Оноре де Бальзак. Шагреневая кожа

Конечно, я был не прав, ожидая столкнуться в этом кругу с искренним

чувством, желая найти сильную и глубокую страсть в сердце женщины

легкомысленной и пустой, жадной до роскоши и опьяненной светской суетой --

найти ту безбрежную страсть, тот океан, волны которого бушевали в моем

сердце. О, чувствовать, что ты рожден для любви, что можешь составить

счастье женщины, и никого не найти, даже смелой и благородной Марселины[*], даже какой-нибудь старой маркизы! Нести в котомке

сокровища и не встретить ребенка, любопытной девушки, которая полюбовалась

бы ими! В отчаянии я не раз хотел покончить с собой.

-- Ну и трагичный выдался вечер! -- заметил Эмиль.

-- Ах, не мешай мне вершить суд над моей жизнью! -- воскликнул Рафаэль.

-- Если ты не в силах из дружбы ко мне слушать мои элегии, если ты не можешь

ради меня поскучать полчаса, тогда спи! Но в таком случае не спрашивай меня

о моем самоубийстве, а оно ропщет, витает передо мною, зовет меня, и я

приветствую его. Чтобы судить о человеке, надо по крайней мере проникнуть в

тайники его мыслей, страданий, волнений. Проявлять интерес только к внешним

событиям его жизни -- это все равно, что составлять хронологические таблицы,

писать историю на потребу и во вкусе глупцов.

Горечь, звучавшая в тоне Рафаэля, поразила Эмиля, и, уставив на него

изумленный взгляд, он весь превратился в слух.

-- Но теперь, -- продолжал рассказчик, -- все эти события выступают в

ином свете. Пожалуй, тот порядок вещей, прежде казавшийся мне несчастьем, и

развил во мне прекрасные способности, которыми впоследствии я гордился.

Разве не философской любознательности и чрезвычайной трудоспособности, любви

к чтению -- всему, что с семилетнего возраста вплоть до первого выезда в

свет наполняло мою жизнь, -- обязан я тем, что так легко, если верить вам,

умею выражать свои идеи и идти вперед по обширному полю человеческого

знания? Не одиночество ли, на которое я был обречен, не привычка ли

подавлять своя чувства и жить внутреннею жизнью наделили меня умением

сравнивать и размышлять? Моя чувствительность, затерявшись в волнениях

света, которые принижают даже прекраснейшую душу и делают из нее какую-то

тряпку, ушла в себя настолько, что стала совершенным органом воли, более

возвышенной, чем жажда страсти? Не признанный женщинами, я, помню, наблюдал

их с проницательностью отвергнутой любви. Теперь-то я понимаю, что моя

бесхитростность не могла их привлекать! Вероятно, женщинам даже нравится в

нас некоторое притворство. В течение одного часа я могу быть мужчиной и

ребенком, ничтожеством и мыслителем, могу быть свободным от предрассудков и

полным суеверий, часто я бываю не менее женственным, чем сами женщины, -- а

коли так, то не было ли у них оснований принимать мою наивность за цинизм и

самую чистоту моих мыслей за развращенность? Мои знания в их глазах были

скукой, женственная томность -- слабостью. Чрезвычайная живость моего

воображения, это несчастье поэтов, давала, должно быть, повод считать меня

неспособным на глубокое чувство, неустойчивым, вялым. Когда я молчал, то

молчал по-дурацки, когда же старался понравиться, то, вероятно, только пугал

женщин -- и они меня отвергли. Приговор, вынесенный светом, стоил мне

горьких слез. Но это испытание принесло свои плоды. Я решил отомстить

обществу, я решил овладеть душою всех женщин; властвуя над умами, добиться

того, чтобы все взгляды обращались на меня, когда мое имя произнесет лакей в

дверях гостиной. Еще в детстве я решил стать великим человеком, и, ударяя

себя по лбу, я говорил, как Андре Шенье: "Здесь кое-что есть! " Я как будто

чувствовал, что во мне зреет мысль, которую стоит выразить, система,

достойная быть обоснованной, знания, достойные быть изложенными. О милый мой

Эмиль, теперь, когда мне только что минуло двадцать шесть лет, когда я

уверен, что умру безвестным, не сделавшись любовником женщины, о которой я

мечтал, позволь мне рассказать о моих безумствах! Кто из нас, в большей или

меньшей степени, не принимал желаемое за действительное? О, я бы не хотел

иметь другом юношу, который в мечтах не украшал себя венком, не воздвигал

себе пьедестала, не наслаждался в обществе сговорчивых любовниц! Я часто

бывал генералом, императором; я бывал Байроном, потом -- ничем. Поиграв на

вершине человеческой славы, я замечал, что все горы, все трудности еще

впереди. Меня спасло беспредельное самолюбие, кипевшее во мне, прекрасная

вера в свое предназначение, способная стать гениальностью, если только

человек не допустит, чтобы душу его трепали мелочи жизни, подобно тому как

колючки кустарника вырывают у проходящей мимо овцы клоки шерсти. Я решил

достигнуть славы, решил трудиться в тишине ради своей будущей возлюбленной.

Все женщины заключались для меня в одной, и этой женщиной мне казалась

первая же встречная; я в каждой видел царицу и считал, что, как царицы,

вынужденные первыми делать шаг к сближению со своими возлюбленными, они

должны были идти навстречу мне, робкому, несчастному бедняку. О, для той,

которая пожалела бы меня, в моем сердце, помимо любви, нашлось бы столько

благодарного чувства, что я боготворил бы ее всю жизнь! Впоследствии

наблюдения открыли мне жестокую истину. И я рисковал, дорогой Эмиль, навеки

остаться одиноким. Женщины, в силу какого-то особого склада своего ума,

обычно видят в человеке талантливом только его недостатки, а в дураке --

только его достоинства; к достоинствам дурака они питают большую симпатию,

ибо те льстят их собственным недостаткам, тогда как счастье, которое им

может дать человек одаренный, стоящий выше их, не возмещает им его

несовершенств. Талант -- это перемежающаяся лихорадка, и у женщин нет охоты

делить только его тяготы, -- все они смотрят на своих любовников как на

средство, для удовлетворения своего тщеславия. Самих себя -- вот кого они

любят в нас! А разве в человеке бедном, в гордом художнике, наделенном

способностью творить, нет оскорбительного эгоизма? Вокруг него какой-то

вихрь мыслей, в который вовлекается все, даже его любовница. Может ли

женщина, избалованная поклонением, поверить в любовь такого человека? Такому

любовнику некогда предаваться на диванах нежному кривлянию, на которое так

падки женщины и в котором преуспевают мужчины лживые и бесчувственные. Ему

не хватает времени на работу, -- так станет ли он его тратить на сюсюканье и

прихорашивание? Я был готов отдать свою жизнь целиком, но не способен был

разменивать ее на мелочи. Словом, угодничество биржевого маклера,

исполняющего поручения какой-нибудь томной жеманницы, ненавистно художнику.

Человеку бедному и великому недостаточно половинчатой любви, -- он требует

полного самопожертвования. У мелких созданий, которые всю жизнь проводят в

том, что примеряют кашемировые шали и становятся вешалками для модных

товаров, не встретить готовности к самопожертвованию, они требуют его от

других, -- в любви они жаждут властвовать, а не покорствовать. Истинная

супруга, супруга по призванию, покорно следует за тем, в ком полагает она

свою жизнь, силу, славу, счастье. Людям одаренным нужна восточная женщина,

единственная цель которой -- предупреждать желания мужа, ибо все несчастье

одаренных людей состоит в разрыве между их стремлениями и возможностью их

осуществлять. Я же, считая себя гениальным человеком, любил именно щеголих.

Вынашивая идеи, столь противоположные общепринятым; собираясь без лестницы

взять приступом небо; обладая сокровищами, не имевшими хождения; вооруженный

знаниями, которые, отягощая мою память, еще не успели прийти в систему, еще

не были мною глубоко усвоены; без родных, без друзей, один среди ужаснейшей

из пустынь -- пустыни мощеной, пустыни одушевленной, мыслящей, живой, где

вам все враждебно или, больше того, где все безучастно, -- я принял

естественное, хотя и безумное решение; в нем заключалось нечто невозможное,

но это и придавало мне бодрости. Я точно сам с собой держал пари, в котором

сам же я был и игроком и закладом. Вот мой план. Тысячи ста франков должно

было мне хватить на три года жизни, и этот именно срок я назначил себе для

выпуска в свет сочинения, которое привлекло бы ко мне внимание публики, дало

бы мне возможность разбогатеть или составить себе имя. Меня радовала мысль,

что я, точно фиваидский отшельник, буду питаться хлебом и молоком, средь

шумного Парижа погружусь в уединенный мир книг и идей, в сферу труда и

молчания, где, как куколка бабочки, я построю себе гробницу, чтобы

возродиться в блеске и славе. Чтобы жить, я готов был рискнуть самой жизнью.

Решив ограничить себя лишь самым насущным, лишь строго необходимым, я нашел,

что трехсот шестидесяти пяти франков в год мне будет достаточно для

существования. И в самом деле, этой скудной суммы мне хватало на жизнь,

покуда я придерживался своего поистине монастырского устава.

-- Это невозможно! -- вскричал Эмиль.

-- Я прожил так почти три года, -- с некоторой гордостью ответил

Рафаэль. -- Давай сочтем! На три су -- хлеба, на два -- молока, на три --

колбасы; с голоду не умрешь, а дух находится в состоянии особой ясности.

Можешь мне поверить, я на себе испытал чудесное действие, какое пост

производит на воображение. Комната стоила мне три су в день, за ночь я

сжигал на три су масла, уборку делал сам, рубашки носил фланелевые, чтобы на

прачку тратить не больше двух су в день. Комнату отапливал я каменным углем,

стоимость которого, если разделить ее на число дней в году, никогда не

превышала двух су. Платья, белья, обуви мне должно было хватить на три года,

-- я решил прилично одеваться, только если надо было идти на публичные

лекции или же в библиотеку. Все это в общей сложности составляло

восемнадцать су, -- два су мне оставалось на непредвиденные расходы. Я не

припомню, чтобы за этот долгий период работы я хоть раз прошел по мосту

Искусств[*] или же купил у водовоза воды: я ходил за ней по

утрам к фонтану на площади Сен-Мишель, на углу улицы де-Грэ. О, я гордо

переносил свою бедность! Кто предугадывает свое прекрасное будущее, тот

ведет нищенскую жизнь так же, как невинно осужденный идет на казнь, -- ему

не стыдно. Возможность болезни я предусматривать не хотел. Подобно Акилине,

я думал о больнице спокойно. Ни минуты не сомневался я в своем здоровье.

Впрочем, бедняк имеет право слечь только тогда, когда он умирает. Я коротко

стриг себе волосы до тех пор, пока ангел любви или доброты... Но не стану

раньше времени говорить о событиях, до которых мы скоро дойдем. Заметь

только, милый мой друг, что, не имея возлюбленной, я жил великой мыслью,

мечтою, ложью, в которую все мы вначале более или менее верим. Теперь я

смеюсь над самим собою, над тем моим "я", быть может, святым и прекрасным,

которое не существует более. Общество, свет, наши нравы и обычаи,

наблюдаемые вблизи, показали мне всю опасность моих невинных верований, всю

бесплодность ревностных моих трудов. Такая запасливость не нужна честолюбцу.

Кто отправляется в погоню за счастьем, не должен обременять себя багажом!

Ошибка людей одаренных состоит в том, что они растрачивают свои юные годы,

желая стать достойными милости судьбы. Покуда бедняки копят силы и знания,

чтобы в будущем легко было нести бремя могущества, ускользающего от них,

интриганы, богатые словами и лишенные мыслей, шныряют повсюду, поддевая на

удочку дураков, влезают в доверие у простофиль; одни изучают, другие

продвигаются; те скромны -- эти решительны; человек гениальный таит свою

гордость, интриган выставляет ее напоказ, он непременно преуспеет. У власть

имущих так сильна потребность верить заслугам, бьющим в глаза, таланту

наглому, что со стороны истинного ученого было бы ребячеством надеяться на

человеческую благодарность. Разумеется, я не собираюсь повторять общие места

о добродетели, ту песнь песней, что вечно поют непризнанные гении; я лишь

хочу логическим путем вывести причину успеха, которого так часто добиваются

люди посредственные. Увы, наука так матерински добра, что, пожалуй, было бы

преступлением требовать от нее иных наград, помимо тех чистых и тихих

радостей, которыми питает она своих сынов. Помню, как весело, бывало, я

завтракал хлебом с молоком, вдыхая воздух у открытого окна, откуда

открывался вид на крыши, бурые, сероватые или красные, аспидные и

черепичные, поросшие желтым или зеленым мхом. Вначале этот пейзаж казался

мне скучным, но вскоре я обнаружил в нем своеобразную прелесть. По вечерам

полосы света, пробивавшегося из-за неплотно прикрытых ставней, оттеняли и

оживляли темную бездну этого своеобразного мира. Порой сквозь туман бледные

лучи фонарей бросали снизу свой желтоватый свет и слабо означали вдоль улиц

извилистую линию скученных крыш, океан неподвижных волн. Иногда в этой

мрачной пустыне появлялись редкие фигуры: между цветами какого-нибудь

воздушного садика я различал угловатый, загнутый крючком профиль старухи,

которая поливала настурции; или же у чердачного окна с полусгнившею рамой

молодая девушка, не подозревая, что на нее смотрят, занималась своим

туалетом, и я видел только прекрасный ее лоб и длинные волосы, приподнятые

красивой белою рукой. Я любовался хилой растительностью в водосточных

желобах, бедными травинками, которые скоро уносил ливень. Я изучал, как мох

то становился ярким после дождя, то, высыхая на солнце, превращался в сухой

бурый бархат с причудливыми отливами. Словом, поэтические и мимолетные

эффекты дневного света, печаль туманов, внезапно появляющиеся солнечные

пятна, волшебная тишина ночи, рождение утренней зари, султаны дыма над

трубами -- все явления этой необычайной природы стали для меня привычны и

развлекали меня. Я любил свою тюрьму, -- ведь я находился в ней по доброй

воле. Эта парижская пустынная степь, образуемая крышами, похожая на голую

равнину, но таящая под собою населенные бездны, подходила к моей душе и

гармонировала с моими мыслями. Утомительно бывает, спустившись с

божественных высот, куда нас увлекают науки, вдруг очутиться лицом к лицу с

житейской суетою, -- оттого-то я в совершенстве постиг тогда наготу

монастырских обителей. Твердо решив следовать новому плану жизни, я стал

искать себе комнату в самых пустынных кварталах Парижа. Как-то вечером,

возвращаясь домой с Эстрапады, я проходил по улице Кордье. На углу улицы

Клюни я увидел девочку лет четырнадцати, -- она играла с подругой в волан,

забавляя жителей соседних домов своими шалостями и смехом. Стояла прекрасная

погода, вечер выдался теплый, -- был еще только конец сентября. У дверей

сидели женщины и болтали, как где-нибудь в провинциальном городке в

праздничный день. Сперва я обратил внимание только на девочку, на ее

чудесное в своей выразительности лицо и фигурку, созданную для художника.

Это была очаровательная сцена. Затем я попытался уяснить себе, откуда в

Париже такая простота нравов, и заметил, что улица эта -- тупик и прохожие

здесь, очевидно, редки. Вспомнив, что в этих местах живал Жан-Жак Руссо, я

нашел гостиницу "Сен-Кантен"; запущенный ее вид подал мне надежду найти

недорогую комнату, и я решил туда заглянуть. Войдя в помещение с низким

потолком, я увидел классические медные подсвечники с сальными свечами,

выстроившиеся на полочке, каждый над своим ключом от комнаты, и я был

поражен чистотой, царившей в этой зале, -- обычно подобные комнаты не

отличаются особой опрятностью, а здесь все было вылизано, точно на жанровой

картине; в голубой кровати, утвари, мебели было что-то кокетливое,

свойственное условной живописи. Хозяйка гостиницы -- женщина лет сорока,

судя по ее лицу испытавшая в жизни горе и пролившая немало слез, от которых

и потускнели ее глаза, -- встала и подошла ко мне; я смиренно сообщил,

сколько могу платить за квартиру; не выразив никакого удивления, она выбрала

ключ, отвела меня в мансарду и показала комнату с видом на крыши и на дворы

соседних домов, где из окон были протянуты длинные жерди с развешанным на

них бельем. Как ужасна была эта мансарда с желтыми грязными стенами! От нее

так и пахнуло на меня нищетой уединенного приюта, подходящего для бедняка

ученого. Кровля на ней шла покато, в щели между черепицами сквозило небо.

Здесь могли поместиться кровать, стол, несколько стульев, а под острым углом

крыши нашлось бы место для моего фортепьяно. Не располагая средствами, чтобы

обставить эту клетку, не уступающую венецианским "свинцовым камерам"[*], бедная женщина никому не могла ее сдать. Из недавней

распродажи имущества я изъял вещи, до некоторой степени являвшиеся моею

личною собственностью, а потому быстро сговорился с хозяйкой и на другой же

день поселился у нее. Я прожил в этой воздушной гробнице три года, работал

день и ночь не покладая рук с таким наслаждением, что занятия казались мне

прекраснейшим делом человеческой жизни, самым удачным решением ее задачи. В

необходимых ученому спокойствии и тишине есть нечто нежное, упоительное, как

любовь. Работа мысли, поиски идей, мирная созерцательность науки дарит нам

неизъяснимые наслаждения, не поддающиеся описанию, как все то, что связано с

деятельностью разума, неприметной для наших внешних чувств. Поэтому мы

всегда вынуждены объяснять тайны духа сравнениями материальными.

Наслаждение, какое испытываешь, плывя один по прозрачному озеру среди скал,

лесов и цветов, ощущая ласку теплого ветерка, даст людям, чуждым науке, лишь

слабое понятие о том счастье, какое испытывал я, когда душа моя купалась в

лучах какого-то света, когда я слушал грозный и невнятный голос вдохновения,

когда из неведомого источника струились образы в мой трепещущий мозг.

Созерцать, как, словно солнечный свет поутру, брезжит идея за полем

человеческих абстракций и поднимается, как солнце, или, скорее, растет, как

ребенок, достигает зрелости, постепенно мужает, -- эта радость выше всех

земных радостей, вернее сказать, это -- наслаждение божественное. Научные

занятия сообщают нечто волшебное всему, что нас окружает. Жалкое бюро, на

котором я писал, покрывавший его коричневый сафьян, фортепьяно, кровать,

кресло, причудливо выцветшие от времени обои, мебель -- все они стали

одушевленными смиренными моими друзьями, молчаливыми соучастниками моего

будущего: сколько раз изливал я им душу, глядя на них! Часто, водя глазами

по покоробившейся резьбе, я нападал на новые пути, на какое-нибудь

поразительное доказательство моей системы или же на правильные слова,

которые, как мне казалось, удачно выражали почти непередаваемые мысли.

Созерцая окружающие предметы, я стал различать у каждого его физиономию, его

характер, они часто разговаривали со мной; когда беглый луч заката проникал

ко мне через узкое оконце, они окрашивались, бледнели, сверкали, становились

унылыми или же веселыми, поражая меня все новыми эффектами. Такие малые

события уединенной жизни, ускользающие от суетного света, и составляют

утешение заключенных. Ведь я был пленником идеи, узником системы, -- правда,

неунывающим узником, ибо впереди у меня была жизнь, полная славы! Преодолев

какую-нибудь трудность, я всякий раз целовал нежные руки женщины с чудными

глазами, нарядной и богатой, которой предназначено было в один прекрасный

день гладить мои волосы, ласково приговаривая: "Ты много страдал, бедный мой

ангел! " Я начал два больших произведения. Моя комедия должна была в

короткий срок составить мне имя и состояние, открыть доступ в свет, где я

желал появиться вновь, пользуясь царственными правами гения. В этом шедевре

вы все увидели первую ошибку юноши, только что окончившего коллеж, настоящий

ребяческий вздор. Ваши насмешки подрезали крылья плодотворным иллюзиям, с

тех пор более не пробуждавшимся. Ты один, милый мой Эмиль, уврачевал

глубокую рану, которую другие нанесли моему сердцу! Ты один пришел в восторг

от моей "Теории воли", обширного произведения, для которого я изучил

восточные языки, анатомию, физиологию, которому я посвятил столько времени.

Думаю, что оно дополнит работы Месмера, Лафатера, Галля, Биша и откроет

новый путь науке о человеке. На этом кончается моя прекрасная жизнь,

каждодневное жертвоприношение, невидимая миру работа шелковичного червя, в

себе самой заключающая, быть может, и единственную награду. С начала моего

сознательного существования вплоть до того дня, когда я окончил мою

"Теорию", я наблюдал, изучал, писал, читал без конца, и жизнь моя была

сплошным выполнением повинности. Женственный любовник восточной лени,

чувственный, влюбленный в свои мечты, я не знал отдыха и не разрешал себе

отведать наслаждений парижской жизни. Лакомка -- я принудил себя к

умеренности; любитель бродить пешком и плавать в лодке по морю, мечтавший

побывать в разных странах, до сих пор с удовольствием, как ребенок,

бросавший камешки в воду, -- теперь я, не разгибая спины, сидел за

письменным столом; словоохотливый -- я молча слушал публичные лекции в

библиотеке и музее; я спал на одиноком и жалком ложе, точно

монах-бенедиктинец, а между тем женщина была моей мечтою -- мечтою заветной

и вечно ускользавшей от меня! Одним словом, жизнь моя была жестоким

противоречием, беспрерывной ложью. Вот и судите после этого о людях! По

временам природные мои склонности разгорались, как долго тлевший пожар.

Меня, не знавшего женщин, которых я так жаждал, нищего обитателя

студенческой мансарды, точно марево, точно образы горячечного бреда,

окружали обольстительные любовницы! Я носился по улицам Парижа на мягких

подушках роскошного экипажа! Меня снедали пороки, я погружался в разгул, я

всего желал и всего добивался; я был пьян без вина, как святой Антоний в

часы искушений. По счастью сон в конце концов гасил испепеляющие эти

видения; а утром наука, улыбаясь, снова призывала меня, и я был ей верен.

Думаю, что женщины, слывущие добродетельными, часто бывают во власти таких

безумных вихрей желаний и страстей, поднимающихся в нас помимо нашей воли.

Подобные мечты не лишены некоторой прелести, -- не напоминают ли они беседу

зимним вечером, когда, сидя у очага, совершаешь путешествие в Китай? Но во

что превращается добродетель во время этих очаровательных путешествий, когда

мысленно преодолеваешь все препятствия! Первые десять месяцев моего

заключения я влачил ту убогую и одинокую жизнь, какую я тебе описал; по

утрам, стараясь остаться незамеченным, я выходил купить себе что-нибудь из

еды, сам убирал комнату, был в одном лице и господином и слугою,

диогенствовал[*] с невероятной гордостью. Но затем, после

того как хозяйка и ее дочь изучили мой нрав и мои привычки, понаблюдали за

мною, они поняли, как я беден, и, быть может, благодаря тому, что и сами они