Оноре де Бальзак. Шагреневая кожа

были очень несчастны, мы неизбежно должны были познакомиться ближе. Полина,

очаровательное создание, чья наивная и еще не раскрывшаяся прелесть отчасти

и привлекла меня туда, оказывала мне услуги, отвергнуть которые я не мог.

Все бедные доли -- сестры, у них одинаковый язык, одинаковое великодушие --

великодушие тех, кто, ничего не имея, щедр на чувство и жертвует своим

временем и собою самим. Незаметно Полина стала у меня хозяйкой, она пожелала

прислуживать мне, и ее мать нисколько тому не противилась. Я видел, как сама

мать чинила мое белье, и, сострадательная душа, она краснела, когда я

заставал ее за этим добрым делам. Помимо моей воли, они взяли меня под свое

покровительство, и я принимал их услуги. Чтобы понять эту особую

привязанность, надо знать, какое увлечение работой, какую тиранию идей и

какое инстинктивное отвращение к мелочам повседневной жизни испытывает

человек, живущий мыслью. Мог ли я противиться деликатному вниманию Полины,

когда, заметив, что я уже часов восемь ничего не ел, она входила неслышными

шагами и приносила мне скромный обед? По-женски грациозно и по-детски

простодушно она, улыбаясь, делала мне знак, чтобы я не обращал на нее

внимания. То был Ариэль[*], как сильф, скользнувший под мою

кровлю и предупреждавший мои желания. Однажды вечером Полина с трогательной

наивностью рассказала мне свою историю. Ее отец командовал эскадроном конных

гренадеров императорской гвардии. При переправе через Березину он был взят в

плен казаками; впоследствии, когда Наполеон предложил обменять его, русские

власти тщетно разыскивали его в Сибири; по словам других пленных, он бежал,

намереваясь добраться до Индии. С тех пор госпоже Годэн, моей хозяйке, не

удалось получить никаких известий о муже. Начались бедствия тысяча восемьсот

четырнадцатого -- тысяча восемьсот пятнадцатого годов; оставшись одна, без

средств и опоры, она решила держать меблированные комнаты, чтобы прокормить

дочь. Госпожа Годэн все еще надеялась увидеть своего мужа. Тяжелее всего

было для нее сознавать, что Полина не получит образования, ее Полина,

крестница княгини Воргезе, Полина, которая непременно должна была оправдать

предсказание высокой своей покровительницы, сулившее ей блестящую

будущность. Когда госпожа Годэн поведала мне свою кручину и душераздирающим

тоном, сказала: "Я охотно бы отдала клочок бумаги, возводящий Годэна в

бароны, отдала и наши права на доходы с Вичнау, только бы знать, что Полина

воспитывается в Сен-Дени[*]! ", я вздрогнул и в

благодарность за заботу обо мне, на которую так щедры были мои хозяйки,

решил предложить себя в воспитатели Полины. Чистосердечие, с которым они

приняли мое предложение, равнялось наивности, которой оно было подсказано.

Так появились у меня часы отдыха. У девочки были большие способности, она

все так легко схватывала, что вскоре стала лучше меня играть на фортепьяно.

Привыкнув думать при мне вслух, она обнаруживала прелестные качества души,

раскрывающейся для жизни, как чашечка цветка постепенно раскрывается на

солнце; она слушала меня внимательно и охотно, глядя на меня своими черными

бархатными глазами, которые как будто улыбались; она повторяла за мной уроки

своим нежным голосом и по-детски радовалась, когда я бывал доволен ею. Еще

недавно ее мать была озабочена мыслью, как уберечь от опасностей свою дочь,

оправдывавшую с возрастом все надежды, которые она подавала еще будучи

очаровательным ребенком, а теперь госпожа Годэн была спокойна, видя, что

Полина занимается целыми днями. Так как к ее услугам было только мое

фортепьяно, ей приходилось пользоваться для упражнений моими отлучками.

Возвращаясь, я заставал у себя в комнате Полину, одетую самым скромным

образом, но при малейшем движении гибкая талия и вся ее прелестная фигура

вырисовывались под грубой тканью. Как у героини сказки про Ослиную кожу,

крошечные ее ножки были обуты в грубые башмаки. Но все эти милые сокровища,

все это богатство, вся прелесть девичьей красоты как бы не существовали для

меня. Я заставлял себя видеть в Полине только сестру, мне было страшно

обмануть доверие ее матери; я любовался обворожительной девушкой, как

картиной, как портретом умершей возлюбленной; словом, она была моим

ребенком, моей статуей. Новый Пигмалион[*], я хотел обратить

в мрамор живую деву, с горячей кровью в жилах, чувствующую и говорящую; я

бывал с нею очень суров, но чем больше я проявлял свой учительский

деcпотизм, тем мягче и покорнее становилась она. Сдержанностью и скромностью

я был обязан благородству моих чувств, но тут не было недостатка и в

рассуждениях, достойных прокурора. Я не представляю себе честности и в

денежных делах без честности в мыслях. Обмануть женщину или разорить

кого-либо для меня всегда было равносильно. Полюбить молодую девушку или

поощрять ее любовь -- это все равно, что подписать настоящий брачный

контракт, условия которого следует определить заранее. Мы вправе бросить

продажную женщину, но нельзя покинуть молодую девушку, которая отдалась нам,

ибо она не понимает всех последствий своей жертвы. Конечно, я мог бы

жениться на Полине, но это было бы безумием. Не значило ли это подвергать

нежную и девственную душу ужасающим мукам? Моя бедность говорила на

эгоистическом языке и постоянно протягивала железную свою лапу между мною и

этим добрым созданием. Притом, сознаюсь к стыду своему, я не понимаю любви в

нищете. Пусть это от моей испорченности, которою я обязан болезни

человечества, именуемой цивилизацией, но женщина -- будь она привлекательна,

как прекрасная Елена, эта Галатея Гомера, -- не может покорить мое сердце,

если она хоть чуть-чуть замарашка. Ах, да здравствует любовь в шелках и

кашемире, окруженная чудесами роскоши, которые потому так чудесно украшают

ее, что и сама она, может быть, роскошь! Мне нравится комкать в порыве

страсти изысканные туалеты, мять цветы, заносить дерзновенную руку над

красивым сооружением благоуханной прически. Горящие глаза, которые

пронизывают скрывающую их кружевную вуаль, подобно тому как пламя

прорывается сквозь пушечный дым, фантастически привлекательны для меня. Моей

любви нужны шелковые лестницы, по которым возлюбленный безмолвно взбирается

зимней ночью. Какое это наслаждение -- весь в снегу, ты входишь в комнату,

слабо озаренную курильницами, обтянутую разрисованным шелком, и видишь

женщину, тоже стряхивающую с себя снег, ибо как иначе назвать покровы из

сладострастного муслина, сквозь которые она чуть заметно обрисовывается, как

ангел сквозь облако, и из которых она сейчас высвободится? А еще мне

необходимы и боязливое счастье и дерзкая уверенность. Наконец я хочу увидеть

эту же таинственную женщину, но в полном блеске, в светском кругу,

добродетельную, вызывающую всеобщее поклонение, одетую в кружева и

блистающую бриллиантами, повелевающую целым городом, занимающую положение

столь высокое, внушающую к себе такое уважение, что никто не осмелится

поведать ей свои чувства. Окруженная своей свитой, она украдкой бросает на

меня взгляд -- взгляд, ниспровергающий все эти условности, взгляд, говорящий

о том, что ради меня она готова пожертвовать и светом и людьми! Разумеется,

я столько раз сам смеялся над своим пристрастием к блондам, бархату, тонкому

батисту, к фокусам парикмахера, к свечам, карете, титулу, геральдическим

коронам на хрустале, на золотых и серебряных вещах -- словом, над

пристрастием ко всему деланному и наименее женственному в женщине; я

глумился над собой, разубеждая себя, -- все было напрасно! Меня пленяет

женщина-аристократка, ее тонкая улыбка, изысканные манеры и чувство

собственного достоинства; воздвигая преграду между собою и людьми, она

пробуждает все мое тщеславие, а это и есть наполовину любовь. Становясь

предметом всеобщей зависти, мое блаженство приобретает для меня особую

сладость. Если моя любовница в своем быту отличается от других женщин, если

она не ходит пешком, если живет она иначе, чем они, если на ней манто,

какого у них быть не может, если от нее исходит благоухание, свойственное ей

одной, -- она мне нравится гораздо больше; и чем дальше она от земли даже в

том, что есть в любви земного, тем прекраснее становится она в моих глазах.

На мое счастье, во Франции уже двадцать лет нет королевы, иначе я влюбился

бы в королеву! А чтобы иметь замашки принцессы, женщине нужно быть богатой.

При таких романтических фантазиях чем могла быть для меня Полина? Могла ли

она подарить мне ночи, которые стоят целой жизни, любовь, которая убивает и

ставит на карту все человеческие способности? Ради бедных девушек,

отдающихся нам, мы не умираем. Такие чувства, такие поэтические мечтания я

не могу в себе уничтожить. Я был рожден для несбыточной любви, а случаю

угодно было услужить мне тем, чего я вовсе не желал. Как часто я обувал в

атлас крохотные ножки Полины, облекал ее стройную, как молодой тополь,

фигуру в газовое платье, набрасывал ей на плечи легкий шарф, провожал ее,

ступая по коврам ее особняка, и подсаживал в элегантный экипаж! Будь она

такой, я бы ее обожал. Я наделял ее гордостью, которой у нее не было,

отнимал у нее все ее достоинства, наивную прелесть, врожденное обаяние,

простодушную улыбку, чтобы погрузить ее в Стикс наших пороков и наделить ее

неуязвимым сердцем, чтобы приукрасить ее нашими преступлениями и сделать из

нее взбалмошную салонную куклу, хрупкое создание, которое ложится спать

утром и оживает вечером, когда загорается искусственный свет свечей. Полина

была воплощенное чувство, воплощенная свежесть, а я хотел, чтобы она была

суха и холодна. В последние дни моего безумия память воскресила мне образ

Полины, как она рисует нам сцены нашего детства. Не раз я был растроган,

вспоминая очаровательные минуты: то я снова видел, как эта девушка сидит у

моего стола за шитьем, кроткая, молчаливая, сосредоточенная, а на ее

прекрасные черные волосы ложится легким серебристым узором слабый дневной

свет, проникающий в мое чердачное окно; то я слышал юный ее смех, слышал,

как своим звонким голосом она распевает милые песенки, которые ей ничего не

стоило придумать самой. Часто моя Полина воодушевлялась за музыкой, и тогда

она была поразительно похожа на ту благородную головку, в которой Карло

Дольчи хотел олицетворить Италию. Жестокая память вызывала чистый образ

Полины среди безрассудств моего существования как некий укор, как образ

добродетели! Но предоставим бедную девочку собственной ее участи! Как бы она

потом ни была несчастлива, я по крайней мере спас ее от страшной бури -- я

не увлек ее в мой ад.

До прошлой зимы я вел спокойную и трудовую жизнь, слабое представление

о которой я попытался тебе дать. В первых числах декабря тысяча восемьсот

двадцать девятого года я встретил Растиньяка, и, несмотря на жалкое

состояние моего костюма, он взял меня под руку и осведомился о моем

положении с участием поистине братским. Тронутый этим, я рассказал ему

вкратце о своей жизни, о своих надеждах; он расхохотался и сказал, что я и

гений и дурак; его гасконская веселость, знание света, богатство, которым он

был обязан своей опытности, -- все это произвело на меня впечатление

неотразимое. Растиньяк утверждал, что я умру в больнице непризнанным

простофилей, он уже провожал мой гроб и хоронил меня в могиле для нищих. Он

заговорил о шарлатанстве. С присущим ему остроумием, которое придает ему

такое обаяние, он доказывал, что все гениальные люди -- шарлатаны. Он

объявил, что я могу ослепнуть или оглохнуть, а то и умереть, если

по-прежнему буду жить в одиночестве на улице Кордье. Он полагал, что мне

надобно бывать в свете, приучать людей произносить мое имя, избавиться от

той унизительной скромности, которая великому человеку отнюдь не подобает.

-- Глупцы именуют подобное поведение интриганством, -- воскликнул он,

-- моралисты осуждают его и называют рассеянным образом жизни. Не слушая

людей, спросим самих себя, каковы результаты. Ты трудишься? Ну, так ты

никогда ничего не добьешься. Я мастер на все руки, но ни на что не годен,

лентяй из лентяев, а все-таки добьюсь всего! Я пролезаю, толкаюсь -- мне

уступают дорогу; я хвастаю -- мне верят; я делаю долги -- их платят!

Рассеянная жизнь, милый мой, -- это целая политическая система. Жизнь

человека, занятого тем, как бы прокутить свое состояние, становится часто

спекуляцией: он помещает свои капиталы в друзей, в наслаждения, в

покровителей, в знакомых. Допустим, негоциант рискует на миллион. Двадцать

лет он не спал, не пил, не знал развлечений; он высиживал свой миллион, он

пускал его в оборот по всей Европе; ему было скучно, он отдавался во власть

всех демонов, каких только выдумал человек; потом ликвидация, и он остается

-- я сам это не раз наблюдал -- без гроша, без имени, без друзей. Другое

дело -- расточитель: он живет в свое удовольствие, он видит наслаждение в

скачке с препятствиями. Если случится ему потерять свои капиталы, то

остается надежда на должность управляющего окладными сборами, на выгодную

партию, на местечко при министре или посланнике. У него остались друзья,

репутация, и он всегда при деньгах. Он знаток светских пружин и нажимает их,

как ему выгодно. Ну что, логична моя система, или я спятил? Разве не в этом

мораль комедии, которую свет играет день за днем?.. Ты кончил свое

сочинение, -- помолчав, продолжал он, -- у тебя огромный талант. Значит,

пора тебе начать с моей исходной точки. Тебе надобно самому обеспечить себе

успех, -- так вернее. Ты заключишь союз с разными кружками, завоюешь

пустословов. Так как мне хочется быть соучастником в твоей славе, то я

возьму на себя роль ювелира, который вставит алмазы в твою корону... Для

начала приходи сюда завтра вечером. Я введу тебя в дом, где бывает весь

Париж, наш Париж, Париж светских львов, Париж миллионеров, знаменитостей,

наконец, прославленных ораторов, сущих златоустов; если эти господа одобряют

какую-нибудь книгу, она становится модной; она -- может быть действительно

хороша, но они-то этого не знают, выдавая ей патент на гениальность. Если ты

не лишен ума, дитя мое, то фортуна твоей "Теории" в твоих руках, нужно

только хорошенько понять теорию фортуны. Завтра вечером ты увидишь

прекрасную графиню Феодору -- модную женщину.

-- Никогда о ней не слыхал...

-- Вот так кафр! -- со смехом отозвался Растиньяк. -- Не знать Феодоры!

Да на ней можно жениться, у нее около восьмидесяти тысяч ливров дохода, она

никого не любит, а может быть, ее никто не любит! Своего рода

женщина-загадка, полурусская парижанка, полупарижская россиянка! Женщина, у

которой выходят в свет все романтические произведения, не появляющиеся в

печати, самая красивая женщина в Париже, самая обольстительная! Нет, ты даже

не кафр, ты нечто среднее между кафром и животным... Прощай, до завтра!..

Он сделал пируэт и исчез, не дожидаясь ответа, не допуская даже мысли о

том, что человек разумный может не захотеть быть представленным Феодоре. Как

объяснить волшебную власть имени? Феодора преследовала меня, как преступная

мысль, с которой намереваешься заключить полюбовное соглашение. Какой-то

голос говорил мне: "Ты пойдешь к Феодоре". Я мог как угодно бороться с этим

голосом, кричать ему, что он лжет, -- он сокрушал все мои доказательства

одним этим именем -- Феодора.

Но не было ли это имя, не была ли эта женщина символом всех моих

желаний, целью моей жизни? От этого имени в моем воображении воскресла

искусственная поэтичность света, загорелись праздничные огни высшего

парижского общества, заблестела мишура суеты. Эта женщина предстала передо

мной со всеми проблемами страсти, на которых я был помешан. Нет, быть может,

не женщина, не имя, а все мои пороки поднялись в душе, чтобы вновь искушать

меня. Графиня Феодора, богатая, не имеющая любовника, не поддающаяся

парижским соблазнам, -- разве это не воплощение моих надежд, моих видений? Я

создал образ этой женщины, мысленно рисовал ее себе, грезил о ней. Ночью я

не спал, я стал ее возлюбленным, за несколько часов я пережил целую жизнь,

полную любви, снова и снова вкушал жгучие наслаждения. Наутро, не в силах

вынести пытку долгого ожидания вечера, я взял в библиотеке роман и весь день

читал его, чтобы отвлечься от своих мыслей, как-нибудь убить время. Имя

Феодоры звучало во мне, подобно далекому отголоску, который не тревожит вас,

но все же заставляет прислушиваться. К счастью, у меня сохранился вполне

приличный черный фрак и белый жилет; затем от всего моего состояния осталось

около тридцати франков, которые я рассовал по ящикам стола и в комоде среди

белья, для того чтобы воздвигнуть между моими фантазиями и монетой в сто су

колючую изгородь поисков, чтобы находить монету лишь случайно, во время

кругосветного путешествия по комнате. Одеваясь, я гонялся за моими

сокровищами по целому океану бумаг. Монеты попадались очень редко, и ты

можешь из этого заключить, как много похитили у меня перчатки и фиакр, --

они съели мой хлеб за целый месяц. Увы, на прихоти у нас всегда найдутся

деньги, мы скупимся только на затраты полезные и необходимые. Танцовщицам мы

бросаем золото без счета -- и торгуемся с рабочим, которого ждет голодная

семья. Сколько людей в стофранковых фраках, с алмазами на набалдашниках

трости обедает за двадцать пять су! Для утоления тщеславия нам, по-видимому,

ничего не жалко.

Растиньяк, верный своему слову, улыбнулся при виде меня и посмеялся над

моим превращением; но дорогой он по своей доброте учил меня, как надобно

держать себя с графиней; по его словам, это была женщина скупая, тщеславная

и недоверчивая; скупая и вместе с тем не пренебрегающая пышностью,

тщеславная и не лишенная простосердечия, недоверчивая и не чуждая

добродушия.

-- Тебе известны мои обязательства, -- сказал он, -- ты знаешь, как

много я потерял бы, если бы связал себя любовными узами с другой женщиной.

Итак, я наблюдал за Феодорой беспристрастно, хладнокровно, и мои замечания

должны быть справедливы. Я задумал представить тебя ей единственно потому,

что желаю тебе всяческого благополучия. Так вот, следи за каждым своим

словом, -- у нее жестокая память; ловкостью она превзойдет любого дипломата,

-- она способна угадать, когда он говорит правду. Между нами, мне кажется,

что император не признал ее брака, -- по крайней мере русский посланник

рассмеялся, когда я заговорил о ней. Он ее не принимает и еле кланяется ей

при встрече в Булонском лесу. Тем не менее она близка с госпожой де Серизи,

бывает у госпожи де Нусинген и госпожи де Ресто. Во Франции ее репутация не

запятнана. Герцогиня де Карильяно, супруга маршала, самая чопорная дама во

всем бонапартистском кружке, часто проводит лето в ее имении. Много молодых

фатов и даже сын одного из пэров Франции предлагали ей свое имя в обмен на

состояние; она всем вежливо отказала. Может быть, пробудить ее чувства

способен лишь титул не ниже графского? А ты ведь маркиз! Если она тебе

понравится -- смелей вперед! Это я называю давать инструкцию.

Шутки Растиньяка внушали мне мысль, что он насмехается надо мной и

нарочно дразнит мое любопытство, -- импровизированная моя страсть дошла до

настоящего пароксизма, когда мы, наконец, остановились перед украшенным

цветами перистилем. Поднимаясь по устланной ковром широкой лестнице, где уже

бросалась в глаза вся изысканность английского комфорта, я чувствовал, как у

меня забилось сердце; я краснел, я забыл о своем происхождении, о всех своих

чувствах, о своей гордости, я был до глупости мещанином. Увы, я сошел с

мансарды после трех лет нищеты, еще не научившись ставить выше житейских

мелочей те приобретаемые нами сокровища, те умственные капиталы, которые

обогащают нас, лишь только нам в руки попадает власть, -- неспособная ведь

сокрушить нас, ибо наука заранее подготовила нас к политической борьбе.

Я увидел женщину лет двадцати двух, среднего роста, одетую в белое, с

веером из перьев в руке, окруженную мужчинами. Заметив Растиньяка, она

встала, пошла к нам навстречу и с приветливой улыбкой, приятным голосом

сказала мне любезность, без сомнения заранее приготовленную; наш общий друг

рассказывал ей о моих талантах, и его ловкость, его гасконская

самоуверенность обеспечили мне лестный прием. Я стал предметом

исключительного внимания, и оно смутило меня, но, к счастью, со слов

Растиньяка, все здесь уже знали о моей скромности. Я встретил в этом салоне

ученых, литераторов, министров в отставке, пэров Франции. Вскоре после моего

прихода разговор возобновился; чувствуя, что мне надо поддержать свою

репутацию, я взял себя в руки, и, когда мне представилась возможность

заговорить, я, не злоупотребляя вниманием общества, постарался резюмировать

спор в выражениях более или менее веских, глубокомысленных и остроумных. Я

произвел некоторое впечатление. Тысячный раз в своей жизни Растиньяк

оказался пророком. Когда собралось много народу и все стали чувствовать себя

свободнее, мой покровитель взял меня под руку, и мы прошлись по комнатам.

-- Виду не показывай, что ты в восторге от графини, -- сказал он, -- не

то она догадается о целях твоего визита.

Гостиные были убраны с изысканным вкусом. Я увидел превосходные

картины. Каждая комната, как это принято у очень состоятельных англичан,

была в особом стиле: шелковые обои, отделка, мебель, все мелочи обстановки

соответствовали основному замыслу. В готическом будуаре, на дверях которого

висели ковровые драпри, все было готическое -- мебель, часы, рисунок ковра;

темные резные балки, расположенные в виде кессонов, радовали взор своим

изяществом и оригинальностью, панели были художественной работы; ничто не

нарушало цельности этой красивой декорации, вплоть до окон с драгоценными

цветными стеклами. Особенно меня поразила небольшая гостиная в современном

стиле, для которой художник исчерпал приемы нынешнего декоративного

искусства, легкого, свежего, приятного, без блеска, умеренного в позолоте.

Все здесь было туманно и проникнуто атмосферой влюбленности, как немецкая

баллада, -- это было подлинное убежище для страсти тысяча восемьсот двадцать

седьмого года, с благоухающими в жардиньерках редкостными цветами. В

анфиладе комнат за этой гостиной я увидел будуар с позолотой и роскошной

мебелью, где воскресали вкусы времен Людовика Четырнадцатого, представлявшие

собою причудливый, но приятный контраст с живописью нашего времени.

-- У тебя будут недурные апартаменты, -- сказал Растиньяк с улыбкой, в

которой сквозила легкая ирония. -- Разве это не соблазнительно? -- добавил

он садясь.

Вдруг он вскочил, взял меня за руку, провел в спальню и показал слабо