Новое Литературное Обозрение
Историк культуры в поисках родословной
жүктеу/скачать 477.07 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Уликовая парадигма” в русском контексте
| Историк культуры в поисках родословной. Статья Гинзбурга имеет достаточно ощутимый автобиографический подтекст, который, однако, оставался лишь подтекстом, пока сам автор не эксплицировал его в предисловии к сборнику “Мифы, эмблемы, приметы”. “Моим первоначальным намерением, - пишет здесь Гинзбург, - было представить косвенное оправдание моего способа работы, выстроив для себя личную интеллектуальную генеалогию, которая в первую очередь должна была охватить небольшое число книг, по моему ощущению, особенно глубоко повлиявших на меня: статьи Шпитцера, “Мимесис” Ауэрбаха, “Minima Moralia” Адорно, “Психопатология обыденной жизни” Фрейда, “Короли-чудотворцы” Блока. (Все это - книги, прочитанные между восемнадцатью и двадцатью годами)” [Ginzburg C. Prefazione. - In: Ginzburg C. Miti... P. XII]. В этом замечательном списке обращают на себя внимание два системообразующих признака: тематическая плюридисциплинарность (литературоведение, моралистика, психология, социальная история) и принципиальное единство подхода к материалу: виртуозное восхождение от частных подробностей к глубинным закономерностям целого. Однако исследовательская индивидуальность и исследовательский метод Гинзбурга приобрели законченность лишь после того, как тематический диапазон применения парадигмы оказался еще более расширен, и к вышеприведенному списку добавились еще два не менее важных комплекса работ: 1) работы Аби Варбурга и его блестящих последователей из Варбургского Института, и 2) дилогия В. Я. Проппа о волшебной сказке. Первый из этих комплексов вводил в поле наблюдения изобразительное искусство и архитектуру; второй - сферу фольклора.
Если в случае Варбурга (эпиграф из которого открывает публикуемую ниже статью Гинзбурга) и позднейших варбургианцев связь с “уликовой парадигмой” совершенно очевидна, то в случае с Проппом такая связь может показаться более сомнительной. Между тем, именно фигура Проппа приобретает в 80-е годы для Гинзбурга все большую методологическую важность. Можно сказать, что Пропп олицетворяет ту коллизию, которая оказывается одной из важнейших для исследовательского сознания Гинзбурга: коллизию “морфология и история”. Соотношение “Морфологии сказки” и “Исторических корней волшебной сказки” (вторую из этих книг Гинзбург называет “великой, несмотря на ее недостатки” [Ibid. P. XV]) представляется Гинзбургу “исключительно плодотворным в эвристическом отношении” [Ibidem]. Цель Гинзбурга состоит в том, чтобы интегрировать морфологический анализ в рамки исторической реконструкции, сделать изучение чисто формального сходства далеко отстоящих друг от друга феноменов - средством выявления глубоко скрытых исторических взаимосвязей, остающихся иначе недоступными. И здесь мы снова возвращаемся к принципам уликовой парадигмы - например, к опыту Морелли, который означает для Гинзбурга не что иное, как “попытку реконструировать посредством установления чисто формальных соответствий исторические феномены, иначе не поддающиеся опознанию: творческие индивидуальности, датировки полотен” [Ibid. P. XIV]. “Уликовая парадигма” в русском контексте. Вводя понятие “уликовой парадигмы”, сам Гинзбург предполагает, что оно может оказаться полезным в ситуации, когда гуманитарному сознанию навязывается жесткий выбор между “рационализмом” и “иррационализмом” как взаимоисключающими путями. Указанная Гинзбургом коллизия имеет прямое отношение к российскому интеллектуальному пейзажу. Как мы знаем, на протяжении десятилетий наиболее мощные и блестящие гуманитарные умы России - за редкими исключениями - вкладывали максимум сил в консолидацию исследовательских сообществ на основе идеологии гиперсциентизма. Говоря “гиперсциентизм” (М. Л. Гаспаров сказал бы проще: “позитивизм” ), мы имеем в виду навязчивое стремление к научности, понимаемой как абсолютная строгость (точность, общезначимость, доказательность) суждений. Говоря “идеология”, мы имеем в виду самое общее мангеймовское определение: “те трансцендентные бытию представления, которые de facto никогда не достигают реализации своего содержания” [Мангейм К. Идеология и утопия. Часть 2. М., 1976. С. 8]. При этом эпицентр интеллектуальной активности располагался в области филологических дисциплин, а общезначимой моделью гуманитарного знания прямо или опосредованно выступала лингвистика (как подчеркивает Гинзбург, единственная из гуманитарных дисциплин, сумевшая в XX веке успешно порвать с индивидуализирующим подходом к объекту). Образовался плотно спрессованный конгломерат, в котором абстрактное логико-лингвистическое моделирование соседствовало с частными историческими разысканиями, тяготевшими ко все большей конкретности и локальности. Изнутри этого конгломерата оба пласта воспринимались как сущностно однородные: объединяющей их сущностью мыслилась “научность”. На деле же речь шла о сложившемся под давлением обстоятельств сосуществовании двух совершенно разных научностей, одна из которых, однако, под воздействием весьма многочисленных и разнообразных импульсов оказалась вынуждена идеологически мимикрировать под другую; разумеется, для себя каждый отдельный исследователь осознавал, интерпретировал и оправдывал эту мимикрию сугубо индивидуальным способом. Понятно, что энергия гиперсциентизма и недифференцированность гуманитарного самосознания были обусловлены в первую очередь необходимостью сверхусилий в противостоянии враждебному культурному окружению, порожденному советским периодом. Однако и в постсоветской ситуации постаревшие лидеры отечественной гуманитарии вынуждены были после недолгой паузы выступить с новой силой за чистоту прежних идеалов “научности” и “строгости”, против “нового мракобесия” (религиозно-мистической риторики) и “нового варварства” (постструктурализма). Ценностная перспектива, которую эти гиганты утверждают с впечатляющей непреклонностью, - строго дуалистическая перспектива, предполагающая “аварийный режим” функционирования культуры (если вспомнить получивший популярность старый термин А.Ф.Белоусова). И важнейшими антитезами, которые выражают это дуалистическое видение гуманитарной жизни, становятся антитеза “рационализм/иррационализм” (например, у Е.М.Мелетинского) и антитеза “научность/художественность” (наиболее акцентируемая М.Л.Гаспаровым). Очевидная ирония ситуации состоит в том, что и раньше, и теперь идеал чистой научности эффективнее всего отстаивали и отстаивают люди, наиболее одаренные эстетически - от Ю.М.Лотмана до М.Л.Гаспарова. Собственно, эстетическое совершенство их деятельности и определяло эффективность их аргументации. Учитывая колоссальный авторитет Лотмана и Гаспарова, можно сказать, что их воздействие на среду отчасти напоминало воздействие на жертву в ситуации, описанной Грегори Бейтсоном как ситуация “double bind” (“двойного зажима” или “двойного узла” ): “индивид попадает в ситуацию, когда <...> значимый для него другой человек передает ему одновременно два разноуровневых сообщения, одно из которых отрицает другое” [Бейтсон Г., Джексон Д. Д., Хейли Дж., Уикленд Дж. К теории шизофрении. - Московский психотерапевтический журнал, 1993. № 1. С. 15. Применительно к обсуждаемой нами ситуации стоит также вспомнить переработку идей Бейтсона Рене Жираром в рамках его концепции “миметического желания” : Girard R. Mimesis d’apprentissage et mimesis de rivalite. - In: Girard R. Des choses cachees depuis la fondation du monde. Paris, 1978. P. 410-412]. По мнению дзен-буддистов, нечто похожее приводит человека к просветлению; по мнению Бейтсона, “двойной зажим” приводит к шизофрении. Мы думаем, что все ранее описанное ведет если не к шизофрении, то к мистифицированности, расколотости, подавленности, неадекватности исследовательского самосознания. В этих условиях приобщение к результатам поиска собственной профессиональной идентичности, предпринятого Карло Гинзбургом, может оказаться освобождающим для многих исследователей. Статья Гинзбурга может стать манифестом для тех, кто хочет видеть в литературоведении, искусствоведении, истории, культурологии - не науку, а искусство: личное, непредсказуемое и неповторимое искусство дешифровки конкретных текстов и конкретных ситуаций. В этой перспективе понятие “уликовой парадигмы” может выступить как перцептивный фрейм, позволяющий по-новому структурировать массив русских гуманитарных исследований, накопленных за XX век: в результате перед нашими глазами явится общность, объединяющая Гершензона, Тынянова, П.М.Бицилли с его методом анализа “клише” и “родимых пятен”, М.П.Алексеева, Л.Я.Гинзбург с ее моралистическими эссе, Ю.М.Лотмана, В.Н.Топорова, С.Г.Бочарова, В.Э.Вацуро... - список, разумеется, остается открытым. Среди работающих сегодня историков русской литературной и общественной жизни вряд ли найдется такой, кто не усмотрит в статье Гинзбурга дополнительное оправдание своего исследовательского опыта. Нам, однако, кажется, что для сегодняшних русских гуманитариев статья Гинзбурга содержит не столько индульгенцию, сколько вызов. Уже одно то, как сделана сама эта статья, показывает, чем отличается уликовая парадигма в понимании Карло Гинзбурга - от уликовой парадигмы в сегодняшнем российском исполнении. У подавляющего большинства теперешних русских исследователей, работающих de facto в рамках уликовой парадигмы, непременной основой и даже как бы условием такого стиля работы является предельная узость специализации и кругозора. Интерес к частностям коррелирует здесь с неспособностью к междисциплинарным переходам и широкомасштабным обобщениям. Авторов, работающих иначе, можно пересчитать по пальцам (в первую очередь приходят на ум работы В.М.Живова и Б.А.Успенского, этюды Е.Г.Рабинович и статьи М.Б.Ямпольского 1980-х гг.). Между тем для Гинзбурга вся ценность уликовой парадигмы в том и состоит, что предельно частное выводит не просто к другому частному, а к универсальной взаимосвязи явлений. “Этого нет по-русски. Но ведь это должно быть по-русски”. жүктеу/скачать 477.07 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|