Николай Гумилев память

Тринадцатый год

(1913)
Di rider finirai

Pria dell' aurora.

Последняя зима перед войной"

* Смеяться перестанешь

Раньше, чем наступит заря.

Дон Жуан (ит.).

ВСТУПЛЕНИЕ

Из года сорокового,

Как с башни на все гляжу.

Как будто прощаюсь снова

С тем, с чем давно простилась,

Как будто перекрестилась

И под темные своды схожу.

Ленинград

(воздушная тревога)

ПОСВЯЩЕНИЕ

Я на твоем пишу черновике.

И вот чужое слово проступает

И, как снежинка на моей руке,

Доверчиво и без упрека тает.

И темные ресницы Антиноя

Вдруг поднялись, и там - зеленый дым,

И ветерком повеяло родным...

Не море ли? -- Нет, это только хвоя

Могильная и в накипаньи пен

Все ближе, ближе ... "Marche funebre"...*

Шопен

_______________________

* Похоронный марш (фр.).

I
"In my hot youth --

when George the Third was King..."
Byron. *
____________________

* В мою пылкую юность --

Когда Георг Третий был королем...

Байрон (англ.).

Я зажгла заветные свечи

И вдвоем с ко мне не пришедшим

Сорок первый встречаю год,

Но Господняя сила с нами,

В хрустале утонуло пламя

И вино, как отрава жжет...

Это всплески жуткой беседы,

Когда все воскресают бреды,

А часы все еще не бьют...

Нету меры моей тревоги,

Я, как тень, стою на пороге

Стерегу последний уют.

И я слышу звонок протяжный,

И я чувствую холод влажный.

Холодею, стыну, горю

И, как будто припомнив что-то,

Обернувшись в пол оборота

Тихим голосом говорю:

Вы ошиблись: Венеция дожей

Это рядом. Но маски в прихожей

И плащи, и жезлы, и венцы

Вам сегодня придется оставить.

Вас я вздумала нынче прославить,

Новогодние сорванцы.

Этот Фаустом, тот Дон Жуаном...

А какой-то еще с тимпаном

Козлоногую приволок.

И для них расступились стены,

Вдалеке завыли сирены

И, как купол, вспух потолок.

Ясно все: не ко мне, так к кому же?!

Не для них здесь готовился ужин

И не их собирались простить.

Хром последний, кашляет сухо.

Я надеюсь, нечистого духа

Вы не смели сюда ввести.

Я забыла ваши уроки,

Краснобаи и лжепророки,

Но меня не забыли вы.

Как в прошедшем грядущее зреет,

Так в грядущем прошлое тлеет

Страшный праздник мертвой листвы.

Только... ряженых ведь я боялась.

Мне всегда почему-то казалось,

Что какая-то лишняя тень

Среди них без лица и названья

Затесалась. Откроем собранье

В новогодний торжественный день.

Ту полночную Гофманиану

Разглашать я по свету не стану,

И других бы просила... Постой,

Ты как будто не значишься в списках,

В капуцинах, паяцах, лизисках --

Полосатой наряжен верстой,

Размалеванный пестро и грубо --

Ты -- ровесник Мамврийского дуба,

Вековой собеседник луны.

Не обманут притворные стоны:

Ты железные пишешь законы, --

Хамураби, Ликурги, Солоны

У тебя поучиться должны.

Существо это странного нрава,

Он не ждет, чтоб подагра и слава

Впопыхах усадили его

В юбилейные пышные кресла,

А несет по цветущему вереску,

По пустыням свое торжество.

И ни в чем не повинен,- ни в этом,

Ни в другом, и ни в третьем. Поэтам

Вообще не пристали грехи.

Проплясать пред Ковчегом Завета,

Или сгинуть... да что там! про это

Лучше их рассказали стихи.

* * *
Крик: "Героя на авансцену!"

Не волнуйтесь, дылде на смену

Непременно выйдет сейчас...

Чтож вы все убегаете вместе,

Словно каждый нашел по невесте,

Оставляя с глазу на глаз

Меня в сумраке с этой рамой,

Из которой глядит тот самый

До сих пор не оплаканный час.

Это все наплывает не сразу.

Как одну музыкальную фразу,

Слышу несколько сбивчивых слов.

После... лестницы плоской ступени,

Вспышка газа и в отдаленьи

Ясный голос: "Я к смерти готов".

II
Ты сладострастней, ты телесней

Живых, блистательная тень.
Баратынский
Распахнулась атласная шубка...

Не сердись на меня, голубка,

Не тебя, а себя казню.

Видишь, там, за вьюгой крупчатой,

Театральные арапчата

Затевают опять возню.

Как парадно звенят полозья

И волочится полость козья.

Мимо, тени! Он там один.

На стене его тонкий профиль --

Гавриил, или Мефистофель

Твой, красавица, паладин?

Ты сбежала ко мне с портрета,

И пустая рама до света

На стене тебя будет ждать --

Так пляши одна без партнера.

Я же роль античного хора

На себя согласна принять...

О, мое белокурое чудо,

Коломбина десятых годов!

Что глядишь ты так смутно и зорко? --

Петербургская кукла, актерка,

Ты, один из моих двойников.

К прочим титулам надо и этот

Приписать. О, подруга поэтов!

Я -- наследница славы твоей.

Здесь под музыку дивного мэтра,

Ленинградского дикого ветра

Вижу танец придворных костей,

* * *
Оплывают венчальные свечи,

Под фатой поцелуйные плечи,

Храм гремит: "Голубица, гряди!.."

Горы пармских фиалок в апреле

И свиданье в Мальтийской Капелле,

Как отрава в твоей груди.

Облупившиеся амуры

Охраняют Венерин алтарь.

Спальню ты убрала, как беседку.

Деревенскую девку-соседку --

Не узнает веселый скобарь.

И на стенах лазурных святые --

Полукрадено это добро.

Вся в цветах, как "Весна" Боттичелли,

Ты друзей принимала в постели,

И томился дежурный Пьеро.

Я, к стеклу приникавшая стужа

Или бой крепостных часов.

Ты не бойся, дома не мечу,

Выходи ко мне смело навстречу, --

Гороскоп твой давно готов.

III
"Падают брянские, растут у Манташева.

Нет уже юноши, нет уже нашего".

Были святки кострами согреты.

И валились с мостов кареты,

И весь траурный город плыл

По неведомому назначенью

По Неве, иль против теченья, --

Только прочь от своих могил.

В Летнем тонко пела флюгарка

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл.

И всегда в тишине морозной,

Предвоенной, блудной и грозной,

Потаенный носился гул.

Но тогда он был слышен глухо,

Он почти не касался слуха

И в сугробах Невских тонул

* * *
Кто за полночь под окнами бродит,

На кого беспощадно наводит

Тусклый луч угловой фонарь --

Тот и видел, как стройная маска

На обратном "Пути из Дамаска"

Возвратилась домой не одна.

Уж на лестнице пахнет духами,

И гусарский корнет со стихами

И с бессмысленной смертью в груди

Позвонит, если смелости хватит,

Он тебе, он своей Травиате,

Поклониться пришел. Гляди.

Не в проклятых Мазурских болотах.

Не на синих Карпатских высотах...

Он на твой порог...

Поперек..,

Да простит тебе Бог!

* * *
Это я -- твоя старая совесть --

Разыскала сожженную повесть

И на край подоконника

В доме покойника

Положила и на цыпочках ушла.

* * *

ПОСЛЕСЛОВИЕ

И, как свойственно ей, молчит.

Ну, а вдруг как вырвется тема,

Кулаком в окно застучит?

И на зов этот издалека

Вдруг откликнется страшный звук

Клокотание, стон и клекот...

И виденье скрещенных рук.

26 декабря 1940 г.

Ленинград.

Фонтанный Дом

(Ночь)

Мне доктором запрещена унылость"

Мои редактор был недоволен,

Клялся мне, что занят и болен,

Засекретил свой телефон...

Как же можно! три темы сразу!

Прочитав последнюю фразу,

Не понять, кто в кого влюблен.
Я сначала сдалась. Но снова

Выпадало за словом слово,

Музыкальный ящик гремел.

И над тем надбитым флаконом,

Языком прямым и зеленым,

Неизвестный мне яд горел.

Я пишу для кого-то либретто,

И отбоя от музыки нет.

А ведь сон -- это тоже вещица!

"Soft embalmer"*, Синяя птица. /* "Нежный утешитель" из стихотоврения Джона Китса "Ода ко сну"

Эльсинорских террас парапет.

Этой адской арлекинады,

Издалека заслышав вой.

Все надеялась я, что мимо

Пронесется, как хлопья дыма,

Сквозь таинственный сумрак хвой.

Это старый чудит Калиостро

За мою к нему нелюбовь.

И мелькают летучие мыши,

И бегут горбуны по крыше,

И цыганочка лижет кровь.

И не пахнет, -- напев Херувимской

За высоким окном дрожит.

В дверь мою никто не стучится,

Только зеркало зеркалу снится,

Тишина тишину сторожит.

Как раздавленная хризантема

На полу, когда гроб несут.

Между помнить и вспомнить, други,

Расстояние, как от Луги

До страны атласных баут.

Ну, а все же может случиться,

Что во всем виновата я.

Я -- тишайшая, я -- простая,

-- "Подорожник", " Белая Стая " --

Оправдаться? Но как, друзья!?

Разве я других виноватей?..

Правда, это в последний раз...

Я согласна на неудачу

И смущенье свое не прячу

Под укромный противогаз.

Вдруг очнулась и веселиться

Захотела. Я ни при чем.

Кружевной роняет платочек,

Томно жмурится из-за строчек

И брюлловским манит плечом.

И, бесовскою черной жаждой

Одержима, не знала, как

Мне разделаться с бесноватой.

Я грозила ей звездной палатой

И гнала на родной чердак,

И на берег, где мертвый Шелли

Прямо в небо глядя, лежал,

И все жаворонки всего мира

Разрывали бездну эфира

И факел Георг держал,

"Я не та английская дама

И совсем не Клара Газюль,

Вовсе нет у меня родословной,

Кроме солнечной и баснословной.

И привел меня сам Июль".

Двадцать лет лежавшей в канаве,

Я еще не так послужу;

Мы с тобой еще попируем

И я царским моим поцелуем

Злую полночь твою награжу.

Ленинград.

Фонтанный Дом.

Переписано в Ташкенте

19 янв 1942 (ночью во время

легкого землетрясения).

ЭПИЛОГ
Городу и Другу

Так под кровлей Фонтанного Дома,

Где вечерняя бродит истома

С фонарем и связкой ключей, --

Я аукалась с дальним эхом

Неуместным тревожа смехом

Непробудную сонь вещей,-

На закате и на рассвете

Смотрит в комнату старый клен,

И, предвидя нашу разлуку,

Мне иссохшую черную руку,

Как за помощью тянет он.

..............

А земля под ногами горела

И такая звезда глядела

В мой еще не брошенный дом,

И ждала условного звука...

Это где-то там -- у Тобрука,

Это где-то здесь -- за углом.

Ты мой грозный и мой последний,

Светлый слушатель темных бредней:

Упованье, прощенье, честь.

Предо мной ты горишь, как пламя,

Надо мной ты стоишь, как знамя

И целуешь меня, как лесть.

Положи мне руку на темя.

Пусть теперь остановится время

На тобою данных часах.

Нас несчастие не минует

И кукушка не закукует

В опаленных наших лесах.

А не ставший моей могилой

Ты гранитный

Побледнел, помертвел, затих.

Разлучение наше мнимо,

Я с тобою неразлучима

Тень моя на стенах твоих

Отраженье мое в каналах,

Звук шагов в Эрмитажных залах

И на гулких дугах мостов,

И на старом Волковом Поле,

Где могу я плакать на воле

В чаще новых твоих крестов.

Мне казалось, за мной ты гнался

Ты, что там умирать остался

В блеске шпилей в отблеске вод.

Не дождался желанных вестниц,

Над тобой лишь твоих прелестниц

Белых ноченек хоровод.

А веселое слово- дома

Никому теперь незнакомо

Все в чужое глядят окно

Кто в Ташкенте, кто в Нью-Йорке

И изгнания воздух горький,

Как отравленное вино.

Все мы мной любоваться могли бы,

Когда в брюхе летучей рыбы

Я от злой погони спаслась

И над Ладогой и над лесом,

Словно та одержимая бесом,

Как на Брокен ночной неслась.

А за мной тайной сверкая

И назвавшая себя - Седьмая

На неслыханный мчалась пир

Притворившись нотной тетрадкой

Знаменитая Ленинградка

Возвращалась в родной эфир.
Николай Заболоцкий

БЕЛАЯ НОЧЬ
Гляди: не бал, не маскарад,

Здесь ночи ходят невпопад,

Здесь от вина неузнаваем,

Летает хохот попугаем.

Здесь возле каменных излучин

Бегут любовники толпой,

Один горяч, другой измучен,

А третий книзу головой.

Любовь стенает под листами,

Она меняется местами,

То подойдет, то отойдет...

А музы любят круглый год.

Вдруг барабан заговорил -

Ракеты, выстроившись кругом,

Вставали в очередь. Потом

Они летели друг за другом,

Вертя бенгальским животом.

Спадали с факелов отрепья

Густого дыма. А на Невке

Не то сирены, не то девки,

Но нет, сирены,- на заре,

Все в синеватом серебре,

Холодноватые, но звали

Прижаться к палевым губам

И неподвижным, как медали.

Обман с мечтами пополам!

Вдоль по траве, как мел бела.

Торчком кусты над нею встали

В ножнах из разноцветной стали,

И тосковали соловьи

Верхом на веточке. Казалось,

Они испытывали жалость,

Как неспособные к любви.

Подкарауливал шутих,

На корточках привстал Елагин,

Ополоснулся и затих:

Он в этот раз накрыл двоих.
Вертя винтом, бежал моторчик

С музыкой томной по бортам.

К нему навстречу, рожи скорчив,

Несутся лодки тут и там.

Он их толкнет - они бежать.

Бегут, бегут, потом опять

Идут, задорные, навстречу.

Он им кричит: "Я искалечу!"

Они уверены, что нет...
И всюду сумасшедший бред.

Листами сонными колышим,

Он льется в окна, липнет к крышам,

Вздымает дыбом волоса...

И ночь, подобно самозванке,

Открыв молочные глаза,

Качается в спиртовой банке

И просится на небеса.

Теперь ему какое дело!

Недаром согнуто в дугу

Его стремительное тело.

Как плащ, летит его душа,

Ключица стукается звонко

О перехват его плаща.

Танцует в ухе перепонка,

Танцует в горле виноград,

И шар перелетает ряд.

Его отравою поят,

Но башмаков железный яд

Ему страшнее во сто крат.

Назад!
Свалились в кучу беки,

Опухшие от сквозняка,

Но к ним через моря и реки,

Просторы, площади, снега,

Расправив пышные доспехи

И накренясь в меридиан,

Несётся шар.
В душе у форварда пожар,

Гремят, как сталь, его колена,

Но уж из горла бьёт фонтан,

Он падает, кричит: «Измена!»

А шар вертится между стен,

Дымится, пучится, хохочет,

Глазок сожмёт: «Спокойной ночи!»

Глазок откроет: «Добрый день!»

И форварда замучить хочет.
Четыре гола пали в ряд,

Над ними трубы не гремят,

Их сосчитал и тряпкой вытер

Меланхолический голкипер

И крикнул ночь. Приходит ночь.

Бренча алмазною заслонкой,

Она вставляет чёрный ключ

В атмосферическую лунку.

Открылся госпиталь. Увы,

Здесь форвард спит без головы.

Упрямый шар верёвкой вяжут,

С плиты загробная вода

Стекает в ямки вырезные,

И сохнет в горле виноград.

Спи, форвард, задом наперёд!

Над землёю

Заря упала, глубока,

Танцуют девочки с зарёю

У голубого ручейка.

Всё так же вянут на покое

В лиловом домике обои,

Стареет мама с каждым днём...

Спи, бедный форвард!

Мы живём.

Почти влезая в каждый дом.

Давно их кончено кочевье,

Они в решетках, под замком.

Шумит бульваров темнота,

Домами плотно заперта.

Повсюду шепот пробежал:

На службу вышли Ивановы

В своих штанах и башмаках.

Пустые гладкие трамваи

Им подают свои скамейки.

Герои входят, покупают

Билетов хрупкие дощечки,

Сидят и держат их перед собой,

Не увлекаясь быстрою ездой.

И рев гудков, и шум колес,

Стоят волшебные сирены

В клубках оранжевых волос.

Иные, дуньками одеты,

Сидеть не могут взаперти.

Прищелкивая в кастаньеты,

Они идут. Куда идти,

Кому нести кровавый ротик,

У чьей постели бросить ботик

И дернуть кнопку на груди?

Неужто некуда идти?

Хлещи широкими волнами

И этих девок упокой

На перекрестке вверх ногами!

Он спит сегодня, грозный мир:

В домах спокойствие и мир.

Где ждет меня моя невеста,

Где стулья выстроились в ряд,

Где горка – словно Арарат -

Имеет вид отменно важный,

Где стол стоит и трехэтажный

В железных латах самовар

Шумит домашним генералом?

Одной разбитой мостовой,

Одним проплеванным амбаром,

Одной мышиною норой,

Но будь к оружию готов:

Целует девку – Иванов!

Над просторами полей.

Спит животное Собака,

Дремлет птица Воробей.

Толстозадые русалки

Улетают прямо в небо,

Руки крепкие, как палки,

Груди круглые, как репа.

Ведьма, сев на треугольник,

Превращается в дымок.

С лешачихами покойник

Стройно пляшет кекуок.

Вслед за ними бледным хором

Ловят Муху колдуны,

И стоит над косогором

Неподвижный лик луны.

Над постройками села,

Спит животное Собака,

Дремлет рыба Камбала,

Колотушка тук-тук-тук,

Спит животное Паук,

Спит Корова, Муха спит,

Над землей луна висит.

Над землей большая плошка

Опрокинутой воды.

Из мохнатой бороды.

Из-за облака сирена

Ножку выставила вниз,

Людоед у джентльмена

Неприличное отгрыз.

Все смешалось в общем танце,

И летят во сне концы

Гамадрилы и британцы,

Ведьмы, блохи, мертвецы.

Полководец новых лет,

Разум мой! Уродцы эти -

Только вымысел и бред.

Только вымысел, мечтанье,

Сонной мысли колыханье,

Безутешное страданье,-

То, чего на свете нет.

Поздно, поздно. Спать пора!

Разум, бедный мой воитель,

Ты заснул бы до утра.

Что сомненья? Что тревоги?

День прошел, и мы с тобой -

Полузвери, полубоги -

Засыпаем на пороге

Новой жизни молодой.
Колотушка тук-тук-тук,

Спит животное Паук,

Спит Корова, Муха спит,

Над землей луна висит.

Над землей большая плошка

Опрокинутой воды.

Спит растение Картошка.

Засыпай скорей и ты!

Лишь именем одним я называюсь,

На самом деле то, что именуют мной,-

Не я один. Нас много. Я - живой

Чтоб кровь моя остынуть не успела,

Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел

Я отделил от собственного тела!

И если б только разум мой прозрел

И в землю устремил пронзительное око,

Он увидал бы там, среди могил, глубоко

Лежащего меня. Он показал бы мне

Меня, колеблемого на морской волне,

Меня, летящего по ветру в край незримый,

Мой бедный прах, когда-то так любимый.

Объемлет дух скопленье чудных тварей.

Жива природа. Жив среди камней

И злак живой и мертвый мой гербарий.

Звено в звено и форма в форму. Мир

Во всей его живой архитектуре -

Орган поющий, море труб, клавир,

Не умирающий ни в радости, ни в буре.

Теперь лежит написанной страницей;

Мысль некогда была простым цветком,

Поэма шествовала медленным быком;

А то, что было мною, то, быть может,

Опять растет и мир растений множит.

Как бы клубок какой-то сложной пряжи,

Вдруг и увидишь то, что должно называть

Бессмертием. О, суеверья наши!

В треухе, с солдатским мешком,

По шпалам железной дороги

Шагает он ночью пешком.

Ушел предпоследний состав.

Луна из-за края амбара

Сияет, над кровлями встав.

Он входит в весеннюю глушь,

Где сосны, склоняясь к погосту,

Стоят, словно скопища душ.

Покоится в ворохе лент,

И мертвый пропеллер, белея,

Венчает его монумент.

Над сонною этой листвой

Встает тот нежданно мгновенный,

Пронзающий душу покой.

Волнуясь и вечно спеша,

Смолкает с опущенным взором

Живая людская душа.

И в медленном шуме ветвей

Невидимый юноша-летчик

О чем-то беседует с ней.

Шагая сквозь тысячи бед,

И горе его, и тревоги

Бегут, как собаки, вослед.

По краю искусственных вод

Красавица, дева, дикарка —

Высокая лебедь плывет.

Животное, полное грез,

Колебля на лоне залива

Лиловые тени берез.

И мантия снега белей,

И дивные два аметиста

Мерцают в глазницах у ней.

Над белым изгибом спины,

И вся она как изваянье

Приподнятой к небу волны.

Скрипит под машинами мост,

Истошно кричат попугаи,

Поджав перламутровый хвост.

Приделаны к выступам нор,

И смотрят фигуры оленьи

На воду сквозь тонкий забор.

Весь город, сверкающий наш,

Над маленьким парком теснится,

Этаж громоздя на этаж.

У самого края стены

Крылатое диво на лире

Поет нам о счастье весны.

С тетрадями своих стихотворений,

Давным-давно рассыпались вы в прах,

Как ветки облетевшие сирени.

Где всё разъято, смешано, разбито,

Где вместо неба - лишь могильный холм

И неподвижна лунная орбита.

Поёт синклит беззвучных насекомых,

Там с маленьким фонариком в руке

Жук-человек приветствует знакомых.

Легко ли вам? И всё ли вы забыли?

Теперь вам братья - корни, муравьи,

Травинки, вздохи, столбики из пыли.

Соски сирени, щепочки, цыплята...

И уж не в силах вспомнить ваш язык

Там наверху оставленного брата.

Где вы исчезли, лёгкие, как тени,

В широких шляпах, длинных пиджаках,

С тетрадями своих стихотворений.

Она напоминает лягушонка.

Заправлена в трусы худая рубашонка,

Колечки рыжеватые кудрей

Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,

Черты лица остры и некрасивы.

Двум мальчуганам, сверстникам её,

Отцы купили по велосипеду.

Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,

Гоняют по двору, забывши про неё,

Она ж за ними бегает по следу.

Чужая радость так же, как своя,

Томит её и вон из сердца рвётся,

И девочка ликует и смеётся,

Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого

Ещё не знает это существо.

Ей всё на свете так безмерно ново,

Так живо всё, что для иных мертво!

И не хочу я думать, наблюдая,

Что будет день, когда она, рыдая,

Увидит с ужасом, что посреди подруг

Она всего лишь бедная дурнушка!

Мне верить хочется, что сердце не игрушка,

Сломать его едва ли можно вдруг!

Мне верить хочется, что чистый этот пламень,

Который в глубине её горит,

Всю боль свою один переболит

И перетопит самый тяжкий камень!

И пусть черты её нехороши

И нечем ей прельстить воображенье,-

Младенческая грация души

Уже сквозит в любом её движенье.

А если это так, то что есть красота

И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Чтоб в ступе воду не толочь,

Душа обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь!

Тащи с этапа на этап,

По пустырю, по бурелому

Через сугроб, через ухаб!

При свете утренней звезды,

Держи лентяйку в черном теле

И не снимай с нее узды!

Освобождая от работ,

Она последнюю рубашку

С тебя без жалости сорвет.

Учи и мучай дотемна,

Чтоб жить с тобой по-человечьи

Училась заново она.

Она работница и дочь,

Она обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь!

Как-то бабушка махнула

и тотчас же паровоз

детям подал и сказал:

пейте кашу и сундук.

Утром дети шли назад

сели дети на забор

и сказали: вороной

поработай, я не буду,

Маша тоже не такая --

как хотите может быть

мы залижем и песочек

то что небо выразило

вылезайте на вокзале

здравствуй здравствуй Грузия

как нам выйти из нее

мимо этого большого

на заборе -- ах вы дети --

вырастала палеандра

и влетая на вагоны

перемыла не того

кто налима с перепугу

оградил семью волами

вынул деньги из кармана

деньги серые в лице.

Ну так вот, а дальше прели

все супа -- сказала тетя

все чижи -- сказал покойник

даже тело опустилось

и чирикало любезно,

но зато немного скучно

и как будто бы назад.

Дети слушали обедню

надевая на плечо

мышка бегала в передник

раздирая два плеча,

а грузинка на пороге

все твердила. А грузин

перегнувшись под горою

шарил пальцами в грязи.

Вода в реке журчит, прохладна,

И тень от гор ложится в поле,

и гаснет в небе свет. И птицы

уже летают в сновиденьях.

А дворник с черными усами

стоит всю ночь под воротами,

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый,

и топот ног, и звон бутылок.
Проходит день, потом неделя,

потом года проходят мимо,

и люди стройными рядами

в своих могилах исчезают.

А дворник с черными усами

стоит года под воротами,

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый,

и топот ног, и звон бутылок.

созвездья форму изменили.

Движенье сделалось тягучим,

и время стало, как песок.

А дворник с черными усами

стоит опять под воротами

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый,

и топот ног, и звон бутылок.

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они - кто старше, кто моложе -

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, -

Речь не о том, но все же, все же, все же...

Задолго до крайнего срока —

Еще в нашей юности ранней,

Еще у родного порога,

Уложат их добрые руки,

А мы, опасаясь отсрочки,

К назначенной рвемся разлуке.

Для них наступает попозже,

Когда мы о воле сыновней

Спешим известить их по почте.

Каких-то девчонок безвестных,

От щедрой души позволяем

Заочно любить их невесток.

И вдруг назовет телеграмма

Для самой последней разлуки

Ту старую бабушку мамой.

* * *
В краю, куда их вывезли гуртом,

Где ни села вблизи, не то что города,

На севере, тайгою запертом,

Всего там было — холода и голода.

Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,

Как не хотелось там ей помирать, —

Уж очень было кладбище немилое.

Что видит глаз — глухие, нелюдимые.

А на погосте том — ни деревца,

Ни даже тебе прутика единого.

Меж вековыми пнями да корягами,

И хоть бы где подальше от жилья,

А то — могилки сразу за бараками.

Не столько дом и двор со всеми справами,

А взгорок тот в родимой стороне

С крестами под березами кудрявыми.

Вдали большак, дымит пыльца дорожная,

— Проснусь, проснусь, — рассказывала мать, —

А за стеною — кладбище таежное...

Что снились за тайгою чужедальнею.

Досталось прописаться в тесноте

На вечную квартиру коммунальную.

Какою метой вечность сверху мечена.

А тех берез кудрявых — их давно

На свете нету. Сниться больше нечему.

* * *
Как не спеша садовники орудуют

Над ямой, заготовленной для дерева:

На корни грунт не сваливают грудою,

По горсточке отмеривают.

Крошат его для яблони.

И обойдут приствольный круг

Вслед за лопатой граблями...

Давай, давай без передышки, —

Едва свалился первый ком,

И вот уже не слышно крышки.

У них иной, пожарный навык:

Как будто откопать спешат,

А не закапывают навек.

Песок, гнилушки, битый камень

Кой-как содвинуть в бугорок,

Чтоб завалить его венками...

Оправдан этот спех рабочий:

Ведь ты им сам готов помочь,

Чтоб только все — еще короче.

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой...

Из песни
— Ты откуда эту песню,

Мать, на старость запасла?

— Не откуда — все оттуда,

Где у матери росла.

Приднепровской стороны,

Из далекой-предалекой

Деревенской старины.

Навек с матерью родной,

Если замуж выходила

Девка на берег другой.

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой...

Не до тех девичьих слез,

Как иные перевозы

В жизни видеть привелось.

Вдаль спровадила пора.

Там текла река другая —

Шире нашего Днепра.

Зимы дольше и лютей,

Даже снег визжал больнее

Под полозьями саней.

Песня в памяти жива.

Были эти на край света

Завезенные слова.

Парень молодой,

перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой...

А с кого какой же спрос?

Да уже неподалеку

И последний перевоз.

Старичок седой,

Перевези меня на ту сторону

Сторону — домой...

Расшиблась весенним дождем обо всех,

А люди в брелоках высоко брюзгливы

И вежливо жалят, как змеи в овсе.

Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,

Что в грозу лиловы глаза и газоны

И пахнет сырой резедой горизонт.

Камышинской веткой читаешь в купе,

Оно грандиозней святого писанья

И черных от пыли и бурь канапе.

На мирных сельчан в захолустном вине,

С матрацев глядят, не моя ли платформа,

И солнце, садясь, соболезнует мне.

Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.

Под шторку несет обгорающей ночью

И рушится степь со ступенек к звезде.

И фата-морганой любимая спит

Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,

Вагонными дверцами сыплет в степи.

Ужасный! — Капнет и вслушается,

Все он ли один на свете

Мнет ветку в окне, как кружевце,

Или есть свидетель.
Но давится внятно от тягости

Отеков — земля ноздревая,

И слышно: далеко, как в августе,

Полуночь в полях назревает.

В пустынности удостоверясь,

Берется за старое — скатывается

По кровле, за желоб и через.

Все я ли один на свете, —

Готовый навзрыд при случае, —

Или есть свидетель.

Ни признака зги, кроме жутких

Глотков и плескания в шлепанцах

И вздохов и слез в промежутке.

В трюмо испаряется чашка какао,

Качается тюль, и — прямой

Дорожкою в сад, в бурелом и хаос

К качелям бежит трюмо.
Там сосны враскачку воздух саднят

Смолой; там по маете

Очки по траве растерял палисадник,

Там книгу читает Тень.

В степь, в запах сонных лекарств

Струится дорожкой, в сучках и в улитках

Мерцающий жаркий кварц.

В трюмо — и не бьет стекла!

Казалось бы, все коллодий залил,

С комода до шума в стволах.

Непотным льдом облила,

Чтоб сук не горчил и сирень не пахла, —

Гипноза залить не могла.

И только ветру связать,

Что ломится в жизнь и ломается в призме,

И радо играть в слезах.

Не вырыть, как заступом клад.

Огромный сад тормошится в зале

В трюмо — и не бьет стекла.

Ничем мне очей не задуть.

Так после дождя проползают слизни

Глазами статуй в саду.

На цыпочках скачет чиж.

Ты можешь им выпачкать губы черникой,

Их шалостью не опоишь.

Подносит к трюмо кулак,

Бежит на качели, ловит, салит,

Трясет — и не бьет стекла!

От мамки рвутся в тьму мелодий,

Щебечут, свищут, — а слова

Являются о третьем годе.

И в шуме пущенной турбины

Мерещится, что мать — не мать

Что ты — не ты, что дом — чужбина.

Присевшей на скамью сирени,

Когда и впрямь не красть детей?

Так возникают подозренья.

Звезде превысить досяганье,

Когда он — Фауст, когда — фантаст?

Так начинаются цыгане.

Поверх плетней, где быть домам бы,

Внезапные, как вздох, моря.

Так будут начинаться ямбы.

Упав в овсы с мольбой: исполнься,

Грозят заре твоим зрачком,

Так затевают ссоры с солнцем.

Нас мало. Нас, может быть, трое

Донецких, горючих и адских

Под серой бегущей корою

Дождей, облаков и солдатских

Советов, стихов и дискуссий

О транспорте и об искусстве.

Мы были людьми. Мы эпохи.

Нас сбило и мчит в караване,

Как тундру под тендера вздохи

И поршней и шпал порыванье.

Слетимся, ворвемся и тронем,

Закружимся вихрем вороньим,

И - мимо! - Вы поздно поймете.

Так, утром ударивши в ворох

Соломы - с момент на намете,-

След ветра живет в разговорах

Идущего бурно собранья

Деревьев над кровельной дранью.

1921
ПОЭЗИЯ

Тобой и кончу, прохрипев:

Ты не осанка сладкогласца,

Ты — лето с местом в третьем классе,

Ты — пригород, а не припев.
Ты — душная, как май, Ямская,

Шевардина ночной редут,

Где тучи стоны испускают

И врозь по роспуске идут.

Предместье, а не перепев,—

Ползут с вокзалов восвояси

Не с песней, а оторопев.

И долго, долго, до зари,

Кропают с кровель свой акростих,

Пуская в рифму пузыри.

Пустой, как цинк ведра, трюизм,

То и тогда струя сохранна,

Тетрадь подставлена,— струись!

Похожие на вашу первозданность.

А ошибусь, - мне это трын-трава,

Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Торцовых плит заглохшие эклоги.

Какой-то город, явный с первых строк,

Растет и отдается в каждом слоге.

Еще строга заказчица скупая.

Глаза шитьем за лампою слезя,

Горит заря, спины не разгибая.

Спешит к воде, смиряя сил упадок.

С таких гулянок ничего не взять.

Каналы пахнут затхлостью укладок.

Горячий ветер и колышет веки

Ветвей, и звезд, и фонарей, и вех,

И с моста вдаль глядящей белошвейки.

По-разному бывает образ точен.

Но самой страшной крепости раствор -

Ночная даль под взглядом белой ночи.

Он мне внушен не тем столбом из соли,

Которым вы пять лет тому назад

Испуг оглядки к рифме прикололи,

Где крепли прозы пристальной крупицы,

Он и во всех, как искры проводник,

Событья былью заставляет биться.

Подветренном, кипят лохмотья.

Как флот в трехъярусном полете,

Деревьев паруса кипят.

Лопатами, как в листопад,

Гребут березы и осины.

На даче спят, укрывши спину,

Как только в раннем детстве спят.

На даче спят под шум без плоти,

Под ровный шум на ровной ноте,

Под ветра яростный надсад.

Льет дождь, он хлынул с час назад.

Кипит деревьев парусина.

Льет дождь. На даче спят два сына,

Как только в раннем детстве спят.

Открывшимся. Я на учете.

Я на земле, где вы живете,

И ваши тополя кипят.

Льет дождь. Да будет так же свят,

Как их невинная лавина...

Но я уж сплю наполовину,

Как только в раннем детстве спят.

Обратно в ад, где всё в комплоте,

И женщин в детстве мучат тети,

А в браке дети теребят.

Льет дождь. Мне снится: из ребят

Я взят в науку к исполину,

И сплю под шум, месящий глину,

Как только в раннем детстве спят.

Балкон плывет, как на плашкоте.

Как на плотах, кустов щепоти

И в каплях потный тес оград.

(Я видел вас раз пять подряд.)
Спи, быль. Спи жизни ночью длинной.

Усни, баллада, спи, былина,

Как только в раннем детстве спят.

Никого не будет в доме,

Кроме сумерек. Один

Зимний день в сквозном проеме

Незадернутых гардин.

Быстрый промельк моховой,

Только крыши, снег, и, кроме

Крыш и снега, никого.

И опять завертит мной

Прошлогоднее унынье

И дела зимы иной.

Неотпущенной виной,

И окно по крестовине

Сдавит голод дровяной.

Пробежит сомненья дрожь,-

Тишину шагами меря.

Ты, как будущность, войдешь.

В чем-то белом, без причуд,

В чем-то, впрямь из тех материй,

Из которых хлопья шьют.

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью - убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Aвва Oтче,

Чашу эту мимо пронеси.

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить - не поле перейти.

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана.

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую,

И край стены за книжной полкой.

Слегка увлажнена подушка.

Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по старому,

Преображение Господне.

Исходит в этот день с Фавора,

И осень, ясная, как знаменье,

К себе приковывает взоры.

Нагой, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,

Горевший, как печатный пряник.

Соседствовало небо важно,

И голосами петушиными

Перекликалась даль протяжно.

Стояла смерть среди погоста,

Смотря в лицо мое умершее,

Чтоб вырыть яму мне по росту.

Спокойный голос чей-то рядом.

То прежний голос мой провидческий

Звучал, не тронутый распадом:

И золото второго Спаса

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа.

Простимся, бездне унижений

Бросающая вызов женщина!

Я — поле твоего сражения.

Полета вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство».

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Не поднять теням крещенских покрывал.

На земле зима, и дым огней бессилен

Распрямить дома, полегшие вповал.

По белу в снегу - косяк особняка:

Это - барский дом, и я в нем гувернером.

Я один, я спать услал ученика.

Тротуар в буграх, крыльцо заметено.

Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй

И уверь меня, что я с тобой - одно.

Кто открыл ей сроки, кто навел на след?

Тот удар - исток всего. До остального,

Милостью ее, теперь мне дела нет.

Вмерзшие бутылки голых, черных льдин.

Булки фонарей, и на трубе, как филин,

Потонувший в перьях нелюдимый дым.

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытья.

Хотя отчасти,

Я написал бы восемь строк

О свойствах страсти.

Бегах, погонях,

Нечаянностях впопыхах,

Локтях, ладонях.

Ее начало,

И повторял ее имен

Инициалы.

Всей дрожью жилок

Цвели бы липы в них подряд,

Гуськом, в затылок.

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты.

Живое чудо

Фольварков, парков, рощ, могил

В свои этюды.

Игра и мука -

Натянутая тетива

Тугого лука.

Не это подымает ввысь.

Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись.

А не шумиха, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

Так жить, чтобы в конце концов

Привлечь к себе любовь пространства,

Услышать будущего зов.

В судьбе, а не среди бумаг,

Места и главы жизни целой

Отчеркивая на полях.

И прятать в ней свои шаги,

Как прячется в тумане местность,

Когда в ней не видать ни зги.

Пройдут твой путь за пядью пядь,

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

Почти запрудив тротуар.

Носилки втолкнули в машину.

В кабину вскочил санитар.

Панели, подъезды, зевак,

Сумятицу улиц ночную,

Нырнула огнями во мрак.

Мелькали в свету фонаря.

Покачивалась фельдшерица

Со склянкою нашатыря.

Уныло шумел водосток,

Меж тем как строка за строкою

Марали опросный листок.

Все в корпусе было полно.

Разило парами иода,

И с улицы дуло в окно.

Часть сада и неба клочок.

К палатам, полам и халатам

Присматривался новичок.

Покачивавшей головой,

Он понял, что из переделки

Едва ли он выйдет живой.

В окно, за которым стена

Была точно искрой пожарной

Из города озарена.

И, в отсвете города, клен

Отвешивал веткой корявой

Больному прощальный поклон.

Дела твои,— думал больной,—

Постели, и люди, и стены,

Ночь смерти и город ночной.

И плачу, платок теребя.

О боже, волнения слезы

Мешают мне видеть тебя.

Чуть падающем на кровать,

Себя и свой жребий подарком

Бесценным твоим сознавать.

Я чувствую рук твоих жар.

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр».

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет, все равно.

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Верю я, придет пора -

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра.

С октября забредает зима.

Небеса опускаются наземь,

Точно занавеса бахрома.

Еще чуток и жуток, как весть,

В неземной новизне этих суток,

Революция, вся ты, как есть.

Каторжанка в вождях, ты из тех,

Что бросались в житейский колодец,

Не успев соразмерить разбег.

Секла свет, как из груды огнив.

Ты рыдала, лицом василиска

Озарив нас и оледенив.

Оживающих там, вдалеке,

Ты огни в отчужденьи колеблешь,

Точно улицу вертишь в руке.

Тот же гордый, уклончивый жест:

Как собой недовольный художник,

Отстраняешься ты от торжеств.

Ты рассеянья ищешь в ходьбе.

Ты бежишь не одних толстосумов:

Все ничтожное мерзко тебе.

Иль я не знаю, что, в потемки тычась,

Вовек не вышла б к свету темнота,

И я — урод, и счастье сотен тысяч

Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,

Не падаю, не подымаюсь с ней?

Но как мне быть с моей грудною клеткой

И с тем, что всякой косности косней?

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

Артиста в силе: он отвык

От фраз, и прячется от взоров,

И собственных стыдится книг.

Он миг для пряток прозевал.

Назад не повернуть оглобли,

Хотя б и затаясь в подвал.

Как быть? Неясная сперва,

При жизни переходит в память

Его признавшая молва.

Стяжал он поздний опыт свой?

С кем протекли его боренья?

С самим собой, с самим собой.

Он создан весь земным теплом.

В его залив вкатило время

Все, что ушло за волнолом.

А годы шли примерно так,

Как облака над мастерскою,

Где горбился его верстак.

Дул ветер из степи.

И холодно было младенцу в вертепе

На склоне холма.

Домашние звери

Стояли в пещере,

Над яслями тёплая дымка плыла.

И зернышек проса,

Смотрели с утеса

Спросонья в полночную даль пастухи.

Ограды, надгробья,

Оглобля в сугробе,

И небо над кладбищем, полное звёзд.

Застенчивей плошки

В оконце сторожки

Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

От неба и Бога,

Как отблеск поджога,

Как хутор в огне и пожар на гумне.

Соломы и сена

Средь целой вселенной,

Встревоженной этою новой звездой.

И значило что-то,

И три звездочёта

Спешили на зов небывалых огней.

И ослики в сбруе, один малорослей

Другого,

шажками спускались с горы.

Вставало вдали

всё пришедшее после.

Все мысли веков,

все мечты, все миры,

Всё будущее галерей и музеев,

Все шалости фей,

все дела чародеев,

Все ёлки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек,

все цепи,

Всё великолепье цветной мишуры...

дул ветер из степи...

...Все яблоки, все золотые шары.