут,

Читатели газет!

Стар материнский страх.

Мать! Гуттенбергов пресс

Страшней, чем Шварцев прах!

Чем в гнойный лазарет

Чесателей корост,

Читателей газет!

Гноит во цвете лет?

Смесители кровей,

Писатели газет!

Сильней, чем в сих строках!

Что думаю, когда

С рукописью в руках

— Пустее места — нет! —

Так значит — нелицом

Редактора газет-

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Сойдя во мрак, умрет - и оживет она.

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -

Всему живущему идти путем зерна.

Всю ночь мела метель, но утро ясно.

Еще воскресная по телу бродит лень,

У Благовещенья на Бережках обедня

Еще не отошла. Я выхожу во двор.

Как мало все: и домик, и дымок,

Завившийся над крышей! Сребророзов

Морозный пар. Столпы его восходят

Из-за домов под самый купол неба,

Как будто крылья ангелов гигантских.

И маленьким таким вдруг оказался

Дородный мой сосед, Сергей Иваныч.

Он в полушубке, в валенках. Дрова

Вокруг него раскиданы по снегу.

Обеими руками, напрягаясь,

Тяжелый свой колун над головою

Заносит он, но - тук! тук! тук!- не громко

Звучат удары: небо, снег и холод

Звук поглощают... «С праздником, сосед». -

«А, здравствуйте!» Я тоже расставляю

Свои дрова. Он - тук! Я - тук! Но вскоре

Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь

И говорю: «Постойте-ка минутку,

Как будто музыка?» Сергей Иваныч

Перестает работать, голову слегка

Приподымает, ничего не слышит,

Но слушает старательно... «Должно быть,

Вам показалось», - говорит он. «Что вы,

Да вы прислушайтесь. Так ясно слышно!»

Он слушает опять: «Ну, может быть -

Военного хоронят? Только что-то

Мне не слыхать». Но я не унимаюсь:

«Помилуйте, теперь совсем уж ясно.

И музыка идет как будто сверху.

Виолончель... и арфы, может быть...

Вот хорошо играют! Не стучите».

И бедный мой Сергей Иваныч снова

Перестает колоть. Он ничего не слышит,

Но мне мешать не хочет и досады

Старается не выказать. Забавно:

Стоит он посреди двора, боясь нарушить

Неслышную симфонию. И жалко

Мне наконец становится его.

Я объявляю: «Кончилось». Мы снопа

За топоры беремся. Тук! Тук! Тук!.. А небо

Такое же высокое, и так же

В нем ангелы пернатые сияют.
Не матерью, но тульскою крестьянкой

Еленой Кузиной я выкормлен. Она

Свивальники мне грела над лежанкой,

Крестила на ночь от дурного сна.

Зато всегда хранила для меня

В заветном сундуке, обитом жестью белой,

То пряник вяземский, то мятного коня.

Но отдала мне безраздельно все:

И материнство горькое свое,

И просто все, что дорого ей было.

Но встал живой (как помню этот день я!),

Грошовую свечу за чудное спасенье

У Иверской поставила она.

Ее сосцы губами теребя,

Я высосал мучительное право

Тебя любить и проклинать тебя.

Которому служу я в каждый миг,

Учитель мой - твой чудотворный гений,

И поприще - волшебный твой язык.

Еще порой гордиться я могу,

Что сей язык, завещанный веками,

Любовней и ревнивей берегу...

Минувшее в душе пережжено,

Но тайная жива еще отрада,

Что есть и мне прибежище одно:

Любовь ко мне нетленно затая,

Спит рядом с царскими, ходынскими гостями

Елена Кузина, кормилица моя.

Но не люблю ходить гулять,

И твердо знаю, что народу

Моих творений не понять.

То, что дает нещедрый рок:

Вяз, прислонившийся к сараю,

Покрытый лесом бугорок...

От современников не жду,

Но сам стригу кусты сирени

Вокруг террасы и в саду.

Перелети, пере- что хочешь -

Но вырвись: камнем из пращи,

Звездой, сорвавшейся в ночи...

Сам затерял - теперь ищи...
Бог знает, что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи.

Там предавались до потери сил.

Один лишь я полуживым соблазном

Средь озабоченных ходил.

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку.

Неужели вон тот - это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах,-

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть,-

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?
Впрочем - так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины - к причине,

А глядишь - заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами,-

Только есть одиночество - в раме

Говорящего правду стекла.
Пробочка

Пробочка над крепким иодом!

Как ты скоро перетлела!

Так вот и душа незримо

Жжет и разъедает тело.
Георгий Иванов

Мы живем на круглой или плоской

Маленькой планете. Пьем. Едим.

И, затягиваясь папироской,

Иногда на небо поглядим.

Сердце неизвестно отчего.

Из пространства синего повеет

Холодом и счастием в него.

Тянешься — не достает рука...

Лишь ныряют в синих волнах ночи,

Как большие чайки, облака.

Во льду зеленела бутылка вина

Под жалобный рокот гавайской гитары.

Такое же море и то же вино.

Послушай, послушай,- мне кажется даже.

Мы жили тогда на планете другой

Для этого вальса и этой гитары.

Хорошо, что нет России.

Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.
Хорошо - что никого,

Хорошо - что ничего,

Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать.

Шагать со всеми - рядом, в ногу.

По пустякам не волноваться

И правилам повиноваться.

Стозначный помню номер свой.

Лояльно благодарен Аду

За звездный кров над головой.

С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.

Вы бы говорили, я б, развесив уши,

Слушал бы да слушал.

Александр Сергеевич, вам пришлось ведь тоже

Захлебнуться горем, злиться, презирать,

Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.

Сии дела не умирают.

Он раскурил чубук и запахнул халат,

А рядом в шахматы играют.

В глухом урочище Сибири,

И вычурный чубук у ядовитых губ,

Сказавших правду в скорбном мире.

Европа плакала в тенетах,

Квадриги черные вставали на дыбы

На триумфальных поворотах.

С широким шумом самовара,

Подруга рейнская тихонько говорит,

Вольнолюбивая гитара.

О сладкой вольности гражданства,

Но жертвы не хотят слепые небеса,

Вернее труд и постоянство.

Что, постепенно холодея,

Все перепуталось, и сладко повторять:

Россия, Лета, Лорелея.

Я не искал в цветущие мгновенья

Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,

Но в декабре торжественного бденья

Воспоминанья мучат нас.
И в декабре семнадцатого года

Всё потеряли мы, любя;

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя...

На скифском празднике, на берегу Невы

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы.

И корабельный лес — высокие дома,—

Я полюбил тебя, безрукая победа

И зачумленная зима.

Я вижу человека — он

Волков горящими пугает головнями:

Свобода, равенство, закон.

Я больше не могу — зачем

Сияло солнце Александра,

Сто лет тому назад сияло всем?

1917
Сумерки свободы (1918)

Прославим, братья, сумерки свободы -

Великий сумеречный год.

В кипящие ночные воды

Опущен грузный лес тенет.

Восходишь ты в глухие годы,

О солнце, судия, народ!
Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнет.

B ком сердце есть, тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идет.

Связали ласточек, - и вот

Не видно солнца, вся стихия

Щебечет, движется, живет;

Сквозь сети - сумерки густые -

Не видно солнца и земля плывет.

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи,

Как плугом, океан деля.

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

Слепая ласточка в чертог теней вернётся,

На крыльях срезанных, с прозрачными играть.

В беспамятстве ночная песнь поётся.

Прозрачны гривы табуна ночного.

В сухой реке пустой челнок плывёт,

Среди кузнечиков беспамятствует слово.

То вдруг прокинется безумной Антигоной,

То мёртвой ласточкой бросается к ногам

С стигийской нежностью и веткою зеленой.

И выпуклую радость узнаванья.

Я так боюсь рыданья Аонид,

Тумана, звона и зиянья.

Для них и звук в персты прольётся,

Но я забыл, что я хочу сказать,

И мысль бесплотная в чертог теней вернётся.

Всё ласточка, подружка, Антигона...

А на губах, как чёрный лёд, горит

Стигийского воспоминанье звона.

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,

И ни одна звезда не говорит,

Но, видит бог, есть музыка над нами, -

Дрожит вокзал от пенья аонид,

И снова, паровозными свистками

Разорванный, скрипичный воздух слит.
Огромный парк. Bокзала шар стеклянный.

Железный мир опять заворожен.

На звучный пир в элизиум туманный

Торжественно уносится вагон.

Павлиний крик и рокот фортепьянный.

Я опоздал. Мне страшно. Это сон.

Скрипичный строй в смятеньи и слезах.

Ночного хора дикое начало

И запах роз в гниющих парниках,

Где под стеклянным небом ночевала

Родная тень в кочующих толпах.

Железный мир так нищенски дрожит.

B стеклянные я упираюсь сени.

Куда же ты? На тризне милой тени

В последний раз нам музыка звучит.
1 ЯНВАРЯ 1924
Кто время целовал в измученное темя --

С сыновней нежностью потом

Он будет вспоминать, как спать ложилось время

В сугроб пшеничный под окном.

Кто веку поднимал болезненные веки --

Два сонных яблока больших --

Он слышит вечно шум, когда взревели реки

Времен обманных и глухих.

И глиняный прекрасный рот,

Но к млеющей руке стареющего сына

Он, умирая, припадет.

Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,

Еще немного -- оборвут

Простую песенку о глиняных обидах

И губы оловом зальют.

Боюсь, лишь тот поймет тебя,

В ком беспомощная улыбка человека,

Который потерял себя.

Какая боль -- искать потерянное слово,

Больные веки поднимать

И с известью в крови, для племени чужого

Ночные травы собирать.

Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,

И некуда бежать от века-властелина…

Снег пахнет яблоком, как встарь.

Мне хочется бежать от моего порога.

Куда? На улице темно,

И, словно сыплют соль мощеною дорогой,

Белеет совесть предо мной.

Недалеко собравшись как-нибудь,

Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,

Все силюсь полость застегнуть.

Мелькает улица, другая,

И яблоком хрустит саней морозных звук,

Не поддается петелька тугая,

Все время валится из рук.

Ночь зимняя гремит по улицам Москвы.

То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паром

Из чайных розовых -- как серебром плотвы.

Москва -- опять Москва. Я говорю ей: "здравствуй!

Не обессудь, теперь уж не беда,

По старине я уважаю братство

Союза крепкого и щучьего суда".

И где-то щелкнул ундервуд;

Спина извозчика и снег на пол-аршина:

Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.

Зима-красавица и в звездах небо козье

Рассыпалось и молоком горит,

И конским волосом о мерзлые полозья

Вся полость трется и звенит.

Глотали снег, малину, лед,

Все шелушится им советской сонатинкой,

Двадцатый вспоминая год.

Ужели я предам позорному злословью --

Вновь пахнет яблоком мороз --

Присягу чудную четвертому сословью

И клятвы крупные до слез?

Какую выдумаешь ложь?

То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш --

И щучью косточку найдешь;

И известковый слой в крови больного сына

Растает, и блаженный брызнет смех…

Но пишущих машин простая сонатина --

Лишь тень сонат могучих тех.

[Киев,1924]
Жил Александр Герцович, Еврейск ...
Жил Александр Герцович,

Еврейский музыкант,-

Он Шуберта наверчивал,

Как чистый бриллиант.

Заученную вхруст,

Одну сонату вечную

Играл он наизусть...

На улице темно?

Брось, Александр Герцович,

Чего там?.. Всё равно...

Покуда снег хрустит,

На узеньких на саночках

За Шубертом летит.

Не страшно умереть,

А там - вороньей шубою

На вешалке висеть...

Заверчено давно,

Брось, Александр Скерцович,

Чего там?.. Всё равно...

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Ни кровавых кровей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе,

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

17-28 марта 1931, конец 1935
Пусти меня, отдай меня, Воронеж, -

Уронишь ты меня иль проворонишь,

Ты выронишь меня или вернешь -

Воронеж - блажь, Воронеж - ворон, нож!

Дальнобойное сердце его --

И в землянках всеядный и деятельный --

Океан без окна, вещество.

Все им нужно глядеть -- для чего? --

В осужденье судьи и свидетеля,

В океан без окна вещество.

Безымянная манна его,

Как лесистые крестики метили

Океан или клин боевой.

Убивать, голодать, холодать,

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

Разучившаяся летать,

Как мне с этой воздушной могилою

Без руля и крыла совладать?

Я отдам тебе строгий отчет,

Как сутулого учит могила

И воздушная яма влечет.

3 марта [1937, Воронеж]
(2)

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры,

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами --

Ядовитого холода ягодами --

Растяжимых созвездий шатры --

Золотые созвездий миры.

Сквозь эфир десятичноозначенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число, опрозраченный.

Светлой болью и молью нулей.
А за полем полей поле новое

Треугольным летит журавлем --

Весть летит светопыльной дорогою --

И от битвы вчерашней светло.

Я не Лейпциг, не Ватерлоо,

Я не Битва Народов. Я -- новое, --

От меня будет свету светло.

Аустерлица погас огонек --

Средиземная ласточка щурится,

Вязнет чумный Египта песок.

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей --

И своими косыми подошвами

Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево

Притоптали тропу в пустоте,

Доброй ночи, всего им хорошего

От лица земляных крепостей.

Небо крупных окопных смертей,

За тобой -- от тебя -- целокупное --

Я губами несусь в темноте.

По которым он медлил и мглил,

Развороченных -- пасмурный, оспенный

И приниженный гений могил.

Хорошо умирает пехота,

И поет хорошо хор ночной

Над улыбкой приплюснутой Швейка,

И над птичьим копьем Дон-Кихота,

И над рыцарской птичьей плюсной.

И дружит с человеком калека:

Им обоим найдется работа.

И стучит по околицам века

Костылей деревянных семейка --

Эй, товарищество -- шар земной!
(6)

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб -- от виска до виска, --

Чтоб его дорогие глазницы

Не могли не вливаться в войска?

Развивается череп от жизни

Во весь лоб -- от виска до виска, --

Чистотой своих швов он дразнит себя,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится, сам себе снится --

Чаша чаш и отчизна отчизне, --

Звездным рубчиком шитый чепец --

Чепчик счастья -- Шекспира отец.
(7)

Ясность ясеневая и зоркость яворовая

Чуть-чуть красная мчится в свой дом,

Словно обмороками заговаривая

Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,

Впереди -- не провал, а промер,

И бороться за воздух прожиточный --

Это слава другим не в пример.

Обаянья в пространстве пустом,

Чтобы белые звезды обратно

Чуть-чуть красные мчались в свой дом?

Полуобморочным бытием,

Я ль без выбора пью это варево,

Свою голову ем под огнем?

Ночь, что будет сейчас и потом?

Наливаются кровью аорты,

И звучит по рядам шепотком:

-- Я рожден в девяносто четвертом,

Я рожден в девяносто втором...

И, в кулак зажимая истертый

Год рожденья с гурьбой и гуртом,

Я шепчу обескровленным ртом:

-- Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном.

Ненадежном году, и столетья

Окружают меня огнем.

[Февраль -- март 1937, Воронеж]

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него - то малина

И широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933

Когда после двух или трех,

А то четырех задыханий

Прийдет выпрямительный вздох.

Зеленые формы чертя,

Играет пространство спросонок —

Не знавшее люльки дитя.

Когда после двух или трех,

А то четырех задыханий

Прийдет выпрямительный вздох.

Когда приближается миг,

И вдруг дуговая растяжка

Звучит в бормотаньях моих.

В разрезанном саване вся, —

Жизняночка и умиранка,

Такая большая — сия!

Ушла с головою в бурнус.

О флагом развернутый саван,

Сложи свои крылья — боюсь!

Иль ящерицы теменной глазок,

Монастыри улиток и створчаток,

Мерцающих ресничек говорок.

Ни развязать нельзя, ни посмотреть, —

Как будто в руку вложена записка

И на нее немедленно ответь...

Голуботвердый глаз проник в ее закон.

В земной коре юродствуют породы,

И как руда из груди рвется стон.

Как бы дорогой, согнутою в рог,

Понять пространства внутренний избыток

И лепестка, и купола залог.

Ты держишь прилежно в уме

Период без тягостных сносок,

Единый во внутренней тьме,

И он лишь на собственной тяге

Зажмурившись держится сам,

Он также отнесся к бумаге,

Как купол к пустым небесам.

И Гете, свищущий на вьющейся тропе,

И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,

Считали пульс толпы и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шепот

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты.

Купается в круглых углах,

И можно из бабочек крапа

Рисунки слагать на стенах.

И я догадался сейчас:

Быть может, мы Айя-София

С бесчисленным множеством глаз.

Арабских песков геометр,

Ужели безудержность линий

Сильнее, чем дующий ветр?

— Меня не касается трепет

Его иудейских забот —

Он опыт из лепета лепит

И лепет из опыта пьет...

Мы пьем наважденье причин,

Касаемся крючьями малых,

Как, легкая смерть, величин.

И там, где сцепились бирюльки,

Ребенок молчанье хранит,

Большая вселенная в люльке

У маленькой вечности спит.

В запущенный сад величин

И мнимое рву постоянство

И самосознанье причин.

Читаю один, без людей,—

Безлиственный, дикий лечебник,

Задачник огромных корней.

Маленьких держательница плеч!

Усмирен мужской опасный норов,

Не звучит утопленница-речь.

Раздувая жабры: на, возьми!

Их, бесшумно охающих ртами,

Полухлебом плоти накорми.

Наш обычай сестринский таков:

В теплом теле ребрышки худые

И напрасный влажный блеск зрачков.

Что же мне, как янычару, люб

Этот крошечный, летуче-красный,

Этот жалкий полумесяц губ?..

Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,

Твои речи темные глотая,

За тебя кривой воды напьюсь.

Надо смерть предупредить — уснуть.

Я стою у твердого порога.

Уходи, уйди, еще побудь.

Открытый город сумасбродно цепок.

От замкнутых я,что ли,пьян дверей?

И хочется мычать от всех замков и скрепок.

И улиц перекошенных чуланы,

И прячутся поспешно в уголки

И выбегают из углов угланы.

Скольжу к обледенелой водокачке,

И, спотыкаясь,мертвый воздух ем,

И разлетаются грачи в горячке,

В какой-то мерзлый деревянный короб:

- Читателя! Советчика! Bрача!

На лестнице колючей - разговора б!

Многооконный на пригорке дом.

А мы живем, как при Екатерине:

Молебны служим, урожая ждем.

Перенеся двухдневную разлуку,

К нам едет гость вдоль нивы золотой,

Целует бабушке в гостиной руку

И губы мне на лестнице крутой.

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?

Небывалый под городом лес,

Ночью блещет созвездьями новыми

Глубь прозрачных июльских небес,-

К развалившимся грязным домам...

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

Косится, смотрит, видит, узнает,

И вот уже расплавленным алмазом

Сияют лужи, изнывает лед.

Платформы, бревна, листья, облака.

Свист паровоза, хруст арбузной корки,

В душистой лайке робкая рука.

И вдруг притихнет,- это значит, он

Пугливо пробирается по хвоям,

Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.

В пустых колосьях, это значит, он

К плите дарьяльской, проклятой и черной,

Опять пришел с каких-то похорон.

Звенит вдали смертельный бубенец...

Кто заблудился в двух шагах от дома,

Где снег по пояс и всему конец?

Кладбищенский воспел чертополох,

За то, что мир наполнил новым звоном

В пространстве новом отраженных строф,-

Той щедростью и зоркостью светил,

И вся земля была его наследством,

А он ее со всеми разделил.

В ушах не умолкает бой часов;

Вдали раскат стихающего грома.

Неузнанных и пленных голосов

Мне чудятся и жалобы и стоны,

Сужается какой-то тайный круг,

Но в этой бездне шепотов и звонов

Встает один, все победивший звук.

Так вкруг него непоправимо тихо,

Что слышно, как в лесу растет трава,

Как по земле идет с котомкой лихо...

Но вот уже послышались слова

И легких рифм сигнальные звоночки,—

Тогда я начинаю понимать,

И просто продиктованные строчки

Ложатся в белоснежную тетрадь.

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах все быть должно некстати,

Не так, как у людей.

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

Таинственная плесень на стене...

И стих уже звучит, задорен, нежен,

На радость вам и мне.

А еще называют Музой,

Говорят: «Ты с ней на лугу...»

Говорят: «Божественный лепет...»

Жестче, чем лихорадка, оттреплет,

И опять весь год ни гу-гу.

Беспечное это житье:

Подслушать у музыки что-то

И выдать шутя за свое.

В какие-то строки вложив,

Поклясться, что бедное сердце

Так стонет средь блещущих нив.

У сосен, молчальниц на вид,

Пока дымовая завеса

Тумана повсюду стоит.

Налево беру и направо,

И даже, без чувства вины,

Немного у жизни лукавой,

И все — у ночной тишины.

И, главное, скрытным. О нет!—

Чтоб быть современнику ясным,

Весь настежь распахнут поэт.

Все мертвенно, пусто, светло,

Лайм-лайта позорное пламя

Его заклеймило чело.

Как в землю закопанный клад,

Пусть самый последний, случайный,

Всю жизнь промолчавший подряд.

Когда ей угодно, от нас.

Там кто-то беспомощно плачет

В какой-то назначенный час.

И тени, и сколько прохлад,

Там те незнакомые очи

До света со мной говорят,

И в чем-то согласны со мной...

Так исповедь льется немая,

Беседы блаженнейший зной.

И тесен назначенный круг,

А он неизменен и вечен —

Поэта неведомый друг.

С дыханием жизни врывается в дом,

Смеется, у горла трепещет,

И кружится, и рукоплещет.

Не знаю, откуда крадется ко мне,

Из зеркала смотрит пустого

И что-то бормочет сурово.

Как будто почти что не видя меня,

Струятся по белой бумаге,

Как чистый источник в овраге.

Не звук и не цвет, не цвет и не звук,—

Гранится, меняется, вьется,

А в руки живым не дается.

Как в юности злая дечонка — любовь,

И, мне не сказавши ни слова,

Безмолвием сделалось снова.

Ушло, и его протянулись следы

К какому-то крайнему краю,

А я без него... умираю.

Или Лаура жар любви восславить?

Я научила женщин говорить...

Но, боже, как их замолчать заставить!

Это — свеч кривых нагар,

Это — сотен белых звонниц

Первый утренний удар...

Под черниговской луной,

Это — пчелы, это — донник,

Это — пыль, и мрак, и зной.

В них заветных заметок не счесть —

Окровавленной юности нашей

Это черная нежная весть.

Тем же воздухом, так же над бездной

Я дышала когда-то в ночи,

В той ночи и пустой и железной,

Где напрасно зови и кричи.

О, как пряно дыханье гвоздики,

Мне когда-то приснившейся там,—

Это кружатся Эвридики,

Бык Европу везет по волнам.

Это наши проносятся тени

Над Невой, над Невой, над Невой,

Это плещет Нева о ступени,

Это пропуск в бессмертие твой.

Это ключики от квартиры,

О которой теперь ни гугу...

Это голос таинственной лиры,

На загробном гостящей лугу.

Быть воспетым голосом моим:

То, что, бессловесное, грохочет,

Иль во тьме подземный камень точит,

Или пробивается сквозь дым.

У меня не выяснены счеты

С пламенем, и ветром, и водой...

Оттого-то мне мои дремоты

Вдруг такие распахнут ворота

И ведут за утренней звездой.

Он говорил: "Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный.

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль порожений и обид".

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный слух. 1917

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам.

Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

Остаток юности губя,

Мы ни единого удара

Не отклонили от себя.

Оправдан будет каждый час;

Но в мире нет людей бесслезней,

Надменнее и проще нас.

1922
А Смоленская нынче именинница,

Синий ладан над травою стелется,

И струится пенье панихидное,

Не печальное нынче, а светлое.

И приводят румяные вдовушки

На кладбище мальчиков и девочек

Поглядеть на могилы отцовские,

А кладбище — роща соловьиная,

От сиянья солнечного замерло.

Принесли мы Смоленской заступнице,

Принесли Пресвятой Богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее, —

Александра, лебедя чистого.

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?" Отвечает: "Я".

1924
Годовщину последнюю празднуй —

Ты пойми, что сегодня точь-в-точь

Нашей первой зимы — той, алмазной —

Повторяется снежная ночь.

Погружается Мойка во тьму,

Свет луны как нарочно, притушен,

И куда мы идем — не пойму.

Заблудился взъерошенный сад.

Из тюремного вынырнув бреда,

Фонари погребально горят.

И Лебяжья лежит в хрусталях...

Чья с моею сравняется доля,

Если в сердце веселье и страх.

Голос твой у меня над плечом.

И, внезапным согретый лучом,

Снежный прах так тепло серебрится.

1
Не недели, не месяцы — годы

Расставались. И вот наконец

Холодок настоящей свободы

И седой над висками венец.
Больше нет ни измен, ни предательств,

И до света не слушаешь ты,

Как струится поток доказательств

Несравненной моей правоты.

2
И, как всегда бывает в дни разрыва,

К нам постучался призрак первых дней,

И ворвалась серебряная ива

Седым великолепием ветвей.
Нам, исступленным, горьким и надменным,

Не смеющим глаза поднять с земли,

Запела птица голосом блаженным

О том, как мы друг друга берегли.

3 Последний тост

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем,

И за тебя я пью, —

За ложь меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что Бог не спас.

Пора испытывать судьбу,

И первая уже свершила

Свой путь к позорному столбу...

А вокруг ничего, никого.

В эту черную добрую землю

Вы положите тело его.

Ни гранит, ни плакучая ива

Прах легчайший не осенят,

Только ветры морские с залива,

Чтоб оплакать его, прилетят...

Я над ними склонюсь, как над чашей,

В них заветных заметок не счесть -

Окровавленной юности нашей

Это черная нежная весть.
Тем же воздухом, так же над бездной

Я дышала когда-то в ночи,

В той ночи и пустой и железной,

Где напрасно зови и кричи.

Мне когда-то приснившейся там, -

Это кружатся Эвридики,

Бык Европу несет по волнам.

Над Невой, над Невой, над Невой.

Это плещет Нева о ступени,

Это пропуск в бессмертие твой.

О которой теперь ни гу-гу...

Это голос таинственной лиры,

На загробном гостящей лугу.

1957
РЕКВИЕМ

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл,-

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

1961
Вместо предисловия

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

- А это вы можете описать?

И я сказала:

- Могу.

Посвящение

Не течет великая река,

Но крепки тюремные затворы,

А за ними "каторжные норы"

И смертельная тоска.

Для кого-то веет ветер свежий,

Для кого-то нежится закат -

Мы не знаем, мы повсюду те же,

Слышим лишь ключей постылый скрежет

Да шаги тяжелые солдат.

Подымались как к обедне ранней,

По столице одичалой шли,

Там встречались, мертвых бездыханней,

Солнце ниже, и Нева туманней,

А надежда все поет вдали.

Приговор... И сразу слезы хлынут,

Ото всех уже отделена,

Словно с болью жизнь из сердца вынут,

Словно грубо навзничь опрокинут,

Но идет... Шатается... Одна...

Где теперь невольные подруги

Двух моих осатанелых лет?

Что им чудится в сибирской вьюге,

Что мерещится им в лунном круге?

Им я шлю прощальный свой привет.
Март 1940
ВСТУПЛЕНИЕ
Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском качался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки,

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

За тобой, как на выносе, шла,

В темной горнице плакали дети,

У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе... Не забыть!

Буду я, как стрелецкие женки,

Под кремлевскими башнями выть.

2
Тихо льется тихий Дон,

Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень,

Видит желтый месяц тень.

Эта женщина одна.

Помолитесь обо мне.

Я бы так не могла, а то, что случилось,

Пусть черные сукна покроют,

И пусть унесут фонари...

Ночь.
1939
4
Показать бы тебе, насмешнице

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случится с жизнью твоей -

Как трехсотая, с передачею,

Под Крестами будешь стоять

И своею слезою горячею

Новогодний лед прожигать.

Там тюремный тополь качается,

И ни звука - а сколько там

Неповинных жизней кончается...
1938
5
Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой,

Кидалась в ноги палачу,

Ты сын и ужас мой.

Все перепуталось навек,

И мне не разобрать

Теперь, кто зверь, кто человек,

И долго ль казни ждать.

И только пыльные цветы,

И звон кадильный, и следы

Куда-то в никуда.

И прямо мне в глаза глядит

И скорой гибелью грозит

Огромная звезда.

Что случилось, не пойму.

Как тебе, сынок, в тюрьму

Ночи белые глядели,

Как они опять глядят

Ястребиным жарким оком,

О твоем кресте высоком

И о смерти говорят.

ПРИГОВОР
И упало каменное слово

На мою еще живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

Словно праздник за моим окном.

Я давно предчувствовала этот

Светлый день и опустелый дом.

К СМЕРТИ
Ты все равно придешь - зачем же не теперь?

Я жду тебя - мне очень трудно.

Я потушила свет и отворила дверь

Тебе, такой простой и чудной.

Прими для этого какой угодно вид,

Ворвись отравленным снарядом

Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,

Иль отрави тифозным чадом.

Иль сказочкой, придуманной тобой

И всем до тошноты знакомой,-

Чтоб я увидела верх шапки голубой

И бледного от страха управдома.

Мне все равно теперь. Клубится Енисей,

Звезда Полярная сияет.

И синий блеск возлюбленных очей

Последний ужас застилает.
19 августа 1939, Фонтанный Дом
9
Уже безумие крылом

Души накрыло половину,

И поит огненным вином

И манит в черную долину.

Должна я уступить победу,

Прислушиваясь к своему

Уже как бы чужому бреду.

Оно мне унести с собою

(Как ни упрашивай его

И как ни докучай мольбою):

Окаменелое страданье,

Ни день, когда пришла гроза,

Ни час тюремного свиданья,

Ни лип взволнованные тени,

Ни отдаленный легкий звук -

Слова последних утешений.

10

РАСПЯТИЕ

во гробе зрящия.

___
Хор ангелов великий час восславил,

И небеса расплавились в огне.

Отцу сказал: "Почто Меня оставил!"

А матери: "О, не рыдай Мене..."

___
Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.
1940, Фонтанный Дом
ЭПИЛОГ
I
Узнала я, как опадают лица,

Как из-под век выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как локоны из пепельных и черных

Серебряными делаются вдруг,

Улыбка вянет на губах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною,

И в лютый холод, и в июльский зной

Под красною ослепшею стеною.

Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

И ту, что родимой не топчет земли,

Сказала: "Сюда прихожу, как домой".

Да отняли список, и негде узнать.

Из бедных, у них же подслушанных слов.

О них не забуду и в новой беде,

Которым кричит стомильонный народ,

В канун моего поминального дня.

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Но только с условьем - не ставить его

Последняя с морем разорвана связь,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Забыть громыхание черных марусь,

И выла старуха, как раненый зверь.

Как слезы, струится подтаявший снег,

И тихо идут по Неве корабли.