прошагал в гараж, где стоял огромный морозильник для мяса, и выгреб
оттуда мешок с замороженной черникой. Он разорвал мешок, засыпав
черникой все вокруг, после чего бросил увесистую горсть замороженных
ягод себе в бокал. «Так будет вкуснее», — объявил он, возвращаясь в
гостиную. После этого он обошел комнату, плюхая горстями
замороженную чернику в бокалы всех присутствующих.
Усевшись, он начал рассказывать анекдот крайне сомнительного вкуса.
Между тем рассказчик
достиг такого крещендо, которое, со страхом
подумал я, мы не сможем забыть долгие годы. Впрочем, если бы мы могли
понять это крещендо. Речь Бауэрмана, обычно такая четкая, такая точная в
определениях, становилась похожей на невразумительное бормотание
алкаша.
Миссис Бауэрман не моргая уставилась на меня. Но что я мог сделать?
Я пожал плечами и подумал: «Ты вышла за него замуж». И тут же в моей
голове пронеслось: «О, ну-ка погоди, ведь я тоже. В каком-то смысле».
Когда Бауэрманы были на Олимпийских играх 1964 года в Японии,
миссис Бауэрман влюбилась в груши
наси, напоминающие маленькие
зеленые
яблочки, только слаще. В Соединенных Штатах они не растут,
поэтому она контрабандой привезла немного семян в своей сумочке и
высадила их в своем саду. Раз в несколько лет, рассказала она Китами,
когда груши наси цветут, они освежают в ее памяти любовь ко всему
японскому. Китами, похоже, был очарован ее рассказом. «Ох! —
раздраженно воскликнул Бауэрман. —
Японблочки!»
Я закрыл глаза рукой.
Наконец, настал момент, когда я подумал, что вечеринка выйдет из-под
контроля, когда я стал гадать, не потребуется ли нам на самом деле
вызывать полицию. Я оглядел гостиную и заметил Джакуа,
сидящего около
своей жены и поедающего глазами Китами. Я знал, что во время войны
Джакуа был летчиком-истребителем и что его ведомого, одного из
ближайших друзей, сбил японский «Зеро». Джакуа с женой назвали своего
первенца именем погибшего друга, и я внезапно пожалел, что рассказал
Джакуа о предательской папке Китами. Я почувствовал, как что-то
закипает внутри Джакуа, поднимается к горлу, и понял,
что юрист, лучший
друг и сосед Бауэрмана может реально встать, пересечь гостиную и
вмазать Китами в челюсть.
Единственный человек, который, похоже, прекрасно, безо всяких
осложнений, проводил вечер, был Китами. Сердитый Китами, метавший
громы и молнии в банке, исчез. Исчез Китами, ругавший меня в офисе.
Болтающий, смеющийся,
хлопающий себя по коленке, он выглядел таким
очаровашкой, что я задался вопросом, а как бы все повернулось, если бы я
угостил его майтай перед тем, как везти в «Первый национальный».
Был поздний вечер, когда он заметил что-то в противоположном углу
гостиной гитару. Она принадлежала одному из трех сыновей Бауэрмана.
Китами подошел к ней, взял в руки и стал перебирать струны. Затем провел
по ним ладонью. Он поднялся с ней по нескольким ступенькам, ведущим
из гостиной, расположенной
на более низком уровне, в столовую, и,
расположившись на самой верхней ступеньке, стал играть. И петь.
Все головы повернулись в его сторону, разговоры утихли. Это было
что-то похожее на народную песню в стиле кантри и вестерн, но Китами
исполнял ее как традиционную японскую народную песню. Его голос
звучал как голос Бака Оуэнса под аккомпанемент японской арфы
кото.
Затем, без всякого сэгуэ, он переключился на O Sole Mio. Помню, как я
задавался вопросом, действительно ли он поет O Sole Mio?
Он запел ее громче.
O sole mio, sta ‘nfronte a te! O sole, o sole mio, sta
Достарыңызбен бөлісу: