Предисловие 8 Часть первая Поворот 16

320

На нынешнем, поворотном этапе 70-х годов интересы промышлен­ного, аграрного, банковского капи­тала (этот последний является свя­зующим звеном для всех осталь­ных) тесно переплелись между со­бой, образовав систему круговой поруки, основанную на личных, се­мейных и финансовых связях. Гос­подствующая в экономике олигар­хия является единым целым, и в наши дни она, безусловно, распо­лагает несравненно более могуще­ственными средствами. Может ли она обойтись без армии, полиции, политического и административно­го аппарата, церкви — всех этих ору­дий власти? Конечно, нет.

Вопрос состоит в том, может ли олигархия согласиться на устано­вление в Испании такой политиче­ской системы, которая не столь во­пиюще, как франкизм, противоре­чила бы политической терминоло­гии «свободного мира».

Но почему в Испании на протя­жении сорока лет царила такая «неподвижность», иммобилизм? Я уже говорил, что ответ на эту за­гадку содержится в словах: «Побе­ду, добытую в гражданской войне, нельзя ставить под угрозу». Страх, который воспоминания о 1936 годе вызывают у всех испанцев, ограни­чивал возможности оппозиции. В равной мере он лимитировал вну­тренние раздоры и возможности для маневра среди преемников Франко. Вопреки всем надеждам на перемены Франко был одновре­менно гарантией и поводом [для внутреннего мира].

Другим фактором устойчивости режима была благоприятная эко­номическая конъюнктура. Как и повсюду, но, пожалуй, даже энер­гичнее, чем в других странах, ино­странный и национальный капитал осуществлял в Испании капиталовложения, которые с успехом оку­пались высокими прибылями. В свое время республика оказалась лицом к лицу с проблемами, поро­жденными великим кризисом 1929 года. Франкизм же в 1956-1960 го­дах, в то время когда казалось, что он обнаруживает признаки бесси­лия и упадка, внезапно получил мощный импульс для своего «про­цветания». К чему в этих условиях желать перемен?

Конечно, внутри самого режима сохранялось соперничество между кланами и различными организа­циями. В начале нашей беседы я, пожалуй, выразился слишком кате­горично, сказав, что конфликты, происходившие в окружении Фран­ко, между «Опус деи» и Фалангой, монархистами и католиками, не представляют интереса.

Что до характера политического функционирования и форм управле­ния франкистской системы (прин­ципов подбора государственных служащих, а также деятельности целой сети социальных и идеологи­ческих институтов, часть которых функционировала открыто, а часть была засекречена), то эти про­блемы несколько выходят за рамки малой истории, но не очень. Сле­дует также учитывать своего рода инерцию однажды установленных политических форм.

Но, вероятно, коренной вопрос — это вопрос об оппозиции.

Как же так, почему ни боевой дух рабочего класса, нашедший выра­жение в таком количестве стачек, выхолостивших сам смысл созда­ния «вертикальных профсоюзов», ни студенческие выступления, ни брожение среди интеллигенции, ни многочисленные инциденты, за ко­торыми подчас следовал взрыв протеста, так никогда и не создали подлинной угрозы существованию режима?

Ответ на этот вопрос, несомнен­но, следует искать в эффективности репрессивных мер, которые были суровыми или гибкими в зависимо­сти от того, против каких со­циальных групп они были напра­влены. Но этот репрессивный аппа­рат и сам характер репрессий неиз­менно пользовались поддержкой определенной коалиции социаль­ных сил. И хотя в те или иные моменты отдельные представители или даже отдельные группировки этой коалиции покидали ее ряды, все же при жизни Франко так и не произошло ее распада. Более того, коалиция пережила и самого Фран­ко.

Вы только что спросили меня, почему франкизм так и не смог раз­решить ни одной из коренных про­блем, стоящих перед Испанией, то есть проблемы Нации, Общества и Духа.

Что касается Нации, то мы уже говорили о том, что в двух регио­нах Испании — Каталонии и Стране Басков — в сознании коренного на­селения утвердилась и вполне оформилась идея своей националь­ной самобытности. Сходные процессы происходили и в других ре­гионах Испании. Однако франкизм в качестве догмы проповедовал принцип единства Испании как на­ции-государства, начисто отвергая концепцию многонационального государства. Можно было бы предположить, что авторитарный ха­рактер франкистского режима, гос­подствовавшего в стране на протя­жении сорока лет, приведет к упро­чению структур централизованно­го государства. На практике все получилось как раз наоборот. Сле­дует признать, что франкизм так и не смог разрешить национальной проблемы, да ее и невозможно бы­ло разрешить в том духе, в каком это стремился сделать франкизм.

Что же касается проблемы Общества, вопроса социального, то

321

Поэтому франкизм можно было бы не упрекать за то, что он не раз­решил ее, если бы сам франкизм не претендовал на то, что он это сде­лает. Франкизм обещал создать общество иерархическое, но гармо­ничное и братское, христианское либо «национал-синдикалистское» в зависимости от момента, когда давались эти обещания. Можно со­мневаться в том, каковы были при этом его истинные намерения. Но не может быть никаких сомнений относительно их результатов. Не говоря уж о методах осуществле­ния социальной политики, которые начались бойней и впоследствии никогда не обходились без наси­лия.

Однако сегодня аргументация несколько изменилась. Теперь ут­верждают, что вопиющая нище­та побеждена, что испанское обще­ство является обществом «совре­менным», обществом потребления и экономического роста.

Это не обман, но ведь в Испании налицо кризис, безработица, ин­фляция, низкая оплата труда и на фоне всего этого безудержное на­копление капитала, к тому же не всегда национального, который не полностью используется для новых капиталовложений в производство, а зачастую разбазаривается или идет на роскошь.

Даже отказавшись на неопреде­ленный срок от всех проектов рево­люционного преобразования со­циальных структур, испанскому обществу все равно придется так или иначе решать следующие про­блемы: распределение общественного продукта, создание законода­тельства, всерьез защищающего интересы трудящихся, реформа на­логового законодательства, кон­троль над капиталовложениями. Но даже во всех этих вопросах, для разрешения которых достаточно было простых реформ, конфликт­ная ситуация тщательно скрыва­лась в течение сорока лет. Но все эти конфликты еще всплывут на поверхность.

ЖОРЖ СОРИА. Итак, Фаланга не выполнила ничего из того, что было провозглашено в ее первона­чальной программе?

ПЬЕР ВИЛАР. Один из пунктов франкистского законодательства, значение которого недооценивает­ся, возможно, сыграл свою роль в деле укрепления социальной ста­бильности. Речь идет о том, что ни один предприниматель не имел права по своему усмотрению уво­лить работника, исходя из сообра­жений экономического порядка. Тем самым прерогатива прини­мать решения об увольнении оказывалась в руках официальных «вертикальных профсоюзов». Тем жестче применялись увольнения за «незаконную» (профсоюзную или политическую) деятельность. Од­нако, учитывая конъюнктурные скачки, можно вообразить, на­сколько возросли бы в моменты экономического спада масштабы безработицы, если бы не это осто­рожное законодательное ограниче­ние на увольнения.

Но это ограничение было отме­нено. В этом можно усматривать один из признаков единственного глубокого противоречия между «свободным предприниматель­ством» и франкистскими метода­ми — недоверия частного предпринимателя к вмешательству госу­дарства в социальные вопросы, если только такое вмешательство не бы­ло вызвано соображениями охраны порядка. Но кто осмелится утвер­ждать, что вмешательство фран­кистского государства в область трудовых отношений привело, как было обещано, к уничтожению классовой борьбы и воцарению гармонии?

Теперь коснемся проблемы Ду­ха. Великая проблема, вставшая перед Испанией XX века, — это про­тивоборство духа традиций и рево­люции, иррационализма и рацио­нализма, академизма и современ­ности.

Период между 1898 и 1936 года­ми стал временем, когда «власти­тели дум» вели между собой ожи­вленный диалог, когда определи­лись важнейшие направления ду­ховного поиска, а первыми набро­сками их синтеза стали произведе­ния таких величайших творцов, как Унамуно, Пи-и-Маргаль, Валье Инклан, Гауди, Фалья, Пикассо, Гарсиа Лорка. И как это показано в вашей книге, в ходе гражданской войны возникло движение, стре­мившееся приобщить народ к тво­рениям этого нового «золотого ве­ка». И в траншеях можно было услышать стихи Мачадо, Альберти, Мигеля Эрнандеса.

Что в сравнении со всем этим дал франкизм?

Диапазон его выбора колебался между лозунгом генералов «Долой интеллигенцию!» и прозой Хосе Мариа Пемана. И если в эту эпоху и были достижения в области духа, то они имели место, и это очевид­но, в рядах оппозиции и благодаря оппозиции как в самой Испании, так и за ее пределами.

Кроме того, и впрямь не следует недооценивать того поворота, ко­торый произошел в позиции очень значительной части церкви и ко­торый стал концом для блока «чер­ной Испании». Это, конечно, не оз­начает, что «черная Испания» со­всем исчезла.

ЖОРЖ СОРИА. Поскольку можно говорить о том, что кри­зисы и переломные моменты в ис­тории Испании всегда давали им­пульс впечатляющему духовному подъему, не следует ли ожидать подобного и теперь, когда оказались скомпрометированными все мо­ральные ценности франкизма?

ПЬЕР ВИЛАР. Моральные ценности

322

ЖОРЖ СОРИА. И все же фран­кизм был. Он укоренил в сознании испанского народа определенные представления, ввел ограничения, которые мешали развитию талан­тов, созданию произведений [лите­ратуры и искусства], что нанесло огромный ущерб [культурной жиз­ни].

ПЬЕР ВИЛАР. Сперва фран­кизм насаждал представления фа­шистского типа, затем, отказав­шись от них, сохранил лишь их отдельные побочные аспекты. Вза­мен, как я уже подчеркивал, он предпринял попытку превращения католицизма в глобальную, всеох­ватывающую идеологию, в его глубоком, но совершенно анахро­ническом смысле, а посему эта по­пытка продлилась недолго.

Я не хочу сказать, что в эпоху франкизма старые, воспитанные еще во времена республики поколе­ния интеллигенции оказались со­вершенно бесплодными. Нет, я да­лек от этого утверждения. Они в свою очередь воспитали новые по­коления исследователей, ученых, экономистов, историков. Во всех такого рода сферах деятельности существует известная преемствен­ность. В изобразительном искус­стве, литературе, театре, кинемато­графе — в той мере, в какой в них могли находить свое выражение оппозиционные настроения, — также не прекращалось создание инте­ресных произведений. Но очевид­но, что новый творческий подъем, если он будет иметь место, проявит себя вне сферы духовного влияния франкизма и примет антифран­кистскую направленность.

ЖОРЖ СОРИА. Правление франкизма закончилось тем же, чем в свое время началось: приведе­нием в исполнение смертных приго­воров, которые в октябре 1975 года вызвали осуждение во всем мире.

Для режима, который хотел быть прочным и популярным, по­добный финал был еще более бес­славным, поскольку всего через ме­сяц после этих казней члены семьи Франко и его близкие собрались во­круг постели агонизирующего каудильо. Как писали газеты того времени, это напоминало, конечно с некоторыми оговорками, то зрели­ще, которое представляли собою сподручные Гитлера, собравшиеся в 1945 году вокруг своего фюрера в его берлинском бункерс под зданием канцелярии.

Конечно, напоминание о гитле­ровском бункерс есть не более чем образное сравнение, к тому же не вполне точное. Но подобное сравне­ние позволяет нам лучше предста­вить себе, как приближенные каудильо, собравшиеся вокруг ложа своего агонизирующего вождя, ста­рались с помощью всевозможных медицинских средств продлить его агонию. Казалось, они решились на все, чтобы сохранить в своих руках бразды правления. Что вы думаете об этом?

ПЬЕР ВИЛАР. Как вы и сами сказали, это образное сравнение не вполне точное. Сравнение с бунке­ром Гитлера выражает атмосферу растерянности в ближайшем окру­жении агонизирующего вождя, бывшего символом режима, а так­же, возможно, надежды противни­ков франкизма на то, что вся фран­кистская система рухнет после смерти ее вождя.

Но это ложный образ, посколь­ку Франко умер естественной смертью, а не ушел из жизни по собственной воле, вынужденный к тому силой, которая его сокруши­ла.

И если франкистская Испания в какой-то момент и напоминала ца­рившими в ней неуверенностью и насилием Германию 1945 года на­кануне ее краха, то в сентябре 1975 года слабеющий франкистский ре­жим вновь преисполнился решимо­сти убивать, казнить, приказывая полиции по любому поводу стре­лять в народ.

Смерть Франко, которую пред­видели и которая была неизбежна, привела непосредственных привер­женцев франкистской системы в со­стояние крайней нервозности, что, признаюсь, вызвало у меня тревогу за судьбу Испании. Но сама по себе агония режима отнюдь не походи­ла на обстоятельства гибели фа­шизма, нацистской Германии (а еще того меньше — на 1945 год), она в известном смысле скорее носила специфически испанские, напоми­нающие живопись Гойи черты.

ЖОРЖ СОРИА. Вы хотите ска­зать, католические, не протестанские?..

ПЬЕР ВИЛАР. Если вы хотите охарактеризовать таким образом творчество Бюнюэля, Аррабаля, Феррери, то я не возражаю. Что же касается берлинского бункера, то все знают, что он был отречением, уходом после военного разгрома, что на смену поверженному в прах нацизму в Германии должны были прийти иные силы. Суть событий, происходивших в Мадриде, состоя­ла в другом. Здесь речь шла о том, чтобы без особых потерь перевер­нуть страницу истории и перейти к другим формам.

ЖОРЖ СОРИА. То есть органи­зовать своего рода переходный пе­риод?

ПЬЕР ВИЛАР. В политическом плане — да, но не в социальном. На ум приходит скорее сравнение с За­падным Берлином, с Аденауэром, пришедшим на смену Гитлеру. И никакого Нюрнбергского процес­са. Пусть с семейством Франко обошлись не слишком любезно, но не тревожьтесь: оно не оказалось на улице. И большинство полити­ческих деятелей франкизма, а так­же деятелей полуфранкистского толка и всех тех, кто при франкиз­ме фрондировал половинчатой оппозиционностью, сразу же проявили готовность сплотиться вокруг наиболее надежной власти, власти короля.

ЖОРЖ СОРИА. Если бы в мо­мент наивысшего могущества франкистской диктатуры кто-либо осмелился сказать испанцам, что всего лишь через год после смерти каудильо некоторые его прямые преемники будут рассматривать упоминание о нем как нечто не­уместное, стеснительное, то это­го человека просто высмеяли бы.

ПЬЕР ВИЛАР. Вы задаете себе вопрос, почему Франко, казалось бы так прочно утвердившийся на своем пьедестале, был столь легко и быстро предан забвению и даже стал жертвой пренебрежения своих недавних сторонников, не говоря уже об открытой враждебности значительной части появившихся в Испании в последнее время публи­каций.

Возможно, впрочем, что лич­ность Франко как государственно­го деятеля переоценивалась (осо­бенно за границей). Мне не верит­ся, что Франко когда-либо пользо­вался в глазах народных масс ис­тинным уважением. Даже люди, приверженные так называемым «франкистским» ценностям, не слишком почитали самого Франко. Он просто стал для испанцев при­вычен, превратившись в тему для шуток (особенно часто в них обыгрывались его долголетие и «веч­ность»). Впрочем, Маркс хорошо сказал по поводу Луи Бонапарта, что напуганная буржуазия не обра­щает внимания на посредственность своих героев.

Что до терминологии франкиз­ма, то следовало бы тщательно, в строго хронологическом порядке восстановить в памяти весь пере­чень антисемитских, антимасон­ских, антидемократических, анти­коммунистических высказываний, содержавшихся в речах Франко. Некоторые повторялись в каждой речи, другие видоизменялись в своих нюансах. Но вы совершен­но справедливо подчеркиваете не­изменность внутреннего содержа­ния идей Франко: антилиберализм, авторитаризм, патернализм. И по­шлость патриотических или рели­гиозных призывов. И все это при совершенном отсутствии философ­ской, теоретической базы. Фран­кизм всегда отличался убожеством мысли.

Вы спрашиваете: на какие ценно­сти Испания будет опираться те­перь?

ЖОРЖ СОРИА. Могла бы опе­реться...

ПЬЕР ВИЛАР. Признаюсь, что здесь я затрудняюсь дать ответ. Когда речь заходит о будущем, то обычно начинают либо пророче­ствовать, либо давать советы. Но нельзя давать советы стране. Кро­ме того, любые пророчества или даже прогнозы содержат в себе риск быть опровергнутыми ходом событий, что выставит их в смеш­ном свете.

Историку легче ориентироваться в сфере всеобщих, долговременных ценностей. То, что каталонское и баскское национальные движения, несмотря на Франко, выстояли, по­зволяет нам в духе Мишле заявить: Каталония — это субъект истории; Страна Басков — это субъект исто­рии. Естественно, о Кастилии мож­но сказать то же самое, с той лишь разницей, что она, возможно, является наиболее сильной из них. Но у нее нет больше оснований на­вязывать себя другим, стремиться к господству над ними.

ЖОРЖ СОРИА. Значит ли это, что Кастилия утрачивает свою традиционную роль оплота центра­лизации?

ПЬЕР ВИЛАР. Да, но не будем доверять одним лишь словам. Раз­ве достаточно произнести слово «децентрализация», чтобы разре­шить эту проблему? В равной мере разве достаточно произнести только слова «свобода» или «демо­кратия»?

Закономерно, что после сорока лет франкизма эти слова опья­няют, кажется, что они наполнены величайшим значением. Так же бы­ло в 1931 году. Но все это не поме­шало тогда обществу расколоться. Франкисты сказали бы, что как раз это и спровоцировало раскол. Мы

324

Могут возразить: ведь со всем этим покончено.

В недавнем прошлом один высо­копоставленный франкистский дея­тель заявлял: когда в Испании до­ход на душу населения превысит 1000 долларов, можно будет уста­новить «демократию». Но и при показателе 2200 долларов демокра­тия не была еще установлена.

Дело в том, что, по существу, есть еще множество людей, доход которых ниже среднего уровня! И конъюнктура доходов — то есть их колебания, повышение, понижение, их побочный характер или пол­ное изъятие — гораздо лучше раскрывает существующее в обществе неравенство, все надежды и трево­ги, чем внешняя структура дохо­дов.

Происходящий в долгосрочном плане рост доходов трудящихся не может полностью скрыть противо­речий краткосрочного характера, окончательной поляризации капи­тала, участия иностранного капи­тала в эксплуатации ресурсов и ра­бочей силы Испании.

«Война окончена». Что ж, воз­можно! Но не окончена эксплуата­ция человека человеком, а следова­тельно, и классовая борьба. И хотя эти слова — «классовая борьба» — вызывают у некоторых людей страх, напоминая им о кровавых событиях прошлого, повторения которых они не желают, все же этот страх не должен делать людей слепцами. Противоречия остают­ся.

Итак, в нескольких словах: я не испытываю опасения за судьбу Ис­пании в смысле проблем Духа. Всем народам Испании, при всем их разнообразии, присуще и нечто общее: пылкость в сочетании с умом, глубокое стремление к обновлению и одновременно привер­женность традициям; их сердца полны верой и вместе с тем чув­ством иронии.

Я значительно больше опасаюсь национальных раздоров, посколь­ку они ставят весьма запутанные политические проблемы (а иногда и проблемы эмоциональные). И тем не менее реальность восторже­ствует.

Признаюсь, что гораздо больше я озабочен кризисами общества, которых следует ожидать. Ведь не­возможно пожелать Испании сон­ного прозябания среди скудных ра­достей «общества потребления» с его жалкими безумствами верхов и неизменной нищетой низов. Но ес­ли в Испании живет мечта об обще­стве иного типа, то кто построит это общество и кто будет этому противостоять?

Люди, которые, подобно мне, в течение пятидесяти лет наблюдают за жизнью Испании со смешанным чувством любви и тревоги, не мо­гут не задавать всех этих вопросов. Они спрашивают себя, каким будет завтрашний день Испании.