Грозовой перевал

15
Прошла еще неделя, и я на много дней приблизился к выздоровлению
и  к  весне!  Теперь  я  знаю  всю  историю  моего  соседа  —  в  несколько
присестов, в часы, урываемые от более важных занятий, ключница довела
свою повесть до конца. Буду продолжать собственными ее словами, только
более  сжато.  В  общем,  она  отличная  рассказчица,  едва  ли  я  мог  бы
улучшить ее слог.
— Вечером, — рассказывала она, — то есть на исходе того дня, когда я
побывала на Грозовом Перевале, — я знала наверное, как если б видела его
воочию,  что  мистер  Хитклиф  где-то  здесь,  поблизости,  и  я  остерегалась
выходить, потому что его письмо еще лежало у меня в кармане, и не хотела
я, чтоб меня опять стращали и мучили. Я решила не отдавать письма, пока
мистер  Линтон  куда-нибудь  не  уйдет,  потому  что  я  не  могла  угадать
наперед, как оно подействует на Кэтрин. Прошло три дня, а оно все еще не
попало к ней в руки. Четвертый день пришелся на воскресенье, и, когда все
у  нас  пошли  в  церковь,  я  отнесла  письмо  в  комнату  больной.  Оставался
только еще один лакей, который охранял со мною дом, и, пока шла служба,
мы  обыкновенно  держали  двери  на  запоре.  Но  на  этот  раз  погода  была
такая  теплая  и  приятная,  что  я  раскрыла  их  настежь;  а  чтоб  верней
исполнить свою задачу, я — зная, кто может прийти, — сказала лакею, что
госпоже  очень  захотелось  апельсинов,  так  пусть  он  сбегает  в  деревню  и
раздобудет  хоть  несколько  штук  —  заплатим,  мол,  завтра.  Он  ушел,  и  я
поднялась наверх.
Миссис Линтон сидела, как всегда, в свободном белом платье, с легкой
шалью на плечах в нише раскрытого окна. Ей в начале болезни подстригли
ее густые и длинные волосы, и теперь она убирала их в простую прическу с
естественными локонами на висках и на шее. Внешний облик ее изменился,
как я сказала Хитклифу; но когда она бывала тиха, в изменившихся чертах
ее  чудилась  неземная  красота.  Огонь  в  ее  глазах  сменила  мягкая,
мечтательная  грусть;  создавалось  впечатление,  что  они  не  глядят  на
окружающее:  взор  их,  казалось,  был  устремлен  всегда  вперед  —  далеко-
далеко,  вы  сказали  бы,  в  нездешний  мир.  И  бледность  лица  (теперь,  когда
она  поправилась  и  пополнела,  оно  уже  не  казалось  изнуренным),  и
странное его выражение, вызванное умственным расстройством, — все это,
хоть  и  выдавало  печальную  свою  причину,  было  все-таки  трогательно  и
пробуждало еще больше участия к ней. В моих глазах и, думается, в глазах

каждого,  кто  ее  видел,  эти  признаки  неизменно  опровергали  всякое
существенное  доказательство  выздоровления  и  налагали  на  нее  печать
обреченности.
Раскрытая  книга  лежала  перед  ней  на  подоконнике,  и  еле  уловимый
ветерок  время  от  времени  переворачивал  страницы.  Я  думаю,  книгу
положил  здесь  Линтон,  потому  что  Кэтрин  никогда  не  пробовала
развлечься чтением или другим каким-либо делом, и господин убил немало
времени,  пытаясь  занять  ее  внимание  чем-нибудь  таким,  что  раньше  ее
интересовало.  Она  понимала  его  намерение  и,  если  бывала  в  добром
настроении,  спокойно  сносила  его  старания  и  только  давала  понять,  что
они  бесполезны,  подавляя  изредка  усталый  вздох  и  пресекая  их  наконец
поцелуем  и  самой  печальной  улыбкой.  В  других  случаях  она,  бывало,
нетерпеливо  отвернется  и  закроет  руками  глаза,  а  то  и  злобно  оттолкнет
Эдгара:  и  тогда  он  уходил  и  оставлял  ее,  потому  что  знал,  что  ничем  не
поможет.
Еще  не  отзвонили  колокола  гиммертонской  церкви,  и  доносился  из
долины мягкий ласкающий шум полноводного ручья. Весною рокот ручья
был  приятной  заменой  еще  не  народившемуся  шелесту  листвы,  который
летом,  когда  деревья  одевались  зеленью,  заглушал  эту  музыку  в
окрестностях Мызы. На Грозовом Перевале шум ручья всегда был слышен
в  тихие  дни  после  сильного  таяния  или  в  пору  непрестанных  дождей.
Кэтрин, слушая его, думала о Грозовом Перевале, если только она вообще о
чем-либо  думала  и  что-нибудь  слушала;  у  нее  был  все  тот  же
отсутствующий,  блуждающий  взгляд,  и,  казалось,  она  едва  ли  узнает
окружающее посредством зрения или слуха.
—  Вам  письмо,  миссис  Линтон,  —  сказала  я,  бережно  вкладывая
листок  в  ее  руку,  покоившуюся  на  колене.  —  Вы  должны  прочитать  его
сейчас же, потому что требуется ответ. Хотите, я взломаю печать?
—  Да,  —  ответила  она,  глядя  по-прежнему  вдаль.  Я  распечатала
письмо, оно было совсем коротенькое.
— А теперь, — продолжала я, — прочтите.
Она  отняла  руку,  и  письмо  упало.  Я  подняла  его,  положила  ей  на
колени  и  ждала,  когда  ей  вздумается  глянуть  вниз;  но  она  так  долго  не
опускала глаз, что я в конце концов снова заговорила сама:
— Прочитать вам, сударыня? Оно от мистера Хитклифа.
Ее  лицо  дрогнуло,  отразив  смутный  отсвет  воспоминания  и
мучительную попытку собраться с мыслями. Затем она взяла в руки листок
и,  казалось,  пробежала  его  взглядом;  и  когда  увидела  подпись,  вздохнула.
Но  все  же  я  поняла,  что  написанное  не  дошло  до  нее,  потому  что  на  мое

пожелание услышать ответ она только указала на подпись и остановила на
мне печальный и жадно-пытливый взгляд.
—  Он  хочет  вас  видеть,  —  сказала  я,  угадав,  что  ей  нужен
толкователь.  —  Сейчас  он  в  саду  и  с  нетерпением  ждет,  какой  я  принесу
ему ответ.
Еще  не  досказав,  я  увидела,  как  внизу  большая  собака,  лежавшая  на
солнышке в траве, наставила уши, точно собираясь залаять, потом опустила
их и завиляла хвостом, возвещая приближение кого-то, кто не был для нее
чужим.  Миссис  Линтон  наклонилась  вперед  и  слушала,  затаив  дыхание.
Через минуту в передней послышались шаги. Распахнутая дверь оказалась
слишком  сильным  искушением  для  Хитклифа,  он  не  устоял  и  вошел:
возможно,  он  думал,  что  я  отступилась  от  своего  обещания,  и  потому
решил  положиться  на  собственную  отвагу.  Кэтрин  глядела  неотступно  и
жадно на дверь в коридор. Гость ошибся было комнатой; она кивнула мне,
чтобы  я  впустила  его,  но,  раньше  чем  я  дошла  до  порога,  он  отыскал
нужную  дверь  и  мгновением  позже  был  рядом  с  Кэтрин  и  сжимал  ее  в
объятиях.
Добрых пять минут он не говорил ни слова и не размыкал объятий, и
за  это  время  он,  верно,  подарил  ей  больше  поцелуев,  чем  за  всю  их
прежнюю  жизнь.  Прежде  моя  госпожа  всегда  целовала  его  первая.  И  я
видела ясно: он еле смеет заглянуть ей в лицо от нестерпимой тоски!
Только  раз  посмотрев  на  нее,  он,  как  и  я,  уже  не  сомневался,  что  нет
никакой надежды на выздоровление хотя бы со временем, — она обречена,
она скоро умрет!
—  Кэти!  Жизнь  моя!  Как  могу  я  это  выдержать?  —  были  его  первые
слова,  прозвучавшие  откровенным  отчаянием.  И  он  глядел  на  нее  так
пристально и серьезно, что мне казалось, от одной напряженности взгляда
должны выступить слезы на его глазах; но глаза горели мукой — в них не
было слез.
—  Ну,  что  еще?  —  сказала  Кэтрин,  откинувшись  в  кресле  и  сама
устремив  на  Хитклифа  взгляд  из-под  насупившихся  вдруг  бровей:  ее
настроения  непрестанно  колебались  в  быстрой  смене  капризов.  —  Ты  и
Эдгар,  вы  разбили  мне  сердце,  Хитклиф!  И  оба  вы  приходите  ко  мне
плакаться о том, что сами натворили, — будто жалеть надо вас! Не хочу я
тебя  жалеть,  не  хочу!  Ты  меня  убил  —  и  это,  кажется,  пошло  тебе  впрок.
Какой  ты  крепкий!  Сколько  лет  ты  собираешься  прожить  после  того,  как
меня не станет?
Чтобы обнять ее, Хитклиф стал на одно колено; теперь он попробовал
подняться, но она схватила его за волосы и не пускала.

—  Я  хотела  бы  держать  тебя  так,  —  продолжала  она  с
ожесточением, — пока мы оба не умрем! Как бы ты ни страдал, мне было
бы все равно. Мне нет дела до твоих страданий. Почему тебе не страдать?
Ведь  я  же  страдаю!  Ты  забудешь  меня?  Будешь  ты  счастлив,  когда  меня
похоронят?  Ты,  может  быть,  скажешь  через  двадцать  лет:  «Вот  могила
Кэтрин  Эрншо.  Когда-то  давным-давно  я  ее  любил  и  был  в  отчаянии,  что
потерял ее; но это прошло. С тех пор я любил многих других; мои дети мне
дороже, чем была она; и на смертном одре я не стану радоваться, что иду к
ней; я стану печалиться, что разлучаюсь с ними!». Скажешь, Хитклиф, да?
—  Ты  хочешь  замучить  меня,  чтобы  я,  как  ты,  потерял  рассудок!  —
вскричал он, высвобождая свои волосы и скрежеща зубами.
Вдвоем они представляли для равнодушного наблюдателя странную и
страшную  картину.  Кэтрин  недаром  полагала,  что  рай  был  бы  для  нее
страной  изгнания,  если  только,  расставшись  со  смертным  телом,  она  не
отрешилась бы и от своего нравственного облика. Сейчас ее лицо, белое, с
бескровными
губами
и
мерцающим
взором,
выражало
дикую
мстительность;  в  зажатых  пальцах  она  держала  клок  вырванных  волос.  А
Хитклиф, когда поднимался, одной ладонью уперся в пол, а другой стиснул
ее руку у запястья; и так мало было у него бережности к больной, что, когда
он разжал пальцы, я увидела четыре синих отпечатка на бесцветной коже.
— Или ты одержима дьяволом, — сказал он гневно, — что так со мной
говоришь,  умирая?  Подумала  ли  ты  о  том,  что  все  эти  слова  останутся
выжженными в моей памяти и после, когда ты покинешь меня? Они будут
въедаться все глубже — до конца моих дней! Ты лжешь — и знаешь сама,
что  лжешь,  когда  говоришь,  что  я  тебя  убил.  И  ты  знаешь,  Кэтрин,  что  я
скорее  забуду  себя  самого,  чем  тебя!  Разве  не  довольно  для  твоего
бесовского себялюбия, что, когда ты уже обретешь покой, я буду корчиться
в муках ада?
— Не будет мне покоя, — простонала Кэтрин, возвращенная к чувству
телесной  слабости  сильным  и  неровным  биением  сердца:  от  чрезмерного
возбуждения  сердце  так  у  нее  заколотилось,  что  это  было  и  слышно  и
видно.  Она  ничего  не  добавила,  пока  приступ  не  миновал;  потом
заговорила вновь, уже более мягко: — Я не желаю тебе мучиться сильней,
чем я сама, Хитклиф. Я желаю только, чтобы нас никогда не разлучали. И
если какое-нибудь мое слово будет впоследствии тебя терзать, думай, что я
под  землею  испытываю  те  же  терзания,  и  ради  меня  самой  прости  меня!
Подойди  и  стань  опять  на  колени!  Ты  никогда  в  жизни  не  делал  мне  зла.
Нет.  И  если  ты  питаешь  ко  мне  злобу,  мне  это  будет  тяжелее  вспоминать,
чем тебе мои жестокие слова! Ты не хочешь подойти? Подойди!

Хитклиф  подступил  сзади  к  ее  креслу  и  наклонился  над  нею,  но  так,
чтобы  ей  не  было  видно  его  лица,  мертвенно-бледного  от  волнения.  Она
откинулась, стараясь заглянуть ему в лицо. Он не дал: резко повернувшись,
отошел к камину и молча там стоял спиною к нам. Миссис Линтон следила
за  ним  подозрительным  взглядом:  каждое  движение  пробуждало  в  ней
новый  помысел.  Долго  она  глядела  в  молчании,  потом  заговорила,
обратившись ко мне, тоном негодующего разочарования:
— О, ты видишь, Нелли, он ни на минуту не смягчится, чтобы спасти
меня  от  могилы.  Так-то  он  любит  меня!  Но  это  и  не  важно.  Это  не  мой
Хитклиф.  Моего  я  все-таки  буду  любить,  и  возьму  его  с  собой:  он  в  моей
душе.  И  хуже  всего,  —  добавила  она  в  раздумье,  —  я  наскучила  этой
жалкой  тюрьмой.  Надоело  мне  быть  узницей.  Я  устала  рваться  в  тот
прекрасный мир и всегда оставаться здесь: не видя его — хотя бы смутно,
сквозь  слезы,  —  и  томясь  по  нему  в  своем  изболевшемся  сердце;  а  на
самом  деле  с  ним  и  в  нем.  Ты  думаешь,  Нелли,  что  ты  лучше  меня  и
счастливей, потому что ты сильна и здорова. Ты жалеешь меня — скоро это
изменится.  Я  буду  жалеть  тебя.  Я  буду  невообразимо  далеко  от  вас  и
высоко  над  вами.  Странно  мне,  что  его  не  будет  подле  меня!  —  Она
продолжала  про  себя:  —  Я  думала,  он  этого  желает.  Хитклиф,  дорогой!
Теперь ты не должен упрямиться. Подойди ко мне, Хитклиф.
В  нетерпении  она  поднялась,  опершись  на  ручку  кресла.  На  этот
властный ее призыв он повернулся к ней в предельном отчаянии. Его глаза,
раскрытые  и  влажные,  глядели  на  нее,  злобно  пылая;  грудь  судорожно
вздымалась.  Секунду  они  стояли  врозь,  и  как  они  потом  сошлись,  я  и  не
видела,  —  Кэтрин  метнулась  вперед,  и  он  подхватил  ее,  и  они  сплелись  в
объятии, из которого моя госпожа, мне казалось, не выйдет живой: в самом
деле, вслед за тем она представилась моим глазам уже бесчувственной. Он
бросился в ближайшее кресло; и когда я поспешила к ней, чтоб увериться,
не обморок ли это, он зарычал на меня с пеной у рта, как бешеная собака, и
в жадной ревности привлек ее к себе. У меня было такое чувство, точно со
мною  рядом  существо  иного,  нечеловеческого  рода:  он,  мне  казалось,  не
понимает  человеческой  речи,  хоть  вот  я  и  обращаюсь  к  нему;  и  я  стала  в
стороне и в смущении прикусила язык.
Кэтрин сделала движение, и это немного успокоило меня: она подняла
руку, чтоб обнять его за шею, и в его объятиях прижалась щекой к его щеке;
а он, осыпая ее в ответ бурными ласками, говорил неистово:
—  Ты  даешь  мне  понять,  какой  ты  была  жестокой  —  жестокой  и
лживой.  Почему  ты  мной  пренебрегала?  Почему  ты  предала  свое
собственное  сердце,  Кэти?  У  меня  нет  слов  утешения.  Ты  это  заслужила.

Ты сама убила себя. Да, ты можешь целовать меня, и плакать, и вымогать у
меня поцелуи и слезы: в них твоя гибель… твой приговор. Ты меня любила
— так какое же ты имела право оставить меня? Какое право — ответь! Ради
твоей  жалкой  склонности  к  Линтону?..  Когда  бедствия,  и  унижения,  и
смерть  —  все,  что  могут  послать  бог  и  дьявол,  —  ничто  не  в  силах  было
разлучить нас, ты сделала это сама по доброй воле. Не я разбил твое сердце
—  его  разбила  ты;  и,  разбив  его,  разбила  и  мое.  Тем  хуже  для  меня,  что  я
крепкий.  Разве  я  могу  жить?  Какая  это  будет  жизнь,  когда  тебя…  О  боже!
Хотела бы ты жить, когда твоя душа в могиле?
—  Оставь  меня!  Оставь!  —  рыдала  Кэтрин.  —  Если  я  дурно
поступила, я за это умираю. Довольно! Ты тоже бросил меня, но я не стану
тебя упрекать. Я простила. Прости и ты!
—  Трудно  простить,  и  глядеть  в  эти  глаза,  и  держать  в  руках  эти
истаявшие руки, — ответил он. — Поцелуй меня еще раз. И спрячь от меня
свои  глаза!  Я  прощаю  зло,  которое  ты  причинила  мне.  Я  люблю  моего
убийцу… Но твоего… Как могу я любить и его?
Они  замолкли,  прижавшись  щека  к  щеке,  мешая  свои  слезы.  Мне  по
крайней  мере  думается,  что  плакали  оба;  как  видно,  при  таких  сильных
потрясениях Хитклиф все-таки мог плакать.
Между тем мне было очень не по себе: день быстро истекал, человек,
отосланный  с  поручением,  уже  вернулся,  —  и  при  свете  солнца,
клонившегося к западу, я различала в глубине долины густевшую толпу на
паперти гиммертонской церкви.
—  Служба  кончилась,  —  объявила  я.  —  Господин  будет  здесь  через
полчаса.
Хитклиф простонал проклятие и крепко прижал к себе Кэтрин; она не
пошевелилась.
Вскоре  затем  я  увидела  группу  слуг,  шедших  вверх  по  дороге  к  тому
крылу  дома,  где  помещается  кухня.  За  ними  —  немного  позади  —  шел
мистер  Линтон;  он  сам  отворил  ворота  и  медленно  подходил  к  крыльцу,
быть может, радуясь приятному вечеру, мягкому, почти летнему.
— Он уже здесь! — крикнула я. — Ради всего святого, скорей! Бегите
вниз!  На  парадной  лестнице  вы  никого  не  встретите.  Не  мешкайте!
Постойте за деревьями, пока он пройдет к себе.
—  Я  должен  идти,  Кэти,  —  сказал  Хитклиф,  стараясь  высвободиться
из ее объятий. — Но, если буду жив, я увижусь с тобой еще раз перед тем,
как ты уснешь. Я стану в пяти ярдах от твоего окна, не дальше.
—  Ты  не  должен  уходить!  —  ответила  она,  держа  его  так  крепко,  как
позволяли ее силы. — Ты не уйдешь, говорю я тебе.

— Только на час, — уговаривал он.
— Ни на минуту, — отвечала она.
—  Но  я  должен,  сейчас  войдет  Линтон,  —  настаивал  в  тревоге
незваный гость.
Он пытался встать, он насильно разжимал ее пальцы — она вцепилась
крепче, затаив дыхание; ее лицо выражало безумную решимость.
—  Нет!  —  закричала  она.  —  Не  уходи,  не  уходи!  Мы  вместе  в
последний раз! Эдгар нас не тронет. Хитклиф, я умру! Я умру!
—  Чертов  болван!  Принесло!  —  сказал  Хитклиф,  снова  опускаясь  в
кресло.  —  Тише,  моя  дорогая!  Тише,  тише,  Кэтрин!  Я  остаюсь.  Если  он
пристрелит меня на месте, я умру, благословляя своего убийцу.
Они снова крепко обнялись. Я слышала, как мой господин подымается
по лестнице, — холодный пот проступил у меня на лбу: я потеряла голову
от страха.
—  Что  вы  слушаете  ее  бред!  —  сказала  я  с  сердцем.  —  Она  говорит,
сама не зная что. Вы хотите ее погубить, потому что она лишена рассудка и
не может защитить себя? Вставайте, и вы сразу высвободитесь! Это самое
сатанинское  из  ваших  злодейств.  Через  вас  мы  все  погибли  —  господин,
госпожа и служанка.
Я ломала руки, я кричала. Услышав шум, мистер Линтон ускорил шаг.
Как  ни  была  я  взволнована,  я  искренне  обрадовалась,  увидев,  что  руки
Кэтрин бессильно упали и голова ее сникла.
«В  обмороке.  Или  мертва,  —  подумала  я,  —  тем  лучше.  Ей  лучше
умереть, чем тянуть кое-как и быть обузой и несчастьем для всех вокруг».
Эдгар,  бледный  от  изумления  и  ярости,  бросился  к  непрошеному
гостю.  Что  хотел  он  сделать,  не  скажу.  Однако  тот  сразу  его  остановил,
опустив лежавшее на его руках безжизненное с виду тело.
— Смотрите, — сказал он. — Если вы человек, сперва помогите ей, со
мной поговорите после.
Он  вышел  в  гостиную  и  сел.  Мистер  Линтон  подозвал  меня,  и  с
большим  трудом,  перепробовав  немало  средств,  мы  ее  привели  наконец  в
чувство; но она была в полном затмении рассудка; она вздыхала, стонала и
не  узнавала  никого.  Эдгар  в  тревоге  за  нее  забыл  о  ее  ненавистном  друге.
Но я не забыла. При первой же возможности я прошла к нему и уговорила
его  удалиться,  уверяя,  что  ей  лучше  и  что  утром  я  извещу  его,  как  она
провела ночь.
— Хорошо, я удалюсь отсюда, — ответил он, — но я останусь в саду, и
смотри, Нелли, завтра сдержи свое слово. Я буду под теми лиственницами.
Смотри же! Или я опять войду сам, будет Линтон дома или нет.

Он  кинул  быстрый  взгляд  в  приоткрытую  дверь  спальни  и,
уверившись,  что  я,  очевидно,  сказала  ему  правду,  избавил  дом  от  своего
проклятого присутствия.

16
Ночью, около двенадцати, родилась та Кэтрин, которую вы видели на
Грозовом Перевале: семимесячный крошечный младенец; а через два часа
роженица  умерла,  ни  разу  не  придя  в  сознание  настолько,  чтобы  заметить
отсутствие  Хитклифа  или  узнать  Эдгара.  Не  буду  расписывать,  в  каком
отчаянии был мистер Линтон от своей утраты, — это слишком печальный
предмет;  действие  его  глубокой  скорби  сказалось  только  со  временем.  В
моих  глазах  несчастье  отягчалось  еще  тем,  что  господин  остался  без
наследника. Я горевала об этом, глядя на слабенькую сиротку, и мысленно
корила  старого  Линтона,  что  он  (хоть  это  и  было  вполне  естественным
пристрастием)  закрепил  имение  за  собственной  дочерью,  а  не  за  дочерью
сына.  Бедная  крошка!  Не  вовремя  она  явилась  на  свет.  Она  могла  до
полусмерти надрываться от плача, и никого это нисколько не заботило — в
те  первые  часы  ее  существования.  Впоследствии  мы  искупили  наше
небрежение;  однако  начало  ее  жизни  было  таким  же  одиноким,  каким
будет, верно, и конец.
Следующее  утро  —  яркое  и  веселое  на  дворе  —  прокралось,
смягченное  шторой,  в  безмолвную  комнату  и  залило  кровать  и  тело  на
кровати  мягким,  нежным  светом.  Эдгар  Линтон  сидел,  склонив  голову  на
подушку  и  закрыв  глаза.  Его  молодое  и  красивое  лицо  было  почти  так  же
мертвенно, как лежавшее рядом; и почти такое же застывшее: только у него
это  была  тишина  исчерпавшей  себя  тоски,  а  у  нее  тишина  полного  мира.
Лоб  ее  был  гладок,  веки  сомкнуты,  губы  даже  хранили  улыбку;  ангел
небесный  не  мог  быть  прекрасней.  И  меня  охватило  то  же  бесконечное
спокойствие,  в  каком  лежала  она:  никогда  мои  мысли  не  были  так
благоговейны,  как  теперь,  когда  я  глядела  на  этот  тихий  образ
невозмутимого  божественного  покоя.  Я  невольно  подумала  словами,
сказанными ею за несколько часов перед тем: «Невообразимо далеко от нас
—  и  высоко  над  нами…».  На  земле  ли  он  еще,  ее  дух,  или  уже  на  небе,
примиренный с богом?
Не знаю, может быть, странность у меня такая, но я редко испытываю
иное чувство, кроме счастья, когда сижу над покойником, — если только со
мною не делит эту скорбную обязанность кто-нибудь из его близких, бурно
убивающийся  или  застывший  в  безнадежной  тоске.  Я  вижу  тогда
успокоение, которое не нарушат силы земли и ада, и преисполняюсь веры в
бесконечное безоблачное будущее — вечный мир, куда вступает душа, мир,

где  жизнь  безгранична  в  своей  длительности,  и  любовь  в  своем
сострадании, и радость в своей полноте. Я отметила на этот раз, как много
эгоизма  в  любви  —  даже  такой,  как  любовь  мистера  Линтона,  —  если  он
так  сокрушается  о  блаженном  конце  Кэтрин!  Что  и  говорить,  при  жизни
она  была  своенравна  и  нетерпелива  и,  пожалуй,  можно  было  сомневаться,
заслужила ли она в конце концов тихую гавань. Позже, когда пришла пора
для  холодного  размышления,  в  этом  можно  было  сомневаться  —  но  не
тогда, не сидя над телом умершей. Оно утверждало свой покой, казавшийся
залогом вечного покоя для обитавшей в нем прежде души.
— Как вы думаете, сэр, достигают такие люди счастья на том свете? Я
много бы дала, чтоб узнать.
Я уклонился от ответа на вопрос миссис Дин, прозвучавший для меня
несколько еретически. Она продолжала:
— Проследив жизнь Кэтрин Линтон, боюсь, мы не вправе думать, что
она его достигла. Но оставим ее с тем, кто ее сотворил.
Мой господин как будто уснул, и когда рассвело, я решилась оставить
комнату и пойти подышать свежим воздухом. Слуги полагали, что я вышла
стряхнуть  с  себя  сонливость  после  затянувшегося  ночного  дежурства;  на
самом деле моей главной целью было повидаться с мистером Хитклифом.
Если  он  всю  ночь  простоял  под  лиственницами,  вряд  ли  он  слышал
переполох  на  Мызе;  разве  что  заметил  конного  гонца,  отправленного  в
Гиммертон. Если он подходил ближе, то мог догадаться по перебегающим
огням  и  по  частому  хлопанью  наружных  дверей,  что  в  доме
неблагополучно.  Я  и  желала  и  боялась  найти  его.  Я  понимала,  что
страшную  новость  необходимо  сообщить,  и  хотелось  поскорей  с  этим
покончить;  но  как  приступить,  я  не  знала.  Он  был  там  —  верней,  на
несколько  ярдов  дальше,  в  парке:  стоял,  с  непокрытой  головой,
прислонившись  к  старому  ясеню,  и  волосы  его  намокли  от  росы,  которая
скопилась  на  ветвях,  в  полураспустившихся  почках  и  падала  вокруг
звонкой  капелью.  Видно,  он  долго  простоял  таким  образом,  потому  что  я
приметила двух дроздов, круживших в трех футах от него: они хлопотливо
вили гнездо и не обращали внимания на человека, точно это стояла колода.
При моем приближении они улетели, и он поднял глаза и заговорил.
—  Она  умерла!  —  сказал  он.  —  Я  ждал  тебя  не  для  того,  чтобы  это
услышать.  Спрячь  свой  платок  —  не  распускай  ты  нюни  передо  мной.  К
черту вас всех! Ей не нужны ваши слезы.
Я плакала больше о нем, чем о ней: мы порой жалеем людей, которые
не знают жалости ни к себе, ни к другим. Едва глянув ему в лицо, я поняла,
что он знает о катастрофе; и у меня явилась нелепая мысль, что сердце его

сокрушено  и  он  молится,  потому  что  губы  его  шевелились,  а  глаза
смотрели в землю.
—  Да,  она  умерла!  —  ответила  я,  подавляя  рыдания  и  вытирая
глаза. — Вознеслась на небо, я надеюсь, где мы — каждый из нас — можем
встретиться с нею, если примем, как должно, предостережение, и оставим
дурные свои пути, и пойдем по стезе добра.
—  Значит,  она  «приняла,  как  должно,  предостережение»?  —  сказал
Хитклиф и попробовал усмехнуться. — Умерла, как святая? Расскажи мне
всю правду, как это было. Как умерла…
Он силился произнести имя, но не мог. И, сжав губы, молча боролся с
затаенной  мукой,  в  то  же  время  отвергая  мое  сострадание  твердым  и
злобным взглядом.
— Как она умерла? — проговорил он наконец, вынужденный при всей
своей стойкости опереться спиной о ствол, потому что, как он ни боролся,
он весь дрожал — до кончиков пальцев.
«Несчастный! — подумала я. — У тебя то же сердце, те же нервы, что
и  у  всякого  другого!  К  чему  ты  хлопочешь  скрывать  их?  Бога  не  ослепит
твоя  гордость!  Ты  искушаешь  его  терзать  их  до  тех  пор,  пока  он  не
исторгнет у тебя постыдного крика боли!»
—  Тихо,  как  ягненок…  —  ответила  я  вслух.  —  Она  вздохнула  и
вытянулась,  точно  младенец,  когда  он  пробуждается  и  тут  же  опять
засыпает.  А  через  пять  минут  я  почувствовала,  что  сердце  ее  только  чуть
встрепенулось — и все!
—  И…  и  она  ни  разу  не  позвала  меня?  —  спросил  он,  не  вдруг
решившись,  точно  боялся,  что  в  ответ  на  вопрос  последуют  подробности,
слушать которые будет нестерпимо.
—  Госпожа  так  и  не  приходила  в  сознание,  —  сказала  я.  —  С  той
минуты, как вы ушли от нее, она никого не узнавала. Она лежит со светлой
улыбкой  на  лице;  в  своих  последних  мыслях  она  возвращалась  к  милым
детским дням. Ее жизнь окончилась тихим сном — дай ей боже проснуться
так же безмятежно в другом мире!
— Дай ей боже проснуться в мучениях! — прокричал он со страшной
силой,  и  топнул  ногой,  и  застонал  в  неожиданном  приступе  неукротимой
страсти.  —  Она  так  и  осталась  обманщицей!  Где  она?  Не  там  —  не  на
небе…  и  не  погибла  —  так  где  же?  О,  ты  сказала,  что  мои  страдания  для
тебя ничего не значат! У меня лишь одна молитва — я ее постоянно твержу,
пока не окостенеет язык: Кэтрин Эрншо, не находи покоя, доколе я жив! Ты
сказала,  что  я  тебя  убил,  так  преследуй  же  меня!  Убитые,  я  верю,
преследуют убийц. Я знаю, призраки бродят порой по земле! Будь со мной

всегда… прими какой угодно образ… Сведи меня с ума, только не оставляй
меня в этой бездне, где я не могу тебя найти! О боже! Этому нет слов! Я не
могу жить без жизни моей! Не могу жить без моей души!
Он  бился  головой  о  корявый  ствол  и,  закатив  глаза,  ревел,  не  как
человек  —  как  дикий  зверь,  которого  искололи  до  полусмерти  ножами  и
копьями.  Я  увидела  несколько  пятен  крови  на  коре,  его  лоб  и  руки  тоже
были  в  крови;  должно  быть,  сцена,  разыгравшаяся  на  моих  глазах,  была
повторением  других  таких  же,  происходивших  здесь  всю  ночь.  Она  почти
не  будила  во  мне  сострадания  —  она  меня  ужасала.  И  все-таки  я  не
решалась  его  оставить.  Но,  когда  он  несколько  овладел  собой  и  заметил,
что  за  ним  наблюдают,  он  громовым  голосом  приказал  мне  уйти,  и  я
подчинилась. Уж где мне было успокаивать его и утешать!
Похороны  миссис  Линтон  были  назначены  на  ближайшую  пятницу
после  ее  кончины;  до  этого  дня  гроб  ее,  открытый,  усыпанный  цветами  и
душистыми  листьями,  стоял  все  время  в  большой  зале.  Линтон  проводил
там  дни  и  ночи  —  бессонный  сторож;  и  Хитклиф  —  это  осталось  тайной
для  всех,  кроме  меня,  —  проводил  если  не  дни,  то  все  эти  ночи  в  парке,
равно  не  зная  сна.  Я  с  ним  не  сносилась,  но  все  же  я  понимала,  что  он
намерен  войти,  если  будет  можно;  и  во  вторник,  когда  стемнело  и  мой
господин,  до  крайности  уставший,  вынужден  был  удалиться  на  несколько
часов,  пошла  и  раскрыла  одно  из  окон:  настойчивость  Хитклифа  меня
растрогала,  и  я  решила  дать  ему  проститься  с  бренным  подобием  своего
кумира. Он не преминул воспользоваться случаем — осторожно и быстро,
так  осторожно,  что  не  выдал  своего  присутствия  ни  малейшим  шумом.  В
самом  деле,  я  бы  и  не  узнала,  что  он  заходил,  если  б  не  заметила,  что
примята  кисея  у  лица  покойницы  и  что  на  полу  лежит  завиток  светлых
волос,  скрепленных  серебряной  ниткой;  проверив,  я  убедилась,  что  он
вынут  из  медальона,  висевшего  у  Кэтрин  на  шее.  Хитклиф  открыл
медальон и выбросил локон, подменив его своим собственным — черным.
Я перевила их оба и положила вместе в медальон.
Мистер Эрншо, понятно, получил приглашение проводить прах своей
сестры;  он  не  явился  и  не  прислал  извинения;  так  что,  кроме  мужа,
провожали гроб только арендаторы и слуги. Изабеллу не пригласили.
К  удивлению  поселян,  Кэтрин  похоронили  не  в  стенах  церкви,  в
лепной  усыпальнице  Линтонов,  и  не  на  погосте  рядом  с  ее  собственными
родственниками  —  гроб  зарыли  на  зеленом  склоне  в  углу  кладбища,  где
ограда  так  низка,  что  поросли  вереска  и  черники  перебрасываются  через
нее с открытого поля, и могильный холмик теряется там между торфяными
кочками. Супруг ее похоронен тут же рядом; и у них у каждого поставлен в

головах простой надгробный камень, и простая серая плита лежит в ногах,
отмечая могилы.

17
Та пятница была у нас последним ясным днем перед долгим месяцем
непогоды.  К  вечеру  наступил  перелом:  южный  ветер  сменился  северо-
восточным и принес сперва дождь, потом град и снег. Наутро было трудно
представить  себе,  что  перед  тем  три  недели  стояло  лето:  первоцвет  и
крокусы  спрятались  в  зимних  сугробах;  жаворонки  смолкли,  молодые
листья  на  ранних  деревьях  пожухли,  почернели.  Томительно  тянулось  то
субботнее утро, сумрачное и холодное! Мой господин не выходил из своей
комнаты; я завладела опустелой гостиной, превратив ее в детскую; и там я
сидела, качая на коленях плачущего младенца, крошечного, точно кукла; я
качала  его  и  глядела,  как  все  еще  падавший  хлопьями  снег  заносил
незавешенное  окно,  когда  дверь  отворилась  и  вбежала  женщина,  смеясь  и
запыхавшись.  В  первую  минуту  мой  гнев  был  сильней  удивления.  Я
подумала, что это одна из горничных, и закричала:
—  Еще  чего  недоставало!  Как  вы  смеете  сюда  врываться  с  вашим
глупым весельем? Что сказал бы мистер Линтон, если бы услышал?
—  Извините  меня!  —  ответил  знакомый  голос,  —  но  Эдгар,  я  знаю,
уже лег. А совладать с собой я не могу.
С  этими  словами  гостья  подошла  к  огню,  тяжело  дыша  и  прижимая
руку к груди.
—  Я  всю  дорогу  бежала,  —  помолчав,  заговорила  она  снова.  —  От
Грозового Перевала до Мызы; не бежала я, только когда летела. Я столько
раз  падала,  что  не  сосчитать.  Ох,  у  меня  все  болит!  Не  пугайтесь,  я  вам
сейчас  все  объясню.  Но  сперва  будьте  так  добры,  подите  и  прикажите
заложить  карету,  чтоб  отвезти  меня  в  Гиммертон.  И  распорядитесь,  чтобы
мне отыскали в моем шкафу что-нибудь из одежды.
Я  узнала  в  гостье  миссис  Хитклиф.  И  ей,  конечно,  было  не  до  смеха.
Волосы рассыпались у нее по плечам, мокрые от талого снега; на ней было
ее  домашнее  девичье  платье,  больше  соответствовавшее  ее  возрасту,  чем
положению:  простенькое,  с  коротким  рукавом;  ни  косынки  на  шее,  ни
шляпы на голове. Легкий шелк, намокнув, облепил тело; а на ногах только
комнатные туфли на тонкой подошве; добавьте к этому глубокий порез под
ухом, из которого только из-за холода не струилась обильно кровь; бледное
лицо  в  синяках  и  царапинах;  сама  еле  стоит  на  ногах  от  усталости.  Вы
легко  поверите,  что  мой  первый  страх  не  улегся,  когда  я  получила
возможность разглядеть ее на свободе.

—  Моя  дорогая  барышня!  —  вскричала  я,  —  никуда  я  не  пойду  и
ничего  не  стану  слушать,  пока  вы  не  снимете  все,  что  на  вас  есть,  и  не
наденете взамен сухое. И вы, конечно, не поедете в Гиммертон ночью, так
что закладывать карету сейчас ни к чему.
— Поеду непременно, — сказала она, — не поеду, так пойду пешком.
Но прилично одеться я не прочь. И потом… ах, смотрите, как течет по шее!
Разболелось хуже — от тепла.
Она  не  давала  мне  подступиться  к  ней,  пока  я  не  исполню  ее
распоряжений;  и  только  когда  кучеру  было  приказано  подать  лошадей  и
одна из служанок занялась укладыванием необходимой одежды, я получила
от гостьи разрешение перевязать ей рану и помочь переодеться.
—  Теперь,  Эллен,  —  сказала  она,  когда  я  справилась  с  этим  делом,
усадила ее в кресло у камина и поставила перед ней чашку чая, — сядьте
против  меня  и  уберите  подальше  младенца  бедной  Кэтрин:  я  не  могу  на
него смотреть! Не думайте, что если я ворвалась сюда с глупым смехом, то,
значит, я нисколько не жалею о Кэтрин: я плакала тоже, и горько, — ведь у
меня  больше  причин  плакать,  чем  у  всех.  Мы  с  ней  расстались  не
помирившись, вы помните, — я не могу себе этого простить. И все-таки я
не  хотела  ему  посочувствовать  —  грубой  скотине!  Ох,  дайте  мне  кочергу!
Это последнее, что есть на мне из его вещей. — Она сорвала с безымянного
пальца золотое кольцо и бросила его на пол. — Раздавить! — продолжала
она,  топча  его  с  детской  злобой.  —  А  потом  сжечь!  —  И  она  подняла  и
бросила изуродованное кольцо в раскаленные угли. — Вот! Пусть покупает
новое, если вернет меня. С него станется, что он придет сюда меня искать
—  назло  Эдгару.  Я  не  смею  остаться  здесь  из  страха,  что  эта  злая  мысль
взбредет  ему  в  голову!  И  к  тому  же  ведь  Эдгар  не  смягчился,  нет?  А  я  не
приду  к  нему  просить  помощи,  и  не  хочу  я  доставлять  ему  новую  заботу.
Только  крайность  заставила  меня  искать  здесь  прибежище;  впрочем,  я
знала  наверное,  что  не  налечу  на  брата,  а  то  бы  я  осталась  в  кухне,
умылась,  обогрелась,  попросила  бы  вас  принести  мне  что  нужно  и
удалилась  куда-нибудь,  где  до  меня  не  доберется  мой  проклятый…  этот
дьявол во плоти! Ах, он был в бешенстве! Если б он догнал меня… Жаль,
что Эрншо уступает ему в силе! Я бы не убежала, пока не увидела бы, как
Хиндли отколотил его до полусмерти… будь это ему по плечу!
—  Стойте,  не  говорите  так  быстро,  мисс!  —  перебила  я.  —  Вы
сдвинете  платок,  которым  я  перевязала  вам  щеку,  и  опять  потечет  кровь.
Выпейте чаю, передохните и перестаньте смеяться: смех совсем неуместен
под этой крышей, да еще в вашем положении!
— Бесспорная истина, — ответила она. — Нет, что за ребенок! Плачет

не  умолкая…  Унесите  его  куда-нибудь  на  один  час,  чтобы  мне  его  не
слышать, — больше часа я здесь не пробуду.
Я  позвонила  и  передала  младенца  на  попечение  горничной.  Потом
спросила  гостью,  что  ее  заставило  уйти  с  Грозового  Перевала  в  таком
неподобном виде и куда она думает ехать, если не хочет оставаться у нас.
— Я должна была бы и хотела бы остаться здесь, — ответила она, —
по двум причинам: чтобы морально поддержать Эдгара и чтоб заботиться о
младенце. И еще потому, что Мыза — мой истинный дом. Но я говорю вам:
Хитклиф  не  допустит!  Вы  думаете,  он  будет  спокойно  смотреть,  как  я
делаюсь  опять  веселой  и  здоровой?  Будет  знать,  что  мы  живем  тихо  и
мирно,  и  не  попробует  отравить  наш  покой?  Нет,  я  имею  удовольствие
твердо  знать:  он  ненавидит  меня  до  такой  степени,  что  ему  противно
глядеть на меня, противно слышать мой голос. Я заметила, когда он сидит в
комнате и я вхожу туда, его лицо непроизвольно перекашивается в гримасу
ненависти,  —  ненависти,  которая  обусловлена  отчасти  сознанием,  что  у
меня есть все причины питать то же чувство к нему, отчасти же исконным
отвращением.  Оно  достаточно  сильно  и  дает  мне  уверенность,  что  мой
супруг  не  станет  гоняться  за  мною  по  всей  Англии,  если  мне  удастся
благополучно  сбежать.  Вот  почему  я  должна  уехать  совсем.  Я  излечилась
от  своего  прежнего  желания,  чтоб  он  меня  убил,  пусть  лучше  убьет  себя!
Он сумел убить мою любовь, так что теперь я спокойна. Я еще помню, как
я  его  любила;  и,  пожалуй,  представляю  себе  смутно,  что  могла  бы  опять
полюбить  его,  если  бы…  Нет!  Нет!  Если  бы  даже  он  проникся  ко  мне
горячей любовью, его сатанинская природа в чем-нибудь проявилась бы. У
Кэтрин был удивительно извращенный вкус, если она, хорошо его зная, так
им дорожила. Чудовище! Пусть он исчезнет с лица земли, исчезнет из моей
памяти!
—  Молчите,  молчите!  Он  все  же  человек,  —  сказала  я.  —  Сжальтесь
над ним, есть люди и похуже его!
—  Он  не  человек,  —  возразила  она,  —  у  него  нет  права  на  мою
жалость. Я отдала ему сердце, а он взял его, насмерть исколол и швырнул
мне обратно. Чувствуют сердцем, Эллен, а так как он убил мое сердце, я не
могу ему сочувствовать; и не стала бы, хотя бы он молил меня с этой самой
ночи  до  смертного  дня  и  лил  кровавые  слезы  о  Кэтрин!  Нет,  поверь  мне,
поверь,  не  стала  бы…  —  И  вдруг  Изабелла  расплакалась,  но  тут  же,
смахнув  слезу  с  ресниц,  заговорила  опять:  —  Вы  спросили,  что  в  конце
концов  выгнало  меня  из  дому?  Мне  удалось  раздразнить  мужа  до  такой
степени,  что  ярость  взяла  в  нем  верх  над  хитростью,  —  и  тогда  я
вынуждена была бежать. Вытягивать нервы раскаленными щипцами — для

этого требуется больше хладнокровия, чем чтобы стукнуть раз по голове. Я
довела его до того, что он забыл свою дьявольскую осторожность, которой
хвастался, и перешел к разбойному буйству. Я наслаждалась удовольствием
бесить  его.  А  чувство  удовольствия  пробудило  во  мне  инстинкт
самосохранения,  и  я  вырвалась  на  свободу;  и  если  я  опять  попаду  в  его
руки, пусть учиняет надо мной небывалую расправу — тем лучше.
Вчера, вы знаете, мистер Эрншо должен был идти на похороны. Ради
такого  случая  он  даже  держался  до  ночи  трезвым,  то  есть  сравнительно
трезвым:  не  завалился  очумелый  спать  в  шесть  часов  утра  и  не  встал
пьяный  в  полдень.  А  это  значит,  что  поднялся  он  в  самом  подавленном
состоянии  духа,  не  больше  расположенный  идти  в  церковь,  чем  на  танцы.
Он и не пошел, а сел у камина и стал глушить стаканами джин и коньяк.
Хитклиф — меня трясет, когда я называю это имя! — не показывался
дома  с  прошлого  воскресенья  до  этой  субботы.  Кто  его  кормил  —  ангелы
или его адова родня, не скажу, но с нами он за шесть дней ни разу не сел за
стол.  Он  возвращался  домой  на  рассвете,  проходил  в  свою  комнату  и
запирался на ключ — точно кто-нибудь мечтал насладиться его обществом!
Там  он  сидел  один  и  молился,  как  сектант;  только  божеством,  к  которому
он  взывал,  был  бесчувственный  прах  и  пепел;  а  когда  обращался  к  богу,
престранно  смешивал  его  имя  с  черным  именем  своего  родителя!  Кончив
эту дикую молитву, — а тянул он ее обычно, пока не охрипнет и не сорвет
голос, — он опять уходил. И шел он всегда прямо на Мызу. Удивляюсь, как
это Эдгар не послал за констеблем и не взял его под стражу! Я же, как ни
горестна  для  меня  смерть  Кэтрин,  я  не  могла  не  радоваться,  точно
празднику, этому краткому отдыху от постоянного унизительного гнета.
Я  достаточно  окрепла  духом,  чтобы  слушать  без  слез  вечные
проповеди  Джозефа  и  не  красться  по  дому  поступью  пуганого  вора,  как
раньше.  Джозеф  теперь,  не  думайте,  не  доведет  меня  до  слез,  какие  бы
мерзости  ни  говорил.  Но  он  и  Гэртон  —  малоприятное  общество.  По  мне
уж  лучше  сидеть  с  Хиндли  и  слушать  его  страшный  разговор,  чем  с
«маленьким  хозяином»  и  его  верным  покровителем,  этим  противным
стариком! Когда Хитклиф дома, я нередко бываю вынуждена идти к ним на
кухню  или  же  сидеть  голодной  в  сырых  нежилых  комнатах;  когда  же  он  в
отлучке — как всю эту неделю, — я ставлю себе стол и кресло в доме — в
уголке,  у  огня,  и  не  обращаю  внимания  на  мистера  Эрншо,  чем  он  там
занят;  и  он  не  мешает  мне  устраиваться,  как  я  хочу.  Теперь  он  спокойней,
чем был, если только его не раздражать; еще более угрюм и подавлен, но не
так  буен.  Джозеф  уверяет,  что  хозяин  стал  совсем  другим,  что  господь
тронул  его  сердце  и  он  спасен,  «точно  очищенный  огнем».  Я  что-то  не

замечаю в нем признаков такой благой перемены, но не мое это дело.
Вчера  с  вечера  я  уселась  в  своем  углу  и  долго,  чуть  не  за  полночь,
читала  старые  книги.  Так  жутко  было  идти  наверх:  на  дворе  метель,  и
мысли  постоянно  возвращаются  к  погосту,  к  свежей  могиле!  Только  я
отведу глаза от страницы, как вместо нее предстает передо мной эта унылая
картина.  Хиндли  сидел  против  меня,  подперев  голову  рукой,  и  думал,
должно быть, о том же. Упившись до потери рассудка, он отставил бутыль
и  уже  два  или  три  часа  молчал,  не  двигаясь  с  места.  В  доме  не  слышно
было  ни  звука,  только  ветер  выл  за  окном,  и  порою  при  его  порывах
дребезжали  стекла,  да  тихо  потрескивал  уголь,  и  щелкали  мои  щипцы,
когда  я  время  от  времени  снимала  высокий  нагар  со  свечи.  Гэртон  и
Джозеф,  верно,  крепко  спали.  Было  очень,  очень  грустно,  и  я,  читая,
вздыхала,  потому  что  мне  казалось,  что  вся  радость  безвозвратно  исчезла
из мира.
Унылую  тишину  нарушил  наконец  лязг  замка  на  кухне:  Хитклиф
вернулся со своего поста раньше обычного — верно, из-за разыгравшейся
метели.  Входная  дверь  была  заложена  на  засов,  и  мы  слышали,  как  он
пошел  кругом  к  другому  входу.  Я  встала,  и  с  губ  моих  сорвались  слова,  в
которых  выразились  мои  чувства;  и  Хиндли,  пристально  смотревший  на
дверь, услышав их, повернулся и взглянул на меня.
—  Я  продержу  его  за  порогом  минут  пять,  —  сказал  он.  —  Вы  не
возражаете?
—  По  мне,  держите  его  там  хоть  всю  ночь,  —  ответила  я.  —
Пожалуйста! Вставьте ключ в замок и задвиньте засов.
Эрншо управился с этим прежде, чем его жилец подошел к парадному
ходу. Он вернулся и, придвинув кресло к моему столу, сел напротив меня и
облокотился на стол, ища в моих глазах сочувствия той жгучей ненависти,
которая  пылала  в  нем.  Но  так  как  он  смотрел  убийцей  и  чувствовал  как
убийца,  он  не  нашел,  чего  ждал;  однако  и  то,  что  он  прочел  в  моем  лице,
достаточно его ободрило, и он заговорил:
— И у меня, и у вас, — сказал он, — большой счет к человеку, который
стоит  за  дверью.  Если  ни  один  из  нас  не  покажет  себя  трусом,  мы  вдвоем
заставим  его  уплатить  долг.  Вы  такая  же  мягкотелая,  как  ваш  брат?
Согласны терпеть до конца, ни разу не попробовав добиться расплаты?
— Я устала терпеть, — возразила я. — Я была бы рада взыскать с него
долг, но так,  чтобы мне не  поплатиться самой. А  предательство и  насилие
— это копья, заостренные с обоих концов: того, кто пускает их в дело, они
ранят больней, чем его противника.
— Предательство и насилие — справедливая плата за предательство и

насилие! — вскричал Хиндли. — Миссис Хитклиф, я ничего не прошу вас
делать  —  только  сидите  тихо  и  молчите.  Скажите,  это  вы  можете?  Я
уверен,  вы  с  не  меньшим  наслаждением,  чем  я,  будете  смотреть,  как
издыхает  этот  дьявол;  он  вас  сведет  в  могилу,  если  вы  его  не  упредите,  а
мне  принесет  гибель.  Будь  он  проклят,  чертов  негодяй!  Колотит  в  дверь,
точно  он  здесь  уже  хозяин!  Обещайте  держать  язык  за  зубами,  и,  прежде
чем  пробьют  эти  часы  —  на  них  без  трех  минут  час,  —  вы  станете
свободной женщиной.
Он  вынул  из-за  пазухи  оружие,  которое  я  вам  описала  в  письме,  и
хотел потушить свечу. Но я отодвинула ее и схватила его за руку.
— Я не буду молчать! — сказала я. — Вы не должны его трогать. Не
отворяйте ему дверь — и все!
— Нет! Я принял решение и, видит бог, исполню его! — объявил этот
отчаянный.  —  Я  наперекор  вашей  воле  сделаю  вам  добро  и  восстановлю
Гэртона в его правах! Вам даже не придется ломать голову над тем, как вам
меня  укрыть;  Кэтрин  умерла,  никто  на  свете  не  пожалеет  обо  мне  и  не
будет мучиться стыдом за меня, даже если я сейчас перережу себе горло…
Пора положить конец!
Я  могла  бы  с  тем  же  успехом  пойти  на  медведя  или  убеждать
сумасшедшего.  Мне  оставалось  только  одно:  подбежать  к  окну  и
предостеречь намеченную жертву об уготованной ей судьбе.
—  Вы  бы  лучше  поискали  себе  другого  ночлега!  —  прокричала  я,
торжествуя.  —  Мистер  Эрншо  собирается  вас  застрелить,  если  вы  не
перестанете ломиться в дом.
— Ты бы лучше открыла мне дверь, ты… — ответил он, обратившись
ко мне с неким изящным выражением, которое я не хочу повторять.
— Не стану я мешаться в это дело, — возразила я снова. — Войдите, и
пусть вас убьют, если вам угодно. Я исполнила свой долг.
С этим словом я захлопнула окно и вернулась на свое место у очага, не
располагая  столь  большим  запасом  лицемерия,  чтобы  изображать
беспокойство  из-за  грозившей  ему  опасности.  Эрншо  стал  отчаянно  меня
ругать,  утверждая,  что  я  все  еще  люблю  мерзавца,  и  обзывал  меня  всеми
бранными  словами  за  такое  малодушие.  А  я  думала  в  глубине  души  (и
совесть  меня  не  упрекнула),  каким  это  будет  благодеянием  для  него,  если
Хитклиф  его  избавит  от  всех  горестей;  и  какое  благодеяние  окажет  мне
Хиндли,  если  отправит  Хитклифа  в  его  законную  обитель!  Я  сидела,
предаваясь этим мыслям, когда задребезжали за моей спиной и посыпались
на  пол  выбитые  Хитклифом  стекла  и  его  черное  лицо,  щурясь  от  света,
заглянуло  в  оконницу.  Слишком  частый  переплет  окна  не  пропускал  его

плечи,  и  я  улыбалась,  радуясь  своей  воображаемой  безопасности.  Волосы
Хитклифа  и  одежда  были  белы  от  снега,  и  его  острые  зубы  людоеда,
оскаленные от холода и бешенства, сверкали в темноте.
— Изабелла, впусти, или ты у меня пожалеешь! — «возопиял» он, как
сказал бы Джозеф.
— Я не желаю совершать убийства, — возразила я. — Мистер Хиндли
стоит на страже с ножом и заряженным пистолетом.
— Впусти меня через кухонную дверь, — сказал он.
— Хиндли будет там раньше вас, — ответила я, — и как же ничтожна
ваша  любовь,  если  вы  испугались,  что  пошел  снег!  Пока  светила  летняя
луна,  вы  не  мешали  нам  спать,  но  едва  подул  снова  зимний  ветер,  вы
бежите  под  кров!  На  вашем  месте,  Хитклиф,  я  легла  бы  на  ее  могилу  и
умерла бы, как верный пес. Ведь земля теперь не стоит того, чтобы жить на
ней, не так ли? Вы твердо мне внушили, что Кэтрин — вся радость вашей
жизни: я не могу представить себе, как вы думаете пережить утрату.
—  Он  здесь,  да?  —  закричал  хозяин  дома,  бросившись  к  выбитому
окну. — Если я смогу просунуть руку, я его застрелю!
Боюсь, Эллен, ты сочтешь меня совсем испорченной, но ты не знаешь
всего,  так  не  суди.  Ни  за  что  не  стала  бы  я  подстрекать  на  убийство  или
помогать  в  покушении  на  чью-то  жизнь  —  даже  на  его  жизнь…  Но  я  не
могу  не  желать  его  смерти;  и  потому  я  была  страшно  разочарована  и
охвачена  ужасом  перед  тем,  что  наделала  своими  язвительными  словами,
когда  Хитклиф  ринулся  прямо  на  пистолет  и  вырвал  его  из  цепкой  руки
Эрншо.
Раздался  выстрел,  и  нож,  отскочив  на  пружине,  вонзился  в  запястье
своего владельца. Хитклиф сильным рывком вытянул клинок, разодрав им
кожу  и  мясо,  и  сунул,  не  отерши,  себе  в  карман.  Затем  он  взял  камень,
вышиб одну планку в переплете окна и прыгнул в комнату. Его противник
упал  без  чувств  от  боли  и  потери  крови,  хлеставшей  из  артерии  или
крупной вены. А негодяй пинал его, и топтал, и бил затылком о пол, в то же
время удерживая меня одной рукой, чтобы я не побежала за Джозефом. Он
проявил  сверхчеловеческое  самоотречение,  не  позволив  себе  прикончить
Хиндли.  Наконец  он  унялся,  перевел  дух  и  втащил  безжизненное  с  виду
тело  на  скамью.  Затем  он  отодрал  рукав  от  кафтана  мистера  Эрншо  и  со
скотской  грубостью  перевязал  ему  рану;  при  этом  он  плевался  и  ругался
так же рьяно, как перед тем пинал. Я же, как только он меня отпустил, не
теряя времени, разыскала старика, и тот, когда до него дошел смысл моего
сбивчивого  рассказа,  бросился  вниз  —  задыхаясь,  потому  что  бежал  он
через две ступеньки.

— Что нам теперь делать? Что делать?
— Что делать?! — прогремел Хитклиф. — Твой хозяин сошел с ума; и
если он не помрет через месяц, я его отправлю в сумасшедший дом. Какого
черта  ты  вздумал  запирать  от  меня  дверь,  беззубая  собака?  Нечего  тут
мямлить  и  чавкать.  Поди  сюда,  я  не  намерен  нянчиться  с  ним.  Смой  эту
пакость, да поосторожней, не оброни искру со свечки — тут больше водки,
чем чего другого.
—
Вы,
стало
быть,
покушались
совершить
над
ним
смертоубийство?  —  заголосил  Джозеф,  в  ужасе  воздев  к  потолку  глаза  и
руки. — Виданное ли это дело? Да рассудит бог…
Хитклиф  пихнул  его  на  колени  в  лужу  крови  и  швырнул  ему
полотенце; но тот и не думал вытирать, сложил ладони и забубнил молитву,
такую  нелепо-напыщенную,  что  я  громко  рассмеялась.  Я  была  в  том
состоянии  духа,  когда  всякий  пустяк  поражает:  в  самом  деле,  я  вела  себя
так безрассудно, как иной преступник у подножия виселицы.
—  Эге!  Я  чуть  не  забыл  о  вас,  —  сказал  мой  тиран.  —  Это  вам  надо
делать.  На  колени!  Вы  были  в  заговоре  с  ним  против  меня  —  ведь  были,
ехидна? Вытирайте же, это работа как раз для вас!
Он тряс меня так, что у меня стучали зубы, и поставил меня на колени
рядом с Джозефом, который продолжал молиться, потом встал, божась, что
сейчас  же  отправится  в  Скворцы:  мистер  Линтон  —  судья,  и,  пусть  бы  у
него  умерло  пятьдесят  жен,  он  должен  провести  следствие.  Старик  так
упрямо стоял на своем, что Хитклиф посчитал уместным допросить меня о
случившемся; он стоял надо мной, полыхая злобой, потому что я неохотно
отвечала  на  его  вопросы.  Положено  было  немало  труда,  пока  старик
убедился,  что  не  Хитклиф  был  зачинщиком,  тем  более  что  тот  едва
вытягивал у меня ответы. Между тем мистер Эрншо вскоре подал признаки
жизни;  Джозеф  поспешил  влить  в  него  изрядную  дозу  спирта,  и  это
лекарство  сразу  вернуло  несчастному  сознание  и  способность  двигаться.
Хитклиф,  видя,  что  Эрншо  не  подозревает,  какому  обращению  подвергся,
пока лежал без чувств, объявил ему, что он-де мертвецки пьян; и добавил,
что  не  собирается  взыскивать  с  него  за  его  недопустимое  поведение,  но
советует  ему  лечь  спать.  К  моей  радости,  дав  этот  разумный  совет,  он
оставил  нас,  а  Хиндли  растянулся  перед  очагом.  Я  пошла  к  себе,  сама  не
веря, что так легко отделалась.
Сегодня  утром,  когда  я  спустилась  вниз  —  около  половины
двенадцатого,  —  мистер  Эрншо  сидел  у  огня  совсем  больной;  его  злой
гений,
почти
такой
же
испитой
и
мертвенно-бледный,
стоял,
прислонившись к камину. Никто, по-видимому, не хотел обедать, я ждала и,

когда все на столе простыло, принялась за обед одна. Ничто не мешало мне
есть  с  аппетитом,  и  я  с  чувством  удовлетворения  и  превосходства
поглядывала  на  безмолвных  свидетелей  моей  трапезы  и  с  приятностью
ощущала,  что  совесть  моя  спокойна.  Пообедав,  я  решилась  на  необычную
вольность — пристроилась у огня: обошла кругом кресло мистера Эрншо и
присела рядом на корточках.
Хитклиф  не  глядел  в  мою  сторону,  и  я  снизу  смотрела  на  него,
наблюдая  за  его  лицом  так  безбоязненно,  как  если  б  оно  обратилось  в
камень.
На
лбу
его,
казавшемся
мне
когда-то
необыкновенно
мужественным,  а  теперь  сатанинским,  лежало  черное  облако;  его  глаза,
глаза  василиска,  померкли  от  бессонницы,  а  может  быть,  от  слез  —
ресницы  были  влажны;  губы  расстались  с  жестокой  усмешкой,  и  на  них
запечатлелось  выражение  несказанной  печали.  Будь  это  кто  другой,  я
склонила  бы  голову  перед  таким  горем.  Но  это  был  он,  и  я  радовалась;  и
пусть  неблагородно  оскорблять  павшего  врага,  я  не  могла  упустить  эту
возможность  и  не  ужалить  его:  только  в  минуту  его  слабости  я  могу
отплатить ему злом за зло.
— Фи, барышня! — перебила я. — Можно подумать, что вы никогда в
жизни  не  раскрывали  Евангелия.  Если  бог  поражает  ваших  врагов,  этого
должно  быть  достаточно  для  вас.  И  низко  и  самонадеянно  прибавлять  от
себя мучения к тем, которые посылает он.
—  Вообще-то  я  и  сама  так  думаю,  Эллен,  —  продолжала  она,  —  но
какая  мука,  выпавшая  Хитклифу,  может  мне  доставить  удовлетворенье,
если  он  терпит  ее  не  от  моей  руки?  По  мне,  пусть  лучше  он  страдает
меньше, но чтобы я была причиной его страдания и чтобы он это знал. О, у
меня большой к нему счет! Только при одном условии этот человек может
надеяться на мое прощение: если я смогу взыскать око за око и зуб за зуб;
отплатить  за  каждую  пытку  пыткой  —  унизить  его,  как  унижена  я.  Он
первый  начал  наносить  обиды,  пусть  же  первый  взмолится  о  пощаде!  А
тогда…  тогда,  Эллен,  я,  возможно,  проявлю  великодушие.  Но  и  думать
нечего,  что  я  когда-нибудь  буду  отомщена,  —  значит,  я  не  могу  его
простить. Хиндли попросил пить, и я подала ему стакан воды и спросила,
как он себя чувствует.
— Мне не так скверно, как я желал бы, — ответил он. — Но стоит мне
протянуть  руку,  и  каждая  частица  моего  тела  так  болит,  точно  я  дрался  с
целым полком чертей!
—  Да,  немудрено,  —  добавила  я.  —  Кэтрин,  бывало,  хвасталась,  что
она  вам  «оградой  от  телесного  ущерба»:  этим  она  хотела  сказать,  что
некоторые  особы  не  смеют  вас  задевать  из  боязни  оскорбить  ее.  Хорошо,

что  люди  не  встают  на  самом  деле  из  могилы,  а  не  то  прошлой  ночью  ей
пришлось бы сделаться свидетельницей отвратительной сцены! Нет на вас
синяков? Грудь и плечи у вас не изодраны?
— Не знаю, — ответил он. — Но почему вы спрашиваете? Он посмел
бить меня, когда я упал?
—  Он  вас  пинал,  и  топтал,  и  колотил  вас  головой  о  пол,  —  сказала  я
шепотом. — С пеной у рта — точно хотел рвать вас зубами; потому что он
только наполовину человек, даже меньше, — остальное в нем от дьявола.
Мистер  Эрншо  стал  снизу,  как  и  я,  следить  за  лицом  нашего  общего
врага,  который  ушел  в  свое  страдание  и  не  сознавал,  казалось,  ничего
вокруг:  чем  дольше  стоял  он,  тем  яснее  черты  его  лица  выдавали  черноту
его помыслов.
— О, если бы небо дало мне силу задушить его в моей предсмертной
судороге,  я  пошел  бы  с  радостью  в  ад,  —  простонал  Хиндли  и  рванулся
встать,  но  в  отчаянии  снова  упал  в  кресло,  убедившись,  что  сейчас  не  в
силах бороться.
— Нет, довольно, что он убил вашу сестру, — сказала я громко. — В
Скворцах  все  знают,  что  она  была  бы  сейчас  жива,  если  бы  не  мистер
Хитклиф.  Его  ненависть,  пожалуй,  предпочтительней  его  любви.  Когда  я
вспоминаю,  как  все  мы  были  счастливы  —  как  счастлива  была  Кэтрин  до
его приезда, — я готова проклясть тот день!
По
всей
вероятности,
Хитклифа
больше
поразила
правда,
заключавшаяся  в  сказанном,  чем  злоба  говорившей.  Его  внимание,  я
видела,  пробудилось,  потому  что  из  глаз  его  закапали  в  пепел  слезы  и
сдавленное  дыхание  вырывалось  затрудненно.  Я  посмотрела  ему  прямо  в
лицо  и  рассмеялась  с  презрением.  Затуманенные  окна  ада  вспыхнули  на
мгновение,  обращенные  ко  мне;  однако  черт,  глядевший  из  них  обычно,
был, казалось, так далек — за тучами и ливнем, — что я не побоялась еще
раз громко рассмеяться.
— Встань и уйди с моих глаз, — сказал горевавший.
Я угадала, что он произнес эти слова, хотя голос его был еле различим.
— Извините, — сказала я, — но я тоже любила Кэтрин; к тому же ее
брат нуждается в уходе, в котором я, уже ради нее, не откажу ему. Теперь,
когда  она  умерла,  я  вижу  ее  в  Хиндли:  у  Хиндли  в  точности  те  же  глаза,
хоть  вы  и  стараетесь  их  выбить  и  сделали  их  из  черных  красными.  И  те
же…
—  Встань,  жалкая  идиотка,  пока  я  тебя  не  затоптал  насмерть!  —
закричал он и сделал движение, побудившее и меня подняться.
—  Впрочем,  —  продолжала  я,  приготовившись  убежать,  —  если  бы

Кэтрин,  бедная,  доверилась  вам  и  приняла  смешное,  презренное,
унизительное  звание  миссис  Хитклиф,  она  вскоре  являла  бы  собой  такую
же  картину!  Она-то  не  стала  бы  молча  терпеть  ваши  гнусные  выходки:
высказала бы открыто, как вы ей ненавистны и мерзки.
Спинка  скамьи  и  тело  мистера  Эрншо  составляли  преграду  между
мной  и  Хитклифом,  так  что,  не  пытаясь  добраться  до  меня,  он  схватил  со
стола серебряный нож и запустил мне в голову. Острие вонзилось около уха
и пресекло начатую фразу; но я вытащила нож и, отскочив к дверям, кинула
другую, которая, надеюсь, ранила его поглубже, чем меня его нож. Я успела
увидеть,  как  он  рванулся  в  ярости,  но  Эрншо  перехватил  его;  и  они,
сцепившись, повалились оба на пол перед очагом. Пробегая через кухню, я
крикнула  Джозефу,  чтоб  он  поспешил  к  своему  хозяину;  я  сшибла  с  ног
Гэртона, который, стоя в дверях, вешал на спинку стула венок из маков; и,
ликуя, как душа, вырвавшаяся из чистилища, я прыгала и скакала и неслась
под  гору  по  крутому  спуску  дороги;  но  дорога  все  извивалась,  и  я
бросилась  напрямик  полями  —  скатывалась  с  косогоров,  шлепала  по
болоту — мчалась, как на маяк, на огни Скворцов. И я скорее пошла бы на
вечные  муки  в  аду,  чем  согласилась  бы  еще  хоть  одну  ночь  провести  под
крышей Грозового Перевала…
Изабелла замолчала и выпила чашку чая; затем поднялась, велела мне
надеть  на  нее  шляпу  и  большой  платок,  принесенный  мной;  и,  не  слушая
моих  уговоров  посидеть  у  нас  еще  часок,  она  встала  на  стул,  поцеловала
портреты Эдгара и Кэтрин, потом и меня на прощание и сошла к карете в
сопровождении  Фанни,  неистово  визжавшей  от  радости,  что  опять  нашла
свою  хозяйку.  Так  она  уехала  и  больше  никогда  не  появлялась  в  этих
местах.  Но  когда  все  понемногу  улеглось,  между  ею  и  моим  господином
установилась регулярная переписка. Поселилась миссис Хитклиф, кажется,
где-то  на  юге,  под  Лондоном;  там  у  нее  через  несколько  месяцев  после
побега  родился  сын.  Его  окрестили  Линтоном,  и  она  с  первых  же  дней
отзывалась о нем, как о болезненном и капризном создании.
Мистер Хитклиф, повстречав меня как-то в Гиммертоне, спросил, где
она живет. Я не сказала. Тогда он обронил фразу, что это и не важно, только
пусть  не  приезжает  к  брату:  не  жить  ей  у  Эдгара  Линтона,  если  ее
законному мужу понадобится взять ее к себе. Хоть я ничего ему не сказала,
он  узнал  через  других  слуг,  и  где  она  проживает  и  о  том,  что  родился
ребенок. Однако не стал ее преследовать: благо, которым она была обязана
его отвращению к ней. Он часто спрашивал о мальчике, когда видел меня;
и, услышав его имя, мрачно усмехнулся и спросил:
— Они хотят, чтобы я и его возненавидел, да?

—  Думаю,  они  не  хотят,  чтобы  вы  хоть  что-нибудь  знали  о  нем,  —
ответила я.
—  Но  он  будет  моим,  —  сказал  он,  —  когда  я  захочу.  Пусть  не
сомневаются.
К  счастью,  мать  ребенка  умерла  раньше,  чем  пришел  тому  срок:  лет
через  тринадцать  после  смерти  Кэтрин,  когда  Линтону  было  двенадцать  с
небольшим.
На  другой  день  после  неожиданного  появления  Изабеллы  мне  не
довелось побеседовать с моим господином: он избегал разговоров, и с ним
ничего  нельзя  было  обсуждать.  Когда  он  смог  наконец  меня  выслушать,  я
увидела,  что  он  доволен  уходом  сестры  от  мужа,  которого  ненавидел
жгучей ненавистью, казалось бы, никак не свойственной его мягкой натуре.
Отвращение его к Хитклифу было так сильно и глубоко, что он старался не
бывать в таких местах, где мог увидеть зятя или услышать о нем. Горе и эта
забота превратили мистера Линтона в истинного отшельника: он сложил с
себя  звание  судьи  и  даже  в  церковь  перестал  ходить,  избегая  по  мере
возможности  посещать  деревню,  —  словом,  вел  замкнутую  жизнь  в
пределах своего парка и земель, разве что выберется иногда побродить по
вересковым полям или навестить могилу жены — все больше вечерами или
рано  поутру,  пока  не  вышли  на  прогулку  другие.  Но  он  был  слишком
добрым  человеком  и  не  мог  долго  жить  только  своим  горем.  Он  не  молил
душу Кэтрин преследовать его. Время принесло смирение и тихую скорбь,
более  сладостную,  чем  обычная  радость.  Он  берег  память  о  жене  с
пламенной, нежной любовью и живой надеждой на встречу в лучшем мире,
ибо он не сомневался, что она ушла туда.
Было  у  него  и  земное  утешение,  земная  привязанность.  Как  я  вам
говорила, первые дни он как будто не замечал маленькую заместительницу,
которую  оставила  после  себя  покойница;  но  эта  холодность  растаяла,  как
апрельский  снег,  и  малютка,  еще  не  научившись  произносить  раздельные
слова  или  стоять  на  ножках,  утвердила  над  сердцем  отца  свою
деспотическую  власть.  Ей  дали  имя  Кэтрин;  но  он  никогда  не  звал  ее
полным  именем,  как  никогда  не  звал  уменьшительным  первую  Кэтрин:
может  быть,  потому,  что  так  обычно  звал  ее  Хитклиф.  Маленькая  всегда
была  у  нас  Кэти:  это  имя  отличало  девочку  от  матери  и  в  то  же  время
устанавливало между ними связь; и мне кажется, отец больше любил в ней
дочь покойной жены, чем собственную плоть и кровь.
Я,  бывало,  сравниваю  его  с  Хиндли  Эрншо  и  все  пытаюсь  объяснить
себе  самой,  почему  в  сходных  обстоятельствах  их  поведение  было  столь
различно. Оба они были любящими мужьями и были привязаны каждый к

своему  ребенку,  и  я  не  понимала,  почему  в  самом  деле  не  пошли  они  оба
одной  дорогой.  И  вот  мне  приходило  на  ум,  что  Хиндли,  хоть  и  был,
очевидно,  упрямей  Эдгара,  оказался  на  свое  несчастье  слабее  его  и  ниже
душой.  Когда  его  корабль  наскочил  на  риф,  капитан  покинул  пост;  и
команда,  охваченная  бунтом  и  смятением,  даже  и  не  пыталась  спасти
злополучное  судно,  и  оно  безвозвратно  погибло.  Линтон,  напротив,
проявил истинное мужество верной и стойкой души: он положился на бога,
и  бог  послал  ему  утешение.  Один  надеялся,  другой  предался  отчаянию:
каждый  из  них  сам  избрал  свою  долю  и  должен  был  по  справедливости
нести  ее.  Но  вам  ни  к  чему  слушать  мои  рассуждения,  мистер  Локвуд,  вы
можете сами судить о всех этих вещах не хуже моего: или вам кажется, что
можете, а это все равно. Конец Хиндли Эрншо был такой, какого следовало
ожидать: он умер вскоре после сестры, месяцев через шесть, не больше. На
Мызе  не  слыхать  было  о  какой-либо  болезни,  которая  могла  свести  его  в
могилу.  Все,  что  мне  известно,  я  узнала  потом,  когда  пришла  помочь  по
устройству  похорон.  Мистер  Кеннет  явился  сообщить  о  случившемся
моему господину.
— Ну, Нелли, — сказал он, въезжая как-то утром к нам во двор в такой
ранний  час,  что  я  не  могла  не  встревожиться  предчувствием  недоброй
вести. — Теперь наш с вами черед оплакивать покойника. Как вы думаете,
кто ушел от нас нынче?
— Кто? — спросила я в испуге.
—  Угадайте!  —  ответил  он,  спешившись  и  закинув  поводья  на  крюк
возле  двери.  —  И  схватитесь  за  кончик  своего  передника:  я  уверен,  без
этого не обойдется.
— Не мистер Хитклиф, конечно? — испугалась я.
—  Как?  Вы  стали  бы  лить  о  нем  слезы?  —  сказал  доктор.  —  Нет,
Хитклиф  крепкий  молодой  человек  цветущего  здоровья.  Я  его  только  что
видел.  Он  быстро  набирает  жирок  после  того,  как  расстался  со  своей
дражайшей половиной.
— Кто же тогда, мистер Кеннет? — повторила я в нетерпении.
— Хиндли Эрншо! Ваш старый друг Хиндли, — ответил он, — и мой
злоязычный приятель. Впрочем, последнее время он был для меня слишком
буен.  Ну,  вот!  Говорил  я,  что  придется  утирать  слезы.  Но  не  горюйте,  он
умер,  не  изменив  своей  натуре:  пьяный  в  лоск!  Бедняга!  Мне  тоже  его
жаль. Все-таки — старый товарищ, нельзя не пожалеть, хоть он и способен
был  на  самые  невообразимые  выходки  и  не  раз  откалывал  со  мной
довольно-таки  подлые  штуки.  Ему  было  от  силы  двадцать  семь  лет,  как  и
вам, но кто бы сказал, что вы с ним однолетки?

Признаюсь,  этот  удар  поразил  меня  тяжелее,  чем  смерть  миссис
Линтон. Воспоминания о прошлом нахлынули на меня; я села на крыльцо и
расплакалась,  как  о  кровном  родственнике,  и  даже  попросила  мистера
Кеннета, чтоб он послал другую служанку доложить о нем господину. Меня
смущало одно: «Своей ли смертью умер Хиндли Эрншо?». За что бы я ни
бралась,  мысль  об  этом  не  оставляла  меня;  она  была  так  мучительно
навязчива,  что  я  решилась  отпроситься  и  пойти  на  Грозовой  Перевал  —
пособить  тем,  кто  готовился  отдать  последний  долг  умершему.  Мистеру
Линтону  не  хотелось  отпускать  меня,  но  я  красноречиво  расписывала,  как
он  там  лежит  один,  без  друзей;  и  сказала,  что  мой  бывший  господин  и
молочный брат имеет столько же прав на мои услуги, как и новый. К тому
же,  напомнила  я,  маленький  Гэртон  —  племянник  его  покойной  жены,  и
так как у  мальчика нет более  близкой родни, мистер  Линтон должен  взять
на  себя  роль  его  опекуна;  он  вправе  и  даже  обязан  справиться,  кому
завещано  имение  и  как  распорядился  им  его  шурин.  Мой  господин  в  то
время  был  неспособен  заниматься  подобными  делами,  но  поручил  мне
поговорить  с  поверенным;  и  в  конце  концов  позволил  мне  пойти.  Его
поверенный вел также и дела Эрншо; я отправилась в деревню и попросила
адвоката  пойти  со  мной.  Он  покачал  головой  и  посоветовал  не  затевать
спора  с  Хитклифом;  и  добавил,  что  Гэртон,  если  я  хочу  знать  правду,
остается нищим.
—  Отец  его  умер,  —  сказал  он,  —  оставив  большие  долги;  имение
заложено,  и  все,  что  можно  сделать  для  сына  и  естественного
наследника, — это сохранить за ним возможность пробудить сострадание в
сердце кредитора, дабы тот был снисходительнее к нему.
Явившись на Перевал, я объяснила, что пришла проследить, чтобы все
провели  с  соблюдением  приличий;  и  Джозеф,  как  видно  сильно
огорченный,  откровенно  обрадовался  моему  приходу.  А  мистер  Хитклиф
сказал,  что  не  видит  надобности  в  моей  помощи,  но  если  мне  угодно,  я
могу остаться и распорядиться устройством похорон.
—  По  правилам,  —  заметил  он,  —  тело  этого  дуралея  следовало  бы
зарыть  на  перекрестке,  без  всяких  обрядов.  Случилось  так,  что  я  его
оставил вчера после обеда на десять минут одного, а он тем часом запер от
меня обе двери дома и нарочно пил всю ночь, пока не помер! Нынче утром,
услыхав,  что  он  храпит,  как  лошадь,  мы  взломали  дверь  и  нашли  его
лежавшим  на  скамье;  хоть  сдирай  с  него  кожу  и  скальп  снимай  —  не
разбудишь!  Я  послал  за  Кеннетом,  и  тот  пришел,  но  уже  после  того,  как
скотина  обратилась  в  падаль:  он  был  мертв  —  лежал  холодный  и
окоченелый,  так  что,  согласись  сама,  было  уже  бесполезно  хлопотать  над

ним!
Старик слуга рассказал то же самое, только пробурчал в добавление:
—  Хитклифу  следовало  бы  самому  сходить  за  доктором!  Уж  я  бы
лучше  его  досмотрел  за  хозяином  —  совсем  он  не  был  мертв,  когда  я
уходил, то есть ничего похожего.
Я настаивала на приличных похоронах. Мистер Хитклиф сказал, что и
в  этом  мне  предоставляется  поступать,  как  я  хочу;  только  он  просит  меня
не забывать, что деньги на это дело идут из его кармана. Он сохранял все ту
же  небрежно-жесткую  манеру,  не  выказывая  ни  радости,  ни  горя:  она  не
отражала  ничего  —  разве  что  суровое  удовольствие  от  успешного
исполнения  трудной  работы.  В  самом  деле,  я  даже  раз  прочла  на  его  лице
что-то  вроде  торжества:  это  было,  когда  выносили  из  дома  гроб.  Он
вздумал  лицемерно  изобразить  из  себя  скорбящего,  и  перед  тем,  как
отправиться  с  Кэртоном  провожать  умершего,  он  поднял  несчастного
ребенка  над  столом  и  проговорил,  странно  смакуя  слова:  «Теперь,  мой
милый  мальчик,  ты  мой!  Посмотрим,  вырастет  ли  одно  дерево  таким  же
кривым,  как  другое,  если  его  будет  гнуть  тот  же  ветер!».  Малыш  слушал,
довольный,  ничего  не  подозревая.  Он  играл  бакенбардами  Хитклифа  и
гладил  его  по  щеке;  но  я  разгадала  значение  этих  слов  и  заявила  без
обиняков:
— Ребенок, сэр, отправится со мной в Скворцы. И вовсе он не ваш —
меньше, чем кто-нибудь на свете!
— Так сказал Линтон? — спросил он.
— Конечно; он мне велел забрать мальчика, — ответила я.
— Хорошо, — сказал этот подлец. — Сейчас мы не будем спорить. Но
мне пришла охота заняться воспитанием детей; сообщи своему господину,
что  если  попробуют  отнять  у  меня  этого  ребенка,  я  возьму  вместо  него
своего сына… Гэртона я тоже не собираюсь уступить без боя; но уж того я
вытребую непременно! Не забудь передать это твоему господину.
Этого  намека  было  довольно,  чтобы  связать  нам  руки.  Вернувшись
домой,  я  передала  суть  этих  слов  Эдгару  Линтону.  Тот,  и  поначалу-то  не
слишком  интересовавшийся  племянником,  больше  не  заговаривал  о
вмешательстве.  Впрочем,  я  не  думаю,  чтоб  вышел  какой-нибудь  толк,
захоти он вмешаться.
Гость стал теперь хозяином Грозового Перевала: он твердо вступил во
владение  и  доказал  адвокату,  —  который,  в  свою  очередь,  доказал  это
мистеру  Линтону,  —  что  Эрншо,  пристрастившись  к  игре,  нуждался  в
наличных деньгах и прозакладывал всю свою землю до последнего клочка;
а  заложил  он  ее  никому  другому,  как  Хитклифу.  Таким  образом,  Гэртон

который должен был стать первым джентльменом в округе, попал в полную
зависимость от заклятого врага своего отца. Он живет в родном своем доме
на положении слуги, с той лишь разницей, что не получает жалованья. Не
имея  друзей,  не  подозревая  о  том,  как  его  обошли,  он  не  в  состоянии
отстоять свои права.

18
Двенадцать  лет,  последовавшие  за  этой  горестной  порой,  продолжала
миссис  Дин,  были  самыми  счастливыми  годами  моей  жизни:  они  мирно
текли,  и  я  не  ведала  иных  тревог,  кроме  тех,  что  связаны  были  с
пустячными  болезнями  нашей  маленькой  леди,  которые  ей  приходилось
переносить,  как  и  всем  детям,  и  бедным  и  богатым.  А  в  остальном,  когда
миновали первые шесть месяцев, она росла, как елочка, и научилась ходить
и  даже  по-своему  разговаривать,  прежде  чем  зацвел  вторично  вереск  над
телом  миссис  Линтон.  Прелестная  девочка  как  будто  внесла  луч  солнца  в
одинокий  дом;  лицом  настоящая  красавица  —  с  прекрасными  темными
глазами  Эрншо,  но  с  линтоновской  белой  кожей,  тонкими  чертами  и
льняными
вьющимися
волосами.
Она
была
жизнерадостна
без
грубоватости  и  обладала  сердцем  чересчур  чувствительным  и  горячим  в
своих привязанностях. Эта способность к сильным чувствам напоминала в
ней  мать.  Но  все  же  она  не  походила  на  первую  Кэтрин:  она  умела  быть
мягкой  и  кроткой,  как  голубка,  и  у  нее  был  ласковый  голос  и  задумчивый
взгляд.  Никогда  ее  гнев  не  был  яростен,  а  любовь  неистова  —  любовь  ее
бывала  глубокой  и  нежной.  Надо,  однако,  признаться,  были  у  нее  и
недостатки,  портившие  этот  милый  нрав.  Во-первых,  наклонность  к
дерзости и затем упрямое своеволие, которое неизменно проявляется у всех
избалованных детей, у добрых и у злых. Если ей случалось рассердиться на
служанку,  непременно  следовало:  «Я  скажу  папе!».  И  если  отец  укорит  ее
хотя бы взглядом, тут, казалось, сердцу впору разорваться! А уж сказать ей
резкое слово — этого отец ни разу, кажется, себе не позволил. Ее обучение
он  взял  всецело  на  себя  и  превращал  уроки  в  забаву.  К  счастью,
любознательность  и  живой  ум  делали  Кэти  способной  ученицей:  она  все
усваивала быстро и жадно, к чести для учителя.
До тринадцати лет она ни разу не вышла одна за ограду парка. Мистер
Линтон  изредка  брал  ее  с  собой  на  прогулку  —  на  милю,  не  больше,  но
другим  ее  не  доверял.  «Гиммертон»  было  для  ее  ушей  отвлеченным
названием;  церковь  —  единственным,  кроме  ее  дома,  зданием,  порог
которого она переступала. Грозовой Перевал и мистер Хитклиф для нее не
существовали;  она  росла  совершенной  затворницей  и  казалась  вполне
довольной.  Правда,  иногда,  оглядывая  окрестности  из  окна  своей  детской,
она, бывало, спросит:
— Эллен, мне еще долго нельзя будет подняться на эти горы, на самый

верх? Я хочу знать, что там за ними — море?
— Нет, мисс Кэти, — отвечу я, — там опять горы, такие же, как эти.
—  А  какими  кажутся  эти  золотые  скалы,  если  стоишь  под  ними?  —
спросила она раз.
Крутой  склон  Пенистон-Крэга  больше  всего  привлекал  ее  внимание;
особенно, когда светило на него и на ближние вершины вечернее солнце, а
все  окрест  —  по  всему  простору  —  лежало  в  тени.  Я  объяснила,  что  это
голые каменные глыбы, и только в щелях там земля, которой едва хватает,
чтобы вскормить чахлое деревцо.
—  А  почему  на  них  так  долго  свет,  когда  здесь  давно  уже  вечер?  —
продолжала она.
— Потому что там гораздо выше, чем у нас, — ответила я, — вам на
них  не  залезть,  они  слишком  высоки  и  круты.  Зимою  мороз  всегда
приходит туда раньше, чем к нам; и в середине лета я находила снег в той
черной ложбинке на северо-восточном склоне!
— О, ты бывала на этих горах! — вскричала она в восторге. — Значит,
и я смогу, когда буду взрослой. А папа бывал, Эллен?
— Папа сказал бы вам, мисс, — поспешила я ответить, — что не стоит
труда  подниматься  на  них.  Поля,  где  вы  гуляете  с  ним,  куда  приятней;  а
парк Скворцов — самое прекрасное место на свете.
— Но парк я знаю, а горы нет, — пробурчала она про себя. — И мне
очень  хотелось  бы  посмотреть  на  все  вокруг  вон  с  той,  самой  высокой,
вершины: моя лошадка Минни когда-нибудь донесет меня туда.
Когда  одна  из  служанок  упомянула  «Пещеру  эльфов»,  у  Кэти  голова
пошла  кругом  от  желания  исполнить  свой  замысел:  она  все  приставала  к
мистеру  Линтону;  тот  пообещал,  что  разрешит  ей  это  путешествие,  когда
она вырастет большая. Но мисс Кэтрин исчисляла свой возраст месяцами и
то  и  дело  спрашивала:  «Ну,  что,  я  уже  достаточно  большая?  Можно  мне
уже  подняться  на  Пенистон-Крэг?».  Дорога,  что  вела  туда,  одной  своей
излучиной  приближалась  к  Грозовому  Перевалу.  У  Эдгара  недостало  бы
духа совершить эту прогулку; а потому девочка получала все тот же ответ:
«Нет, дорогая, еще рано».
Я  сказала,  что  миссис  Хитклиф  прожила  двенадцать  с  лишним  лет
после того, как сбежала от мужа. В их семье все были хрупкого сложения:
ни Эдгар, ни Изабелла не были наделены тем цветущим здоровьем, которое
вы  обычно  встречаете  у  жителей  здешних  мест.  Чем  она  болела
напоследок, я не знаю: думаю, что оба они умерли от одного и того же —
от  особой  лихорадки,  медленной  поначалу,  но  неизлечимой  и  к  концу
быстро  сжигающей  человека.  Изабелла  написала  Эдгару,  не  скрывая,  чем

должен  завершиться  ее  недуг,  который  тянется  уже  четыре  месяца,  и
молила  брата  приехать  к  ней,  если  возможно,  потому  что  ей  многое  надо
уладить,  и  она  желает  проститься  с  ним  и  со  спокойной  душой  передать
ему Линтона из рук в руки. Она надеялась, что мальчика у него не отберут,
как  не  отобрали  у  нее;  его  отец,  успокаивала  она  самое  себя,  не  пожелает
взять  на  свои  плечи  тяготы  по  содержанию  и  воспитанию  сына.  Мой
господин,  ни  минуты  не  колеблясь,  решил  исполнить  просьбу  сестры;  по
обычным  приглашениям  он  неохотно  оставлял  дом,  но  в  ответ  на  это
полетел, наказав мне с удвоенной бдительностью смотреть за Кэтрин в его
отсутствие  и  много  раз  повторив,  что  дочь  его  не  должна  выходить  за
ограду парка даже в моем сопровождении, — ему и в голову не пришло бы,
что  девочка  может  выйти  без  провожатых.  Он  был  в  отъезде  три  недели.
Первые два-три дня Кэти сидела в углу библиотеки такая грустная, что не
могла ни читать, ни играть; в таком спокойном состоянии она не доставляла
мне  больших  хлопот,  но  затишье  сменилось  полосою  нетерпеливой,
капризной скуки; и так как домашняя работа, да и возраст не позволяли мне
бегать и забавлять мою питомицу, я набрела на средство, которое давало ей
возможность  не  скучать  и  без  меня:  я  стала  отправлять  ее  на  прогулки  по
парку  —  иногда  пешком,  а  иногда  и  верхом  на  пони;  и  после,  когда  она
возвращалась,  терпеливо  выслушивала  отчет  о  всех  ее  приключениях,
действительных и воображаемых.
Лето было в разгаре, и девочка так пристрастилась к своим одиноким
прогулкам,  что  иногда  не  являлась  домой  от  утреннего  завтрака  до  чая;  и
тогда  вечера  уходили  на  ее  фантастические  рассказы.  Я  не  опасалась,  что
она вырвется на волю: ворота были всегда на запоре, да я и не думала, что
она  отважится  выйти  одна,  даже  если  бы  они  распахнулись  перед  ней.  К
несчастью,  моя  доверчивость  обманула  меня.  Однажды  утром,  в  восемь
часов, мисс Кэтрин пришла ко мне и сказала, что сегодня она — арабский
купец  и  пускается  со  своим  караваном  в  путь  через  пустыню  и  я  должна
дать  ей  побольше  провианта  для  нее  и  для  ее  животных:  коня  и  трех
верблюдов, которых изображали большая гончая и две легавых. Я собрала
изрядный запас разных лакомств, сложила все в корзинку и пристроила ее
сбоку  у  седла.  Защищенная  от  июльского  солнца  широкополой  шляпой  с
вуалью, мисс Кэти вскочила в седло, веселая, как эльф, и тронулась рысью,
отвечая  задорным  смехом  на  мои  осторожные  наставления  не  пускаться  в
галоп  и  пораньше  вернуться  домой.  К  чаю  моя  проказница  не  явилась.
Один  из  путешественников  —  гончая,  старый  пес,  любивший  удобства  и
покой,  вскоре  вернулся;  но  ни  Кэти,  ни  пони,  ни  пары  легавых  не  было
видно нигде; я отправляла посыльных и по той дороге, и по этой, и в конце

концов  сама  пустилась  в  поиски.  Один  наш  работник  чинил  изгородь
вокруг рассадника, в дальнем конце имения. Я спросила его, не видел ли он
барышню.
—  Видел  утречком,  —  ответил  он,  —  она  меня  попросила  срезать  ей
ореховый  хлыстик,  а  потом  перемахнула  на  своем  коньке  через  ограду  —
вон там, где пониже, — и ускакала.
Можете  себе  представить,  каково  мне  было  услышать  эту  новость!  Я
тут  же  сообразила,  что  Кэти,  вероятно,  поехала  на  Пенистон-Крэг.  «Что  с
ней  будет  теперь?»  —  вскричала  я,  кинувшись  к  бреши  в  заборе,  над
которой  трудился  рабочий,  и  выбежала  прямо  на  большую  дорогу.  Я
мчалась,  точно  с  кем  взапуски,  милю  за  милей,  пока  за  поворотом  дороги
не встал перед моими глазами Грозовой Перевал; но Кэтрин не видать было
нигде — ни вблизи, ни вдалеке. Пенистон-Крэг находится в полутора милях
от  Перевала,  а  Перевал  —  в  четырех  милях  от  Мызы,  так  что  я  начала
опасаться, что ночь захватит меня прежде, чем я туда доберусь. «А что как
она  поскользнулась,  взбираясь  на  скалы,  —  думала  я,  —  и  убилась
насмерть  или  сломала  ногу  или  руку?»  Неизвестность  была  в  самом  деле
мучительна,  и  мне  поначалу  стало  много  легче  на  душе,  когда,  пробегая
мимо дома, я увидела нашего Чарли, злющую легавую собаку: она лежала
под  окном,  морда  у  нее  распухла,  ухо  было  в  крови.  Я  открыла  калитку,
бросилась  к  крыльцу  и  изо  всех  сил  постучала  в  дверь.  Мне  отворила
женщина  —  моя  знакомая,  проживавшая  раньше  в  Гиммертоне:  она
нанялась в дом после смерти мистера Эрншо.
—  Ах,  —  сказала  она,  —  вы  ищете  вашу  маленькую  барышню?  Не
тревожьтесь. Она тут — жива и здорова: слава богу, что это вы, а не хозяин.
—  Так  его  нет  дома?  —  От  быстрой  ходьбы  и  от  волнения  я  едва
дышала.
— Ни-ни! — ответила та. — И он и Джозеф, оба ушли и, думаю, еще с
час не вернутся. Заходите в дом, передохнете немного.
Я  вошла  и  увидела  у  очага  свою  заблудшую  овечку:  она  грелась,
раскачиваясь  в  креслице,  принадлежавшем  ее  матери,  когда  та  была
ребенком.  Свою  шляпу  она  повесила  на  стене  и  чувствовала  себя  совсем
как  дома  —  весело  смеялась  и  непринужденно  разговаривала  с  Гэртоном,
теперь уже рослым, крепким юношей восемнадцати лет, который глазел на
нее  с  большим  удивлением  и  любопытством,  понимая  лишь  немногое  в
быстром потоке замечаний и вопросов, беспрерывно слетавших с ее губ.
—  Превосходно,  мисс!  —  вскинулась  я,  скрыв  свою  радость  и  делая
вид,  что  сержусь.  —  Больше  вы  никуда  не  поедете,  пока  не  вернется  ваш
отец. Я вас теперь не выпущу за порог, нехорошая, нехорошая девочка!

— Ах, Эллен! — закричала она, весело вскочив и подбежав ко мне. —
Сегодня  я  расскажу  тебе  перед  сном  чудесную  историю.  Так  ты  меня
разыскала… Ты здесь бывала раньше хоть когда-нибудь в жизни?
— Наденьте вашу шляпу, — сказала я, — и марш домой! Я страшно на
вас  сердита,  мисс  Кэти:  вы  очень  дурно  поступили!  Нечего  дуться  и
хныкать:  так-то  вы  платите  мне  за  мое  беспокойство  —  я  обрыскала  всю
округу, пока вас нашла! Уж как мистер Линтон наказывал мне не выпускать
вас  из  парка!  А  вы  убежали  тайком!  Вы,  оказывается,  хитрая  лисичка,  и
никто вам больше не будет верить.
— Да что я сделала? — чуть не заплакала она с обиды. — Папа ничего
мне не говорил; он не станет меня бранить, Эллен, он никогда не сердится,
как ты!
—  Идем,  идем!  —  повторила  я.  —  Дайте  я  завяжу  вам  ленты.  Ну,
нечего  капризничать.  Ох,  стыд  какой!  Тринадцать  лет  девице,  а  точно
малый ребенок!
Это я добавила, потому что она сбросила шляпу с головы и отбежала
от меня к камину.
— Нет, — вступилась служанка, — она хорошая девочка, вы зря на нее
нападаете,  миссис.  Дин.  Это  мы  ее  задержали,  она  хотела  сразу  же  ехать
домой, боялась, что вы беспокоитесь. Гэртон предложил проводить ее, и я
подумала, что так будет лучше: дорога здесь дикая, все горки да горки.
Пока  шел  спор,  Гэртон  стоял,  заложив  руки  в  карманы,  и  молчал  в
застенчивой  неуклюжести,  хотя  весь  вид  его  говорил,  что  мое  вторжение
ему неприятно.
— Долго я буду ждать? — продолжала я, пренебрегая заступничеством
ключницы.  —  Через  десять  минут  стемнеет.  Где  пони,  мисс  Кэти?  И  где
Феникс? Я вас брошу, если вы не поторопитесь, так что пожалуйста!
— Пони во дворе, — ответила она, — а Феникса заперли. Он потерпел
поражение, и Чарли тоже. Я хотела все это рассказать тебе. Но ты не в духе,
и потому ничего не услышишь.
Я  подняла  шляпу  и  подошла  с  ней  к  девочке;  но  та,  видя,  что  в  доме
все  на  ее  стороне,  принялась  скакать  по  комнате;  я  кинулась  ее  ловить,  а
она снует, как мышка, — под кресла и столы, за них и через них, — так что
мне и не к лицу стало гоняться за ней. Гэртон и ключница рассмеялись, а с
ними  и  она,  и  еще  пуще  осмелела,  и  давай  дерзить,  пока  я  не  закричала  в
сердцах:
— Отлично, мисс Кэти! Но знали бы вы, чей это дом, вы бы рады были
выбраться отсюда.
— Это дом вашего отца, да? — сказала она, повернувшись к Гэртону.

— Нет, — ответил тот, потупившись, и покраснел от смущения.
Он  не  мог  выдержать  прямого  взгляда  ее  глаз,  хотя  это  были  в
точности его глаза.
— Чей же, вашего хозяина? — допытывалась она.
Он  пуще  покраснел  уже  от  иного  чувства,  тихонько  выругался  и
отвернулся.
—  Кто  его  хозяин?  —  продолжала  неугомонная  девочка,  переводя
взгляд на меня. — Он говорил: «наш дом», «наши работники», я и приняла
его  за  хозяйского  сына.  И  он  не  называл  меня  «мисс»,  а  ведь  должен  был
бы, если он слуга, — правда?
Гэртон  почернел,  как  туча,  от  ребяческих  этих  слов.  Я  тихонько
одернула допросчицу, и мне удалось наконец снарядить ее в дорогу.
—  Теперь  подайте  мне  моего  коня,  —  сказала  она,  обратившись  к
своему  незнакомому  родственнику,  как  к  какому-нибудь  мальчишке  при
конюшне в Скворцах. — И можете поехать со мной. Я хочу посмотреть, где
встает  из  болота  эльф-охотник,  и  послушать  о  «водяницах»,  как  вы  их
зовете; но только поскорей! Что такое? Я сказала — подайте коня!
— Ты раньше пойдешь у меня в пекло, чем я стану твоим слугой! —
рявкнул юноша.
— Куда я пойду? — удивилась Кэтрин.
— В пекло… наглая ведьма! — ответил он.
—  Ну  вот,  мисс  Кэти!  Видите,  в  какое  вы  попали  общество,  —
ввернула я. — Очень мило обращаться с такими словами к девице! Прошу
вас,  не  вступайте  с  ним  в  спор.  Пойдем  поищем  сами  вашу  Минни  —  и  в
путь!
—  Но  как  он  смеет!  —  кричала  она,  в  изумлении  не  сводя  с  него
глаз.  —  Как  он  смеет,  Эллен,  так  говорить  со  мной!  Он  же  должен
исполнять  мои  приказания  —  правда?  Скверный  мальчишка,  я  передам
папе, что ты мне сказал. Ну, живо!
Гэртон нисколько не испугался угрозы; слезы негодования выступили
на глазах девочки.
—  Так  вы  приведите  моего  пони!  —  крикнула  она,  повернувшись  к
ключнице, — и сейчас же выпустите мою собаку!
— Потише, мисс, — ответила та, — вас не убудет, если вы научитесь
вежливей  говорить  с  людьми.  Хоть  мистер  Гэртон  и  не  хозяйский  сын,  он
ваш двоюродный брат. А я вам тоже не слуга.
— Он — мой двоюродный брат! — подхватила Кэти с презрительным
смехом.
— Вот именно, — отозвалась ключница.

— Ох, Эллен, не позволяй им говорить такие вещи, — разволновалась
девочка. — Папа  поехал за моим  двоюродным братом в  Лондон, мой брат
—  сын  джентльмена.  А  этот…  —  Она  не  договорила  и  заплакала,
возмущенная одною мыслью о родстве с таким мужланом.
— Ну, ну! — шептала я, — у человека может быть много двоюродных
братьев, самых разных, мисс Кэти, и никому это не в хулу. Только не надо
водиться с ними, если они неприятные и злые.
—  Он  не…  он  мне  не  родственник,  Эллен!  —  сказала  она,
поразмыслив  и  еще  сильнее  почувствовав  горе.  И  она  бросилась  мне  на
грудь, ища убежища от пугающей мысли.
Я  была  в  большой  досаде  и  на  нее  и  на  служанку  за  их  излишнюю
разговорчивость.  Я  нисколько  не  сомневалась,  что  слова  девочки  о
предстоящем приезде Линтона будут переданы мистеру Хитклифу; и была
уверена,  что  Кэтрин,  как  только  вернется  отец,  станет  первым  делом
допытываться, как понимать слова служанки об их невоспитанном родиче.
Гэртон,  хоть  и  обиженный  тем,  что  его  приняли  за  слугу,  был,  видимо,
тронут  ее  горем.  Подведя  пони  к  крыльцу,  он,  чтоб  утешить  гостью,
вытащил из конуры чудесного кривоногого щенка-терьера и стал совать его
ей  в  руки  —  пустое,  мол,  я  не  сержусь!  Девочка  притихла  было,
посмотрела на него в ужасе и отвращении и пуще расплакалась.
Я едва удержалась от улыбки, видя ее неприязнь к бедному малому: он
был стройный молодой силач, красивый с лица, крепкий и здоровый; но его
одежда соответствовала его повседневным занятиям — работе на ферме да
гоньбе  по  вересковым  зарослям  за  кроликами  и  тетеревами.  Все  же  мне
казалось,  что  лицо  Гэртона  отражало  такие  душевные  качества,  какими
никогда  не  обладал  его  отец:  добрые  колосья,  нехоленые,  затерянные  в
сорняке,  глушившем  их  своим  буйным  ростом,  но  все  же  говорившие  о
плодородной  почве,  на  которой  при  других,  более  благоприятных
обстоятельствах  мог  бы  взойти  богатый  урожай.  Мне  думается,  мистер
Хитклиф не притеснял его физически; юноша, бесстрашный по натуре, не
искушал на подобные преследования: в нем не было и тени той боязливой
податливости, которая в человеке такого склада, как Хитклиф, пробуждала
бы желание давить  и угнетать. Свою  злую волю Хитклиф  направил на то,
чтобы  превратить  сына  Хиндли  в  грубое  животное:  мальчика  не  научили
грамоте; никогда не корили за дурные навыки, если только они не мешали
его  хозяину;  никогда  не  направляли  к  добру  и  ни  единым  словом  не
предостерегали  против  порока.  Слышала  я,  будто  развращению  юноши
много способствовал Джозеф: когда Гэртон был маленьким, старый слуга в
своем тупоумном пристрастии льстил ему и баловал его, потому что видел

в  нем  главу  старой  почтенной  семьи.  И  как  раньше  он  винил,  бывало,
Кэтрин и Хитклифа, тогда еще подростков, что они своим «непристойным
озорством»  выводят  хозяина  из  себя  и  принуждают  его  искать  утехи  в
пьянстве,  —  так  теперь  всю  вину  за  недостатки  Гэртона  он  возлагал  на
того, кто присвоил себе его имение. Когда мальчик божился, Джозеф его не
останавливал;  не  порицал  его  никогда,  как  бы  скверно  он  себя  ни  вел.
Старику,  видно,  доставляло  удовольствие  смотреть,  как  тот  идет  по
дурному  пути,  он  давал  калечить  мальчика,  оставляя  его  душу  на
погибель,  —  пускай,  думал  он,  Хитклиф  ответит  за  это;  кровь  Гэртона
падет на его голову. Джозефу эта мысль доставляла истинную радость. Он
научил  юношу  гордиться  своим  именем  и  происхождением,  и,  если  бы
смел,  он  воспитал  бы  в  нем  ненависть  к  новому  хозяину  Перевала.  Но
страх  его  перед  этим  хозяином  доходил  до  суеверного  ужаса;  и  чувства
свои  к  нему  он  не  выказывал  открыто,  позволяя  себе  только  пробурчать
какой-нибудь  намек  или  пригрозить  за  глаза  карой  небесной.  Не  могу
похвалиться,  чтобы  мне  был  хорошо  знаком  уклад  жизни  на  Грозовом
Перевале  в  те  дни,  —  рассказываю  понаслышке,  видела  я  немного.  В
деревне  судачили,  что  мистер  Хитклиф  —  скаред;  с  арендаторами  крут  и
прижимист. Но дом в женских руках снова приобрел свой прежний уютный
вид,  и  под  его  крышей  больше  не  разыгрывались  сцены  буйства,  как,
бывало,  при  Хиндли.  Хозяин  был  слишком  угрюм  и  не  искал  общения  с
людьми, ни с хорошими, ни с дурными. Таков он и сейчас.
Но  так  я  никогда  не  кончу  свой  рассказ.  Мисс  Кэти  отвергла
примирительную  жертву  в  виде  щенка-терьера  и  потребовала,  чтоб  ей
вернули ее собственных собак, Чарли и Феникса. Они приплелись, хромая
и  повесив  головы;  и  мы  двинулись  в  обратный  путь,  обе  сильно
расстроенные.  Я  не  могла  выпытать  у  моей  маленькой  госпожи,  как  она
провела  день.  Узнала  я  только,  что  целью  ее  паломничества,  как  я  и
предполагала, был Пенистон-Крэг и что она без приключений добралась до
Грозового  Перевала,  когда  из  ворот  случилось  выйти  Гэртону  со  сворой
собак,  которые  набросились  на  ее  «караван».  Произошла  яростная  битва
между  псами,  прежде  чем  владельцы  смогли  их  разнять.  Так  завязалось
знакомство. Кэтрин объяснила Гэртону, кто она такая и куда направляется,
попросила его указать дорогу и в конце концов уговорила проводить ее. Он
открыл ей тайны «Пещеры Эльфов» и двадцати других удивительных мест.
Но,  попав  в  немилость,  я  не  удостоилась  услышать  описание  всех  тех
интересных  вещей,  которые  увидела  паломница.  Все  же  я  поняла,  что
проводник  был  у  ней  в  чести,  пока  она  не  задела  его  самолюбия,
обратившись  к  нему  как  к  слуге,  и  пока  ключница  Хитклифа  не  задела

самолюбия  гостьи,  назвав  Гэртона  ее  двоюродным  братом.  А  потом  ее
задели  за  живое  его  грубости:  дома  она  была  для  всех  «любовь  моя»,
«дорогая  моя»,  и  «королева»,  и  «ангел»  —  и  вдруг  чужой  человек  посмел
так  возмутительно  оскорбить  ее!  Этого  она  не  могла  постичь;  и  я  с
большим  трудом  добилась  от  нее  обещания,  что  она  не  пойдет  со  своей
обидой  к  отцу.  Я  объяснила  ей,  как  претит  мистеру  Линтону  все,  что
связано с Грозовым Перевалом, и как он будет огорчен, если узнает, что она
там  побывала.  Но  я  напирала  больше  на  другое:  узнав,  что  я  пренебрегла
его  наказами,  мой  господин,  чего  доброго,  рассердится,  и  мне  тогда
придется  взять  расчет.  А  такая  мысль  была  для  Кэтрин  нестерпима;  она
дала  слово  и  держала  его,  пожалев  меня.  Все-таки  она  была  премилая
девочка!

19
Письмо с черной каймой известило нас о дне возвращения господина.
Изабелла  умерла,  и  мистер  Линтон  написал  мне,  прося  заказать  траур  для
его  дочери  и  приготовить  комнату  и  разные  удобства  для  юного
племянника. Кэтрин ошалела от радости, что скоро увидит отца; и в бурном
оптимизме  строила  догадки  о  неисчислимых  совершенствах  своего
«настоящего»  двоюродного  брата.  Наступил  тот  вечер,  когда  ожидался  их
приезд.  С  раннего  утра  она  хлопотала  по  устройству  своих  собственных
мелких дел; и вот, одетая в новое черное платье — бедная девочка, смерть
тетки  не  отяготила  ее  подлинным  чувством  горя!  —  она  назойливо
приставала ко мне, пока не уговорила выйти с ней-на прогулку — встречать
гостей.
—  Линтон  всего  на  полгода  моложе  меня,  —  болтала  она,
прохаживаясь  со  мной  по  мшистым  кочкам  в  тени  деревьев.  Как  будет
хорошо играть с таким товарищем! Тетя Изабелла прислала папе его локон,
очень красивый: волосы у него совсем льняные — светлее моих и такие же
тонкие. Этот локон хранится у меня в маленькой стеклянной шкатулочке, и
я часто думала, как было бы хорошо увидеться с тем, кому он принадлежал.
Ох, я так счастлива… И папа! милый, милый папа! Эллен, давай побежим!
ну — побежали!
Она убегала, и возвращалась, и опять убегала много раз, пока я своим
размеренным шагом дошла до ворот, и тогда она села на дерновую скамью
у  дорожки  и  старалась  терпеливо  ждать;  но  это  было  невозможно:  она  не
могла и минуты посидеть спокойно.
— Как они долго! — восклицала она. — Ах, я вижу пыль на дороге —
едут?  Нет!  Когда  же  они  будут  здесь?  Нельзя  ли  нам  пройти  еще  немного
вперед — на полмили, Эллен, — всего на полмили? Ну, скажи «да»! Вон до
тех берез у поворота!
Я упорно не соглашалась. И вот ожиданию пришел конец: показалась в
виду карета. Мисс Кэти вскрикнула и протянула руки, как только увидела в
оконце лицо отца. Он выскочил из кареты почти в таком же нетерпении, как
и  она;  и  прошло  немало  времени,  прежде  чем  они  нашли  возможным
подумать  о  ком-либо,  кроме  себя.  Пока  они  обменивались  ласками,  я
заглянула  в  карету,  чтобы  позаботиться  о  Линтоне.  Он  спал  в  углу,
закутанный в теплый плащ на меху, точно стояла зима. Бледный, хрупкий,
изнеженный мальчик, которого можно было бы принять за младшего брата

моего  господина,  так  он  был  на  него  похож.  Но  весь  его  вид  говорил  о
болезненной  привередливости,  какой  никогда  не  было  в  Эдгаре  Линтоне.
Тот  увидел,  что  я  смотрю  в  карету,  и,  замахав  руками,  попросил  меня
притворить  дверцу  и  не  тревожить  мальчика,  потому  что  поездка  его
утомила. Кэти очень хотелось заглянуть хоть одним глазком, но отец позвал
ее, и они вдвоем пошли, неторопливо, парком, а я побежала вперед отдать
распоряжения слугам.
—  Вот  что,  моя  дорогая,  —  сказал  мистер  Линтон,  обратившись  к
дочке,  когда  они  остановились  на  крыльце  у  парадного  хода.  —  Твой
двоюродный  брат  не  такой  сильный  и  веселый,  как  ты,  и  он,  не  забывай,
совсем недавно потерял мать. Так что не жди, что он сразу станет играть с
тобой и бегать. И не утомляй его лишними разговорами, дай ему покой хотя
бы на этот вечер. Хорошо?
— Да, да, папа, — ответила Кэтрин, — но я хочу посмотреть на него, а
он даже не выглянул.
Карета остановилась; спящий проснулся, и дядя вынес его на руках и
поставил на землю.
— Это, Линтон, твоя двоюродная сестра Кэти, — сказал он, соединяя
их маленькие ручки. — Она уже полюбила тебя, и ты, чтоб ее не огорчать,
постарайся сегодня не плакать. Приободрись — путешествие кончилось, и
от  тебя  теперь  ничего  не  требуется  —  можешь  отдыхать  и  забавляться  в
свое удовольствие.
— Ну так я лягу спать, — ответил мальчик, отстранившись от Кэтрин,
которая  кинулась  к  нему  здороваться.  И  поднес  пальцы  к  глазам,  чтобы
смахнуть навернувшиеся слезы.
— Ну, ну, будьте молодцом, — шепнула я и повела его в комнаты. — А
то и она расплачется, — смотрите, как она вас жалеет.
Не  знаю,  от  жалости  ли  к  нему,  но  у  его  двоюродной  сестры  стало
такое  же  печальное  лицо,  как  у  него,  и  она  подбежала  к  отцу.  Все  трое
вошли  в  дом  и  поднялись  в  библиотеку,  где  уже  подан  был  чай.  Я  сняла  с
Линтона  плащ  и  шапку  и  усадила  его  за  стол;  но  только  он  сел,  как  опять
захныкал. Мой господин спросил, в чем дело.
— Я не могу сидеть на стуле, — всхлипывал племянник.
—  Так  ляг  на  диван,  и  Эллен  подаст  тебе  чай,  —  терпеливо  ответил
дядя.
Он, я видела, изрядно натерпелся в дороге с капризным и болезненным
мальчиком. Линтон не спеша поплелся к дивану и лег. Кэти устроилась со
своею  чашкой  подле  него  на  скамеечке  для  ног.  Сперва  она  сидела  молча,
но долго так идти не могло; она решила сделать из двоюродного брата того

милого баловня, о каком мечтала; и она принялась гладить его по волосам,
и целовать в щечку, и поить его из своего блюдца, как маленького. Ему это
понравилось, потому что он и был все равно что малое дитя; он отер глаза и
улыбнулся слабой улыбкой.
—  Мальчик  отлично  у  нас  поправится,  —  сказал  мой  господин,
понаблюдав  за  ними  с  минуту.  —  Отлично,  если  только  мы  сможем
оставить его у себя, Эллен. В обществе сверстницы он сразу оживится. Ему
захочется набраться сил, и силы явятся.
«Да,  если  его  оставят  у  нас!»  —  рассуждала  я  про  себя,  и  горько  мне
стало  при  мысли  о  том,  как  мало  у  нас  на  это  надежды.  А  потом,
подумалось мне, как будет жить это хилое создание на Грозовом Перевале?
С такими наставниками и товарищами, как его отец и Гэртон?
Наши  сомнения  быстро  разрешились,  быстрее  даже,  чем  я  ожидала.
После  чая  я  отвела  детей  наверх,  посидела  возле  Линтона,  пока  он  не
заснул  (до  тех  пор  он  меня  ни  за  что  не  отпускал),  затем  сошла  вниз  и
стояла  в  передней  у  стола,  зажигая  ночник  для  мистера  Эдгара,  когда
прибежала из кухни девушка и сказала мне, что на крыльце ждет Джозеф,
слуга мистера Хитклифа, и хочет говорить с хозяином.
—  Я  сперва  спрошу,  что  ему  надо,  —  сказала  я,  порядком
испугавшись. — Как можно тревожить людей в такой поздний час! Да еще
когда  они  только  что  с  дальней  дороги…  Хозяин  едва  ли  станет  с  ним
сейчас разговаривать.
Джозеф, пока я говорила эти слова, прошел через всю кухню и теперь
стоял предо мною в передней. Одетый по-воскресному, в полном параде, с
самым  своим  кислым  ханжеским  лицом,  держа  в  одной  руке  шляпу,  в
другой палку, он обстоятельно вытирал о коврик башмаки.
—  Добрый  вечер,  Джозеф,  —  сказала  я  холодно.  —  Какое  дело
пригнало вас сюда ночью?
—  Мне  надо  бы  поговорить  с  мистером  Линтоном,  —  ответил  он,
пренебрежительно отстраняя меня.
— Мистер Линтон ложится спать. Сейчас, я уверена, он не станет вас
слушать,  если  вы  к  нему  не  с  очень  важным  сообщением,  —  продолжала
я. — Сели бы лучше здесь да изложили мне свое дело.
—  Которая  тут  его  комната?  —  настаивал  тот  на  своем,  озирая  ряд
закрытых дверей.
Видя, что он не склонен принять мое посредничество, я, хоть и крайне
неохотно,  поднялась  в  библиотеку  и,  доложив  о  несвоевременном
посетителе,  посоветовала  отослать  его  до  завтра.  Но  мистер  Линтон  не
успел уполномочить меня на это, так как Джозеф, шедший за мною следом,

ввалился в комнату, бесцеремонно уселся у дальнего конца стола, положил
обе  ладони  на  набалдашник  своей  палки  и  заговорил  в  повышенном  тоне,
словно предвидя протест:
— Хитклиф прислал меня за своим пареньком и наказал мне без него
не возвращаться.
Эдгар  Линтон  молчал  с  минуту;  его  лицо  омрачилось  печалью.  Он  и
без  того  жалел  мальчика,  но,  памятуя  опасения  и  надежды  Изабеллы  и  ее
страстную  тревогу  за  сына,  которого  она  вверила  его  заботам,  он  тем
сильнее огорчился необходимостью отдать племянника отцу и ломал голову
над  тем,  как  бы  этого  избежать.  Но  ничего  не  мог  изобрести:  если  он
выкажет  желание  оставить  мальчика  у  себя,  Хитклиф  тем  крепче  упрется
на  своем;  ничего  не  оставалось,  как  только  подчиниться.  Однако  мой
господин не пожелал среди ночи поднимать племянника с постели.
— Скажите мистеру Хитклифу, — ответил он спокойно, — что его сын
придет на Грозовой Перевал завтра. Его уже уложили спать, и он слишком
устал, чтобы пройти сейчас такой путь. Вы можете также сказать ему, что
мать Линтона хотела оставить его под моей опекой и в настоящее время его
здоровье очень ненадежно.
—  Не-ет!  —  сказал  Джозеф,  стукнув  дубинкой  об  пол  и  напуская  на
себя  авторитетный  вид.  —  Не-ет!  Это  для  нас  ничего  не  значит!  Хитклиф
не станет считаться ни с его матерью, ни с вами. Он требует своего сына, и
я должен его забрать — вот и весь сказ!
—  Сегодня  вы  его  не  заберете!  —  твердо  ответил  Линтон.  —  Сейчас
же уходите. И передайте вашему хозяину мой ответ. Эллен, проводите его с
лестницы. Ступайте…
Он  подхватил  негодующего  старика  под  руку,  выпроводил  его  из
комнаты и запер дверь.
— Куда как хорошо! — кричал Джозеф, медленно удаляясь. — Завтра
он придет сам, и тогда выгоняйте его, если посмеете!

20
Опасаясь,  как  бы  Хитклиф  не  исполнил  свою  угрозу,  мистер  Линтон
поручил мне с утра отправить мальчика к отцу на лошадке мисс Кэтрин.
— И так как впредь, — сказал он, — нам не придется оказывать на его
судьбу никакого влияния, ни доброго, ни дурного, не говорите моей дочери,
куда  он  уехал.  Отныне  она  не  может  общаться  с  ним;  а  чтоб  она  не
волновалась и не рвалась навестить Перевал, лучше ей и не знать, что брат
живет поблизости. Скажите ей только, что его отец неожиданно прислал за
ним и мальчику пришлось от нас уехать.
Линтону  не  хотелось  вставать,  когда  его  разбудили  в  пять  утра,  и  он
удивился,  услыхав,  что  нужно  опять  собираться  в  путь.  Но  чтоб  утешить
его,  я  объяснила,  что  ему  предстоит  провести  некоторое  время  со  своим
отцом,  мистером  Хитклифом,  которому  так  не  терпится  скорее  увидеть
сына,  что  он  не  пожелал  отложить  это  удовольствие  до  тех  пор,  когда  тот
хорошенько отдохнет с дороги.
— С отцом? — смутился мальчик. — Мама никогда не говорила, что у
меня есть отец. Где он живет? Я лучше останусь у дяди.
—  Он  живет  неподалеку  от  Мызы,  —  ответила  я,  —  сразу  за  теми
холмами.  Расстояние  тут  небольшое,  когда  вы  окрепнете,  вы  сможете
приходить  сюда  пешком.  И  вы  должны  радоваться,  что  едете  домой  и
увидите отца. Старайтесь его полюбить, как вы любили вашу мать, тогда и
он вас полюбит.
—  Но  почему  я  о  нем  не  слышал  раньше?  —  спросил  Линтон.  —
Почему они с мамой не жили вместе, как живут другие?
—  Дела  задерживали  его  на  севере,  —  ответила  я,  —  а  вашей  матери
по слабости здоровья нужно было жить на юге.
—  Но  почему  мама  не  рассказывала  мне  о  нем?  —  настаивал
мальчик. — Она часто говорила о дяде, и я давно привык его любить. Как
мне любить папу? Я его не знаю.
— Эх, все дети любят своих родителей, — сказала я. — Может быть,
ваша мать боялась, что вы станете проситься к нему, если она будет часто о
нем  говорить.  Но  вставайте  живей:  проехаться  спозаранку  верхом  в  такое
прекрасное утро куда приятней, чем поспать лишний часок.
— И она с нами поедет? — спросил он. — Та девочка, которую я видел
вчера?
— Сегодня нет, — ответила я.

— А дядя? — продолжал он.
— Нет. Вам придется поехать со мной, — сказала я.
Линтон опять откинулся на подушку и в раздумье насупил брови.
— Я не поеду без дяди, — объявил он наконец. — Почем я знаю, куда
вы надумали меня отвезти?
Я уговаривала, пеняла ему, что это дурно с его стороны не радоваться
встрече  с  отцом.  Но  он  упрямо  не  желал  одеваться,  и  мне  пришлось
призвать на помощь моего господина, чтоб выманить Линтона из кровати.
Наконец  бедный  мальчик  встал  после  лживых  наших  уверений,  что  его
отсылают  ненадолго,  что  мистер  Эдгар  и  Кэти  будут  навещать  его  —  и
разных  других  посулов,  таких  же  вздорных,  которые  я  измышляла  и
повторяла  ему  потом  всю  дорогу.  Чистый  воздух  и  запах  вереска,  яркое
солнце и резвый бег Минни вскоре развеселили его. Он стал расспрашивать
о  своем  новом  доме  и  его  обитателях  все  с  большим  любопытством  и
живостью.
—  Грозовой  Перевал  такое  же  приятное  место,  как  Скворцы?  —
спросил  он  и  оглянулся  в  последний  раз  на  долину,  откуда  поднимался
легкий туман и кудрявым облаком стелился по синему краю неба.
—  Дом  не  утопает  в  зелени,  как  наш,  —  ответила  я,  —  и  не  такой
большой,  но  оттуда  открывается  прекрасный  вид  на  всю  округу.  И  воздух
там  здоровее  для  вас  —  чище  и  суше.  Здание,  пожалуй,  покажется  вам
поначалу старым и мрачным, но это почтенный дом: второй после Мызы в
этих местах. И вы с удовольствием будете гулять по полям. Гэртон Эрншо
—  он  тоже  двоюродный  брат  мисс  Кэти,  а  значит,  и  вам  сродни  —  будет
водить  вас  по  самым  чудесным  местам.  В  хорошую  погоду  вам  можно
будет  взять  книгу  и  заниматься  где-нибудь  под  деревьями.  И  время  от
времени  ваш  дядя  будет  брать  вас  с  собой  на  прогулку:  он  часто  ходит  в
горы.
—  А  каков  из  себя  мой  отец?  —  спросил  он.  —  Такой  же  молодой  и
красивый, как дядя?
— Такой же молодой, — сказала я, — но глаза и волосы у него черные;
он более суров на вид, выше ростом и плотнее. Поначалу он, может быть,
не  покажется  вам  таким  добрым  и  любезным,  потому  что  он  другого
склада.  Все  же  я  вам  советую,  будьте  с  ним  искренни  и  сердечны,  и  он,
конечно, станет любить вас, как ни один дядя на свете. Ведь вы его родной
сын.
—  Черные  глаза  и  волосы!  —  повторил  раздумчиво  Линтон.  —  Я  не
могу себе его представить. Значит, я не похож на него, нет?
—  Не  очень,  —  ответила  я.  «Ни  капельки!»  —  подумала  я,  глядя  с

сожалением на слишком белую кожу и тонкий стан моего спутника, на его
большие  томные  глаза  —  глаза  его  матери,  с  той  лишь  разницей,  что  не
было в них искристого огня, если только они не загорались вдруг обидой.
— Как странно, что он никогда не приезжал навестить меня и маму! —
пробормотал  Линтон.  —  Он  видел  меня  когда-нибудь?  Если  да,  то,  верно,
совсем маленьким. Я его не помню.
—  Что  ж  вы  хотите,  мистер  Линтон,  —  сказала  я,  —  триста  миль  —
это  большое  расстояние.  А  десять  лет  не  кажутся  взрослому  таким
длинным  сроком,  как  вам.  Возможно,  мистер  Хитклиф  из  лета  в  лето
собирался  съездить  к  вам,  но  все  не  представлялось  удобного  случая,  а
теперь  уж  поздно.  Не  докучайте  ему  вопросами  об  этом  предмете:  только
расстроите его понапрасну.
Мальчик  ушел  в  свои  мысли  и  молчал  до  конца  пути,  пока  мы  не
остановились перед воротами сада. Я следила за его лицом, чтобы уловить,
какое будет впечатление. Он важно и внимательно оглядел лепной фронтон
и  частые  переплеты  окон,  редкие  кусты  крыжовника,  искривленные  елки,
потом покачал головой: втайне он не одобрил наружный вид своего нового
жилища.  Но  у  него  хватило  рассудительности  повременить  с  осуждением:
еще могло вознаградить то, что его ждало в самом доме. Он не успел сойти
с седла, как я уже пошла и открыла дверь. Был седьмой час; в доме только
что  позавтракали,  ключница  убирала  со  стола.  Джозеф  стоял  возле  кресла
своего  хозяина  и  рассказывал  что-то  про  хромую  лошадь,  а  Гэртон
собирался на покос.
—  Здравствуй,  Нел!  —  сказал  мистер  Хитклиф,  увидев  меня.  —  Я
боялся,  что  мне  придется  самому  идти  за  своею  собственностью.  Ты  ее
доставила, да? Посмотрим, можно ли сделать из нее что-нибудь толковое.
Он  встал  и  подошел  к  дверям;  Гэртон  и  Джозеф  остановились  за  его
спиной,  разинув  рты.  Бедный  Линтон  испуганно  переводил  глаза  с  одного
на другого.
—  Ясное  дело!  —  сказал  Джозеф,  с  важным  видом  рассматривая
мальчика. — Вас надули, хозяин: это девчонка!
Хитклиф,  смерив  сына  таким  взглядом,  что  того  охватила  оторопь,
презрительно рассмеялся.
—  Бог  ты  мой,  какая  красота!  Какое  прелестное  милое  создание!  —
воскликнул  он.  —  Его,  верно,  вскормили  на  слизняках  и  кислом  молоке,
Нелли? Ох, пропади моя душа! Он еще хуже, чем я ожидал, а я, видит черт,
не из оптимистов!
Я  попросила  дрожавшего  и  ошеломленного  мальчика  спрыгнуть  с
седла  и  войти.  Он  не  совсем  понял,  что  означали  слова  отца  и  к  нему  ли

они  относились.  Да  он  и  не  был  еще  вполне  уверен,  что  угрюмый
насмехающийся незнакомец — его отец. Но он в трепете прижался ко мне,
а  когда  мистер  Хитклиф  снова  сел  и  сказал  ему:  «Поди  сюда!»  —  он
уткнулся лицом в мое плечо и заплакал.
— Ну, ну, нечего! — сказал Хитклиф и, протянув руку, грубо приволок
его к себе, зажал между колен и поднял ему голову за подбородок. — Что за
чушь! Мы не собираемся обижать тебя, Линтон, — ведь так тебя зовут? Ты
сын своей матери, весь в нее! Где же в тебе хоть что-то от меня, пискливый
цыпленок?
Он снял с мальчика шапку и откинул с его лба густые льняные кудри,
ощупал его тонкие руки от плеча до кисти, маленькие пальчики; и Линтон,
пока  шел  этот  осмотр,  перестал  плакать  и  поднял  большие  синие  глаза,
чтоб самому разглядеть того, кто его разглядывал.
— Ты меня знаешь? — спросил Хитклиф, убедившись, что все члены
этого тела одинаково хрупки и слабы.
— Нет, — сказал Линтон с бессмысленным страхом в глазах.
— Но ты, конечно, слышал обо мне?
— Нет, — повторил он.
—  Нет?  Какой  стыд,  что  мать  не  внушила  своему  сыну  уважения  к
отцу!  Так  я  скажу  тебе:  ты  мой  сын,  а  твоя  мать  —  бесстыжая  дрянь,  раз
она оставляла тебя в неведении о том, какой у тебя отец. Нечего ежиться и
краснеть!  Хоть  это  кое-чего  и  стоит  —  видеть,  что  кровь  у  тебя  не  белая.
Будь  хорошим  парнем,  и  тебе  со  мной  будет  неплохо.  Нелли,  если  ты
устала,  можешь  посидеть;  если  нет,  ступай  домой.  Я  понимаю,  ты
собираешься  дать  на  Мызе  полный  отчет  обо  всем,  что  ты  слышала  и
видела у нас. Но пока ты тут мешкаешь, дело улажено не будет.
—  Хорошо,  —  ответила  я.  —  Надеюсь,  вы  будете  добры  к  мальчику,
мистер  Хитклиф,  или  он  недолго  пробудет  с  вами.  Не  забывайте,  он  у  вас
единственное родное существо на свете — другой родни, если и есть она у
вас, вы никогда не узнаете.
—  Я  буду  к  нему  очень  добр,  не  бойтесь,  —  сказал  он  со  смехом.  —
Только  уж  пусть  никто  другой  не  будет  к  нему  добр:  я  ревнив  и  хочу
всецело властвовать над  его чувствами. А  чтобы он сразу  же ощутил мою
доброту, Джозеф, принеси мальчику чего-нибудь на завтрак. Гэртон, чертов
теленок,  марш  на  работу!  Да,  Нел,  —  добавил  он,  когда  те  удалились,  —
мой  сын  —  будущий  хозяин  вашей  Мызы,  и  я  не  хочу,  чтоб  он  помер
раньше,  чем  я  закреплю  за  собой  право  наследства.  К  тому  же  он  мой:  я
хочу  торжествовать,  увидев  моего  отпрыска  законным  владельцем  их
поместий.  Их  дети  будут  наниматься  к  моему  сыну  обрабатывать  за

поденную  плату  землю  своих  отцов.  Вот  единственное  побуждение,  из-за
которого  я  готов  терпеть  около  себя  этого  щенка;  я  его  презираю  за  то,
каков  он  есть,  и  ненавижу  его  за  те  воспоминания,  которые  он  оживляет!
Побуждение  единственное,  но  достаточное;  мальчишке  у  меня  ничего  не
грозит,  и  уход  за  ним  будет  такой  же  заботливый,  каким  твой  господин
окружил  свою  дочь.  У  меня  приготовлена  комната  наверху,  обставленная
для него в наилучшем вкусе. И я нанял преподавателя ходить сюда три раза
в неделю за двадцать миль, учить мальчишку всему, чему он только захочет
учиться.  Гэртону  я  приказал  слушаться  его.  В  самом  деле,  я  все  наладил,
имея в виду  сделать из него  джентльмена, человека, стоящего  выше тех, с
кем он должен будет общаться. Но я сожалею, что он так мало заслуживает
моих  стараний.  Если  я  ждал  чего-то  от  судьбы,  то  лишь  одного:  найти  в
своем  сыне  достойный  предмет  для  гордости,  —  а  этот  жалкий  плакса  с
лицом, точно сыворотка, горько меня разочаровал.
Он еще не договорил, когда вернулся Джозеф с миской овсяной каши
на молоке и поставил ее перед Линтоном, который брезгливо заерзал, глядя
на простое деревенское блюдо, и заявил, что не может этого есть. Я видела,
что  старый  слуга  в  большой  мере  разделяет  презрение  своего  хозяина  к
ребенку,  хоть  и  вынужден  хоронить  свои  чувства  в  душе,  потому  что
Хитклиф требовал от подчиненных почтения к своему сыну.
—  Не  можете  этого  есть?  —  повторил  он,  глядя  Линтону  в  лицо  и
понизив  голос  до  шепота  из  страха,  что  его  подслушают.  —  Но  мастер
Гэртон,  когда  был  маленьким,  не  ел  ничего  другого,  а  что  тоже  было  для
него, то, мне думается, тоже и для вас!
—  Я  не  стану  этого  есть!  —  возразил  с  раздражением  Линтон.  —
Уберите.
Джозеф в негодовании схватил миску и принес ее нам.
—  Что  же  это,  скажете,  тухлое,  что  ли?  —  спросил  он,  ткнув  миску
Хитклифу под нос.
— Почему тухлое? — сказал Хитклиф.
— Да вот, — ответил Джозеф, — наш неженка говорит, что не может
этого есть. Все, скажу я, идет, как по писаному! Его мать была такая же —
мы все были, поди, слишком грязны, чтобы сеять пшеницу на хлеб для нее.
—  Не  упоминай  при  мне  о  его  матери,  —  сказал  сердито  хозяин.  —
Дай  ему  что-нибудь  такое,  что  он  может  есть,  вот  и  все.  Чем  его  обычно
кормили, Нел?
Я  посоветовала  напоить  мальчика  кипяченым  молоком  или  чаем,  и
ключнице велено было приготовить что нужно. Вот и хорошо, раздумывала
я,  эгоизм  отца,  пожалуй,  пойдет  сыну  на  пользу.  Хитклиф  видит,  что

мальчик  хрупкого  сложения,  значит,  надобно  обращаться  с  ним  сносно.
Мистер  Эдгар  успокоится,  когда  я  ему  сообщу,  какой  поворот  приняла
прихоть Хитклифа. И, не найдя предлога оставаться дольше, я потихоньку
ушла,  покуда  Линтон  был  занят  тем,  что  боязливо  отклонял  дружелюбное
заигрывание  одной  из  овчарок.  Но  он  слишком  был  настороже,  и  мне  не
удалось  обмануть  его:  едва  притворив  за  собою  дверь,  я  услышала
всхлипывание и отчаянный, настойчивый крик:
— Не уходите от меня! Я тут не останусь! Не останусь!
Затем  поднялась  и  упала  задвижка:  Линтону  не  дали  убежать.  Я
вскочила на Минни и пустила ее рысцой. На этом кончилась моя недолгая
опека.

21
Трудно пришлось нам в тот день с маленькой Кэти: она встала веселая
в  жажде  увидеть  братца  и  встретила  весть  о  его  отъезде  такими  жаркими
слезами и жалобами, что Эдгар должен был сам успокоить ее, подтвердив,
что  мальчик  скоро  вернется.  Он,  однако,  добавил:  «…если  мне  удастся
забрать  его»,  а  на  это  не  было  надежды.  Обещание  слабо  ее  утешило,  но
время  оказалось  сильней.  И  хотя  она,  бывало,  нет-нет,  а  спросит  у  отца,
когда  же  приедет  Линтон,  —  прежде  чем  девочка  снова  увиделась  с  ним,
его черты настолько потускнели в ее памяти, что она его не узнала.
Когда  мне  случалось  встретиться  в  Гиммертоне  с  ключницей  мистера
Хитклифа,  я  спрашивала  всякий  раз,  как  поживает  их  молодой  господин,
потому что юный Линтон жил почти таким же затворником, как и Кэтрин, и
его никогда никто не видел. Со слов ключницы я знала, что он по-прежнему
слаб  здоровьем  и  в  тягость  всем  домашним.  Она  говорила,  что  мистер
Хитклиф относится к нему, как видно, все так же неприязненно — и даже
хуже, хоть и старается это скрывать; даже звук его голоса ему противен, и
он  просто  не  может  просидеть  в  одной  комнате  с  сыном  несколько  минут
кряду.  Разговаривают  они  друг  с  другом  редко:  Линтон  учит  уроки  и
проводит вечера в маленькой комнате, которая называется у них гостиной; а
то лежит весь день в постели, потому что он постоянно простуживается —
вечно у него насморк, и кашель, и недомогание, и всяческие боли.
— Сроду я не видела никого трусливей его, — добавила женщина. —
И  никого,  кто  бы  так  заботился  о  себе  самом.  Если  я  чуть  подольше
вечером оставлю открытым окно, он уж тут как тут: ох, ночной воздух его
убьет!  И  среди  лета  —  нужно,  не  нужно  —  разводи  ему  огонь;  Джозеф
трубку закурит, так это отрава. И подавай ему сласти, и лакомства, и молока
—  молока  без  конца,  —  а  до  нас  ему  и  дела  нет,  чем  пробавляемся  мы
зимой.  Закутается  в  меховой  плащ,  сядет  в  свое  кресло  у  камина,  и  грей
ему  весь  день  на  углях  чай  с  гренками  или  что-нибудь  другое,  что  он
любит; а если Гэртон сжалится и придет поразвлечь его — Гэртон, хоть и
груб,  да  сердцем  не  злобен,  —  то  уж,  будьте  уверены,  разойдутся  они  на
том, что один заругается, а другой заплачет. Я думаю, не будь ему Линтон
сыном,  хозяин  был  бы  очень  рад,  если  б  Гэртон  избил  бездельника  до
полусмерти; уж он, наверно, не стерпел бы и выставил его за порог, знай он
хоть  наполовину,  как  этот  Линтон  нянчится  со  своей  особой.  Но  хозяину
такое  искушение  не  грозит:  сам  он  никогда  не  заходит  в  гостиную,  а  если

Линтон  начинает  при  нем  свои  штучки  в  доме,  он  тут  же  отсылает
мальчишку наверх.
По  этим  рассказам  я  угадывала,  что  мистер  Хитклиф,  не  находя  ни  в
ком  сочувствия,  сделался  неприятным  и  эгоистичным,  если  только  не  был
он  таким  спервоначалу.  И  мой  интерес  к  нему,  естественно,  ослабел,  хотя
во мне еще не заглохла обида, что мы потеряли его, и сожаление, что его не
оставили  у  нас.  Мистер  Эдгар  поощрял  меня  в  моих  стараниях  побольше
разузнать о мальчике. По-моему, он много думал о племяннике и готов был
пойти  на  некоторый  риск,  чтоб  увидеть  его.  Однажды  он  попросил  меня
справиться  у  ключницы,  ходит  ли  когда-нибудь  Линтон  в  деревню.  Та
ответила, что он только два раза ездил туда верхом, в сопровождении отца;
и оба раза он потом кис три или четыре дня, уверяя, что поездка слишком
его  утомила.  Эта  ключница  ушла  от  них,  если  память  мне  не  изменяет,
через  два  года  после  появления  в  доме  маленького  Линтона;  ее  сменила
другая, с которой я тогда не была знакома. Она живет у них до сих пор.
Дни шли на Мызе своей прежней отрадной чередой, пока мисс Кэти не
исполнилось  шестнадцать  лет.  В  день  ее  рождения  мы  никогда  не
устраивали  никаких  увеселений,  потому  что  он  совпадал  с  годовщиной
смерти моей госпожи. Мистер Эдгар неизменно проводил этот день один в
библиотеке, а когда смеркалось, выходил пройтись и шел на Гиммертонское
кладбище,  где  нередко  просиживал  за  полночь,  так  что  Кэтрин
предоставляли  самой  искать  развлечений.  В  тот  год  на  двадцатое  марта
выдался  погожий  весенний  день,  и  когда  Эдгар  ушел,  молодая  госпожа
спустилась  ко  мне,  одетая  для  прогулки,  и  попросила  пройтись  с  нею
немного по полям: отец позволяет с условием, что мы далеко не забредем и
вернемся через час.
—  Так  что  поторопись,  Эллен!  —  закричала  она.  —  Знаешь,  куда  мы
пойдем? Туда, где устроилась колония тетеревов: я хочу посмотреть, свили
они уже гнезда или нет.
— Но это ж, верно, очень далеко, — возразила я, — они не вьют своих
гнезд на краю поля.
—  Да  нет  же,  —  сказала  она,  —  мы  с  папой  ходили  туда,  это  совсем
близко.
Я  надела  шляпку  и  пошла  не  раздумывая.  Кэти  убегала  вперед  и
возвращалась ко мне, и опять убегала, как молоденькая борзая; и сперва я с
большим  удовольствием  прислушивалась  к  пению  жаворонков,  то
близкому,  то  далекому,  и  любовалась  мягким  и  теплым  светом  вечернего
солнца. Я смотрела на нее, на мою баловницу и прелесть мою, на золотые
кольца  ее  кудрей,  развевавшиеся  у  нее  за  спиной,  на  ее  румяную  щечку,

нежную  и  чистую  в  своем  цвету,  точно  дикая  роза,  и  на  ее  глаза,
лучившиеся  безоблачной  радостью.  Она  была  в  те  дни  счастливым
созданием и просто ангелом. Жаль, что она не могла довольствоваться этим
счастьем.
— Но где же ваши тетерева, мисс Кэти? — спрашивала я. — Уж пора
бы нам дойди до них: ограда парка далеко позади.
А у нее все один ответ:
—  Немного  подальше  —  совсем  немного,  Эллен!  Вот  взойдем  на  тот
пригорок,  пересечем  ложок,  и  пока  ты  будешь  выбираться  из  него,  я  уже
подниму птиц.
Но  мы  не  раз  взобрались  на  пригорок,  пересекли  не  один  ложок,  и  я
наконец начала уставать и говорила ей, что пора остановиться и повернуть
назад. Я ей кричала, потому что она сильно обогнала меня; она не слышала
или не обращала внимания и по-прежнему неслась вперед и вперед, и мне
приходилось  поневоле  следовать  за  ней.  Наконец  она  нырнула  куда-то  в
овраг;  а  когда  я  опять  ее  увидела,  она  была  уже  ближе  к  Грозовому
Перевалу,  чем  к  собственному  дому.  Я  увидела,  как  два  человека
остановили  ее,  и  сердце  мне  подсказало,  что  один  из  них  сам  мистер
Хитклиф.
Кэти  поймали  с  поличным  на  разорении  тетеревиных  гнезд  или,  во
всяком  случае,  на  их  выискивании.  Земля  на  Перевале  принадлежала
Хитклифу, и теперь он отчитывал браконьера.
—  Я  не  разорила  ни  одного  гнезда,  я  даже  ни  одного  не  нашла,  —
оправдывалась девочка, когда я доплелась до них, и в подтверждение своих
слов  она  раскрыла  ладони.  —  Я  и  не  думала  ничего  брать.  Но  папа  мне
говорил, что здесь их множество, и я хотела взглянуть на яички.
Улыбнувшись  мне  улыбкой,  показавшей,  что  он  понял,  с  кем
встретился — и, значит, благосклонности не жди, — Хитклиф спросил, кто
такой ее папа.
—  Мистер  Линтон  из  Мызы  Скворцов,  —  ответила  она.  —  Я  так  и
подумала, что вы не знаете, кто я, а то бы вы со мной так не говорили.
—  Вы,  как  видно,  полагаете,  что  ваш  папа  пользуется  большим
уважением и почетом? — сказал он насмешливо.
—  А  вы  кто  такой?  —  спросила  Кэтрин,  с  любопытством  глядя  на
него. — Этого человека я уже раз видела. Он ваш сын?
Она  кивнула  на  его  спутника,  на  Гэртона,  который  нисколько  не
выиграл, став на два года старше, — только возмужал и казался еще более
сильным и громоздким; он остался таким же неуклюжим, как и был.
—  Мисс  Кэти,  —  перебила  я,  —  мы  и  так  уже  гуляем  не  час,  а  три.

Нам в самом деле пора повернуть назад.
—  Нет,  этот  человек  мне  не  сын,  —  ответил  Хитклиф,  отстраняя
меня.  —  Но  сын  у  меня  есть,  и  его  вы  тоже  видели.  И  хотя  ваша  няня
спешит,  ей,  как  и  вам,  не  помешало  бы,  я  думаю,  немного  отдохнуть.
Может быть, вы обогнете этот холмик и зайдете в мой дом? Передохнув, вы
быстрее доберетесь до дому. Вам окажут у нас радушный прием.
Я  шепнула  Кэтрин,  что  она  ни  в  коем  случае  не  должна  принимать
приглашение, — об этом не может быть и речи.
— Почему? — спросила она громко. — Я набегалась и устала, а трава
в росе, на землю не сядешь. Зайдем, Эллен. К тому же он говорит, будто я
виделась  где-то  с  его  сыном.  Он,  я  думаю,  ошибается,  но  я  догадываюсь,
где  они  живут:  на  той  ферме,  куда  я  однажды  заходила,  возвращаясь  с
Пенистон-Крэга. Правда?
—  Правда.  Ладно,  Нелли,  помолчи,  ей  невредно  заглянуть  к  нам.
Гэртон, ступай с девочкой вперед. А мы с тобой сзади, Нелли.
—  Нет,  в  такое  место  она  не  пойдет!  —  закричала  я,  силясь
высвободить свою руку, которую он крепко сжал. Но Кэти, быстро обежав
скалу,  была  уже  почти  у  самых  ворот.  Назначенный  ей  спутник  не  стал  ее
провожать: он свернул по тропинке в сторону и скрылся.
—  Мистер  Хитклиф,  это  очень  дурно,  —  настаивала  я,  —  вы  сами
знаете, что затеяли недоброе. Да еще она увидит там Линтона и, как только
придет домой, расскажет все отцу; и вина падет на меня.
— А я и хочу, чтоб она увидела Линтона, — ответил он. — Последние
дни он выглядит лучше: не часто бывает, что его можно показать людям. И
мы ее уговорим хранить все в тайне. Что же тут плохого?
—  Плохо  то,  что  ее  отец  возненавидит  меня,  когда  узнает,  что  я
позволила  ей  переступить  ваш  порог;  и  я  убеждена,  что  вы  ее  толкаете  на
это с дурною целью, — ответила я.
—  Цель  у  меня  самая  честная.  Могу  открыть,  в  чем  заключается  мой
замысел,  —  сказал  он.  —  В  том,  чтобы  молодые  люди  влюбились  друг  в
друга  и  поженились.  Я  поступаю  великодушно  в  отношении  вашего
господина:  его  девчонке  не  на  что  надеяться,  а,  последовав  моим
пожеланиям, она сразу будет обеспечена — как сонаследница Линтона.
—  Если  Линтон  умрет,  —  возразила  я,  —  а  его  здоровье  очень
ненадежно, — наследницей станет Кэтрин.
—  Нет,  не  станет,  —  сказал  он.  —  В  завещании  нет  оговорки  на  этот
случай:  владения  сына  перейдут  ко  мне.  Но  во  избежание  тяжбы  я  желаю
их союза и решил его осуществить.
—  А  я  решила,  что  она  больше  никогда  не  приблизится  со  мною  к

вашему дому, — возразила я, когда мы подходили к воротам, где мисс Кэти
поджидала нас.
Хитклиф попросил меня успокоиться и, пройдя впереди нас по аллее,
поспешил  отворить  дверь.  Моя  молодая  госпожа  все  поглядывала  на  него,
словно  никак  не  могла  понять,  что  ей  думать  о  нем.  Но  сейчас  он
улыбнулся, встретив ее взгляд, и, когда обратился к ней, его голос зазвучал
мягче,  а  я  по  дурости  своей  вообразила,  что,  может  быть,  память  о  ее
матери  обезоружит  его  и  не  позволит  ему  причинить  девочке  зло!  Линтон
стоял  у  очага.  Он  только  что  вернулся  с  прогулки  по  полям;  на  голове  его
была  шляпа,  и  он  кричал  Джозефу,  чтобы  тот  принес  ему  сухие  башмаки.
Он  был  высок  для  своего  возраста  —  ведь  ему  только  еще  шел
шестнадцатый  год.  Черты  его  лица  были  хороши,  а  глаза  и  румянец  ярче,
чем они запомнились мне, хотя это был лишь временный блеск, вызванный
весенним солнцем и целебным воздухом.
—  Ну,  кто  это?  —  спросил  мистер  Хитклиф,  обратившись  к  Кэти.  —
Узнаете?
—  Ваш  сын?  —  сказала  она  недоверчиво,  переводя  глаза  с  одного  на
другого.
—  Да,  —  отвечал  он,  —  но  разве  вы  в  первый  раз  видите  его?  А  ну,
припомните!  Короткая  же  у  вас  память.  Линтон,  ты  не  узнаешь  свою
двоюродную  сестру,  из-за  которой,  помнишь,  ты  так  нам  всем  докучал,
потому что хотел с ней увидеться?
—  Как,  Линтон!  —  вскричала  Кэти,  зажегшись  при  этом  имени
радостным удивлением. — Это маленький Линтон? Он выше меня! Так вы
— Линтон?
Юноша  подошел  и  представился;  она  горячо  расцеловала  его,  и  они
смотрели  друг  на  друга,  изумляясь  перемене,  которую  время  произвело  в
каждом  из  них.  Кэтрин  достигла  своего  полного  роста;  она  была
полненькая, и в то же время стройная, и упругая, как сталь, — так и пышет
жизнью и здоровьем. Внешность и движения Линтона были томны и вялы,
а  телом  он  был  необычайно  худ;  но  природная  грация  смягчала  эти
недостатки  и  делала  его  довольно  приятным.  Излив  на  него  свои  бурные
детские  ласки,  его  двоюродная  сестра  подошла  к  мистеру  Хитклифу,
который  медлил  в  дверях,  деля  свое  внимание  между  происходящим  в
комнате  и  тем,  что  лежало  за  ее  пределами;  верней,  он  притворялся,  что
наблюдает больше за последним, а на деле был занят только первым.
—  Значит,  вы  мой  дядя!  —  вскричала  она  и  бросилась  обнимать  и
его.  —  Я  сразу  подумала,  что  вы  мне  нравитесь,  хоть  вы  сперва  и
рассердились на меня. Почему вы не заходите с Линтоном на Мызу? Жить

все эти годы по соседству и ни разу нас не навестить — это даже странно:
почему вы так?
—  Одно  время,  до  вашего  рождения,  я  бывал  там  слишком  часто,  —
ответил  он.  —  Однако…  черт  возьми!  Если  вам  некуда  девать  поцелуи,
подарите их Линтону: дарить их мне — значит тратить впустую.
—  Гадкая  Эллен!  —  воскликнула  Кэтрин,  подлетев  затем  ко  мне  и
осыпая меня щедрыми ласками. — Злая Эллен! Удерживать меня, чтоб я не
зашла!  Но  теперь  я  буду  ходить  на  эту  прогулку  каждое  утро  —  можно,
дядя? А как-нибудь приведу и папу. Вы будете рады нам?
—  Конечно!  —  ответил  дядя,  плохо  скрыв  гримасу,  которую  вызвала
на  его  лице  мысль  о  двух  донельзя  противных  ему  гостях.  —  Но
постойте,  —  продолжал  он,  повернувшись  к  юной  леди.  —  Я,  знаете,
подумал  и  считаю,  что  лучше  сказать  вам  это  прямо.  Мистер  Линтон
предубежден  против  меня:  была  в  нашей  жизни  пора,  когда  мы  с  ним
жестоко рассорились — не христиански жестоко, — и если вы признаетесь
ему,  что  заходили  сюда,  он  раз  и  навсегда  запретит  вам  нас  навещать.  Так
что вы не должны упоминать об этом, если только у вас есть хоть малейшее
желание встречаться и впредь с вашим двоюродным братом. Заходите, если
вам угодно, но не рассказывайте отцу.
— Почему вы поссорились? — спросила Кэтрин, сильно приуныв.
—  Он  считал,  что  я  слишком  беден,  чтоб  жениться  на  его  сестре,  —
ответил Хитклиф, — и был вне себя, когда она все-таки пошла за меня: это
задело его гордость, и он никогда не простит мне.
— Как несправедливо! — сказала молодая леди. — Я ему это выскажу
при  случае.  Но  мы  с  Линтоном  не  замешаны  в  вашу  ссору.  Что  ж!  Я  не
стану приходить сюда — пусть он приходит на Мызу.
— Для меня это слишком далеко, — пробурчал ее двоюродный брат, —
четыре мили пешком — да это меня убьет. Нет, уж заходите вы к нам, мисс
Кэтрин, время от времени: не каждое утро, а раз или два в неделю.
Отец метнул на сына взгляд, полный злобного презрения.
—  Боюсь,  Нелли,  мои  труды  пропадут  даром,  —  сказал  он  мне.  —
Мисс Кэтрин, как зовет ее мой балбес, поймет, какова ему цена, и пошлет
его  к  черту.  Эх,  был  бы  это  Гэртон!..  Знаете,  как  ни  унижен  Гэртон,  я
двадцать  раз  на  дню  с  нежностью  думаю  о  нем.  Я  полюбил  бы  этого
юношу,  будь  он  кем  другим.  Но  ее  любовь  едва  ли  ему  угрожает.  Я  его
подобью потягаться с моим растяпой, если тот не расшевелится. По нашим
расчетам,  Линтон  протянет  лет  до  восемнадцати,  не  дольше.  Ох,  пропади
он пропадом, слюнтяй! Занят только тем, что сушит ноги и даже не глядит
на нее! Линтон!

— Да, отец? — отозвался мальчик.
—  Ты  пошел  бы  показал  что-нибудь  сестре.  Кроликов  хотя  бы  или
гнездо  ласточки.  Пойди  с  ней  в  сад,  пока  ты  не  переобулся,  сведи  ее  на
конюшню, похвались своей лошадью.
— А не предпочли бы вы посидеть у камина? — Обратился Линтон к
гостье, и его голос выдавал нежелание двигаться.
—  Не  знаю,  —  ответила  Кэти,  кинув  тоскливый  взгляд  на  дверь:
девушке явно не сиделось на месте.
Он  не  поднялся  с  кресла  и  только  ближе  пододвинулся  к  огню.
Хитклиф встал и прошел в кухню, а оттуда во двор, клича Гэртона. Гэртон
отозвался, и вскоре они вернулись вдвоем. Юноша успел умыться, как было
видно по его разрумянившемуся лицу и мокрым волосам.
— Да, я хотела спросить вас, дядя, — вскричала мисс Кэти, вспомнив
слова ключницы, — он мне не двоюродный брат, ведь нет?
—  Двоюродный  брат,  —  ответил  Хитклиф,  —  племянник  вашей
матери. Он вам не нравится?
Кэтрин смутилась.
— Разве он не красивый парень? — продолжал ее дядя.
Маленькая  невежа  встала  на  цыпочки  и  шепнула  Хитклифу  на  ухо
свой ответ. Тот рассмеялся; Гэртон помрачнел: я поняла, что он был очень
чувствителен  к  неуважительному  тону  и,  по-видимому,  лишь  смутно
сознавал, как невыгодно отличался от других. Но его хозяин — или опекун
— прогнал тучу, воскликнув:
— Тебе среди всех нас отдано предпочтение, Гэртон! Она говорит, что
ты… как это она сказала? Словом, нечто очень лестное. Вот что! Пройдись
с  нею  по  усадьбе.  И  смотри,  держись  джентльменом.  Не  сквернословь,  не
пяль  глаза,  когда  леди  на  тебя  не  смотрит,  и  не  отворачивайся,  когда
смотрит.  А  когда  будешь  говорить,  произноси  слова  медленно  и  не  держи
руки в карманах. Ну, ступай и займи ее, как умеешь.
Он  следил  за  юной  четою,  когда  она  проходила  мимо  окон.  Эрншо
шел, отвернувшись от спутницы.
Казалось, Гэртон изучал знакомый пейзаж с любопытством чужеземца
или художника. Кэтрин поглядывала на юношу лукавым взглядом, отнюдь
не выражавшим восхищения. Затем она перенесла внимание на другое, ища
вокруг какой-либо предмет, любопытный для нее самой, и легкой поступью
прошла вперед, напевая веселую песенку, раз не вяжется разговор.
— Я сковал ему язык, — заметил Хитклиф. — Парень теперь так и не
отважится  выговорить  ни  слова!  Нелли,  помнишь  ты  меня  в  его  годы  —
нет,  несколькими  годами  моложе.  Разве  я  смотрел  когда-нибудь  таким

тупицей, таким дуралеем, как сказал бы Джозеф?
—  Еще  худшим,  —  ответила  я,  —  потому  что  вы  были  вдобавок
угрюмы.
— Я на него не нарадуюсь, — продолжал он, размышляя вслух. — Он
оправдал мои ожидания. Будь он от природы глуп, я бы не был и вполовину
так  доволен.  Но  он  не  глуп;  и  я  сочувствую  каждому  его  переживанию,
потому  что  пережил  то  же  сам.  Я,  например,  знаю  в  точности,  как  он
страдает сейчас, но это только начало его будущих страданий. И он никогда
не выберется из трясины огрубения и невежества. Я держу его крепче, чем
держал  меня  его  мерзавец-отец:  Гэртон  горд  своим  скотством.  Все  то,  что
возвышает человека над животным, я научил его презирать, как слабость и
глупость. Ты не думаешь, что Хиндли стал бы гордиться своим сыном, если
бы  мог  его  видеть?  Почти  так  же,  как  я  горжусь  своим?  Но  есть  разница:
один  —  золото,  которым,  как  булыжником,  мостят  дорогу;  а  другой  —
олово, натертое до блеска, чтобы подменять им серебро. Мой не содержит в
себе ничего ценного. Но моими стараниями из этого жалкого существа все
же  выйдет  прок.  А  у  сына  Хиндли  были  превосходные  качества,  и  они
потеряны:  стали  совершенно  бесполезными.  Мне  не  о  чем  сожалеть;  ему
же  было  бы  о  чем,  и  мне  это  известно,  как  никому  другому.  И  что  лучше
всего: Гэртон, черт возьми, любит меня всей душой! Согласись, что в этом
я  взял  верх  над  Хиндли.  Если  бы  негодяй  мог  встать  из  могилы,  чтоб
наказать меня за обиды своего сынка, я позабавился бы веселым зрелищем,
как  сынок  сам  лупит  отца,  возмутившись,  что  тот  посмел  задеть  его
единственного друга на земле!
Хитклиф засмеялся бесовским смешком при этой мысли. Я не отвечала
—  я  видела,  что  он  и  не  ждет  ответа.  Между  тем  его  сын,  сидевший
слишком  далеко  от  нас,  чтобы  слышать  наш  разговор,  стал  проявлять
признаки  беспокойства  —  быть  может,  пожалев  уже  о  том,  что  из  боязни
немного  утомиться  отказал  себе  в  удовольствии  провести  время  с  Кэтрин.
Отец  заметил,  что  его  глаза  тревожно  косятся  на  окно,  а  рука  неуверенно
тянется за шляпой.
— Вставай, ленивец! — воскликнул он с напускным благодушием. —
Живо за ними! Они сейчас у пчельника — еще не завернули за угол.
Линтон  собрал  всю  свою  энергию  и  расстался  с  камином.  Окно  было
раскрыто,  и  когда  он  вышел,  я  услышала,  как  Кэти  спросила  у  своего
неразговорчивого  спутника,  что  означает  надпись  над  дверью.  Гэртон
уставился на буквы и, как истый деревенщина, почесал затылок.
—  Какая-то  чертова  писанина,  —  ответил  он.  —  Я  не  могу  ее
прочитать.

—  Не  можете  прочитать?  —  вскричала  Кэтрин.  —  Прочитать  я  могу
сама: это по-английски. Но я хочу знать, почему это здесь написано.
Линтон захихикал: первое проявление веселья с его стороны.
— Он неграмотный, — сказал он двоюродной сестре. — Вы поверили
бы, что существует на свете такой невообразимый болван?
—  Он,  может  быть,  немного  повредился?  —  спросила  серьезно  мисс
Кэти.  —  Или  он  просто…  дурачок?  Я  два  раза  обратилась  к  нему  с
вопросом, и оба раза он только тупо уставился на меня: я думаю, он меня
не понял. И я тоже, право, с трудом понимаю его!
Линтон опять рассмеялся и насмешливо поглядел на Гэртона, который
в эту минуту отнюдь не показался мне непонятливым.
—  Ничего  тут  нет,  только  леность.  Правда,  Эрншо?  —  сказал  он.  —
Моя  двоюродная  сестра  подумала,  что  ты  кретин.  Вот  тебе  последствия
твоего  презрения  к  «буквоедству»,  как  ты  это  зовешь.  А  вы  обратили
внимание, Кэтрин, на его страшный йоркширский выговор?
— А какая, к черту, польза от грамоты? — рявкнул Гэртон, у которого
в  разговоре  с  привычным  собеседником  сразу  нашлись  слова.  Он  хотел
развить  свое  возражение,  но  те  двое  дружно  расхохотались;  моя
взбалмошная  барышня  пришла  в  восторг  от  открытия,  что  его  странный
разговор можно превратить в предмет забавы.
—  А  что  пользы  приплетать  черта  к  каждому  слову?  —  хихикал
Линтон. — Папа тебе не велел говорить скверные слова, а ты без них и рта
раскрыть  не  можешь.  Постарайся  вести  себя,  как  джентльмен,  —  ну,
постарайся же!
—  Не  будь  ты  скорее  девчонкой,  чем  парнем,  я  бы  так  тебя  отлупил!
Жалкая тварь! — крикнул, уходя, разгневанный мужлан, и лицо его горело
от бешенства и обиды; он понимал, что его оскорбили, и не знал, как на это
отвечать.
Мистер  Хитклиф,  не  хуже  меня  слышавший  их  разговор,  улыбнулся,
когда  увидел,  что  Гэртон  уходит;  но  тотчас  затем  бросил  взгляд  крайнего
отвращения  на  беззаботную  чету,  которая  все  еще  медлила  в  дверях,
продолжая  свою  болтовню:  мальчик  оживился,  обсуждая  недочеты  и
недостатки  Гэртона,  и  рассказывал  анекдоты  о  его  промахах;  а  девушка
радовалась его бойкому презрительному острословию, не замечая, что оно
выдает  злобный  нрав  ее  собеседника.  Я  начинала  чувствовать  к  Линтону
больше  неприязни,  чем  жалости,  и  до  некоторой  степени  извиняла  теперь
его отца, что он его ни в грош не ставит.
Мы  задержались  чуть  не  до  трех  часов  дня:  мне  не  удалось  увести
мисс Кэти раньше; по счастью, мой господин не выходил из своей комнаты

и  не  узнал,  что  нас  так  долго  не  было.  На  обратном  пути  я  пыталась
втолковать своей питомице, что представляют собой эти люди, с которыми
мы только что расстались; но она забрала себе в голову, что я предубеждена
против них.
—  Ага!  —  вскричала  она,  —  ты  становишься  на  папину  сторону,
Эллен:  ты  пристрастна,  я  знаю.  Иначе  ты  бы  не  обманывала  меня  столько
лет, не уверяла бы, что Линтон живет далеко отсюда. Право, я очень на тебя
сердита!  Только  я  так  рада,  что  и  сердиться  толком  не  могу.  Но  ты
поосторожней говори о моем дяде: он — мой дядя, не забывай, я побраню
папу за то, что он в ссоре с ним.
Она продолжала в том же духе, пока я не оставила попытки убедить ее,
что она ошибается. В тот вечер она не сказала о встрече отцу, потому что не
увиделась с мистером Линтоном. На следующий день все обнаружилось на
мою беду — и все же я не очень огорчилась: я подумала, что отец скорее,
чем  я,  сможет  наставить  свою  дочь  на  путь  и  предостеречь  от  опасности.
Но  он  слишком  робко  разъяснял  причины,  почему  он  желает,  чтоб  она
порвала  всякую  связь  с  Грозовым  Перевалом;  а  Кэтрин  требовала  веских
оснований  для  всякого  ограничения,  которым  стесняли  ее  набалованную
волю.
—  Папа!  —  воскликнула  она,  поздоровавшись  с  отцом  на  другое
утро.  —  Угадай,  с  кем  я  встретилась  вчера,  гуляя  в  полях?  Ах,  папа,  ты
вздрогнул!  Тебе  недужится,  да?  Я  встретилась…  Но  ты  послушай  и
увидишь, как я тебя выведу на чистую воду; тебя и Эллен, которая с тобою
в  сговоре,  а  делала  вид,  будто  так  жалела  меня,  когда  я  все  надеялась
понапрасну, что Линтон вернется!
Она  честно  рассказала  о  своем  путешествии  и  о  том,  к  чему  оно
привело; а мой господин, хоть и глянул на меня несколько раз с укоризной,
но  ни  слова  не  сказал,  пока  она  не  кончила  свой  рассказ.  Потом  он
притянул ее к себе и спросил, знает ли она, почему он скрывал от нее, что
Линтон  живет  поблизости?  Неужели  она  думает,  что  он  это  делал  потому,
что хотел отказать ей в безобидном удовольствии.
—  Ты  делал  это,  потому  что  не  любишь  мистера  Хитклифа,  —
ответила она.
— Значит, ты полагаешь, что со своими чувствами я считаюсь больше,
чем  с  твоими,  Кэти?  —  сказал  он.  —  Нет,  не  потому,  что  я  не  люблю
мистера Хитклифа, а потому, что мистер Хитклиф не любит меня; а он —
самый  опасный  человек  и  с  дьявольским  удовольствием  губит  тех,  кого
ненавидит, или чинит им вред, если они предоставляют ему для этого хоть
малейшую  возможность.  Я  знал,  что  тебе  нельзя  будет  поддерживать

знакомство  с  двоюродным  братом,  не  вступая  в  соприкосновение  с  его
отцом:  и  я  знал,  что  его  отец  тебя  возненавидит  из-за  меня.  Так  что  ради
твоего же блага — ни для чего иного — я принимал все меры, чтобы ты не
встретилась  снова  с  Линтоном.  Я  думал  объяснить  это  тебе,  когда  ты
станешь старше, и жалею, что откладывал так долго.
— Но мистер Хитклиф был очень любезен, папа, — заметила Кэтрин,
не  вполне  удовлетворенная  объяснением,  —  и  он  не  возражает,  чтобы  мы
встречались.  Он  сказал,  что  я  могу  приходить  к  ним,  когда  мне  захочется,
но что я не должна говорить об этом тебе, потому что ты с ним в ссоре и не
прощаешь  ему  женитьбы  на  тете  Изабелле.  А  ты  и  в  самом  деле  не
прощаешь.  Ты  один  виноват!  Он,  во  всяком  случае,  согласен,  чтобы  мы
дружили — Линтон и я, — а ты не согласен.
Видя, что она не верит его словам о злой натуре его зятя, мой господин
бегло  обрисовал  ей,  как  Хитклиф  повел  себя  с  Изабеллой  и  каким  путем
закрепил  за  собою  Грозовой  Перевал.  Для  Эдгара  Линтона  невыносимо
было  задерживаться  долго  на  этом  предмете,  потому  что,  как  ни  редко
заговаривал он о  прошлом, он все  еще чувствовал к  былому сопернику то
же  отвращение  и  ту  же  ненависть,  какие  овладели  его  сердцем  после
смерти миссис Линтон. «Она, может быть, жила бы до сих пор, если бы не
этот  человек!»  —  горестно  думал  он  всегда,  и  Хитклиф  в  его  глазах  был
убийцей.  Мисс  Кэти  еще  никогда  не  доводилось  сталкиваться  с  дурными
делами,  кроме  собственных  мелких  проступков  —  непослушания,
несправедливости  или  горячности,  проистекавших  из  своенравия  и
легкомыслия и вызывавших в ней раскаяние в тот же день. Ее поразило, как
черна эта душа, способная годами скрывать и вынашивать замысел мести,
чтобы  потом  спокойно,  без  угрызений  совести  осуществить  его.
Впечатление  было  глубоко;  девочку,  казалось,  так  потрясли  эти  впервые
для  нее  раскрывшиеся  свойства  человеческой  природы  —  несовместимые
со  всеми  прежними  ее  представлениями,  —  что  мистер  Эдгар  счел
излишним продолжать разговор. Он только добавил:
—  Теперь  ты  знаешь,  дорогая,  почему  я  хочу,  чтобы  ты  избегала  его
дома  и  семьи.  Вернись  к  своим  прежним  занятиям  и  забавам  и  не  думай
больше о тех людях.
Кэтрин  поцеловала  его  и  по  своему  обыкновению  часа  два  спокойно
просидела  над  уроками;  потом  отправилась  с  отцом  в  обход  его  земель,  и
день прошел, как всегда. Но вечером, когда она удалилась в свою комнату, а
я  пришла  помочь  ей  раздеться,  я  застала  ее  на  коленях  возле  кровати,
плачущую навзрыд.
— Ой, срам какой, глупая девочка! — закричала я. — Ну, вышло раз не

по-вашему!  Если  бы  у  вас  бывали  подлинные  беды,  вы  постыдились  бы
уронить хоть слезинку из-за такого пустяка. Вы не знавали никогда и тени
настоящего  горя,  мисс  Кэтрин.  Представьте  себе  на  минуту,  что  мой
господин  и  я  умерли  и  что  вы  остались  одна  на  свете:  что  бы  вы
чувствовали тогда? Сравните теперешний случай с подобным несчастьем и
благодарите  судьбу  за  друзей,  которые  у  вас  есть,  вместо  того  чтобы
мечтать еще о новых.
— Я плачу не о себе, Эллен, — отвечала она, — я о нем. Он надеялся
увидеть меня сегодня опять и будет так разочарован: он будет ждать меня, а
я не приду!
— Вздор, — сказала я, — не воображаете ли вы, что он так же много
думает о вас, как вы о нем? Разве нет у него товарища — Гэртона? На сто
человек ни один не стал бы плакать о разлуке с родственником, с которым
виделся всего два раза в жизни. Линтон сообразит, в чем дело, и не станет
больше тревожиться из-за вас.
— Но нельзя ли мне написать ему записку с объяснением, почему я не
могу  прийти?  —  попросила  она,  поднявшись  с  полу.  —  И  прислать  ему
обещанные  книги?  У  него  нет  таких  хороших  книг,  как  у  меня,  и  ему
страшно  захотелось  почитать  мои,  когда  я  ему  стала  рассказывать,  какие
они интересные. Можно, Эллен?
— Нельзя! Нельзя! — возразила я решительно. — Тогда и он напишет
в  ответ,  и  пойдет  и  пойдет…  Нет,  мисс  Кэтрин,  это  знакомство  надо
оборвать  раз  навсегда:  так  желает  ваш  отец,  и  я  послежу,  чтобы  так  оно  и
было.
— Но как может маленькая записочка… — начала она снова с жалким
видом.
—  Довольно!  —  перебила  я.  —  Никаких  маленьких  записочек.
Ложитесь.
Она метнула на меня сердитый взгляд — такой сердитый, что я сперва
не  захотела  даже  поцеловать  ее  на  ночь.  Я  укрыла  ее  и  затворила  дверь  в
сильном  недовольстве;  но,  раскаявшись,  тихонько  вернулась,  —  и  что  же!
Моя  барышня  стояла  у  стола  с  листком  чистой  бумаги  перед  собой  и  с
карандашом в руке, который она при моем появлении виновато прикрыла.
— Никто не отнесет вашего письма, Кэтрин, — сказала я, — если вы и
напишете. А сейчас я потушу вашу свечку.
Я  прибила  гасильником  пламя,  и  меня  за  это  пребольно  шлепнули  по
руке  и  назвали  «гадкой  злюкой».  И  тогда  я  опять  ушла  от  нее,  и  она  в
сердцах  щелкнула  задвижкой.  Письмо  было  написано  и  отправлено,  куда
надо, через деревенского парнишку, который разносил от нас молоко; но об

этом  я  узнала  много  позже.  Проходили  недели,  и  Кэти  успокоилась,  хотя
она  до  странности  полюбила  забиваться  куда-нибудь  в  уголок;  и  нередко
бывало, если я подойду к ней неожиданно, когда она читает, она вздрогнет
и  нагнется  над  книгой,  явно  желая  спрятать  ее;  и  я  примечала  торчавший
краешек  листка,  заложенного  между  страниц.  А  еще  она  завела  привычку
рано утром спускаться вниз и слоняться по кухне, точно чего-то поджидая.
Она  облюбовала  себе  маленький  ящик  секретера  в  библиотеке  и  теперь
рылась  в  нем  часами,  а  когда  уходила,  всегда  заботливо  вынимала  из  него
ключ.
Однажды,  когда  Кэти  разбиралась  в  своем  ящике,  я  приметила,  что
вместо  мелочей  и  безделушек,  составлявших  недавно  его  содержимое,
появились сложенные листки бумаги. Это пробудило во мне любопытство и
подозрения,  я  решила  заглянуть  в  ее  потайную  сокровищницу;  и  как-то
вечером,  когда  мисс  Кэти  и  мой  господин  заперлись  каждый  у  себя,  я
поискала и без труда подобрала среди своих ключей такой, что подходил к
замку. Открыв ящик, я выпростала его в свой фартук и унесла все к себе в
комнату, чтобы как следует просмотреть на досуге. Хоть я не могла ожидать
ничего другого, все же я была поражена, увидев, что это сплошь письма и
письма — чуть не ежедневные — от Линтона Хитклифа: ответы на те, что
писала Кэти. Письма, помеченные более давним числом, были застенчивы
и кратки; постепенно, однако, они превращались в пространные любовные
послания, глупые — соответственно возрасту их сочинителя; но местами в
них  проскальзывало  кое-что,  казавшееся  мне  заимствованным  из  менее
наивного  источника.  Иные  из  этих  писем  поразили  меня  очень  странной
смесью искреннего пыла и пошлости: начинались они выражением живого
чувства,  а  заканчивались  в  напыщенном  цветистом  слоге,  каким  мог  бы
писать  школьник  воображаемой  бесплотной  возлюбленной.  Нравились  ли
они  нашей  мисс,  я  не  знаю;  но  мне  они  показались  никчемным  хламом.
Просмотрев столько, сколько я посчитала нужным, я их увязала в носовой
платок и убрала к себе, а порожний ящик заперла.
Следуя своему обыкновению, моя молодая госпожа сошла рано утром
вниз  и  наведалась  на  кухню:  я  подсмотрела,  как  она  подошла  к  дверям,
когда появился мальчонка; и пока наша молочница наполняла ему кувшин,
мисс  Кэти  сунула  что-то  ему  в  карман  и  что-то  оттуда  вынула.  Я  прошла
кругом  через  сад  и  подкараулила  посланца,  который  доблестно
сопротивлялся,  защищая  то,  что  ему  доверили,  и  мы  с  ним  расплескали
молоко,  но  мне  все  же  удалось  отобрать  письмо;  и,  пригрозив  мальчику
хорошей  взбучкой,  если  он  тут  же  не  уберется  прочь,  я  стала  у  забора  и
познакомилась  со  страстным  посланием  мисс  Кэти.  Она  писала  проще  и

красноречивей, чем ее двоюродный брат: очень мило и очень бесхитростно.
Я  покачала  головой  и,  раздумывая,  побрела  к  крыльцу.  День  был  сырой,
она  не  могла  развлечься  прогулкой  по  парку;  так  что  по  окончании
утренних  уроков  мисс  Кэти  пошла  искать  утешения  к  своему  ящику.  Ее
отец  сидел  за  столом  и  читал,  а  я  нарочно  выискала  себе  работу  —  стала
пришивать  отпоровшуюся  бахрому  гардины  и  при  этом  все  время
приглядывала  за  девочкой.  Птица,  вернувшаяся  к  ограбленному  гнезду,
которое  она  оставила  недавно  полным  щебечущих  птенцов,  метанием
своим  и  тоскливыми  криками  не  выразила  бы  такого  беспредельного
отчаяния, как она одним коротким возгласом «Ох!» и быстрой переменой в
лице, только что таком счастливом. Мистер Линтон поднял глаза:
— Что случилось, любовь моя? Ты ушиблась? — сказал он.
Взгляд его и голос убедили ее, что не он раскопал ее клад.
—  Нет,  папа!  —  выговорила  она.  —  Эллен,  Эллен,  пойдем  наверх  —
мне дурно!
Я послушалась и вышла с нею вместе.
— Ох, Эллен! Они у тебя, — приступила она сразу, упав на колени, как
только  мы  заперлись  с  ней  вдвоем.  —  Ах,  отдай  их  мне,  и  я  никогда,
никогда  не  стану  больше  этого  делать!  Не  говори  папе…  Ведь  ты  еще  не
открыла  папе,  Эллен?  Скажи,  не  открыла?  Я  вела  себя  очень  плохо,  но
этого больше не будет!
С торжественной строгостью в голосе я попросила ее встать.
—  Так,  мисс  Кэтрин!  —  провозгласила  я.  —  Вы,  как  видно,  зашли
довольно  далеко:  недаром  вам  стыдно  за  них!  Целая  куча  хлама,  который
вы,  должно  быть,  изучаете  в  свободные  часы.  Что  ж,  они  так  прекрасны,
что  их  стоит  напечатать!  И  как  вы  полагаете,  что  подумает  мой  господин,
когда  я  разложу  их  перед  ним!  Я  еще  не  показывала,  но  не  воображайте,
что я буду хранить ваши смешные тайны. Стыдитесь! Ведь это, разумеется,
вы проторили дорожку: Линтон, я уверена, и не подумал бы первый начать
переписку.
—  Да  нет  же,  не  я!  —  рыдала  Кэти  так,  точно  у  ней  разрывалось
сердце. — Я совсем и не думала о любви к нему, покуда…
— О любви?  — подхватила я,  проговорив это слово  как только могла
презрительней. — О любви! Слыханное ли дело! Да этак я вдруг заговорю
о любви к мельнику, который жалует к нам сюда раз в год закупить зерна.
Хороша  в  самом  деле  любовь!  Вы  всего-то  виделись  с  Линтоном  от  силы
четыре часа за обе встречи! А теперь этот глупый хлам; я сейчас же пойду с
ним в библиотеку. Посмотрим, что скажет ваш отец про такую любовь.
Она  тянулась  за  своими  бесценными  письмами,  но  я  их  держала  над

головой;  потом  полились  горячие  мольбы,  чтобы  я  их  сожгла,  сделала  что
угодно, только бы не показывала их. И так как мне на самом деле больше
хотелось рассмеяться, чем бранить ее — потому что я видела во всем этом
лишь  пустое  полудетское  тщеславие,  —  я  под  конец  пошла  на  уступку  и
спросила:
—  Если  я  соглашусь  сжечь  их,  вы  дадите  мне  честное  слово  больше
никогда не посылать и не получать ни писем, ни книг (вы, я вижу, и книги
ему посылали), ни локонов, ни колец, ни игрушек?
— Игрушек мы не посылаем! — вскинулась Кэтрин: самолюбие взяло
в ней верх над стыдом.
— Словом, ничего, сударыня, — сказала я. — Если не дадите, я иду.
— Даю, Эллен! — закричала она, хватая меня за платье. — Ох, кидай
их в огонь, кидай!
Но  когда  я  стала  разгребать  кочергою  угли,  жертва  показалась
невыносимо  трудной.  Мисс  Кэти  горячо  взмолилась,  чтобы  я  пощадила
два-три письма.
— Ну хоть два, Эллен! Я сохраню их на память о Линтоне!
Я развязала платок и начала бросать их по порядку, листок за листком,
и пламя завихрилось по камину.
—  Оставь  мне  хоть  одно,  жестокая  ты!  —  застонала  она  и  голыми
руками, обжигая пальцы, вытащила несколько полуистлевших листков.
—  Очень  хорошо,  у  меня  есть  еще  что  показать  папе!  —  ответила  я,
сунув оставшиеся обратно в узелок, и повернулась снова к двери.
Она  бросила  свои  почерневшие  листки  в  огонь  и  подала  мне  знак
довершить  сожжение.  Оно  было  закончено;  я  поворошила  пепел  и
высыпала  на  него  совок  угля,  и  она  безмолвно,  с  чувством  тяжкой  обиды,
удалилась  в  свою  комнату.  Я  сошла  вниз  сказать  моему  господину,  что
приступ  дурноты  у  барышни  почти  прошел,  но  что  я  сочла  нужным
уложить ее на часок в постель. Она не стала обедать, но к чаю появилась —
бледная, с красными глазами и странно притихшая. Наутро я сама ответила
на письмо клочком бумаги, на котором было написано: «Просьба к мастеру
Хитклифу не посылать больше записок мисс Линтон, так как она не будет
их  принимать».  И  с  тех  пор  тот  мальчонка  приходил  к  нам  с  пустыми
карманами.

22
Лето  пришло  к  концу,  а  за  ним  и  ранняя  осень;  миновал  и  Михайлов
день
[6]
.  Но  урожай  в  тот  год  запоздал,  и  на  некоторых  наших  полях  хлеб
еще стоял неубранный. Мистер Линтон с дочерью часто ходили посмотреть
на  жатву;  когда  вывозили  последние  снопы,  они  пробыли  в  поле  до
сумерек, и, так как вечер выдался холодный и сырой, мой господин схватил
злую  простуду,  которая  у  него  перекинулась  на  легкие  и  всю  зиму
продержала его в стенах дома, лишь ненадолго отпуская.
Бедная  Кэти,  принужденная  отказаться  от  своего  маленького  романа,
стала  заметно  печальней  и  скучней;  поэтому  отец  настаивал,  чтобы  она
меньше  читала  и  больше  бывала  на  воздухе.  Но  он  уже  не  мог  бродить
вместе  с  нею  по  полям;  я  полагала  своим  долгом  по  возможности
сопровождать  ее  сама  вместо  милого  ей  спутника.  Плохая  замена,  что  и
говорить!  На  прогулки  я  могла  урывать  от  своих  многообразных  дневных
занятий  всего  два-три  часа;  и  к  тому  же  мое  общество  было  явно  менее
занимательно для нее, чем общество отца.
Как-то  днем,  в  октябре  или  в  начале  ноября,  —  было  свежо  и  сыро,
мокрая  трава  и  мокрый  песок  на  дорожках  шуршали  под  ногами,  а  в  небе
холодная  синева  пряталась  наполовину  в  темно-серых  тучах,  быстрыми
грядами  надвигавшихся  с  запада  и  грозивших  обильным  дождем,  —  я
попросила  молодую  госпожу  посидеть  разок  дома,  так  как  мне  казалось,
что  непременно  разразится  ливень.  Она  не  согласилась;  и  я  неохотно
надела  пальто  и  взяла  зонт,  чтобы  пройтись  с  нею  по  парку  до  ограды:
скучная прогулка, которую она обычно избирала в подавленном состоянии
духа,  а  оно  овладевало  ею  неизменно,  когда  мистеру  Эдгару  становилось
хуже, в чем он никогда не признавался нам, но о чем мы обе догадывались
по  особенной  его  молчаливости  и  грустному  лицу.  Мисс  Кэти  брела
печально  вперед  и  не  пускалась  бегом  или  вприпрыжку,  хотя  холодный
ветер,  казалось,  соблазнял  пробежаться.  Не  раз  уголком  глаза  я  могла
подметить,  как  она  поднимала  руку  и  смахивала  что-то  со  щеки.  Я
поглядывала по сторонам, ища, чем бы рассеять ее думы. С одной стороны
вдоль  дороги  поднимался  высокий  крутой  откос,  по  которому  неуверенно
взбирались, цепляясь оголенными корнями, кусты орешника и малорослые
дубки.  Почва  для  дубков  была  здесь  слишком  рыхлой,  и  под  напором
ветров  иные  из  них  выросли  почти  горизонтально.  Летом  мисс  Кэтрин
любила  залезть  по  такому  стволу  и  усесться  в  ветвях,  качаясь  в  двадцати

футах над землей; а я, радуясь ее ловкости и детской беззаботности, все же
считала необходимым побранить девочку всякий раз, как увижу ее на такой
высоте, но так, чтоб она поняла, что спускаться нет нужды. С обеда до чая
она, бывало, лежит в своей зыбке, колеблемой ветром, и ничего не делает,
только  баюкает  себя  старинными  песнями,  перенятыми  у  меня,  или
смотрит,  как  ее  подружки  птицы  кормят  птенцов  и  выманивают  их
полетать;  или  прикорнет,  смеживши  веки,  в  полураздумье  и  полудремоте,
такая счастливая, что не сказать словами.
—  Смотрите,  мисс!  —  закричала  я,  указывая  на  выемку  под  корнями
одного  искривленного  деревца.  —  Здесь  еще  нет  зимы.  Вот  и  цветок  —
последний из множества колокольчиков, которые в июне заволакивали эти
зеленые  склоны  лиловой  дымкой.  Не  хотите  ли  вы  взобраться  туда  и
сорвать его? Мы бы его показали папе.
Кэти  долго  не  сводила  глаз  с  одинокого  цветка,  дрожавшего  в  своем
земляном укрытии, и наконец ответила:
— Нет, я его не трону. А какой у него печальный вид. Правда, Эллен?
— Да, — сказала я, — он смотрит таким же чахлым и худосочным, как
вы:  у  вас  ни  кровинки  в  лице.  Давайте  возьмемся  за  руки  и  побежим.  Вы
так сдали, что теперь я, пожалуй, не отстану от вас.
—  Да  нет  же,  —  уверяла  она  и  принималась  скакать,  но  вдруг
останавливалась  в  задумчивости  над  клочком  моха  или  пучком  жухлой
травы, а то над мухомором, проступавшим ярким оранжевым пятном в куче
бурых  листьев;  и  то  и  дело,  отвернувшись  от  меня,  проводила  рукой  по
лицу.
—  Кэтрин,  о  чем  вы,  радость  моя?  —  спросила  я,  подойдя  к  ней  и
обняв  ее  за  плечи.  —  Не  надо  убиваться  из-за  того,  что  папа  простудился,
будьте благодарны, что не случилось чего-нибудь похуже.
Она  не  стала  больше  удерживать  слезы;  дыхание  сделалось
прерывистым, она заплакала.
—  Ох,  это  и  окажется  самым  худшим!  —  сказала  она.  —  Что  я  буду
делать, когда папа и ты покинете меня и я останусь одна? Я не могу забыть
твоих  слов,  Эллен;  они  у  меня  все  время  в  ушах.  Как  изменится  жизнь,
каким станет страшным мир, когда вы умрете — папа и ты.
—  Никто  не  знает,  может  быть,  вы  умрете  вперед  нас,  —  возразила
я. — Нехорошо ожидать дурного. Будем надеяться, что пройдут еще годы и
годы, прежде чем кто-нибудь из нас умрет: мистер Линтон молод, и я еще
крепкая,  мне  едва  сорок  пять.  Моя  мать  умерла  восьмидесяти  лет  и  до
конца была бодрой женщиной… Предположим, что мистер Линтон дотянет
хотя  бы  до  шестидесяти  —  и  то  ему  жить  больше  лет,  чем  вы  прожили  с

вашего  рождения,  мисс.  Не  глупо  ли  горевать  о  несчастье  за  двадцать  лет
вперед?
— Но тетя Изабелла была моложе папы, — заметила она и подняла на
меня робкий взгляд, словно ждала новых утешений.
— У тети Изабеллы не было вас и меня, и некому было холить ее, —
возразила  я.  —  Ей  не  выпало  на  долю  столько  счастья,  как  моему
господину:  ее  мало  что  привязывало  к  жизни.  Вам  нужно  только  бережно
ухаживать за отцом и веселить его, показывая ему, что вы сами веселы; да
старайтесь не доставлять ему повода для волнений — это главное, Кэти! Не
скрою, вы можете его убить, если будете взбалмошной и безрассудной и не
выкинете  из  головы  глупую  придуманную  любовь  к  сыну  человека,
который  был  бы  рад  свести  вашего  отца  в  могилу,  и  если  вы  дадите  ему
заметить, что печалитесь из-за разлуки, которую он почел необходимой для
вас.
— Я не печалюсь ни о чем на свете, кроме как о папиной болезни, —
ответила моя молодая госпожа. — По сравнению с папой все остальное для
меня  неважно.  И  я  никогда  —  никогда!  —  о,  никогда,  пока  я  в  здравом
рассудке,  не  сделаю  и  не  скажу  ничего,  что  могло  бы  его  огорчить.  Я
люблю  папу  больше,  чем  себя,  Эллен,  и  вот  откуда  я  это  знаю:  я  каждую
ночь молюсь, чтобы я его пережила; пусть лучше я буду несчастна, чем он!
Значит, я люблю его больше, чем себя.
—  Добрые  слова,  —  ответила  я,  —  но  их  нужно  подтвердить  делом.
Когда  он  поправится,  смотрите  не  забывайте  решения,  принятого  в  час
страха.
Разговаривая  так,  мы  подошли  к  калитке,  выходившей  на  дорогу,  и
молодая  моя  госпожа,  у  которой  снова  лицо  просветлело,  как  солнышко,
взобралась  на  ограду  и,  усевшись  там,  принялась  обирать  ягоды,  рдевшие
поверху  на  кустах  шиповника,  что  растут  вдоль  дороги  с  той  стороны;  на
нижних  ветвях  ягод  уже  не  было,  а  до  верхних  можно  было  добраться
только  птицам,  если  не  залезть  на  ограду,  как  сделала  Кэти.  Когда  она
тянулась  за  ними,  у  нее  слетела  шляпа  с  головы,  и,  так  как  калитка  была
заперта,  Кэти  решила  спуститься  и  подобрать  шляпу.  Я  успела  только
крикнуть,  чтоб  она  была  осторожней  и  не  сорвалась,  —  и  тут  она  мигом
скрылась с моих глаз. Но влезть с той стороны наверх оказалось не так-то
просто:  камни  были  ровные,  гладко  зацементированные,  а  редкие  кусты
шиповника и смородины за оградой не давали опоры ноге. Мне, глупой, не
пришло это на ум, пока я не услышала ее смех и возглас:
— Эллен! Придется тебе сходить за ключом, а то я должна буду бежать
кругом — к будке привратника. С этой стороны мне не влезть на стену!

—  Стойте,  где  стоите!  —  ответила  я.  —  У  меня  в  кармане  связка
ключей, может быть, какой-нибудь и подойдет. Если нет, я схожу.
Кэтрин,  чтобы  не  заскучать,  прохаживалась  в  танце  перед  калиткой,
покуда  я  перепробовала  все  большие  ключи  подряд.  Сую  последний  —  и
тот  не  подходит.  Итак,  еще  раз  наказав  барышне  ждать  на  месте,  я
собралась  идти  как  могла  быстрее  домой,  когда  меня  остановил
приближавшийся  шум:  то  был  звон  подков.  Кэти  тоже  замерла,  прервав
свой танец.
— Кто там? — спросила я шепотом.
—  Эллен,  ты  никак  не  можешь  открыть  калитку?  —  встревоженно
шепнула в ответ моя спутница.
—  О-го-го,  мисс  Линтон?  —  прогудел  сочный  голос  (голос
всадника).  —  Рад,  что  встретил  вас.  Не  спешите  уходить,  вы  должны
объясниться со мной по одному вопросу.
—  Я  не  стану  с  вами  разговаривать,  мистер  Хитклиф,  —  ответила
Кэтрин. — Папа говорит, что вы дурной человек, что вы ненавидите и его,
и меня; то же говорит и Эллен.
—  Возможно.  Но  к  делу  не  относится,  —  сказал  Хитклиф.  (Это  был
он.) — Вряд ли я ненавижу родного сына, а то, ради чего я требую вашего
внимания,  касается  именно  его.  Да,  вам  есть  из-за  чего  краснеть.  Два-три
месяца тому назад вы, не правда ли, взяли себе в привычку писать Линтону
письма?  Чтобы  поиграть  в  любовь,  да?  Вас  обоих  следует  высечь!  И  вас
особенно  —  потому  что  вы  старше  и,  как  выяснилось,  менее
чувствительны.  У  меня  хранятся  ваши  письма,  и,  если  вы  станете  мне
дерзить,  я  пошлю  их  вашему  отцу.  Вы,  я  полагаю,  наскучили  забавой  и
бросили  ее,  не  так  ли?  Очень  хорошо,  но  вы  бросили  с  нею  и  Линтона,
толкнув  его  в  трясину  уныния.  Он  не  шутил:  он  полюбил  по-настоящему.
Жизнью  своею  клянусь,  он  умирает  из-за  вас;  своим  легкомыслием  вы
разбили ему сердце: не фигурально, а действительно. Хотя Гэртон полтора
месяца  непрестанно  вышучивает  его,  а  я  прибег  к  более  существенным
мерам и пытался угрозами выбить из него эту дурь, ему с каждым днем все
хуже  и  хуже.  И  он  сойдет  в  могилу,  не  дождавшись  лета,  если  вы  его  не
излечите!
— Как вы можете так нагло лгать бедному ребенку? — крикнула я из-
за  стены.  —  Проезжайте-ка  мимо!  Как  вы  можете  нарочно  плести  такую
жалкую  ложь?  Мисс  Кэти,  я  камнем  сшибу  замок,  а  вы  не  верьте  этому
гнусному  вздору.  Вы  же  сами  понимаете:  не  может  человек  умирать  от
любви к тому, с кем едва знаком.
—  Я  не  знал,  что  здесь  подслушивают,  —  пробормотал  негодяй,

пойманный с поличным. — Достойнейшая миссис Дин, я вас люблю, но не
люблю  вашего  двоедушия,  —  добавил  он  громко.  —  Как  можете  вы  так
нагло  лгать,  говоря,  что  я  ненавижу  «бедного  ребенка»?  И  выдумывать
сказки  о  буке,  чтоб  отпугнуть  ее  от  моего  порога?  Кэтрин  Линтон  (самое
это имя согревает мне сердце!), моя добрая девочка, я на неделю уезжаю из
дому,  —  приходите  и  посмотрите,  правду  ли  я  сказал;  будьте  умницей,
сделайте  это!  Представьте  себе  вашего  отца  на  моем  месте,  а  Линтона  на
вашем, и посудите, что стали бы вы думать о своем беспечном друге, когда
бы  ваш  отец  сам  пришел  просить  его,  чтобы  он  вас  утешил,  а  Линтон  не
захотел  бы  сделать  и  шагу.  Не  впадайте  же  из  чистого  упрямства  в  ту  же
ошибку! Клянусь, — своей душой клянусь! — он гибнет у нас на глазах, и
вы одна можете его спасти!
Замок подался, и я вышла на дорогу.
—  Клянусь,  Линтон  умирает,  —  повторил  Хитклиф,  твердо  глядя  на
меня. — Горе и разочарование приближают его смерть. Нелли, если ты не
хочешь отпустить ее, приди сама. Я вернусь не раньше, как через неделю, в
этот же час; и я думаю, даже твой господин не будет возражать, чтобы дочь
его навестила своего двоюродного брата.
— Идемте! — сказала я, взяв Кэти под руку, и чуть не силком увела ее
в  парк,  потому  что  она  медлила,  всматриваясь  беспокойным  взглядом  в
лицо  говорившего:  слишком  строгое,  оно  не  выдавало,  правду  он  говорит
или ложь.
Он подъехал почти вплотную и, наклонившись в седле, сказал:
—  Мисс  Кэтрин,  признаюсь  вам,  я  не  очень  терпелив  с  сыном,  а
Гэртон  и  Джозеф  еще  того  меньше.  Признаюсь,  он  окружен  черствыми
людьми.  Он  истосковался  по  доброте  не  меньше,  чем  по  любви.  Доброе
слово от вас было бы для него лучшим лекарством. Не слушайте жестоких
предостережений  миссис  Дин,  будьте  великодушны  и  постарайтесь
увидеться с Линтоном. Он бредит вами день и ночь и думает, что, если вы
не пишете и не приходите, значит, вы его возненавидели, и его невозможно
в этом разуверить.
Я закрыла калитку  и привалила к  ней большой камень  — на подмогу
испорченному  замку;  и,  раскрыв  зонтик,  притянула  под  него  свою
питомицу,  потому  что  сквозь  расшумевшиеся  ветви  деревьев  уже  падали
первые  капли,  предупреждая,  что  медлить  нельзя.  Мы  заспешили,  не
уговорившись  с  Хитклифом  о  встрече,  и  зашагали  прямо  к  дому;  но  я
угадывала  чутьем,  что  на  сердце  Кэтрин  легло  теперь  двойное  бремя.  Ее
лицо было так печально, точно и не ее; она явно приняла за чистую монету
все, что ей сказали.

Мистер  Линтон  ушел  на  покой,  не  дождавшись  нашего  возвращения.
Кэти  пробралась  в  его  комнату  спросить,  как  он  себя  чувствует;  он  уже
спал. Она сошла вниз и попросила меня посидеть с нею в библиотеке. Мы
вместе  попили  чаю;  а  потом  она  прилегла  на  коврике  и  не  велела  мне
разговаривать,  потому  что  она  устала.  Я  взяла  книгу  и  сделала  вид,  что
читаю.  Когда  ей  показалось,  что  я  вся  ушла  в  чтение,  она  снова  начала
тихонько всхлипывать: теперь это стало как будто ее любимым занятием. Я
дала  ей  немного  поплакать,  потом  принялась  ее  корить,  беспощадно
высмеивая  все  сказанное  Хитклифом  о  сыне  —  да  так,  словно  была
уверена,  что  она  со  мною  согласна.  Увы!  У  меня  не  хватило  искусства
изгладить  впечатление,  произведенное  его  словами:  впечатление  было  как
раз таким, на какое рассчитывал Хитклиф.
—  Может  быть,  ты  и  права,  Эллен,  —  отвечала  Кэти,  —  но  я  не
успокоюсь,  пока  не  узнаю  наверное.  И  я  должна  сказать  Линтону,  что  не
пишу я не по своей вине, и убедить его, что я к нему не изменилась.
Что пользы было возмущаться и спорить с ее глупой доверчивостью?
В этот вечер мы расстались врагами. А наутро, едва рассвело, я шагала по
дороге  на  Грозовой  Перевал  рядом  с  лошадкой  моей  своевольницы.  Я
больше  не  могла  видеть  девочку  в  таком  горе:  глядеть  на  ее  бледное,
удрученное  лицо,  встречать  ее  тяжелый  взгляд;  и  я  уступила  в  слабой
надежде,  что  Линтон  встретит  нас  холодно  и  этим  сам  докажет,  как  мало
было правды в словах его отца.

23
Дождливую  ночь  сменило  сырое  утро  —  не  то  идет  снег,  не  то
моросит,  —  и  дорогу  нам  пересекали  шумные  потоки,  набегавшие  со
взгорья.  Ноги  у  меня  насквозь  промокли;  я  была  сердита  и  угнетена  —
самое  подходящее  настроение  для  такого  неприятного  дела!  Мы  вошли  в
дом через кухню, чтобы проверить, вправду ли нет мистера Хитклифа: я не
очень-то полагалась на его слова.
Джозеф  сидел  и,  видно,  блаженствовал  —  один  у  бушующего  огня;
рядом  на  столе  —  кварта  эля  с  накрошенными  в  него  большими  кусками
подрумяненной овсяной лепешки; и короткая черная трубка во рту. Кэтрин
подбежала  к  очагу  погреться.  Я  спросила,  дома  ли  хозяин.  Мой  вопрос
долго  оставался  без  ответа,  и,  подумав,  что  старик  оглох,  я  повторила
громче.
— Не-э! — буркнул он или, скорее, просопел в нос. — Не-э, ступайте-
ка назад, откуда пришли.
—  Джозеф!  —  кричал  одновременно  со  мной  капризный  голос  из
комнаты.  —  Сколько  раз  мне  тебя  звать?  Тут  осталась  только  горсточка
красных угольков. Джозеф! Сейчас же иди сюда!
Могучая  затяжка  и  решительный  взгляд,  уставившийся  в  топку,  дали
понять,  что  уши  старика  глухи  к  призыву.  Ключница  и  Гэртон  не
показывались:  женщина  ушла  куда-то  по  делам,  а  Гэртон,  верно,  работал.
Мы узнали голос Линтона и вошли.
— Ох, хотел бы я, чтоб ты когда-нибудь помер на своем чердаке! сдох
бы с голоду! — сказал мальчик, заслышав наши шаги и подумав, что идет
наконец его нерадивый слуга.
Он замолчал, поняв свою ошибку; двоюродная сестра кинулась к нему.
—  Это  вы,  мисс  Линтон?  —  сказал  он,  поднимая  голову  с
подлокотника  большого  кресла,  в  котором  лежал.  —  Нет…  не  целуйте
меня:  от  этого  я  задыхаюсь.  Ох!  Папа  мне  сказал,  что  вы  придете,  —
продолжал он, отдышавшись после объятий Кэтрин, а та стояла и смотрела
на  него  в  раскаянии.  —  Будьте  так  любезны,  притворите  дверь,  вы  не
закрыли  ее  за  собой.  Эти…  эти  подлые  твари  не  несут  угля  подкинуть  в
огонь. Мне так холодно!
Я  помешала  в  топке  и  сама  принесла  ведерко  угля.  Больной  начал
жаловаться,  что  на  него  напустили  пепла.  Но  он  был  измучен  кашлем,  и
было  видно,  что  его  лихорадит,  так  что  я  не  стала  его  упрекать  за

привередливость.
—  Ну,  Линтон,  —  тихо  сказала  Кэтрин,  когда  его  нахмуренный  лоб
разгладился.  —  Ты  рад,  что  видишь  меня?  Могу  я  что-нибудь  сделать  для
тебя?
—  Почему  вы  не  приходили  раньше?  —  спросил  он.  —  Вы  должны
были  навещать  меня,  а  не  писать.  Меня  страшно  утомляло  писание  этих
длинных писем. Гораздо было бы приятней разговаривать с вами. А теперь
мне и разговаривать трудно — мне все трудно. Не понимаю, куда пропала
Зилла!  Может  быть,  вы  (он  посмотрел  на  меня)  пройдете  на  кухню  и
посмотрите?
Я не увидела благодарности за прежние свои услуги и, не желая бегать
взад-вперед по его приказу, ответила:
— Там нет никого, кроме Джозефа.
—  Я  хочу  пить!  —  крикнул  он  в  раздражении  и  отвернулся.  —  Как
папа  уехал,  Зилла  только  и  делает,  что  шляется  в  Гиммертон:  это  подло!
Мне  приходится  сидеть  здесь  внизу  —  они  сговорились  не  откликаться,
когда я зову их сверху.
—  А  ваш  отец  внимателен  к  вам,  мастер  Хитклиф?  —  спросила  я,
увидав, что дружба, предлагаемая девочкой, отклонена.
— Внимателен? Он хоть их заставляет быть немного внимательней, —
проворчал больной. — Мерзавцы! Знаете, мисс Линтон, эта скотина Гэртон
смеется  надо  мной!  Я  его  ненавижу!  правда,  я  ненавижу  их  всех:  они
препротивные!
Кэти  искала  воды;  она  увидела  на  полке  кувшин,  наполнила  стакан,
принесла  ему.  Линтон  попросил  подбавить  ложку  вина  из  бутылки  на
столе.  Отпив  немного,  он  стал  спокойней  на  вид  и  сказал,  что  она  очень
добра.
— А ты рад, что видишь меня? — сказала она, повторяя свой прежний
вопрос и радуясь проблеску улыбки на его лице.
—  Да,  я  рад.  В  этом  есть  нечто  новое  —  слышать  голос  такой,  как
ваш!  —  ответил  он.  —  Но  меня  возмущало,  что  вы  не  приходите.  А  папа
клялся,  что  я  сам  виноват;  он  называл  меня  жалким,  плюгавым,
никудышным  созданием  и  говорил,  что  вы  презираете  меня  и  что  он  на
моем месте давно уже был бы хозяином Мызы вместо вашего отца. Но ведь
вы меня не презираете, нет, мисс Линт…
— Я хочу, чтобы ты меня звал просто Кэтрин или Кэти и на «ты», —
перебила  моя  молодая  госпожа.  —  Презирать  тебя?  Нет!  После  папы  и
Эллен  я  люблю  тебя  больше  всех  на  свете.  Но  я  не  люблю  мистера
Хитклифа.  И  мне  нельзя  будет  приходить,  когда  он  вернется.  Он  долго

будет в отъезде?
— Несколько дней, — ответил Линтон, — но он теперь часто ходит на
болото  —  началась  охотничья  пора,  и  ты  могла  бы  просиживать  со  мною
часок-другой,  пока  его  нет  дома.  Скажи,  что  ты  согласна.  Я  думаю,  что  с
тобой  я  не  буду  капризен:  ты  не  станешь  раздражать  меня  попусту,  всегда
будешь готова помочь мне, правда?
—  Да,  —  сказала  Кэтрин,  гладя  его  длинные  мягкие  волосы,  —  если
бы  только  папа  разрешил,  я  половину  времени  проводила  бы  с  тобой.
Милый Линтон! Я хотела бы, чтобы ты был моим родным братом.
—  И  тогда  ты  любила  бы  меня,  как  своего  отца?  —  сказал  он,
оживившись.  —  А  мой  папа  говорит,  что  ты  полюбишь  меня  больше,  чем
отца, и больше всех на свете, если станешь моей женой. Так что я хотел бы
лучше, чтоб ты вышла за меня замуж.
— Нет, я никогда никого не буду любить больше, чем папу, — ответила
она решительно. — К тому же люди иногда ненавидят своих жен, а сестер и
братьев  никогда.  И  если  бы  ты  был  мне  братом,  ты  жил  бы  с  нами,  и  мой
папа любил бы тебя так же, как меня.
Линтон стал, спорить, что так не бывает, чтоб люди ненавидели своих
жен;  но  Кэтрин  уверяла,  что  так  бывает,  и  не  нашла  ничего  умней,  как
привести в пример нелюбовь его собственного отца к ее покойной тетке. Я
попыталась  остановить  ее  неразумную  речь,  но  не  успела:  девочка
выложила залпом все, что знала. Мастер Хитклиф в сильном раздражении
заявил, что ее россказни — сплошная ложь.
—  Мне  это  сказал  папа,  а  папа  никогда  не  лжет,  —  ответила  она  с
вызовом.
—  Мой  отец  презирает  твоего!  —  закричал  Линтон.  —  Он  его
называет дураком и подлой тварью.
— Твой отец — дурной человек, — возразила Кэтрин, — и некрасиво с
твоей стороны повторять то, что он говорит. Он, конечно, дурной, раз тетя
Изабелла вынуждена была его бросить.
— Она его не бросила, — сказал мальчик. — И ты ни в чем не должна
мне перечить.
— Бросила, бросила! — кричала моя молодая госпожа.
— Хорошо, так я скажу тебе кое-что, — объявил Линтон: — Твоя мать
не любила твоего отца, — вот тебе!
—  О-о!  —  вскрикнула  Кэтрин  в  таком  бешенстве,  что  не  могла
продолжать.
— А любила моего, — добавил он.
—  Ты  лгунишка!  Теперь  я  тебя  ненавижу!  —  Она  задыхалась,  и  ее

лицо стало красным от возбуждения.
—  Любила!  Любила!  —  пел  Линтон  в  глубине  своего  кресла  и,
запрокинув голову, наслаждался волнением противницы, стоявшей позади.
— Бросьте, мистер Хитклиф! — вмешалась я, — это вы тоже, должно
быть, говорите со слов отца?
—  Нет,  не  с  его  слов.  А  вы  придержите  язык!  —  ответил  он.  —  Да,
Кэтрин, да, она его любила! Любила!
Кэти, не совладав с собой, сильно толкнула кресло, и Линтон от толчка
повалился  на  подлокотник.  Его  тут  же  стал  душить  кашель,  быстро
положив конец его торжеству. Приступ длился так долго, что напугал даже
и  меня.  А  Кэти  расплакалась  в  ужасе  от  того,  что  натворила,  хоть  и  не
сознавалась  в  том.  Я  обняла  мальчика  и  держала  его,  покуда  кашель  не
прошел.  Тогда  он  меня  оттолкнул  и  молча  откинул  голову.  Кэтрин  тоже
перестала плакать, чинно села против него и глядела на огонь.
—  Как  вы  чувствуете  себя  теперь,  мастер  Хитклиф?  —  спросила  я,
выждав минут десять.
— Хотел бы я, чтобы она себя так чувствовала, — ответил он, — злая,
жестокая девчонка! Гэртон никогда меня не трогает, он ни разу в жизни не
ударил меня. А мне было сегодня лучше — и вот… — Голос его дрогнул,
он всхлипывал.
—  Я  тебя  не  ударила!  —  пробормотала  Кэти  и  прикусила  губу,  не
давая воли новому взрыву чувств.
Линтон  стонал  и  вздыхал,  точно  в  сильном  страдании,  и  тянул  так  с
четверть  часа;  нарочно,  видно,  чтобы  привести  в  отчаяние  свою  сестру,
потому  что  каждый  раз,  когда  он  улавливал  ее  приглушенное
всхлипывание, в его голосе звучала новая боль и волнение.
—  Мне  жаль,  что  я  причинила  тебе  вред,  Линтон,  —  сказала  она
наконец, не выдержав терзания. — Но со мной ничего бы не сделалось от
такого легкого толчка, и я не думала, что он может повредить тебе. Но ведь
он тебе не очень повредил — не очень, Линтон? Не могу же я уйти домой с
мыслью, что сделала тебе зло. Отвечай же! Говори со мной!
—  Я  не  могу  говорить  с  тобой,  —  прошептал  он.  —  Ты  так  сильно
толкнула меня, что теперь я не усну всю ночь, задыхаясь от кашля. Если бы
и  с  тобой  так  бывало,  ты  бы  знала,  что  это  такое,  но  ты  будешь
преспокойно  спать,  пока  я  тут  мучаюсь  один-одинешенек.  Хотел  бы  я
посмотреть,  как  бы  ты  сама  проводила  такие  страшные  ночи!  —  И  он
громко расплакался от жалости к самому себе.
—  Если  страшные  ночи  для  вас  —  привычное  дело,  —  сказала  я,  —
значит, не из-за барышни вам не спиться; не приди она вовсе, вы спали бы

ничуть  не  лучше.  Впрочем,  так  это  или  не  так,  она  больше  не  станет  вас
тревожить, и, может быть, вам будет покойнее, когда мы уйдем.
— Уйти мне? — спросила печально Кэтрин, склоняясь над ним. — Ты
хочешь, чтобы я ушла, Линтон?
—  Ты  не  можешь  изменить  того,  что  сделала,  —  ответил  он  сердито,
отшатнувшись от нее, — или изменишь только к худшему: разволнуешь, и
у меня поднимется жар.
— Значит, мне лучше уйти? — повторила она.
—  Во  всяком  случае,  оставь  меня  в  покое,  —  сказал  он,  —  не
переношу, когда ты много говоришь.
Она медлила и еще несколько томительных минут не сдавалась на мои
уговоры уйти; но так как он не заговаривал и не глядел на нее, она в конце
концов  направилась  к  двери,  и  я  за  ней.  Нас  заставил  вернуться  громкий
стон.  Линтон  сполз  с  кресла  и  нарочно  бился  на  полу  перед  огнем,  точно
скверный  избалованный  ребенок,  решивший  доставлять  всем  вокруг  как
можно  больше  огорчений  и  тревоги.  По  всему  поведению  мальчишки  я
сразу поняла его натуру и видела, что было бы безумием потакать ему. Но
мисс Кэтрин не разобралась: она в ужасе кинулась назад, стала на колени, и
плакала,  и  ласкала  его,  и  уговаривала,  покуда  он  не  утих,  потому  что  стал
задыхаться, никак не из сожаления, что огорчил ее.
— Я положу его на кушетку, — сказала я, — и пусть катается по ней,
сколько ему угодно: не век же нам стоять и смотреть. Надеюсь, вы теперь
убедились, мисс Кэти, что не тот вы человек, который может его исцелить,
и  что  причина  его  болезни  не  в  нежных  чувствах  к  вам.  Ну  его  совсем!
Идем.  Как  только  он  увидит,  что  рядом  нет  никого,  кто  стал  бы  обращать
внимание на его дурь, он будет рад полежать спокойно.
Она  положила  подушку  ему  под  голову,  поднесла  ему  воды;  он
оттолкнул стакан и беспокойно заерзал на подушке, точно это был камень
или полено. Кэти попробовала положить ее удобней.
— Так я не могу, — сказал он. — Слишком низко голове.
Кэтрин принесла вторую подушку и положила их одна на другую.
— А так слишком высоко, — заворчал неугомонный.
— Как же мне устроить? — спросила она в отчаянии.
Он  свесился  к  ней,  когда  она  стояла  возле  кушетки,  пригнув  одно
колено, и не нашел ничего лучшего, как опереться на ее плечо.
— Нет, так не годится! — сказала я. — Хватит с вас подушки, мастер
Хитклиф.  Барышня  и  так  потратила  на  вас  слишком  много  времени:  мы
больше не можем сидеть тут и пяти минут.
—  Можем,  можем!  —  оборвала  меня  Кэти.  —  Теперь  он  хороший  и

терпеливый. Он понял наконец, что этой ночью я буду куда несчастней его,
если  поверю,  что  ему  стало  хуже  из-за  моего  прихода,  и  что  я  не  посмею
поэтому прийти еще раз. Скажи правду, Линтон, — я ведь и в самом деле
больше не должна приходить, если причинила тебе вред.
—  Ты  можешь  приходить,  чтоб  лечить  меня,  —  ответил  он,  —  ты
должна приходить, потому что ты в самом деле причинила мне вред: очень
большой  —  ты  это  знаешь!  Когда  вы  пришли,  я  не  был  так  плох,  как
сейчас, — ведь не был?
— Но вы сами себя довели до беды плачем и капризами.
— Ничего я тебе не сделала, — сказала его двоюродная сестра. — Во
всяком  случае,  теперь  мы  будем  друзьями.  И  я  тебе  нужна:  ты  хочешь,
чтобы я иногда навещала тебя, правда?
—  Я  же  сказал,  что  хочу,  —  ответил  он  нетерпеливо.  —  Сядь  на
кушетку и дай мне опереться на твои колени. Так мама сидела со мной —
целыми днями. Сиди тихо и не разговаривай, но можешь спеть мне песню,
если умеешь петь; или читай наизусть какую-нибудь длинную интересную
балладу  —  из  тех,  которым  ты  обещала  меня  научить;  можно  и  какой-
нибудь рассказ. Но лучше балладу. Начинай.
Кэтрин  прочитала  самую  длинную,  какую  знала  на  память.  Это
занятие  очень  понравилось  обоим.  Линтон  захотел  прослушать  вторую
балладу  и  затем  еще  одну,  не  считаясь  с  моими  настойчивыми
возражениями. Так у них тянулось, пока часы не пробили двенадцать и мы
услышали со двора шаги Гэртона, вернувшегося пообедать.
— А завтра, Кэтрин? Ты придешь сюда завтра? — спросил Хитклиф-
младший, удерживая ее за платье, когда она нехотя поднялась.
— Нет, — вмешалась я, — ни завтра, ни послезавтра.
Но  Кэтрин,  видно,  дала  другой  ответ,  потому  что  лицо  у  Линтона
просветлело, когда она наклонилась и что-то шепнула ему на ухо.
—  Завтра  вы  не  придете  и  не  думайте,  мисс!  —  начала  я,  когда  мы
вышли во двор. — И не мечтайте!
Она улыбнулась.
— Ох, я приму верные меры, — продолжала я. — Тот замок починят, а
больше вы никаким путем не улизнете.
— Я могу перелезть через ограду, — рассмеялась она. — Мыза — не
тюрьма, Эллен, и ты при мне не тюремщик. А кроме того, мне без малого
семнадцать  лет,  я  взрослая.  И  я  уверена,  что  Линтон  быстро  поправится,
если мне дадут за ним ухаживать. Я старше его, ты же знаешь, и умнее: я
не  так  ребячлива.  Я  очень  скоро  научусь  направлять  его,  куда  захочу  —
исподволь, лаской. Он красивый, славный мальчик, если ведет себя хорошо.

В  моих  руках  он  станет  просто  прелесть  какой!  Мы  никогда  не  будем
ссориться  —  ведь  не  будем?  —  когда  привыкнем  друг  к  другу.  Он  тебе
нравится, Эллен?
—  Нравится?!  —  вскричала  я.  —  Молокосос,  заморыш,  да  еще  с
прескверным  характером.  К  счастью,  как  полагает  мистер  Хитклиф,  он  не
доживет до совершеннолетия. Я даже не уверена, дотянет ли он до весны.
Если  нет,  не  велика  потеря  для  его  семьи.  И  счастье  для  нас,  что  отец
забрал  его  к  себе:  чем  мягче  бы  с  ним  обращались,  тем  он  становился  бы
назойливей и эгоистичней. Я рада, что он вам не достанется в мужья, мисс
Кэтрин.
Кэтрин  помрачнела,  услышав  эти  мои  слова.  Такой  небрежный
разговор о его близкой смерти оскорбил ее чувства.
—  Он  моложе  меня,  —  ответила  она  после  довольно  долгого
раздумья.  —  Значит,  жить  ему  дольше,  чем  мне,  —  и  он  будет,  он  должен
жить,  пока  я  жива!  Он  сейчас  такой  же  крепкий,  каким  был,  когда  его
только что привезли на север, в этом я уверена. Он простудился, как папа,
вот  и  все.  Ты  говоришь,  что  папа  выздоровеет,  —  почему  же  не
выздороветь и ему?
—  Хорошо,  хорошо!  —  сказала  я.  —  В  конце  концов  нам  не  о  чем
беспокоиться. Слушайте, мисс, и запомните, а я свое слово держу: если вы
попытаетесь  еще  раз  пойти  на  Грозовой  Перевал  со  мною  или  без  меня,  я
все  расскажу  мистеру  Линтону,  и,  пока  он  не  разрешит,  ваша  дружба  с
двоюродным братом возобновляться не должна.
— Она уже возобновилась, — проговорила угрюмо Кэти.
— Ну, так ей будет положен конец! — сказала я.
—  Посмотрим!  —  был  ответ;  и  она  пустилась  вприпрыжку,  оставив
меня плестись позади.
Мы обе явились домой раньше обеденного часа, мой господин думал,
что  мы  гуляли  в  парке,  и  потому  не  спросил  объяснения  нашей  отлучки.
Едва  войдя  в  дом,  я  поспешила  переобуться,  но  на  Перевале  я  слишком
долго  просидела  в  мокрых  башмаках,  и  это  не  прошло  мне  даром.  На
другое  утро  я  слегла  и  три  недели  была  не  способна  исполнять  свои
обязанности: беда, ни разу до той поры не случавшаяся со мной и, добавлю
с благодарностью, ни разу после.
Моя  маленькая  госпожа  была  просто  ангел  —  сидела  со  мною,
ухаживала  и  подбадривала  меня  в  моем  одиночестве:  меня  сильно
угнетало,  что  я  не  могу  встать.  Это  нелегко  для  хлопотливой,  деятельной
женщины;  но  мне  все  же  грех  было  жаловаться.  Мисс  Кэтрин,  как  только
выходила  из  комнаты  мистера  Линтона,  появлялась  у  моей  постели.  Свой

день она делила между нами двумя: ни минуты на развлечения; ела наспех,
забросила учение, игры и превратилась в самую нежную сиделку. Какое же
горячее  было  у  нее  сердце,  если,  так  любя  отца,  она  так  много  давала  и
мне!  Я  сказала,  что  свой  день  она  делила  между  нами;  но  господин  мой
рано удалялся на покой, а мне обычно после шести не нужно было ничего,
так что своими вечерами она располагала полностью. Бедняжка! Ни разу я
не  подумала,  чем  она  там  занимается  одна  после  чая.  И  хотя,  когда  она
забегала  ко  мне  сказать  «спокойной  ночи»,  я  нередко  замечала  свежий
румянец на ее щеках и ее покрасневшие пальчики, я и помыслить не смела,
что краска вызвана быстрой ездой по полям, на холоду: воображала сдуру,
что тут виной жаркий огонь в библиотеке.

24
Через  три  недели  я  смогла  выйти  из  своей  комнаты  и  двигаться  по
дому. И в первый вечер, когда мы снова сидели вдвоем, я попросила Кэтрин
почитать мне вслух, потому что глаза у меня ослабели. Мы расположились
в библиотеке, так как мистер Линтон уже лег спать. Кэти согласилась, как
показалось мне, довольно неохотно; и подумав, что ей неинтересны книги,
которые  нравятся  мне,  я  предложила  ей  почитать  что-нибудь  по  ее
собственному  выбору.  Она  взяла  одну  из  своих  самых  любимых  книг  и
читала без перерыва около часа; потом пошли вопросы:
—  Эллен,  ты  не  устала?  Ты,  может  быть,  легла  бы?  Опять
расхвораешься, если поздно засидишься, Эллен.
— Нет, нет, дорогая, я не устала, — отвечала я каждый раз.
Видя, что я не поддаюсь, она попробовала другим путем показать мне,
что это занятие ей не по вкусу. Вопросы сменились зевками, потягиванием.
Затем я услышала:
— Я устала, Эллен.
— Так бросьте читать, поболтаем, — ответила я.
Но разговор и вовсе не клеился: она ерзала и вздыхала и поглядывала
на свои часы — до восьми, и наконец ушла к себе в комнату, одолеваемая
сном, — если судить по ее скучному, тяжелому взгляду и по тому, как она
усиленно терла глаза. На второй вечер она оказалась и вовсе нетерпеливой;
а  на  третий  вечер,  проведенный  опять  в  моем  обществе,  она  сослалась  на
головную  боль  и  покинула  меня.  Ее  поведение  показалось  мне
подозрительным;  и,  просидев  довольно  долго  одна,  я  решила  пойти
спросить, не полегчало ли ей, и предложить, чтобы она, чем сидеть наверху
в  потемках,  сошла  бы  лучше  вниз  и  полежала  на  диване.  Барышни  не
оказалось  ни  наверху,  ни  внизу.  Слуги  уверяли,  что  не  видели  ее.  Я
послушала у дверей мистера Эдгара: там было тихо. Тогда я вернулась в ее
комнату, загасила свечку и села у окна.
Ярко светил месяц; снег, сверкая, покрывал землю, и мне подумалось,
что, может быть, Кэти взбрело на ум выйти в сад освежиться. Я разглядела
чью-то фигуру, пробиравшуюся вдоль ограды парка с внутренней стороны;
но это была не моя молодая госпожа: когда фигура вступила в полосу света,
я  узнала  одного  из  наших  конюхов.  Он  стоял  довольно  долго,  глядя  на
проезжую дорогу; потом быстро пошел прочь, точно что-то усмотрев, и тут
же  показался  опять,  ведя  на  поводу  лошадку  нашей  барышни.  А  затем  я

увидела  и  ее:  она  только  что  сошла  с  седла  и  шагала  рядом.  Конюх,
крадучись,  повел  преданного  ему  пони  по  траве  в  конюшню.  Кэти  вошла
через  стеклянную  дверь  в  гостиную  и  бесшумно  проскользнула  наверх,  в
свою комнату, где я ее поджидала. Она осторожно прикрыла за собой дверь,
сняла облепленные снегом башмаки, развязала ленты шляпы и уже хотела,
не  подозревая,  что  ее  проследили,  снять  с  себя  накидку,  когда  вдруг  я
встала  и  объявилась.  Она  окаменела  от  неожиданности:  невнятно
пробормотала что-то и застыла.
—  Моя  дорогая  мисс  Кэтрин,  —  начала  я,  слишком  живо  помня  ее
недавнюю доброту, чтобы сразу обрушиться с укорами, — куда вы ездили
верхом  в  такой  поздний  час?  И  к  чему  вы  пытаетесь  обманывать  меня,
выдумывая небылицы? Где вы были? Говорите.
— В парке, в дальнем конце, — сказала она, запинаясь. — Ничего я не
выдумываю!
— И больше нигде? — спросила я.
— Нигде, — был неуверенный ответ.
—  Ох,  Кэтрин!  —  сказала  я  сокрушенно.  —  Вы  знаете  сами,  что  вы
поступаете дурно, иначе  вы не стали  бы говорить мне  неправду. Это меня
огорчает.  Лучше  бы  мне  болеть  три  месяца,  чем  слушать,  как  вы  плетете
заведомую ложь.
Она кинулась ко мне и, разразившись слезами, повисла у меня на шее.
—  Ах,  Эллен,  я  так  боюсь,  что  ты  рассердишься,  —  сказала  она.  —
Обещай  не  сердиться,  и  ты  узнаешь  всю  правду:  мне  и  самой  противно
скрывать.
Мы  уселись  рядышком  в  нише  окна;  я  уверила  Кэти,  что  не  стану
браниться, какова бы ни оказалась ее тайна; я, конечно, и без того уже, все
угадала; и она начала:
— Я была на Грозовом Перевале, Эллен, и с тех пор, как ты заболела, я
туда ездила неизменно каждый день; пропустила только три вечера в самом
начале  и  два,  когда  ты  стала  поправляться.  Я  давала  Майклу  книга  с
картинками, чтоб он седлал мне каждый вечер Минни и отводил ее назад в
конюшню:  ты  его  тоже,  смотри,  не  ругай.  Я  приезжала  на  Перевал  к
половине седьмого и сидела там обычно до половины девятого, а потом во
весь опор домой! Я ездила не ради удовольствия: часто мне там весь вечер
бывало  прескверно.  Изредка  я  чувствовала  себя  счастливой:  может  быть,
раз  в  неделю.  Я  думала  сперва,  что  будет  нелегкой  задачей  убедить  тебя,
чтобы ты мне позволила сдержать слово: ведь когда мы уходили, я обещала
Линтону прийти на другой день опять. Но назавтра ты не сошла вниз, так
что обошлось без хлопот. Пока Майкл днем чинил замок в калитке парка, я

взяла  у  него  ключ  и  рассказала,  как  мой  двоюродный  брат  просит  меня
навещать  его,  потому  что  он  болен  и  не  может  приходить  на  Мызу,  и  как
папа  не  хочет,  чтобы  я  туда  ходила.  И  тогда  же  договорилась  с  Майклом
насчет  пони.  Он  любит  читать;  и  он  собирается  в  скором  времени  взять
расчет и жениться; вот он и предложил, чтоб я ему давала почитать книги
из  библиотеки,  а  он  будет  делать  для  меня,  что  я  хочу.  Но  я  предпочитала
давать ему мои собственные, и они ему нравились больше.
Когда  я  пришла  во  второй  раз,  Линтон  как  будто  приободрился,  и
Зилла (их ключница) убрала нам комнату и развела огонь и сказала, что мы
можем делать, что хотим, потому что Джозеф на молитвенном собрании, а
Гэртон  Эрншо  ушел  с  собаками  (стрелять  фазанов  в  нашем  лесу,  как  я
узнала после). Она угостила меня подогретым вином и пряником и казалась
удивительно  добродушной;  и  мы  сидели  у  огня,  Линтон  в  кресле,  а  я  в
маленькой качалке, и смеялись и болтали так весело, и так много нашлось у
нас,  о  чем  поговорить:  мы  придумывали,  куда  мы  будем  ходить  и  что  мы
будем  делать  летом.  Но  лучше  мне  не  пересказывать,  ты  все  равно
объявишь, что все это глупости.
Все  ж  таки  однажды  мы  чуть  не  поссорились.  Он  сказал,  что  жаркий
июльский  день  лучше  всего  проводить  так:  лежать  с  утра  до  вечера  на
вереске средь поля, и чтобы пчелы сонно жужжали в цветах, а жаворонки
пели бы высоко над головой, и чтобы все время ярко светило солнце и небо
сияло,  безоблачно-синее.  Таков  его  идеал  райского  блаженства.  А  я
нарисовала  ему  свой:  качаться  на  зеленом  шелестящем  дереве,  когда  дует
западный  ветер  и  быстро  проносятся  в  небе  яркие  белые  облака,  и  не
только  жаворонки,  но  и  дрозды,  и  скворцы,  и  малиновки,  и  коноплянки
звенят  наперебой  со  всех  сторон,  и  вересковые  поля  стелются  вдали,
пересеченные темными прохладными ложбинами; рядом зыблется высокая
трава  и  ходит  волнами  на  ветру;  и  леса,  и  шумные  ручьи,  и  целый  мир,
пробужденный,  неистовый  от  веселья!  Линтон  хотел,  чтобы  все  лежало  в
упоении  покоя;  а  я  —  чтобы  все  искрилось  и  плясало  в  пламенном
восторге. Я сказала ему, что его рай — это что-то полуживое; а он сказал,
что  мой  —  это  что-то  пьяное.  Я  сказала,  что  я  в  его  раю  заснула  бы,  а  он
сказал,  что  в  моем  он  не  мог  бы  дышать,  и  стал  вдруг  очень
раздражительным.  Наконец  мы  согласились  на  том,  что  испытаем  и  то  и
другое,  когда  будет  подходящая  погода;  а  затем  расцеловались  и  стали
опять друзьями.
Просидев тихонько еще час, я обвела глазами всю большую комнату с
ее гладким незастланным полом и подумала, как здесь будет хорошо играть,
если отодвинуть стол. И вот я попросила Линтона позвать Зиллу, чтоб она

помогла нам — и мы поиграем в жмурки; пусть она нас ловит: понимаешь,
Эллен,  как,  бывало,  мы  с  тобой.  Он  не  захотел:  в  этом,  сказал  он,  мало
удовольствия, но согласился поиграть со мной в мяч. Мы нашли два мяча в
шкафу, в груде старых игрушек — волчков, и обручей, и ракеток, и воланов.
Один  был  помечен  буквой  "К",  другой  буквой  "Х";  я  хотела  взять  себе  с
буквой  "К",  потому  что  это  могло  означать  «Кэтрин».  А  "Х"  годилось  для
«Хитклиф»  —  его  фамилии;  но  у  "Х"  стерлась  завитушка,  и  Линтону  не
понравилось. Я все время выигрывала, он опять рассердился и закашлялся
и  вернулся  в  свое  кресло.  Все  же  в  тот  вечер  он  легко  приходил  снова  в
хорошее  настроение:  ему  полюбились  две-три  милые  песенки  —  твои
песенки,  Эллен;  и  когда  я  собралась  уходить,  он  просил  и  умолял  меня
прийти  опять  на  следующий  вечер,  и  пришлось  мне  пообещать.  Мы  с
Минни летели домой, легкие как ветер; и всю ночь до утра я видела во сне
Грозовой Перевал и моего милого двоюродного брата.
На другой день мне было грустно: отчасти оттого, что тебе стало хуже,
отчасти  же  потому,  что  хотелось,  чтобы  папа  знал  про  мои  прогулки  и
одобрял  их.  Но  после  чая  взошла  луна,  и,  когда  я  поехала,  мрак  был
пронизан светом. «У меня будет еще один счастливый вечер», — думала я
про себя; и что меня радовало вдвойне — у моего милого Линтона тоже. Я
проехала  их  сад  и  хотела  обогнуть  дом,  когда  этот  Эрншо  встретил  меня,
взял  у  меня  поводья  и  велел  мне  пройти  с  главного  входа.  Он  потрепал
Минни  по  загривку,  назвал  ее  славной  лошадкой  —  и  видно  было,  что  он
хочет,  чтобы  я  поговорила  с  ним.  Но  я  ему  только  велела  оставить  мою
лошадь  в  покое,  а  не  то  она  его  лягнет.  Он  ответил  со  своим  грубым
выговором,  что  от  этого  «большой  беды  для  него  не  будет»,  и  покосился,
ухмыляясь,  на  ее  ноги.  Тут  мне  почти  что  захотелось,  чтобы  Минни
показала  ему  себя;  но  он  пошел  открывать  дверь  и,  когда  поднимал  засов,
посмотрел  на  надпись  над  нею  и  сказал  с  какой-то  глупой  смесью
застенчивости и важности:
— Мисс Кэтрин! Я теперь могу прочитать эту штуку!
—  Чудеса!  —  воскликнула  я.  —  Что  ж,  послушаем…  Вы,  значит,
поумнели!
Он, запинаясь, по слогам, протянул имя — «Гэртон Эрншо».
—  А  цифры?  —  сказала  я,  чтоб  его  подбодрить,  потому  что  он
запнулся — и ни с места.
— А их я еще не умею разбирать, — ответил он.
—  Эх,  глупая  голова!  —  сказала  я,  весело  рассмеявшись  над  его
провалом.
Дурак  глазел  на  меня,  и  на  губах  у  него  блуждала  ухмылка,  а  над

глазами  нависла  туча  —  точно  он  и  сам  не  знал,  не  следует  ли  и  ему
рассмеяться  вместе  со  мною,  —  означают  ли  мои  слова  милую
дружественность,  или  же  —  как  было  на  деле  —  презрение.  Я  разрешила
его сомнения, снова приняв строгий вид и приказав ему удалиться, потому
что  пришла  я  не  к  нему,  а  к  Линтону.  Он  покраснел  (я  это  разглядела  при
лунном  свете),  снял  руку  с  засова  и  побрел  прочь  —  воплощение
уязвленного тщеславия. Он, кажется, вообразил, что, научившись разбирать
по складам свое имя, сравнился в совершенствах с Линтоном, и был крайне
поражен, что я думаю иначе.
—  Постойте,  мисс  Кэтрин!  —  перебила  я.  —  Не  стану  бранить  вас,
дорогая, но тут мне ваше поведение не нравится. Если бы вы не забывали,
что  Гэртон  вам  такой  же  двоюродный  брат,  как  и  мистер  Хитклиф,  вы
почувствовали бы, как неправильно вы отнеслись к нему. Во всяком случае,
его  желание  сравняться  с  Линтоном  надо  признать  благородным
честолюбием;  и,  вероятно,  он  начал  учиться  не  только  ради  того,  чтобы
похвастаться:  я  уверена,  вы  еще  раньше  заставили  его  устыдиться  своего
невежества, и он захотел исправить это и заслужить вашу похвалу. Осмеять
его первую, не совсем успешную попытку — разве так вы его воспитаете?
Если бы вы росли в его условиях, думаете, вы были бы менее грубой? Он
был таким же умным и живым ребенком, как вы; и мне больно, что теперь
его  презирают  из-за  того,  что  этот  низкий  Хитклиф  так  несправедливо
обошелся с ним!
— Ну-ну, Эллен, уж не собираешься ли ты заплакать? — воскликнула
она, удивившись, что я так близко принимаю это к сердцу. — Подожди, ты
сейчас  узнаешь,  затем  ли  он  стал  учиться  грамоте,  чтобы  заслужить  мою
похвалу,  и  стоило  ли  быть  любезной  с  этим  невежей.  Я  вошла;  Линтон
лежал на скамейке и привстал, чтобы со мной поздороваться.
—  Я  сегодня  болен,  Кэтрин,  милая  моя,  —  сказал  он,  —  так  что
разговаривай  ты,  а  я  буду  слушать.  Подойди  и  сядь  подле  меня.  Я  был
уверен, что ты не нарушишь слова, и я опять возьму с тебя обещание, пока
ты не ушла.
Я  теперь  знала,  что  не  должна  его  волновать,  потому  что  он  болен;
говорила мягко, не задавала вопросов и старалась ничем не раздражать его.
Я принесла ему несколько моих книг — самых лучших; он попросил меня
почитать  ему  вслух,  и  я  раскрыла  было  книгу,  когда  Эрншо  распахнул
настежь  дверь:  пораздумав,  решил  обидеться!  Он  подошел  прямо  к  нам,
схватил Линтона за руку и вытащил его из кресла.
— Ступай в свою комнату! — сказал он еле внятно, — так его душило
бешенство; и лицо у него словно вспухло и перекосилось. — И ее забери с

собой, раз она пришла только к тебе: вам не удастся выжить меня отсюда.
Убирайтесь оба!
Он  осыпал  нас  руганью  и,  не  дав  Линтону  опомниться,  прямо-таки
выбросил его в кухню, а когда я пошла за ним, он стиснул кулак — видно, в
сильном  желании  прибить  меня.  В  первое  мгновение  я  испугалась  и
обронила  одну  из  книг;  а  он,  поддав  ногой,  швырнул  ее  мне  вслед  и
захлопнул  дверь.  Я  услышала  злобный  трескучий  смешок  около  печки  и,
обернувшись,  увидела  этого  мерзкого  Джозефа.  Он  стоял,  потирая  свои
костлявые руки, и трясся.
—  Я  так  и  знал,  что  он  вас  выставит!  Замечательный  парень!  У  него
правильное  чутье:  он  знает…  н-да,  он  знает  не  хуже  меня,  кто  тут  будет
хозяином… хе-хе-хе! Вот он и шуганул вас, как надо! Хе-хе-хе!
— Куда нам идти? — спросила я у своего брата, не обращая внимания
на издевки старика.
Линтон  побелел  и  весь  дрожал.  В  эту  минуту  он  был  совсем  не  мил,
Эллен. Какое там не мил — он был страшен. Его худое большеглазое лицо
все  перекосилось  в  дикой  и  бессильной  ярости.  Он  схватился  за  ручку
двери и рванул ее: дверь оказалась заперта с той стороны.
—  Впусти,  или  я  тебя  убью!  Впусти,  или  я  тебя  убью!  —  не  говорил
он, а прямо визжал: — Черт! Дьявол!.. Я тебя убью… Убью!
Джозеф опять засмеялся своим квакающим смехом.
— Эге, это уже папаша, — хрипел он, — это папаша! В нас всегда есть
понемногу от обоих. Ничего, Гэртон, мальчик мой, не бойся!.. Ему до тебя
не добраться!
Я взяла Линтона за руки и попробовала оттащить его; но он завизжал
так отчаянно, что я не посмела настаивать. Наконец его крики захлебнулись
в страшном кашле: изо рта у него хлынула кровь, и он упал на пол. Одурев
от ужаса, я выбежала во двор, стала звать во весь голос Зиллу. Вскоре она
услышала меня: она доила коров в сарае за амбаром и, бросив свою работу,
поспешила  ко  мне  и  спросила,  что  мне  нужно.  Я  не  могла  объяснить  —
перехватило  горло,  —  притащила  ее  в  кухню  и  оглядываюсь,  куда  делся
Линтон.  Эрншо  пришел  посмотреть,  каких  он  наделал  бед,  и  теперь  вел
несчастного  наверх.  Мы  с  Зиллой  пошли  вслед  за  ним  по  лестнице;  но  на
верхней  площадке  он  остановил  меня  и  сказал,  что  мне  входить  нельзя  и
чтоб  я  шла  домой.  Я  закричала,  что  он  убил  Линтона  и  что  я  непременно
войду  к  брату.  Тогда  Джозеф  запер  дверь  и  объявил,  что  я  «ничего  такого
сделать  не  посмею»,  и  спросил,  уж  не  такая  же  ли  я  сроду  сумасшедшая,
как  и  мой  братец?  Я  стояла  и  плакала,  пока  ключница  не  вышла  от
Линтона. Она сказала, что ему немного лучше, но что шум и крики мешают

ему, и чуть ли не силком уволокла меня в столовую.
Эллен,  я  готова  была  рвать  на  себе  волосы!  Я  так  плакала  и  рыдала,
что почти ничего не видела; а этот негодяй, которому ты так соболезнуешь,
стоял и пялил на меня глаза и то и дело шикал на меня, чтоб я не плакала, и
приговаривал,  что  он  ни  в  чем  не  виноват.  В  конце  концов,  напуганный
моими угрозами, что я скажу папе и его посадят в тюрьму и повесят, он сам
начал  всхлипывать  и  поспешил  выйти,  чтобы  скрыть  свое  трусливое
волнение.  Но  я  еще  не  избавилась  от  него:  когда  они  все-таки  принудили
меня  уйти  и  я  отъехала  уже  ярдов  на  сто  от  ворот,  он  вдруг  выступил  из
темноты на дорогу и, схватив Минни под уздцы, остановил меня.
—  Мисс  Кэтрин,  я  очень  огорчен,  —  заговорил  он,  —  но,  право,
нехорошо…
Я  полоснула  его  кнутом,  подумав,  что  он,  пожалуй,  способен  убить
меня. Он выпустил узду, бросив мне вслед отвратительное ругательство, и я
в полуобмороке понеслась домой.
В  тот  вечер  я  не  зашла  к  тебе  сказать  «спокойной  ночи»  и  на
следующий  день  не  поехала  на  Грозовой  Перевал,  —  а  мне  отчаянно
хотелось  поехать;  но  я  была  необыкновенно  взволнована  и  то  страшилась
вдруг услышать, что Линтон умер, то пугалась мысли о встрече с Гэртоном.
На третий день я набралась храбрости или, во всяком случае, не выдержала
неизвестности и снова улизнула из дому. Я выбралась в пять часов и пошла
пешком, надеясь, что, быть может, мне удастся проникнуть незамеченной в
дом  и  подняться  в  комнату  Линтона.  Однако  собаки  дали  знать  о  моем
приближении.  Меня  приняла  Зилла  и,  сказав,  что  «мальчик  отлично
поправляется»,  проводила  меня  в  маленькую,  чистую,  убранную  коврами
комнату,  где,  к  своей  невыразимой  радости,  я  увидела  лежавшего  на
диванчике Линтона, а в руках у него — одну из моих книг. Но он битый час
не  хотел  ни  говорить  со  мной,  Эллен,  ни  взглянуть  на  меня  —  такой  уж  у
него  несчастный  характер.  И  что  меня  совсем  убило:  когда  он  все-таки
открыл  рот,  то  лишь  затем,  чтобы  солгать,  будто  это  я  подняла  скандал,  а
Гэртона  нечего  винить!  Стань  я  возражать,  я  непременно  вспылила  бы,
поэтому  я  встала  и  вышла  из  комнаты.  Он  негромко  окликнул  меня:
«Кэтрин!».  На  такой  оборот  дела  он  не  рассчитывал,  но  я  не  вернулась;  и
следующий  день  был  вторым,  что  я  просидела  дома,  почти  решив  не
приходить к нему больше. Но так было тягостно ложиться спать и вставать,
ничего о нем не услышав, что мое решение рассеялось, как дым, не успев
толком  сложиться.  Недавно  мне  казалось  дурным  отправляться  в  путь;
теперь  дурным  казалось  не  ехать.  Майкл  пришел  и  спросил,  надо  ли
седлать;  я  сказала  «надо»,  и,  когда  мой  конек  понес  меня  по  холмам,  я

считала,  что  выполняю  свой  долг.  Мне  пришлось  проскакать  под  окнами
фасада,  чтобы  попасть  во  двор:  бесполезно  было  пытаться  скрыть  свое
присутствие.
—  Молодой  хозяин  в  доме,  —  сказала  Зилла,  увидав,  что  я
направляюсь наверх, в гостиную.
Я  вошла;  Эрншо  тоже  был  там,  но  он  тут  же  вышел  из  комнаты.
Линтон  сидел  в  большом  кресле  и  подремывал.  Подойдя  к  огню,  я  начала
серьезным тоном, сама наполовину веря своим словам:
—  Так  как  ты  меня  не  любишь,  Линтон,  и  так  как  ты  думаешь,  что  я
прихожу  нарочно,  чтобы  тебе  повредить,  и  уверяешь,  будто  я  и  впрямь
врежу  тебе  каждый  раз,  —  это  наша  последняя  встреча.  Простимся,  и
скажи мистеру Хитклифу, что ты не хочешь меня видеть и что больше он не
должен сочинять басен на этот счет.
—  Садись  и  сними  шляпу,  Кэтрин,  —  ответил  он.  —  Ты  несколько
счастливей меня — ты должна быть добрее. Мой отец так много говорит о
моих  недостатках  и  выказывает  столько  презрения  ко  мне,  что  я,
естественно,  сам  начинаю  сомневаться  в  себе.  Начинаю  думать,  что  я  и
впрямь никудышный, как он говорит то и дело; и тогда во мне поднимается
горечь  и  злоба,  и  я  ненавижу  всех  и  каждого!  Да,  я  никудышный,  у  меня
скверный  характер  и  почти  всегда  скверное  настроение.  Если  хочешь,  ты
можешь со мной распроститься: избавишься от докуки. Но только, Кэтрин,
будь ко мне справедлива в одном: поверь, что если бы я мог стать таким же
милым, как ты, таким же добрым и хорошим, я стал бы!.. Я хочу этого даже
больше,  чем  стать  таким  здоровым,  как  ты,  и  счастливым.  И  поверь,  что
твоя  доброта  заставила  меня  полюбить  тебя  сильнее,  чем  если  бы  я
заслуживал твоей любви. И хотя я и не могу не проявлять перед тобой свой
нрав,  я  сожалею  об  этом  и  раскаиваюсь;  и  буду  раскаиваться  и  жалеть,
покуда жив!
Я  понимала,  что  он  говорит  правду,  понимала,  что  должна  его
простить;  и  если  он  через  минуту  снова  начнет  ко  мне  придираться,  я
должна буду снова его простить! Мы помирились; но мы проплакали, и он
и я, все время, пока я сидела с ним; не только от печали, хоть мне и было
горько, что у Линтона такая искривленная натура. Он никогда не допустит,
чтоб  у  его  друзей  было  легко  на  душе,  и  ему  самому  никогда  не  будет
легко! С этого вечера я всегда приходила к нему в его маленькую гостиную,
потому что на следующий день вернулся его отец.
Раза три, я думаю, нам было весело и отрадно, как в тот первый вечер;
остальные наши свидания были мрачны и тягостны — то из-за его эгоизма
и  злобы,  то  из-за  его  страданий.  Но  я  научилась  все  его  выходки  сносить

без  обиды  —  как  не  обижалась  на  его  болезнь.  Мистер  Хитклиф  нарочно
избегает  меня:  я  с  ним  почти  что  и  не  виделась.  Правда,  в  ту  субботу  я
пришла  раньше  обычного  и  услышала,  как  он  жестоко  пробирает  бедного
Линтона  за  его  поведение  накануне.  Не  понимаю,  как  он  мог  узнать,  если
не  подслушивал  у  двери.  Линтон,  конечно,  вел  себя  в  тот  вечер
возмутительно,  но  это  никого  не  касалось,  кроме  меня,  я  осадила  мистера
Хитклифа — вошла и объявила ему это напрямик. Он рассмеялся и пошел
прочь,  сказав,  что,  если  я  так  смотрю  на  вещи,  он  очень  рад.  После  этого
случая  я  сказала  Линтону,  чтоб  он  свои  злые  слова  говорил  шепотом.  Ну
вот,  Эллен,  ты  слышала  все.  Запретив  мне  приходить  на  Перевал,  ты
сделаешь  несчастными  двух  людей,  между  тем,  —  если  только  ты  не
скажешь папе, — продолжая туда ходить, я не нарушу ничей покой. Ты не
скажешь, нет? Бессердечно будет, если скажешь.
— На этот счет я приму свое решение к утру, мисс Кэтрин, — ответила
я.  —  Нужно  поразмыслить.  Я  оставляю  вас:  ложитесь  спать,  а  я  пойду  и
обдумаю.
Обдумала  я  вслух  —  в  присутствии  моего  господина:  из  ее  комнаты
прошла  прямо  к  нему  и  рассказала  всю  историю,  опустив  только  ее
разговоры  с  двоюродным  братом  и  не  упомянув  про  Гэртона.  Мистер
Линтон  встревожился  и  огорчился,  но  не  хотел  показать  мне,  как  сильно.
Наутро  Кэтрин  узнала,  что  я  обманула  ее  доверие,  и  узнала  кстати,  что  ее
тайные  свидания  должны  прекратиться.  Напрасно  плакала  она  и
оскорблялась  запретом  и  молила  отца  пожалеть  Линтона  —  все,  чего  она
добилась,  было  обещание  отца,  что  он  сам  напишет  мальчику  и  даст  ему
разрешение приходить на Мызу, когда ему угодно; но в письме будет ясно
сказано, чтоб он не надеялся больше видеть Кэтрин на Грозовом Перевале.
Может быть, если б мистер Линтон знал, какой у его племянника нрав и в
каком  состоянии  его  здоровье,  он  нашел  бы  в  себе  силу  отказать  дочери
даже в этом слабом утешении.

25
— Эти события происходили прошлой зимою, сэр, — сказала миссис
Дин, — год назад, не больше. Прошлой зимой мне бы и в голову не встало,
что  год  спустя  я  буду  развлекать  постороннего  для  семьи  человека
рассказом о них! Впрочем, кто знает, долго ли будете вы посторонним? Вы
слишком молоды, чтобы вам навсегда удовольствоваться одинокой жизнью;
а мне что-то думается, что не может человек увидеть Кэтрин Линтон и не
полюбить ее. Вы улыбнулись; но почему же вы так всякий раз оживляетесь,
когда  я  заговариваю  о  ней?  И  почему  вы  попросили  меня  повесить  ее
портрет над камином? И почему…
— Подождите, голубушка! — перебил я. — Допустим, я и впрямь мог
бы  ее  полюбить  —  но  полюбит  ли  и  она  меня?  Я  слишком  в  этом
сомневаюсь,  чтобы  рискнуть  своим  спокойствием,  поддавшись  такому
соблазну. И потом мой дом не здесь. Я принадлежу к миру суеты и должен
вернуться в его лоно. Продолжайте. Подчинилась Кэтрин приказам отца?
— Подчинилась, — подхватила ключница. — Любовь к отцу была все
еще  главным  чувством  в  ее  сердце.  Он  говорил  без  гнева,  он  говорил  с
глубокой нежностью, — как тот, кому вскоре предстоит оставить любимую
дочь,  окруженной  опасностями  и  врагами,  среди  которых  его  наставления
будут  единственной  опорой,  какую  он  может  ей  завещать,  чтобы  она
руководилась ими в жизни. Он мне сказал несколько дней спустя:
— Я хотел бы, Эллен, чтобы мой племянник написал или пришел бы к
нам.  Скажите  мне  откровенно,  что  вы  думаете  о  нем:  изменился  он  к
лучшему? Нет ли надежды, что он исправится, когда возмужает?
—  Он  очень  хилый,  сэр,  —  отвечала  я,  —  и  едва  ли  доживет  до
возмужалости.  Одно  я  могу  сказать:  он  не  похож  на  отца;  и  если  мисс
Кэтрин на свое горе выйдет за него замуж, она сможет направлять его, если
только  не  будет  беспредельно  и  неразумно  терпеливой.  Во  всяком  случае,
сударь,  у  вас  еще  много  времени  впереди,  чтобы  с  ним  познакомиться  и
узнать, подходящая ли он пара для нее: ему еще четыре года с лишним до
совершеннолетия.
Эдгар  вздохнул  и,  подойдя  к  окну,  стал  глядеть  на  гиммертоннскую
церковь.  День  был  туманный,  но  февральское  солнце  светило  сквозь
заволочье,  и  мы  могли  различить  две  ели  на  погосте  и  несколько
разбросанных могильных плит.
—  Я  часто  молился,  —  заговорил  он  как  бы  сам  с  собой,  —  чтобы

скорее  наступило  то,  чего  уже  недолго  ждать;  а  теперь  я  отшатываюсь,  я
страшусь. Мне думалось, память о часе, когда я шел женихом вниз по той
ложбине,  будет  менее  сладка,  чем  предвкушение,  что  скоро,  через
несколько месяцев, а быть может и недель, меня отнесут туда и положат в
ее нелюдимой тиши! Эллен, я был очень счастлив с моей маленькой Кэти: в
зимние ночи и летние дни она росла подле меня живой надеждой. Но я был
столь же счастлив, когда предавался своим мыслям один среди этих камней
у  этой  старой  церковки;  когда  лежал  летними  длинными  вечерами  на
зеленом  могильном  холме  ее  матери  и  желал…  и  томился  по  той  поре,
когда и мне можно будет лежать под ним. Что могу я сделать для Кэти? И
как  мне  покинуть  ее?  Я  бы  нисколько  не  думал  о  том,  что  Линтон  —  сын
Хитклифа,  ни  о  том,  что  он  отнимает  ее  у  меня  —  если  бы  только  он  мог
утешить  ее,  когда  меня  не  станет!  Я  бы  не  печалился  о  том,  что  Хитклиф
достиг  своих  целей  и  торжествует,  похитив  у  меня  мою  последнюю
радость! Но если Линтон окажется недостойным, если он — только орудие
в руках отца, — я не могу оставить Кэти на него! И как это ни жестоко —
сокрушать ее пылкое сердце, я должен сурово стоять на своем и видеть ее
печальной,  пока  я  живу,  и,  умирая,  покинуть  ее  одинокой.  Моя  дорогая
девочка! Лучше бы мне вверить ее богу и похоронить ее раньше, чем я сам
сойду в могилу!
—  А  вы  спокойно  вверьте  ее  богу,  сэр,  —  сказала  я,  —  и  если  мы
потеряем  вас  —  от  чего  да  упасет  нас  воля  его,  —  я,  под  божьим  оком,
останусь до конца другом ее и наставницей. Мисс Кэтрин хорошая девочка:
я не опасаюсь, что она предумышленно пойдет на дурное, а кто исполняет
свой долг, тот всегда в конце концов бывает вознагражден.
Наступила весна; однако мой господин так и не окреп по-настоящему,
хоть  и  начал  снова  выходить  с  дочерью  на  прогулки  —  в  обход  своих
земель.  Ее  неискушенному  уму  это  само  по  себе  казалось  признаком
выздоровления. К тому же часто у него горел на щеках румянец и блестели
глаза: она была уверена, что он поправляется. В день ее рождения, когда ей
минуло  семнадцать  лет,  он  не  пошел  на  кладбище  —  лил  дождь,  и  я
сказала:
— Сегодня вы, конечно, не пойдете из дому?
Он ответил:
— Да, в нынешнем году я с этим повременю.
Он  еще  раз  написал  Линтону,  что  желал  бы  с  ним  повидаться;  и  если
бы  у  больного  был  сносный  вид,  отец,  наверно,  разрешил  бы  ему  прийти.
Но мальчик был плох и, следуя чужой указке, сообщил в своем ответе, что
мистер Хитклиф запрещает ему ходить на Мызу, но его-де очень радует, что

дядя по своей доброте не забывает о нем, и он надеется встретиться с ним
как-нибудь  на  прогулке  и  при  личном  свидании  испросить  большой
милости  —  чтобы  впредь  его  не  разлучали  так  безнадежно  с  двоюродной
сестрой.
Эта  часть  письма  была  написана  просто  и,  вероятно,  без  чужой
помощи:  Хитклиф,  видно,  знал,  что  о  встрече  с  Кэтрин  его  сын  способен
просить достаточно красноречиво.
«Я  не  прошу,  —  писал  мальчик,  —  чтобы  ей  разрешили  приходить
сюда.  Но  неужели  я  не  увижу  ее  никогда,  потому  что  мой  отец  запрещает
мне ходить в ее дом, а вы запрещаете ей приходить в мой? Я прошу вас —
хоть  изредка  выезжайте  с  нею  на  дорогу  к  Перевалу;  дайте  нам
возможность  обменяться  иногда  в  вашем  присутствии  несколькими
словами! Мы ничего не сделали такого, за что нас надо было бы разлучить;
и вы же не гневаетесь на меня: у вас нет причины не любить меня, вы сами
это  признаете.  Дорогой  дядя!  пришлите  мне  доброе  слово  завтра  и
позвольте увидеться с вами, где вам будет угодно, только не в Скворцах. Я
знаю, свидание вас убедит, что я не таков, как мой отец: по его уверениям, я
больше ваш племянник, чем его сын; и хотя у меня есть дурные свойства,
которые делают меня недостойным Кэтрин, она мне их прощала, и ради нее
вы простите тоже. Вы спрашиваете, как мое здоровье? Лучше. Но покуда я
лишен  всякой  надежды,  покуда  обречен  на  одиночество  или  на  общество
тех,  кто  никогда  меня  не  любил  и  не  полюбит,  как  могу  я  быть  весел  и
здоров?»
Эдгар,  хоть  и  сочувствовал  мальчику,  не  мог  уступить  его  просьбе,
потому  что  ему  самому  не  под  силу  было  сопровождать  мисс  Кэтрин.  Он
ответил,  что  летом,  может  быть,  они  увидятся,  а  пока  что  он  просит
Линтона  и  впредь  время  от  времени  писать  ему;  и  добавлял  те  советы  и
утешения,  какие  можно  подать  в  письмах  —  потому  что  он  отлично  знал,
как тяжело положение племянника в семье. Линтон сдался; однако, не будь
на  него  узды,  он,  верно,  все  испортил  бы,  превращая  свои  письма  в
сплошную  жалобу  и  нытье.  Но  отец  зорко  следил  за  ним  —  и,  конечно,
настаивал,  чтоб  ему  показывали  каждую  строку,  приходившую  от  моего
господина.  Так  что,  вместо  того  чтоб  расписывать  всячески  свои  личные
страдания  и  печали  —  предмет,  всегда  занимавший  первое  место  в  его
мыслях,  —  Линтон  плакался  на  жестокое  принуждение  жить  в  разлуке  с
нежным  другом,  и  мягко  намекал,  что  мистер  Линтон  должен  поскорее
разрешить  свидание  или  он  начнет  думать,  что  его  нарочно  обманывают
пустыми обещаниями.
Кэти  была  ему  сильной  союзницей  дома;  и  обоюдными  стараниями

они в конце концов склонили моего господина разрешить им раз в неделю,
под  моим  надзором,  совместную  прогулку  —  верхами  или  пешком  —  в
полях, прилегающих к Мызе; потому что настал июнь, а мистер Эдгар все
еще  был  слишком  слаб.  Хоть  он  каждый  год  откладывал  на  имя  дочери

жүктеу/скачать 1.38 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: