Предисловие к русскому изданию

Все больше фирм, таким образом, ставят с ног на голову принцип, провозглашенный еще Генри Фордом и придавший американскому капитализму ту жизненную силу, что способствовала его всемирному триумфу. В 1914 году, когда этот капиталист-новатор удвоил своим рабочим зарплату, доведя ее до 5 долларов в день, "Уолл-стрит джорнэл" заклеймила этот шаг как "экономическое преступление". А ведь Форд просто открыл то, что позднее стало общепризнанным законом роста на уровне национальной экономики. Коль скоро автомобили должны быть общедоступны как товары широкого потребления, потенциальные покупатели должны зарабатывать достаточно денег, чтобы быть в состоянии их купить. Поэтому он за три месяца выплачивал рабочим эквивалент цены "форда" модели "Т". Сегодня зарплата большого числа рабочих крупных автомобильных корпораций до такой пропорции уже не дотягивает, особенно если речь идет о предприятиях в Мексике, Юго-Восточной Азии или на юге США. Торговля открытых границ и поражения профсоюзов "преодолели все ограничения", сетует Роберт Рейч, известный экономист и министр труда в правительстве Клинтона. Теперь, когда компании продают свою продукцию по всему миру, "их выживание уже не зависит от покупательной способности американских рабочих", которые во все большей степени становятся "запуганным классом" (29).

Мало того, экономист из МТИ Лестер Туроу полагает, что государственная статистика по безработице в лучшем случае обманчива или не более, чем пропаганда. К 7 миллионам безработных, официально зарегистрированных в 1995 году (цифра, основанная исключительно на анкетных данных министерства труда), следует добавить б миллионов тех, кто, тоже не имея работы, прекратил ее поиски. Еще есть 4-5 миллионов трудоустроенных, которые, вопреки своему желанию, вынуждены работать неполный рабочий день. Сложив вместе только эти три группы, мы обнаруживаем, что 14 процентов трудоспособного населения не имеют постоянной работы. Ряды этой армии пополнятся до 28 процентов, если учесть тех, кто работает лишь время от времени, 10,1 миллиона временных работников и работающих по вызову, а также 8,3 миллиона нештатных сотрудников, зачастую с университетским образованием, у которых редко бывает достаточно много заказов [30]. Распределение доходов согласуется с этой картиной. По данным Международной организации труда ООН, почти одна пятая всех занятых работает за зарплату ниже официального уровня бедности; это так называемая "работающая беднота", категория, давно закрепившаяся в американской социологии. При этом в США трудоустроенным приходится в наши дни работать в среднем напряженнее, чем в других странах ОЭСР, уровень социальной защиты американцев среди этих стран самый низкий, и они вынуждены чаще своих зарубежных коллег менять работу и место жительства.

Таким образом, американская "чудо-занятость", столь прославляемая европейскими экономистами, оказывается сущим проклятием для тех, кого она затрагивает. "Снижение уровня безработицы мало что значит, - пишет лояльная по отношению к Уолл-стрит газета "Нью-Йорк тайме", - если фабричного рабочего, получающего 15 долларов в час, увольняют и он на своей следующей работе зарабатывает только половину этой суммы". Журнал "Ньюсуик" написал о новой конкурентоспособности Америки, применив к ней определение "капитализм- убийца". Но крайне неравномерное распределение богатства отнюдь не является для Америки историческим новшеством; ведь именно стремление к экономической свободе в конечном счете и привело к образованию Соединенных Штатов. Американцы никогда не завидовали богатству преуспевающих бизнесменов, поскольку всегда что-то оставалось и для остальных. До 1970 года в истории США не было ни одного сколько-нибудь продолжительного периода, когда на долю значительного большинства населения выпадали бы одни убытки, а меньшинство увеличивало бы свои активы и доходы в несколько раз.

Нынешний упадок влечет за собой огромные последствия для всех областей жизни американского общества и все сильнее угрожает его политической стабильности. По этой причине все больше американцев, в том числе и представители состоятельной белой элиты, считают выбранное направление развития неверным. Так, например, Эдвард Луттвак экономист Центра стратегических и международных исследований, одного из консервативных вашингтонских мозговых трестов, из хладнокровного поборника неолиберализма превратился в его самого непримиримого противника. "Турбокапитализм", как он его называет, является, по его мнению, "скверной шуткой. То, что марксисты утверждали сто лет тому назад и что в то время абсолютно не соответствовало действительности, сегодня уже реальность. Капиталисты становятся все богаче, в то время как рабочий класс нищает". Глобальная конкуренция пропускает "людей через мясорубку" и уничтожает сплоченность общества [31].

Свои взгляды меняют не только инакомыслящие интеллектуалы вроде Туроу, Рейча и Луттвака. Люди, на практике вовлеченные в экономическую и политическую жизнь, тоже явно сомневаются в правильности господствующей тенденции и задаются вопросом, не слишком ли далеко политика уже оторвалась от экономики. Сенатор-республиканец Конни Мэк, к примеру, немало способствовал принятию нового законодательства как председатель сенатского комитета по экономике, но весной 1996 года признал, что "трудолюбивые американцы полны справедливого скептицизма"; "они чувствуют, что что-то прогнило" (32). А Алан Гринспен, который как глава Федерального резервного банка Нью-Йорка всегда осуждал любые перераспределительные шаги в государственной политике, на слушаниях в Конгрессе предостерегающе заявил, что растущее неравенство стало главной угрозой американскому обществу [33]. Эффектный поворот на сто восемьдесят градусов совершил Стивен Роуч, главный экономист в Morgan Stanley, четвертом по величине инвестиционном банке Нью-Йорка. Книги и исследования Роуча менее чем за десять лет сделали ему имя в стратегии управления. Выступая в телевизионных ток-шоу, в университетах, в Конгрессе и на эксклюзивных семинарах для менеджеров, он последовательно отстаивал сокращение рабочей силы и гораздо более простую модель корпоративной организации. Но в четверг 16 мая 1996 года все корпоративные клиенты его банка получили письмо, в котором он, словно какой-нибудь католик-реформатор прошлого, публично отрекался от своих убеждений. "Я годами превозносил рост производительности как некую высшую добродетель, - писал он. - Но должен признать, что по зрелом размышлении не считаю, что это привело нас в землю обетованную". В своем письме Роуч сравнил реструктуризацию американской экономики с примитивной подсечно-огневой системой земледелия, при которой за непродолжительным периодом урожайности неизбежно следует утрата плодородия почвы, от которого зависит жизнь тех, кто ее обрабатывает. Частью данного образа действий является стратегия рационального управления и сокращения размеров. Если руководители американских корпораций в ближайшее время не сменят курс и не будут наращивать рабочую силу вместо того, чтобы лишать ее квалификации, стране не хватит ресурсов, чтобы удержаться на мировом рынке. "Рабочую силу, - подытожил Роуч, - нельзя выдавливать вечно. Тактика бесконечного сокращения рабочей силы и урезания реальной зарплаты- это в конечном счете рецепт индустриального вымирания" [34].

Как же перейти от сокращения к восстановлению? Критики вроде Роуча, Мэка и Рейча почти ничего на этот счет не предлагают, главным образом призывая топ-менеджеров принять во внимание долгосрочные социальные последствия своих действий. Но джинн уже выпущен из бутылки. "Горькая правда состоит в том, - прокомментировала "Файнэншл-таймс" новую инициативу Роуча, - что как раз акционерам и менеджерам сокращения выгодны. Ныне Уолл-стрит предпочитает не зарабатывать доллар, а экономить его на расходах". Держатели акций наглядно это продемонстрировали на Нью-

Йоркской фондовой бирже на следующий же день после появления циркулярного письма от экономиста из Morgan Stanley. Руководство корпорации по производству пищевых продуктов ConAgra объявило, что в текущем году оно уволит 6500 сотрудников и закроет 29 своих фабрик. Только одна эта новость подняла цену акций ConAgra так высоко, что биржевая стоимость компании за 24 часа подскочила на 500 миллионов долларов [35]. Эта быстрая обратная связь между финансовым рынком и топ-менеджерами, соблазненными опционами на акции, только подстегнула борьбу за повышение эффективности и удешевление труда. Но даже если бы можно было устранить в США влияние стремления к краткосрочной выгоде на ход событий либо законодательным путем, либо путем переубеждения внутренних инвесторов, то и в этом случае вряд ли удалось бы повернуть вспять снижение зарплат и покупательной способности американских трудящихся. Ибо пока американская элита приходит в себя и размышляет об альтернативах, транснационалы давно уже начали ту же самую борьбу в других индустриальных странах ОЭСР. Европа и наиболее развитые страны Азии, по-видимому, намерены и впередь неуклонно следовать в кильватере капитализма американского образца, и ситуация с рабочими местами и заработной платой продолжает ухудшаться. Зачастую конкуренция на потребительских рынках является лишь косвенной причиной этого процесса. Механизм транснациональной сети действует быстрее.

"Что же еще осталось немецкого в Hoechst?"

Наглядной иллюстрацией захватывающего дух темпа глобальной интеграции является автомобильная промышленность. Сокращение рабочей силы и "рациональное производство" 1980-х были в данной отрасли только началом. С течением времени все бальшая доля производства в ней отводилась внешним поставщикам законченных модульных блоков: мостов, установок кондиционирования воздуха, приборных панелей и т.д. В результате сегодня на долю американских автомобильных заводов приходится лишь треть от общего объема производства, а остальное выполняют поставщики, которые сами вынуждены постоянно осуществлять рационализацию под давлением цен, устанавливаемых их клиентами. Этот новейший путь повышения производительности, в свою очередь, положил начало интеграции дешевеющей рабочей силы через все границы - не только государственные, но и между компаниями.

В наши дни в Германии полный производственный цикл проходят только автомобили класса "люкс". Новый "фольксваген-поло", хоть и собирается в Вольфсбурге, более чем наполовину изготавливается за рубежом. Комплектующие для него поставляются из Чехии, Италии, Франции, Мексики и США (36). Toyota уже производит за границей больше автомобилей, чем в Японии, а американская автомобильная индустрия уже не в состоянии обходиться без поставок от японских производителей (37). Однако даже замена маркировки "сделано в Германии" на "сделано "Мерседесом" не дает подлинной картины. Под давлением конкуренции разработчики повсеместно осознали, что они сэкономят кучу денег, если отдельные компоненты будут производиться компаниями, работающими совместно. Вместо 100 различных типов минигенераторов в автомашинах всех германских производителей используется не более дюжины. Но интеграция и упрощение на этом не заканчиваются: Volvo использует дизельные двигатели Audi венгерского производства, Mercedes покупает шестицилиндровые двигатели для своего нового микроавтобуса "виано" у Volks-wagen и даже аристократичная Rolls-Royce устанавливает в свои традиционные кузова "начинку" от BMW.

В то же время крупные корпорации непрерывно формируют альянсы, совместные предприятия и объединенные компании, максимизирующие прирост эффективности. Volkswagen совместно с Audi поглотила испанскую корпорацию Seat и лидера восточноевропейского рынка Skoda. BMW купила крупнейший британский автомобильный концерн Rover, a Ford поглотил Mazda, четвертого по величине производителя Японии. Завод к югу от Лиссабона, принадлежащий Ford и Volkswagen, изготавливает лимузины, продаваемые под двумя разными названиями: "форд-гэлэкси" и "фольксваген-шаран". То же самое делают Fiat и Peugeot. Малолитражки Chrysler, изготавливаемые в Таиланде компанией Mitsubishi, а в Нидерландах совместно Mitsubishi и Volvo, продаются в США под американской торговой маркой.

Так автомобильная промышленность плетет свою замысловатую всемирную паутину, подвижность и гибкость которой достойны ее продукции. Собственно производители - не более чем одна из расходных статей, бесправные пешки, которые можно в любой момент убрать с доски. Между 1991 и 1995 годами в автоиндустрии одной только Германии было ликвидировано более 300 000 рабочих мест, тогда как годовой объем производства оставался примерно на том же уровне. Конца этому не видно. "Мы планируем с настоящего времени по 2000 год ежегодно повышать эффективность на шесть-семь процентов, - сообщает шеф европейского отделения Ford Альберт Касперс. - Сегодня нам для производства "эскорта" требуется 25 часов. К 2000 году этот показатель должен быть снижен до 17,5 часов". Больше автомобилей, меньше рабочей силы - этот лозунг принят на вооружение и в Volkswagen. По словам финансового директора компании Бруно Адельта, ожидается, что всего за четыре следующих года производительность возрастет на 30 процентов при ежегодной ликвидации от 7000 до 8000 рабочих мест. Совет директоров VW довел до сведения акционеров, что за тот же период доход с оборота увеличится в пять раз [38].

Потери рабочих мест из-за транснациональной интеграции вызывают немалую тревогу. Еще более тревожен, однако, тот факт, что попутно снижается действенность традиционных контрмер национальной социальной и экономической политики. До 1990-х годов ведущие экономики мира развивались разными путями. Япония культивировала принцип пожизненной занятости, и тяготы адаптации распределялись равномерно. Коллективная безопасность ценилась выше дохода на вложенный капитал не только в общественной шкале ценностей, но и в практике корпораций. Во Франции технократы проводили национальную промышленную политику, часто достигая выдающихся результатов, вследствие чего страна улучшила свои позиции в мировой экономике без снижения общего уровня жизни. Германия блистала высокоразвитой системой образования и тесной кооперацией между капиталом и трудом. Высокие стандарты технологии и рабочей силы наряду со здоровым социальным климатом восполняли потери в менее престижных секторах.

Сегодня все это, по-видимому, уже не имеет большого значения. Руководители японских фирм, словно копируя своих американских коллег, внезапно становятся приверженцами рационального управления и "аутсорсинга". Там, где к увольнениям все еще стараются не прибегать, сотрудникам урезают зарплату, понижают их в должности с тем же результатом или переводят в более мелкие подразделения и на временную работу, где те увольняются сами. Тем не менее прямое увольнение, именуемое в самурайском лексиконе "обезглавливанием", уже не является общественным табу. Поначалу ему подвергались только временные работники, незамужние женщины и молодой вспомогательный персонал, но теперь от него не застрахованы даже управленцы среднего звена с солидным стажем. "Раньше мы делили невзгоды поровну и полагались на правительство, - говорит Джиро Ушито, глава одной фирмы по производству электроники. - В дальнейшем будут применяться только правила рынка" (39). Последствия этого власти до сих пор пытаются скрывать. Официально безработными числится не более 3,4 процента трудоспособного населения, но эта цифра - явная фикция. Всех, кто ищет работу свыше полугода, просто перестают регистрировать. Независимое исследование, проведенное в 1994 году министерством экономики, показывает, что если бы применялись американские методы регистрации (также не обеспечивающие абсолютной точности), то уже на тот момент показатель уровня безработицы равнялся бы 8,9 процента (40). Сегодня, по оценкам критически настроенных аналитиков, работу ищет каждый десятый японец трудоспособного возраста. Правительство, когда-то стоявшее на страже социальной стабильности, ныне действует ей вопреки. Дерегулирование и либерализация торговли парализуют целые отрасли, и от прежних торговых излишков осталась лишь ничтожно малая часть. Тадаши Секидзава, председатель правления Fujitsu, дает этому простое объяснение: японская система "слишком далеко ушла от международного среднего уровня", и настало время перемен.

Тот же аргумент все чаще слышен на другой стороне планеты. Вот уже пять лет крупные французские корпорации планомерно сокращают персонал. Высокий уровень безработицы, более 12 процентов, - не единственная проблема. Око- ло 45 процентов трудоустроенных вынуждены довольствоваться временными контрактами, не обеспечивающими защиты от необоснованного увольнения. В 1994 году число новых сотрудников, принятых на временной основе, составило 70 процентов (41). Транснациональный рынок подрывает основу силы профсоюзов, и те теряют своих членов, влияние и, что самое главное, перспективы. Этот происходит во всех странах ЕС, за исключением Великобритании, где уже в годы правления Тэтчер власти и работодатели общими усилиями низвели заработки и условия труда до уровня сегодняшней Португалии.

Наиболее радикальные системные изменения имеют место в богатой Германии. Весомое подтверждение этому исходит из правлений компаний самой прибыльной отрасли немецкой индустрии - химической. Три ее гиганта - Hoechst, Bayer и BASF - сообщили в 1995 году о самых высоких прибылях за всю историю их существования. Но одновременно они проводили в Германии дальнейшее сокращение штатов, урезав 150 000 рабочих мест в предыдущие годы. "Мы знаем, что люди находят это противоречивым", - признал шеф Вауеr Манфред Шнайдер, добавив, однако, что высокие прибыли корпорации не должны заслонять тот факт, что "в Германии Вауеr находится под давлением" (42).

Эти две короткие фразы со всей очевидностью объясняют позицию Шнайдера. Сегодня называть Вауеr равно как и ее конкурентов германской компанией можно лишь по традиции и еще потому, что в этой стране находится ее штаб-квартира. Эти отпрыски IG-Farben уже в среднем 80 процентов бизнеса делают за границей, и лишь треть их персонала работает в Германии. "Что же еще осталось немецкого в Hoechst? --вопрошает Юрген Дорманн, главный управляющий этого химического гиганта со штаб-квартирой во Франкфурте. - Наш крупнейший рынок - Соединенные Штаты, наш кувейтский акционер держит больше акций, чем все немецкие, вместе взятые, наши исследования носят международный характер". Германская же акционерная компания, не зарабатывающая никаких денег, по сути, бездействует. Возможно, это и преувеличение, но при сравнении головного офиса Hoechst с ее американским или азиатским подразделением оно напрашивается само собой. Дорманн, однако, тут же заявляет, что на Hoechst в Германии естественным образом возложена "социальная миссия, поскольку мы считаем себя в том числе и гражданами Германии" Только вот до сих пор "с патриотизмом слегка перебарщивали" [43]

Проблема социальной ответственности стоит не только перед Дорманном - такой роскоши не может позволить себе ни один управляющий высокого полета в глобально организован ном бизнесе Статья 14 Конституции Германии гласит, что "собственность обязывает" и "должна служить на благо всего общества", но большинству коллег Дорманна это кажется уже недостижимым Управляющие, как это бывало раньше только в США, расчленяют компании на "центры прибыли", которые или добиваются максимальной доходности, или ликвидируются Hoechst постепенно отходит от химического бизнеса, а в принадлежащей Bayer группе Agfa намечается реструктуризация, поскольку ее доходы составляют всего три процента от оборота. Таким образом, прежняя концепция немецких акционерных обществ (назовем ее "Дойчланд АГ")) распадается, и на смену ей приходит новая, совершенно другая корпоративная культура. Во множестве крупных немецких компаний ныне в ходу, так сказать, магическая формула - "интересы акционеров", означающая, по сути, не что иное, как максимизацию прибыли в интересах держателей акций. Та же цель легла в основу соглашения о слиянии, заключенного в мае 1996 года фармацевтическими гигантами Ciba Geigi и Sandoz и вызвавшего протест со стороны многих швейцарцев, над которыми нависла угроза массового сокращения штатов. В дебатах по этому поводу принял участие даже архи-епископ Венский Кристоф Шенборн, долгие годы преподаваний во Фрибургском университете "Если две из крупнейших в мире химических корпораций объединяются, - сказал он, - хотя дела у обеих и так идут превосходно, и при этом "высвобождают" 15 000 рабочих мест, то причиной тому является не необходимость, продиктованная всемогущим божеством "свободного рынка", а алчное стремление кучки людей к дивидендам" [44]

Интересы акционеров: конец "Дойчланд АГ"

Адаптация к американским принципам - это, однако, не просто произвол бездушных капиталистов. Давление на фирмы и их главных управляющих исходит от транснационального финансового рынка, реального силового центра глобализации. Свободная торговля акциями и другими ценными бумагами поверх границ размывает национальные связи еще основательнее, чем создание производственных сетей. Например, треть акций Daimler-Benz уже находится в руках иностранцев. 43 процента акций его главного акционера, Deutsche Bank, также принадлежат иностранным инвесторам. Преимущественно в иностранном владении находятся Bayer, Hoechst, Mannesmann и множество других компаний. К тому же в большинстве своем эти инвесторы - отнюдь не мелкие акционеры и не банки и корпорации, которые в силу своей специфики могли бы принимать посильное участие в делах немецкой индустрии. Деньги в германские ценные бумаги вкладывают главным образом инвестиционные, страховые и пенсионные фонды из Соединенных Штатов и Великобритании. Их управляющие, усердно пытаясь выжать из зарубежных вкладов столько же, сколько из отечественных портфелей, не идут в своих требованиях к компаниям ни на какие компромиссы. "Давление иностранных акционеров на немецкие компании нарастает", - откровенно заявляет финансовый директор Bayer Гельмут Лоэр [45]. Наибольшие опасения в последнее время вызывают эмиссары Калифорнийского пенсионного фонда общественных работников, распоряжающегося вложениями на сумму свыше 100 миллионов долларов. Управляющие Калифорнийской пенсионной системы, сокращенно именуемой Кальперс, которые уже пытаются диктовать свои условия по доходности таким мощным компаниям, как General Motors и American Express, увеличили свои зарубежные инвестиции до 20 процентов, потому что, поясняет стратег Кальперса Хосе Арау, "неэффективность на международных рынках сегодня выше, чем на отечественном рынке". Для таких регулировщиков потоков мирового капитала неэффективными являются компании с подразделениями, где доход от инвестиций меньше 10 процентов, что за пределами Соединенных Штатов является совершенно нормальным показателем. Особенно активно и планомерно Арау и его команда давят на несговорчивых управляющих крупных акционерных обществ, "с тем чтобы заставить эти иностранные компании думать об интересах акционеров" (слова одного из консультантов фонда), в Японии, Франции и Германии (46).

Отчасти в ответ на подобные требования, отчасти в ожидании таковых на высшие руководящие должности в немецких компаниях назначается все больше "жестокосердых", отмечает Франк Тайхмюллер, председатель северогерманского отделения IG-Metall, отраслевого профсоюза металлистов. Их продвижению по служебной лестнице способствуют беспощадность, с которой они прибегают к увольнениям, и жесткость в отношениях с профсоюзами. Возьмем, к примеру, Юргена Шремпа, возглавившего в мае 1995 года Daimler-Benz. Частично ответственный за убытки на сумму почти в 6 миллиардов марок в предыдущем году, он по вступлении в новую должность закрыл два подразделения, AEG и самолетостроительную фирму Fokker, и объявил, что в течение следующих 3 лет компания выставит за ворота 56 000 своих работников. Проведенные сокращения подняли цену акций Daimler чуть ли не на 20 процентов, и акционеры, хоть и оставшись без годовых дивидендов, стали богаче почти на 10 миллиардов марок. Человека, который, по мнению его рабочих и служащих, не справляется со своими обязанностями, "Уолл-стрит джорнэл" и "Бизнес уик" чествовали как революционера, ломающего традиционную для Германии уютную схему взаимоотношений работника и работодателя и реорганизующего компанию в интересах держателей акций. Потом Шремп (годовое жалование 2,7 миллиона марок) добился от представителей акционеров в совете директоров выделения ему и еще 170 управленцам опционов на акции, которые должны в результате повышения курса принести каждому из них дополнительный доход в 300 000 марок.

Точно так же, как и босс Daimler, на биржевых ценах играет великое множество других бизнесменов из самых разных компаний. На протяжении многих лет случаи вроде прекращения действия в IBM коллективных тарифных договоров или дробления Siemens на части были исключениями из правила, широко освещавшимися в масс-иедиа, но с весны 1996 года вся германская система партнерства между капиталом и трудом разваливается на части. Почти внезапно профсоюзные деятели обнаружили, что они сражаются уже не за один или два процента надбавки к зарплате своих членов, а за само выживание союзов. Компании одна за другой находят способы обойти существующие тарифные договора или просто выходят из ассоциации работодателей. Договора, которые компании средних размеров пытаются навязать своим советам представителей рабочих и служащих, повергают профсоюзных деятелей в ужас. В таких ситуациях почти всегда имеет место откровенный шантаж. Так, например, на предприятии компании - изготовителя отопительных котлов Viessmann в Касселе, которое считается высокоэффективным, имея годовой оборот в 1,7 миллиарда марок при штате в 6500 работников, руководству оказалось достаточно объявить, что следующая серия газовых водогрейных котлов будет производиться в Чехии. После этого 96 процентов рабочих и служащих без возражений согласились работать три сверхурочных часа в неделю без дополнительной оплаты, лишь бы не был закрыт ни один цех в Германии [47]. Почти безропотно прошла и "модернизация" изготовителя медицинского оборудования Draeger в Любеке. Однако сотни работников этого предприятия от упаковщиков и водителей до компьютерщиков и мастеров производственного обучения внезапно обнаружили, что ходят на работу в независимый филиал, где прежние тарифные договора уже не действуют. При увеличенном рабочем времени они теперь зарабатывают на 6-7 тысяч марок в год меньше [48].

В то время как в относительно благополучной Германии заработки снижаются, внедрение тех же методов организации производства в странах, где они невысоки, гарантирует отсутствие их повышения в будущем. Так, работники Skoda, чешской дочерней компании Volkswagen, подсчитали, что со времени поглощения их предприятия вольфсбургским автогигантом производительность труда на нем выросла на 30 процентов, но зарплата отнюдь не повысилась. "Если дела пойдут так и дальше, то даже через пятьдесят лет у нас не будет таких условий труда, как в Германии", - гневно заявил представитель заводского комитета Skoda Зденек Кадлек. Однако глава VW Фердинанд Пьех хладнокровно отверг требования о повышении зарплаты, выдвинутые его чешскими работниками. Skoda, предупредил он, не должна терять свое сравнительное местное преимущество, иначе "нам, конечно, придется подумать, не является ли производство где-нибудь вроде Мексики более рентабельным" [49].

Профсоюзные работники почти всегда пытаются сопротивляться попыткам принуждения такого рода, но почти всегда терпят поражение, потому что, сетует председатель IG-Metall Клаус Цвиккель, "работодателям удается стравливать друг с другом рабочих и служащих и производственные участки" [50]. Многие профсоюзные функционеры, включая заместителя Цвиккеля Вальтера Ристера, до сих пор заставляют себя верить в то, что охраняемое законом участие рабочих и служащих в контрольных советах компаний и наличие только одной федерации профсоюзов позволяют "избежать катастрофического развития событий", приведшего к поражению американских профсоюзов [51]. Рядовые члены говорят на другом языке; они по собственному опыту знают, что стоящее денег членство в союзе не обеспечивает никакой защиты во время кризиса и даже может повредить их карьере. Понимание этого наряду с массовыми увольнениями и дроблением компаний привело к уменьшению с 1991 года числа членов Германской федерации профсоюзов, DGB, на одну пятую. Один только IG-Metall потерял 755 000 плативших взносы членов. Да, более половины этого сокращения произошло из-за краха промышленности Восточной Германии, но даже на Западе из профсоюзных списков был вычеркнут почти миллион человек. Не в последнюю очередь из-за этого срабатывает шантаж, как в случае с Viesmann, где в профсоюзе состоят только 10 процентов рабочих и служащих.

С начала 1996 года германские ассоциации работодателей, пользуясь слабостью своих былых "социальных партнеров", проводят одно крупное наступление за другим. Поощряемый правительством в Бонне, президент Федеральной ассоциации германской промышленности Олаф Хенкель в мае 1996 года призвал отказаться во всех отраслях от генерального соглашения об условиях найма, что позволило бы понизить процент от зарплаты, выплачиваемый в случае болезни. Месяц спустя Вернер Штумпфе, президент Ассоциации работодателей в металлургии, сделал первую попытку ограничить право на забастовки. Впредь его ассоциация будет обсуждать с предприятиями только вопросы процентов от зарплаты и продолжительности рабочего года. Все остальное - продолжительность рабочей недели, оплату отпусков, больничных и т.д. предполагается передать в ведение советов представителей рабочих и служащих предприятий. Его цель - лишить профсоюзы права организовывать на предприятиях акции протеста по таким проблемам, поскольку "забастовки больше не соответствуют духу времени" и охваченные ими компании "потеряют свою долю рынка". Штумпфе, очевидно, не отдает себе отчета в том, что его предложение направлено против одного из основных конституционных прав.

Кроме того, Хенкель, Штумпфе и их коллеги отказались признать введение минимальной зарплаты в строительстве, хотя работодатели и профсоюзы данной отрасли совместно к этому призвали. Действующее в Германии право на свободные переговоры о заключении коллективного договора между предпринимателями и профсоюзами подразумевает, что федеральное законодательство по минимальной зарплате может вступить в силу только с согласия работодателей. Воздержавшись от этого, представители компаний примирились с тем, что германская строительная промышленность, будучи не в силах противостоять демпингу зарплат со стороны иностранных поставщиков, столкнется с крупнейшей лавиной банкротств со времен войны. По данным Центральной ассоциации германских строителей, до 6000 строительных фирм страны разорится, что приведет к ликвидации 300 000 рабочих мест [52].

Очевидно, что сокращением штатов и снижением заработков занимаются не только управляющие фондами и председатели правлений компаний; есть тут и третья группа действующих лиц - национальные правительства. В странах ОЭСР большинство министров и правящих партий до сих пор верит, что максимально возможное ограничение государственного вмешательства в экономику ведет к процветанию и созданию новых рабочих мест. В рамках этой программы от Токио до Вашингтона и далее до Брюсселя неуклонно стираются с лица земли все управляемые государством монополии и олигополии. Все это делается во имя конкуренции, занятость не имеет никакого значения. Но по мере того как правительства приватизируют почту и телефонную связь, электроэнергию и водоснабжение, воздушное сообщение и железные дороги, по мере того как они либерализуют международную торговлю в этих службах и дерегулируют все - от технологии до охраны труда, они усиливают тот самый кризис, для борьбы с которым их избрали.

Это противоречие уже давно является очевидным в США и Великобритании. Классическим примером стало дерегулирование американского воздушного транспорта. В 70-е годы организованный государством картель из соображений безопасности и контроля отводил авиакомпаниям определенные маршруты, и конкуренция была, скорее, исключением, чем правилом. Авиалинии получали достаточные доходы и обычно предоставляли своему персоналу пожизненную занятость, хотя цены на билеты по сравнению с другими видами транспорта действительно были довольно высоки. Те, у кого было больше времени и меньше денег, путешествовали автобусом или поездом. Администрация Рейгана поставила все с ног на голову. Цены рухнули, но вместе с ними и многочисленные компании. Воздушный транспорт и авиационная промышленность стали крайне нестабильными отраслями; результатом явились массовые увольнения, враждебные поглощения авиакомпаний и их дробление, хаос в аэропортах. В конце концов осталось лишь шесть крупных авиалиний. Имея меньше персонала, чем 20 лет назад, они продают больше рейсов, чем когда-либо, и никогда прежде авиабилеты не стоили так дешево. Вот только хорошие рабочие места утрачены навсегда.

В 80-х эта концепция была с энтузиазмом поддержана управленческой элитой Западной Европы, но поддержки у политического большинства она не нашла нигде, кроме Великобритании. Подлинным оплотом, своего рода орденом радикальных рыночников, стала Комиссия ЕС в Брюсселе, чиновники которой разработали бальшую часть европейского законодательства в тесном сотрудничестве с зависящими от частного сектора экономики консалтинговыми фирмами и лоббистами [53]. Практически без какого бы то ни было публичного обсуждения приватизация и дерегулирование всех управляемых государством секторов стали неотъемлемой составной частью крупномасштабного плана единого рынка. Бывший председатель Еврокомиссии Петер Шмидхубер логично охарактеризовал это как "крупнейший проект дерегулирования в истории экономики". "Европа 1992" началась с огромной волны слияний и поглощений в частном секторе, обошедшейся по меньшей мере в 5 миллионов рабочих мест. Сейчас, на втором этапе, страны ЕС должны высвободить защищенные государством сектора и монополии; при этом планируется дальнейшее сокращение рабочих мест.

Первыми на очереди в новой Европе, как и в США, были авиаперелеты. Когда в 1990 году Евросоюз отменил ограничения на все полеты через границы, начали падать цены, что привело к закрытию всех государственных авиакомпаний. (Единственными исключениями стали British Airways и Lufthansa, но они фактически уже были приватизированы.) Менее крупные западноевропейские авиалинии, включая Alitalia, Austrian Airlines, Iberia, Sabena и Swissair, едва ли были конкурентоспособными в новых условиях. На фоне постоянных конфликтов с персоналом один план оздоровления следовал за другим, обычно с помощью миллионных вливаний из государственной казны, однако никаких перспектив успешного разрешения сложившейся ситуации пока не наблюдается, и уже ликвидировано в общей сложности 43 000 рабочих мест [54]. С апреля 1997 года авиалиниям будет разрешено осуществлять перелеты в границах любого государства - члена ЕС: самолеты, например, British Airways смогут летать между Гамбургом и Мюнхеном. Ожидание этой новой погони за эффективностью уже породило в отрасли вторую большую волну сокращений. Одна только Lufthansa намерена за 5 лет сэкономить на расходах по зарплате 1,5 миллиарда марок. Помимо неопределенного числа увольнений, в планы главы этой авиакомпании Юргена Вебера входит, по его словам, замораживание заработной платы, увеличение рабочего времени и сокращение отпусков [55]. К концу битвы за долю рынка в небе Европы уцелеют, по всей вероятности, четыре или пять "мега-перевозчиков" (отраслевой жаргон).

Уже одно это инспирированное государством уничтожение занятости является в условиях свирепствующей безработицы политической концепцией, целесообразность которой весьма сомнительна, но есть и более масштабный план, по сравнению с которым то, что происходит с воздушным транспортом, выглядит как мелкий лабораторный эксперимент. С начала 1998 года вся внутренняя торговля ЕС в сфере телекоммуникаций будет выведена из-под государственного контроля, что создаст новое Эльдорадо для инвесторов и крупных корпораций [56]. Бывшие государственные монополии - от

Хельсинки до Лиссабона - должны быть "приспособлены" к конкуренции, тогда как частные международные консорциумы готовятся штурмовать рынок стоимостью в миллиарды, где двузначные показатели роста и потенциальные прибыли до 40 процентов в год оправдывают любые капиталовложения. К чему это приведет, можно понять из сравнения Deutsche Telekom с американской AT&T. В 1995 хозяйственном году лидер рынка США, персонал которого составлял 77 000 человек, получил совокупную прибыль в размере 5,49 миллиарда долларов. Deutsche Telekom, имея почти тот же годовой оборот в 47 миллиардов долларов и 210 000 сотрудников, почти втрое больше, чем AT&T, декларировал прибыль, равную в долларовом эквиваленте всего лишь 3,5 миллиарда [57]. Бывший управляющий Sony и нынешний босс Telekom Рон Соммер договорился с профсоюзом, что к 1998 году 60 000 сотрудников будут уволены по сокращению штатов и в связи с досрочным уходом на пенсию. Но для того, чтобы компания оставалась конкурентоспособной, к 2000 году придется уволить примерно 100 000 сотрудников - беспрецедентная "чистка" для послевоенной Германии [58]. В лучшем случае лишь какая-то часть этих рабочих мест будет восстановлена в консорциумах-конкурентах, которые формируются вокруг электрических корпораций VEBA и RWE (совместно с AT&T и British Telecom), поскольку эти новички могут полагаться на собственные телефонные сети вдоль линий электропередач и на значительные резервы персонала, который они в настоящее время перегруппируют с выгодой для себя. Кроме того, законодательство позволяет им использовать на выгодных условиях распределительную сеть Telekom и вначале концентрироваться на особенно прибыльных конурбациях, где для удовлетворения спроса требуется меньше персонала.

Правительственные заправилы, однако, больше не желают наращивать безработицу в одиночку. В ноябре 1996 года федеральное правительство объявило, что оно распродаст Deutsche Telekom несколькими траншами на всех крупнейших фондовых биржах мира. 06 остальном позаботятся охотники за доходами для акционеров в крупных взаимных фондах. Та же драма повторяется по всей Европе, и уровень безработицы в странах ЕС неуклонно повышается. А пока телекоммуникационные компании продолжают вооружаться против будущих конкурентов, политики запускают следующий раунд либерализации.

Весной 1996 года Конгресс США решил отменить контроль над американским телефонным рынком, позволив трем общенациональным компаниям - AT&T, MCI и Sprint - конкурировать на всех уровнях с семью прежними региональными монополиями. Две из этих региональных компаний тут же слились и одновременно провели сокращение штатов, а AT&T объявила о предстоящей ликвидации еще 40 000 рабочих мест. British Telecom, в свою очередь, намерена сделать еще один большой шаг на пути к максимальной прибыли при минимальной занятости. С тех пор как в 1984 году началась ее приватизация, почти половине ее персонала, насчитывавшего 113 000 человек, было указано на дверь. К 2000 году к ним присоединятся еще 36 000. Британцы и американцы, как видно, готовятся к тотальной всемирной конкуренции, для которой деловито расчищают дорогу политики. В женевской штаб-квартире Всемирной торговой организации правительственные делегации с осени 1995 года ведут переговоры о деталях всемирного соглашения о свободной торговле в области телекоммуникаций. Если таковое действительно вступит в силу- а o лоббисты корпораций упорно его пробивают, - то в мире останется всего четыре или пять гигантов данной отрасли, предсказывает профессор Эли Ноум из Колумбийского университета в Нью-Йорке [59].

Для правоверных рыночников в Вашингтоне, Брюсселе и большинстве европейских столиц дерегулирование телекоммуникаций - ни в коем случае не последний шаг. Если Комиссия ЕС добьется своего, то к 2001 году настанет очередь почтовой связи с 1,8 миллиона ее служащих. Та же участь ожидает электрические монополии. Вслед за британцами осуществить этот проект собственными усилиями хотят федеральное правительство Германии, а также ряд штатов США.

Если европейские политики, постоянно заявляющие, что их главная забота - борьба с безработицей, говорят это всерьез, то их действия можно охарактеризовать только как методичное безумие. С равным успехом можно усомниться в том, что они все еще отдают себе отчет в своих действиях. Так, например, 1 января 1996 года Рон Соммер изменил шкалу тарифов Deutsche Telekom; междугородные разговоры подешевели, а местные - подорожали. Это оправданно с точки зрения повышения конкурентоспособности компании и привлекательности ее акций. В новом конкурентном окружении уже нет смысла субсидировать местные разговоры преимущественно частного характера за счет частого использования дальней связи для деловых переговоров; в самом деле, главная цель нововведения - привлечь корпоративных клиентов низкими ценами на звонки по стране и за границу. Но как только новые тарифы вступили в силу, популярные печатные издания и политики принялись общими усилиями настраивать общественное мнение против коварной Telekom, которая-де заставляет одиноких старушек, зависящих от телефона, платить по счетам жирных котов-бизнесменов. Возглавляемые министром почт Вольфгангом Бёчем (партия ХСС), те же политики из всех парламентских партий, что прежде одобряли новые расценки, теперь требовали специальных тарифов на звонки друзьям и родственникам. Соммеру не оставалось ничего другого, как заявить, что такой популизм "возмутителен" [60].

Сей политический карнавал негодования и лицемерия не просто абсурден. Он доказывает, что лица, облеченные властью, в большинстве своем уже не осознают последствий политики глобализации, на которой основаны их законы. "Решение либерализовать отдельные отрасли, где предлагаются общественные услуги, вовсе не является идеологическим; оно выражает естественную готовность адаптироваться к экономическому и технологическому развитию", - настаивает Карел ван Мирт, нынешний член Еврокомиссии по проблемам, связанным с конкуренцией [61]. Но сами слова, которые он использует, выдают идеологию, всплывающую всякий раз, когда политики взывают к естественности, производя дележ общественной собственности, налоговых поступлений и экономических выгод. Такие лоббисты, как Дирк Хюдинг, представляющий в Брюсселе интересы британских промышленных корпораций, говорят более откровенным языком. Весьма немалые суммы, которые европейцы платят за общественные услуги, есть, по его мнению, результат неэффективности государственных корпораций, которые в большей степени обслуживают своих служащих, нежели своих клиентов; производительная часть общества больше не может нести это бремя на своих плечах [62].

Звучит логично. Более высокие затраты на телефонную связь, транспорт, электричество или деловые поездки являются конкурентным недостатком европейской экономики. Отдельные потребители тоже платят монополиям по завышенным ценам и испытывают бесконечные проблемы из-за зачастую низкого качества услуг. Безусловно, компании, о которых идет речь, в большинстве своем работают ниже оптимальной эффективности, но при этом они обеспечивают множество рабочих мест во времена кризисов. Если же миллионы граждан скатываются вниз по социальной лестнице или вынуждены опасаться за свою работу и свое будущее, то дерегулирование становится безумной политической гонкой. Большинство правительств придерживается данного курса, так как их эксперты твердо верят в неолиберализм и обещают, что снижение расходов на высокие технологии и сферу обслуживания поможет создать новые и более выгодные рабочие места.

Но чудес не бывает. Не принесут их и долгожданные успехи приватизированной индустрии телекоммуникаций. Бум мульти-медиа, предсказываемый как результат дешевого доступа к информационным магистралям, будет прежде всего и в наибольшей степени еще одной программой уничтожения занятости. Чем больше клиентов смогут в режиме "он-лайн" заказывать билеты, производить банковские операции и все виды покупок, тем меньше рабочих мест останется в банках и страховых компаниях, бюро путешествий и розничной торговле. Также нет никаких признаков того, что потери рабочих мест будут хоть в какой-то мере компенсироваться работой над созданием программ и компьютеров, призванных обеспечивать согласованное взаимодействие различных систем в мире будущего. В тех немногих отраслях грядущей мультимедийной индустрии, где человеческий труд будет по-прежнему востребован, например в кино- и шоу-бизнесе, позиции Германии и остальной Европы будут довольно слабыми; таково заключение, сделанное консалтинговой фирмой Roland Berger (подразделение Deutsche Bank). Вследствие этого политика, вращающаяся вокруг вступления в компьютерный век, не внушает особого оптимизма [63].

Дерегулирование в сочетании с манией эффективности ведет к самоуничтожению. Тем не менее большинство экспертов из ведущих учреждений мировой экономики, будь то ОЭСР, Всемирный банк или МВФ, продолжают призывать к всемирной интеграции. Их оптимистические заверения уже сейчас можно поставить под сомнение, взглянув на проблемы, выходящие на первый план в высокоразвитых странах, но они по-прежнему единодушно заявляют, что рынок с открытыми границами указывает "третьему миру" выход из бедности и отсталости. "Для многих развивающихся стран глобализация повышает шансы сократить отставание от индустриально развитых стран", - пишут, например, Эрих Гундлах и Питер Нунненкамп из Института мировой экономики в Киле, академического оплота германских неолибералов [64]. А "Франкфурте? альгемайне цайтунг", газета, находящаяся на острие борьбы за освобождение капитала, убеждает, что "только с помощью глобализации 6 миллиардов человек смогут воспользоваться достижениями, которыми чуть ли не до конца 80-х годов безраздельно распоряжались лишь 600 миллионов жителей старых индустриальных стран". Это сильный аргумент, но верен ли он? В самом ли деле беднякам Юга выгодно уменьшение благосостояния Севера?
Удобная ложь. Миф о местных факторах и честности глобализации