Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем

Ему  понравилось  это  занятие.  Играть  роль  эмиссара,  посредника  —  это
было лучшим способом использовать его время и таланты.
Даже  с  его  помощью,  предостерегал  Чанг,  попасть  в  Китай  было
чрезвычайно сложно. Это был трудоемкий процесс. «Вы не можете просто
обратиться  за  разрешением  посетить  Китай,  —  сказал  он.  —  Вы  должны
официально  попросить  китайское  правительство,  чтобы  оно  пригласило
вас. Бюрократия — это еще мягко сказано».
Я  прикрыл  глаза  и  представил  себе,  как  где-то  на  другом  конце  света
обитает китайский вариант бюрокракена.
Я
также
вспомнил
бывших
американских
вояк,
которые
растолковывали  мне,  24-летнему  парню,  тонкости  ведения  японского
бизнеса. Я в точности последовал их совету и никогда об этом не пожалел.
Поэтому под руководством Чанга мы составили письменное обращение.
Оно получилось длинным. Почти таким же длинным, как «Вершкул  об
американской продажной цене, том 1-й». И мы тоже переплели его.
Часто  мы  спрашивали  друг  друга:  неужели  кто-то  действительно
собирается прочитать все это?
Ну,  знаешь  ли,  говорили  мы,  Чанг  говорил,  что  это  делается  именно
так.
Мы отправили обращение в Пекин безо всякой надежды.
На первой же сходке «задолицых» в 1980 году я объявил, что, хотя мы
и одержали верх над федералами, так может продолжаться целую вечность,
если  мы  не  сделаем  что-то  смелое,  что-то  безумное,  выходящее  за  рамки.
«Я  много  думал  об  этом,  —  сказал  я,  —  и  считаю,  что  нам  самим  надо
установить… «американскую отпускную цену».
Собрание «задолицых» расхохоталось.
Затем они перестали смеяться и посмотрели друг на друга.
Мы потратили остаток выходных, обкатывая идею так и сяк. Возможно
ли это?
Да не-ет, невозможно. Можем ли мы? Ой, да ни в коем случае. Хотя…
может быть?
Мы  решили  попробовать.  Мы  выпустили  новые  кроссовки  для  бега  с
нейлоновым  верхом  и  назвали  эту  модель  One  Line.  Это  была  имитация,
клон,  дешевка,  с  простым  логотипом,  сделанная  в  Сако,  на  устаревшей
фабрике Хэйеса. Мы оценили ее очень дешево, чуть выше себестоимости.
Теперь  таможенники  должны  будут  использовать  эту  «конкурирующую»
обувь как новый ориентир для установления нам импортных пошлин.
Это  было  как  дразнящий  удар.  Просто  для  того,  чтобы  привлечь  их
внимание.  Затем  мы  нанесли  левый  хук.  Мы  выпустили  рекламный

телеролик  —  историю  о  маленькой  компании  в  Орегоне,  которая  ведет
борьбу  с  плохим  правительством.  Ролик  начинался  с  показа  одинокого
бегуна  на  дороге,  тогда  как  глубокий  закадровый  голос  превозносил  идеи
патриотизма, свободы, американского образа жизни. И борьбы с тиранией.
Людей эта реклама серьезно распалила.
Затем  мы  ударили  наотмашь.  29  февраля  1980  года  мы  подали
антимонопольный иск на 25 миллионов долларов в окружной суд США по
Южному  округу  Нью-Йорка,  утверждая,  что  наши  конкуренты  и
соответствующие  резиновые  компании,  прибегнув  к  закулисной  деловой
практике, вступили в сговор, чтобы выжать нас из бизнеса.
Мы сидели, откинувшись на спинки стульев, ждали. Мы знали, что это
не займет много времени, и действительно, так оно и вышло. Бюрокракен
психанул. Выступил с угрозой, что развяжет ядерную войну, что бы это не
означало. Это не имело значения. И он сам не имел значения. Его боссы и
боссы  его  боссов  больше  не  хотели  этой  борьбы.  Наши  конкуренты  и  их
пособники в правительстве осознали, что недооценили нашу силу воли.
И  немедленно  выступили  инициаторами  переговоров  о  мирном,
досудебном соглашении.
День  за  днем  наши  юристы  обрывали  мой  телефон.  Из  какого-то
правительственного  учреждения,  из  какой-то  юридической  конторы,
обслуживающей  «голубые  фишки»,  из  какого-то  конференц-зала  на
Восточном  побережье,  где  они  вели  переговоры  с  противоположной
стороной,  юристы  звонили,  чтобы  обсудить  со  мной  последние
незакрепленные,  «плавающие»  предложения  о  мировой,  и  я  отвергал  их
наотмашь.
Однажды юристы сообщили, что мы могли бы урегулировать все дело
без  промедления  и  избежав  драматических  событий  в  зале  суда  за
кругленькую сумму в 20 миллионов долларов.
«Ни за что», — сказал я.
В другой раз они позвонили и сказали, что мы можем все утрясти за 15
миллионов долларов.
«Не смешите меня», — ответил я.
По мере того как сумма становилась все меньше, я выдержал несколько
бесед  на  повышенных  тонах  с  Хэйесом,  Штрассером  и  своим  отцом.  Они
хотели,  чтобы  я  заключил  мировую  и  покончил  с  этим  делом.  «Какая  же
твоя идеальная сумма?» — спросили они. «Нулевая», — ответил я.
Я  не  хотел  платить  ни  пенни.  Уплата  даже  одного  пенни  была  бы
несправедливостью.
Но  Джакуа,  кузен  Хаузер  и  Чак,  которые  все  вместе  консультировали

меня  по  этому  делу,  как-то  усадили  меня  за  стол,  чтобы  объяснить,  что
правительству надо было получить хотя бы что-то, чтобы спасти лицо. Оно
не  могло  покинуть  поле  сражения  с  пустыми  руками.  Когда  переговоры
окончательно  застопорились,  я  провел  с  Чаком  встречу  один  на  один.  Он
напомнил мне, что до тех пор, пока эта схватка будет преследовать нас, мы
и думать не можем о том, чтобы стать публичной компанией, а если мы не
станем публичной компанией, то останется и риск потерять все.
Я стал раздражительным. Я жаловался на отсутствие справедливости. Я
говорил о том, чтобы держаться и не сдаваться. Говорил, что, возможно, я
вообще  никогда  не  хотел  становиться  публичной  компанией.  И  вновь  я
выражал  опасение,  что  превращение  «Найк»  в  публичную  компанию
изменит  ее  суть,  разрушит  ее,  передав  контроль  в  чужие  руки.  Что  будет
тогда  с  культурой  орегонского  трека,  к  примеру,  если  она  станет
предметом  для  решения  голосованием  акционеров  или  же  корпоративных
рейдерских  требований?  Мы  уже  вкусили  немного  подобного  сценария,
столкнувшись с небольшой группой облигационеров. Расширяя масштабы
и впуская к себе тысячи акционеров, мы столкнемся с ситуацией, которая
будет в тысячу раз хуже. Кроме того, я вынести не мог мысли о том, чтобы
какой-то  титан  скупил  акции,  превратившись  в  бегемота  на  правлении
директоров. «Я не хочу терять контроль, — сказал я Чаку. — Это вызывает
у меня самый большой страх».
«Ну…  возможно,  есть  способ  стать  публичной  компанией,  не  теряя
контроля», — сказал он.
«Что?»
«Ты  можешь  выпустить  два  типа  акций  —  класса  «А»  и  класса  «Б».
Обычные  акции  класса  «Б»  будут  приобретаться  всеми,  и  каждая  такая
акция  будет  означать  один  голос.  Основатели  и  внутренний  круг,  а  также
твои  конвертируемые  облигационеры  получат  привилегированные  акции
класса  «А»,  что  даст  им  право  избрания  трех  четвертей  состава  совета
директоров. Другими словами, ты аккумулируешь огромные суммы денег,
ускоришь  свой  рост,  перейдя  в  режим  «турбонаддува»,  одновременно  с
гарантией, что контроль остается в твоих руках».
Я  взглянул  на  него,  потеряв  дар  речи.  «Мы  действительно  можем  это
сделать?»
«Это  непросто.  Но  «Нью-Йорк  таймс»  и  «Вашингтон  пост»,  а  также
пара других компаний это сделали. Думаю, и ты сможешь».
Может, это не было сатори или кэнсё, но подействовало как мгновенное
просветление.  В  мгновение  ока.  Прорыв,  который  я  искал  долгие  годы.
«Чак, — сказал я, — это звучит, как будто… ответ есть».

На  следующих  посиделках  «задолицых»  я  изложил  концепцию  акций
класса «А» и класса «Б», и у всех была одна и та же реакция: наконец-то.
Но я предостерег «задолицых»: будет ли это нашим решением или нет, мы
должны прямо сейчас сделать что-то, чтобы решить нашу проблему потока
наличности  раз  и  навсегда,  поскольку  наше  окошко  закрывается.
Неожиданно  я  рассмотрел  на  горизонте  приближение  экономического
спада.  Через  полгода,  максимум  через  год.  Если  мы  замешкаемся  и
попробуем  стать  публичной  компанией  позже,  рынок  оценит  нас  куда
дешевле, чем мы на самом деле стоим. Я попросил проголосовать, подняв
руки. Кто за то, чтобы стать публичной компанией… все «за»?
Голосование было единогласным.
Как  только  мы  покончим  с  нашей  затянувшейся  холодной  войной  с
конкурентами  и  федералами,  мы  инициируем  публичное  размещение
акций.
Весенние  цветы  уже  вовсю  цвели,  когда  наши  юристы  и
правительственные  чиновники  сошлись  на  цифре:  9  миллионов  долларов.
Она  по-прежнему  казалась  слишком  большой,  но  все  в  один  голос
убеждали меня заплатить. Согласись на сделку, говорили они. Я потратил
час, глядя из окна и все обдумывая. Цветы и календарь подтверждали, что
на дворе весна, но в тот день облака плыли на уровне глаз, были такими же
грязно-серыми,  как  вода  после  мытья  посуды,  а  ветер  пронизывающе
холодным.
Я  застонал.  Схватил  телефонную  трубку  и  набрал  номер  Вершкула,
который взял на себя роль главного переговорщика. «Давай сделаем это».
Я распорядился, чтобы Кэрол Филдс подготовила чек. Она принесла его
мне на подпись. Мы взглянули друг на друга и, разумеется, оба вспомнили
о  том  времени,  когда  я  выписал  счет  на  1  миллион  долларов,  покрыть
который было нечем. Теперь я выписывал счет на 9 миллионов долларов, и
не  было  никакого  шанса  на  то,  что  его  не  обналичат.  Я  посмотрел  на
пробел, где должен был поставить свою подпись. «Девять миллионов», —
прошептал  я.  Я  все  еще  помнил,  как  продал  свой  «Эм-джи»  1960  года  с
шинами  для  гонок  и  двумя  верхними  распредвалами  за  тысячу  сто
долларов.
Будто это было вчера. Веди меня от нереального к реальному.
Письмо  пришло  в  начале  лета.  Китайское  правительство  с
удовольствием приглашает посетить…
Я  целый  месяц  решал,  кто  поедет.  Это  должна  быть  команда  класса
«А»,  думал  я,  поэтому  сидел  со  своим  блокнотом  на  коленях,  составляя
списки имен, вычеркивая фамилии, составляя новые списки.

Разумеется, Чанг.
Естественно, Штрассер.
Конечно, Хэйес.
Я  уведомил  всех,  кто  собирался  в  поездку.  Привести  в  порядок
документы, паспорта и свои личные дела. Затем в оставшиеся перед нашим
отъездом  дни  я  читал,  зубря  китайскую  историю.  Боксерское  восстание.
Великая стена. Опиумные войны. Династия Мин. Конфуций. Мао.
И  будь  я  проклят,  если  я  собирался  быть  единственным  студентом.  Я
составил учебный план для всех членов нашей отъезжающей группы.
В  июле  1980  года  мы  сели  в  самолет.  Пекин,  мы  летим  к  тебе.  Но
вначале — Токио. Я подумал, что будет неплохо сделать там остановку по
пути. Просто, чтобы проверить. Продажи на японском рынке вновь начали
расти.  Кроме  того,  Япония  будет  хорошим  подготовительным  этапом  для
каждого,  чтобы  легче  было  приспособиться  к  реалиям  в  Китае,  что
наверняка  станет  испытанием  для  всех  нас.  Детскими  шажками,
постепенно. Пенни и Горман — я усвоил свой урок.
Через двенадцать часов полета я в одиночестве шел по улицам Токио, а
в  мыслях  все  возвращался  в  1962  год.  К  моей  Безумной  идее.  И  теперь  я
вновь  здесь,  стою  на  пороге,  чтобы  перенести  эту  идею  на  гигантский
новый  рынок.  Я  вспомнил  Марко  Поло.  Я  вспомнил  Конфуция.  Но
вспомнил  я  и  все  игры,  которые  видел  на  протяжении  всех  этих  лет  —
американский  футбол,  баскетбол,  бейсбол,  —  когда  команда  имела
внушительное  преимущество  на  последних  секундах  или  иннингах,  но
расслабилась. Или же зажалась. И поэтому проиграла.
Я  скомандовал  себе  больше  не  оглядываться,  смотреть  только  вперед.
Мы  съели  несколько  замечательных  японских  ужинов,  посетили
нескольких  старых  друзей  и  через  два-три  дня,  отдохнувшие  и  готовые  к
продолжению  путешествия,  отправились  дальше.  Наш  рейс  в  Пекин
должен был состояться на следующее утро.
В  последний  раз  мы  поужинали  в  торговом  квартале  Гиндза,  осушив
несколько  бокалов  с  коктейлями,  и  все  рано  улеглись  спать.  Я  принял
горячий душ, позвонил домой и распластался на кровати. Через несколько
часов  я  проснулся  от  неистового  стука  в  дверь.  Я  взглянул  на  часы,
стоявшие на тумбочке. Два часа ночи. «Кто там?»
«Дэвид Чанг! Позвольте войти!»
Я подошел к двери и увидел там Чанга, который был очень не похож на
Чанга. Взъерошенный, затравленный, полковой галстук в полоску болтался
где-то сбоку.
«Хэйес не летит!» — сказал он.

«О чем ты говоришь?»
«Хэйес  внизу,  в  баре,  говорит,  что  он  не  может,  не  может  лететь  на
самолете».
«Почему не может?»
«У него какой-то панический приступ».
«Да. У него имеются фобии».
«Какие фобии?»
«У него… полный набор фобий».
Я  стал  одеваться,  чтобы  спуститься  в  бар.  Затем  вспомнил,  с  кем  мы
имеем дело. «Ступай спать, — сказал я Чангу. — Хэйес будет завтра утром
там, где надо».
«Но…»
«Он там будет».
Рано  утром,  с  тусклым  взглядом,  мертвенно  бледный,  Хэйес  стоял  в
вестибюле гостиницы.
Разумеется, он позаботился о том, чтобы упаковать в багаж достаточно
«лекарств»  на  случай  очередного  приступа.  Несколько  часов  спустя,
проходя  таможенный  контроль  в  Пекине,  я  услышал  позади  страшный
шум.  Помещение  было  пустое,  с  фанерными  перегородками,  и  с  другой
стороны
одной
из
перегородок
кричали
несколько
китайских
таможенников.  Я  обошел  перегородку  сбоку  и  увидел  двух  офицеров  в
возбужденном  состоянии,  указывающих  на  Хэйеса  и  его  открытый
чемодан.
Я  подошел.  Подошли  Штрассер  с  Чангом.  Поверх  нижнего  белья
гигантского размера в чемодане Хэйеса лежала дюжина кварт водки (11,35
л. — Прим. пер.).
В течение долгой паузы никто ничего не произнес. Затем Хэйес глубоко
вздохнул.
«Это для меня, — сказал он. — Вы, ребята, позаботьтесь о себе сами».
В течение последующих двенадцати дней мы проехали по всему Китаю
—  в  сопровождении  китайских  агентов-кураторов  (Фил  Найт  использует
для  описания  сопровождающих  лиц  термин,  которым  в  США  называют
агентов  ФБР,  которые  следят  за  подозреваемыми,  —  handlers.  —  Прим.
пер.). Они сводили нас на площадь Тяньаньмэнь и постарались сделать так,
чтобы  мы  подольше  постояли  перед  гигантским  портретом  председателя
Мао,  умершего  за  четыре  года  до  нашего  приезда.  Они  сводили  нас
в Запретный город. Они сводили нас к гробницам династии Мин. Мы были
под  большим  впечатлением,  разумеется,  и  мы  проявляли  любопытство  —
излишнее  любопытство.  Массой  наших  вопросов  мы  ставили  наших

агентов-кураторов  в  мучительно  неловкое  положение.  Во  время  одной  из
остановок  я  осмотрелся  вокруг  и  увидел  сотни  людей  в  костюмах,  как
у  Мао,  и  в  хлипких  черных  ботинках,  которые  выглядели  так,  будто  их
сделали  из  плотной  бумаги.  Но  на  нескольких  ребятишках  были
парусиновые кеды. Это внушило мне надежду.
Разумеется,  то,  что  мы  хотели  увидеть,  —  это  фабрики.  Наши  агенты-
кураторы  неохотно  согласились  их  показать.  Они  повезли  нас  в  города,
расположенные  далеко  от  Пекина,  где  перед  нами  возникли  огромные  и
устрашающие
промышленные
комплексы,
небольшие
метрополии,
состоящие
из
фабрик,
одна
другой
старше.
Старые,
ржавые,
рассыпающиеся,  по  сравнению  с  этими  фабриками  фабричные  руины
Хэйеса в Сако были примером современного технического уровня.
Помимо  всего  прочего,  они  были  грязными.  Ботинок  скатывался  с
конвейера  заляпанным  и  исполосованным  грязью,  и  ничего  поделать  с
этим было нельзя. Понятия о всеобъемлющей чистоте не существовало, как
не существовало и контроля за качеством. Когда мы указывали на ботинок
с  дефектами,  заводские  чиновники-управленцы  пожимали  плечами  и
говорили: «Функционально — в отличном состоянии».
Забудьте  об  эстетике.  Китайцы  не  понимали,  почему  нейлон  или
парусина  в  паре  обуви  должны  быть  одного  оттенка  на  левом  и  правом
ботинке.  Обычным  было  видеть,  что  левая  туфля  была  светло-голубой,  а
правая — темно-синей.
Мы  встретились  с  десятками  заводских  начальников,  местных
политиков  и  отобранных  для  наших  встреч  деятелей  высокого  уровня.  В
нашу  честь  звучали  тосты,  нами  восхищались,  нами  интересовались,  за
нами  наблюдали,  с  нами  общались  и  почти  всегда  тепло  принимали.  Мы
съели несколько фунтов морского ежа и жареной утки, а во время многих
остановок  нас  потчевали  тысячелетними  куриными  яйцами.  И  я  мог
ощутить на вкус каждый год из прошедшего тысячелетия.
Нас,  разумеется,  много  раз  угощали  водкой  маотай.  После  своих
многочисленных  поездок  на  Тайвань  я  был  подготовлен.  Моя  печень
прошла  закалку.  К  чему  я  не  был  подготовлен,  так  это  к  тому,  насколько
маотай  понравится  Хэйесу.  С  каждым  глотком  он  причмокивал  и  просил
добавки.
Ближе  к  концу  нашего  визита  мы  совершили  девятнадцатичасовую
поездку  на  поезде  в  Шанхай.  Мы  могли  бы  и  полететь,  но  я  настоял  на
поезде.  Я  хотел  увидеть,  проникнуться  видами  сельской  местности.  Не
прошло  и  часа  нашего  путешествия,  как  мои  попутчики  уже  проклинали
меня. День был таким жарким, что пот с нас лил в три ручья, но в поезде не

было кондиционеров.
В  самом  углу  вагона  нашего  поезда  работал  старый  вентилятор,  и  его
лопатки  едва  разгоняли  нагретую  пыль  вокруг.  Для  того  чтобы
почувствовать  себя  свежее,  пассажиры-китайцы  не  придумали  ничего
лучше,  как  обнажиться  вплоть  до  нижнего  белья,  и  Хэйес  со  Штрассером
посчитали,  что  это  дало  им  право  поступить  так  же.  Если  я  доживу  до
своего  двухсотлетия,  я  все  равно  не  забуду  вид  этих  левиафанов,
прогуливающихся вдоль вагона в своих футболках и кальсонах. Не забудут
этого зрелища и китайцы с китаянками, которым пришлось ехать с нами в
одном поезде.
Перед  тем  как  покинуть  Китай,  нам  предстояло  выполнить  одно  или
два поручения в Шанхае. Первое касалось того, чтобы заключить сделку с
китайской федерацией легкой атлетики (такой организации в КНР не было
и  нет,  есть  Легкоатлетическая  ассоциация  Китая.  —  Прим.  пер.).  Это
означало,  что  нам  надо  было  заключить  соглашение  с  Министерством
спорта КНР (такой организации в КНР не было и нет, есть Государственное
управление  по  делам  физкультуры  и  спорта.  —  Прим.  пер.).  В  отличие  от
западного  мира,  в  котором  каждый  спортсмен  заключает  свои
индивидуальные  спонсорские  контракты  на  рекламу  товаров  и  услуг,
Китай  как  государство  вел  переговоры  о  подписании  таких  контрактов  от
имени  всех  спортсменов.  Поэтому  я  со  Штрассером  провел  встречу  с
министерским  представителем  в  старом  здании  шанхайской  школы,  в
классе  с  семидесятипятилетней  мебелью  и  огромным  портретом
председателя  Мао.  В  течение  первых  нескольких  минут  представитель
прочитал  нам  лекцию  о  красотах  коммунизма.  Он  подчеркивал,  что
китайцам  приятно  делать  бизнес  с  «единомышленниками».  Я  со
Штрассером переглянулся. Единомышленниками? Да на каком основании?
Затем лекция резко оборвалась. Представитель наклонился вперед и тихим
голосом,  поразившим  меня  как  некая  китайская  имитация  спортивного
«суперагента» Ли Стейнберга, спросил: «А сколько твоя предлагает?» (Фил
Найт  проводит  аналогию  с  Ли  Стейнбергом,  который  якобы  прославился
фразой  «Покажите  мне  деньги!».  На  самом  деле  спортивный  агент
Стейнберг никогда этого не говорил. Режиссер фильма «Джерри Магуайр»
Кэмерон  Кроу,  рассказавший  о  порядках,  царящих  в  американском
профессиональном спорте, срисовал портрет главного героя со Стейнберга
и  вложил  в  его  уста  ставшую  за  последние  20  лет  расхожей  фразу.
В Америке по сей день убеждены, что ее произнес именно Стейнберг, хотя
тот  регулярно  это  опровергает.  Не  избежал  этого  заблуждения  и  Фил
Найт. — Прим. пер.)

Через два часа мы имели готовый контракт. Четыре года спустя, в Лос-
Анджелесе,  впервые  почти  за  два  прошедших  поколения,  китайская
легкоатлетическая
команда
вышла
на
олимпийский
стадион
в
американской обуви и американских тренировочных костюмах.
В кроссовках и тренировочных костюмах «Найк».
Наша  последняя  встреча  прошла  в  Министерстве  внешней  торговли.
Как и во время прошлых встреч, было сказано несколько длинных речей, в
основном  чиновниками.  Первый  раунд  речей  поверг  Хэйеса  в  скуку.  К
третьему  раунду  он  был  близок  к  самоубийству.  Он  начал  играть  с
ниточками,  торчащими  по  переднему  шву  своей  сорочки.  Они  стали  его
неожиданно  раздражать.  Он  достал  зажигалку.  В  тот  момент,  когда
заместитель  министра  внешней  торговли  превозносил  нас  как  достойных
партнеров,  он  замолчал  и,  подняв  глаза,  увидел,  что  Хэйес  поджег  себя.
Хэйес  лупил  ладонями  по  пламени,  и  ему  удалось  его  сбить,  но  только
после  того,  как  он  сорвал  выступление,  а  самого  выступающего  лишил
жизненной энергии.
Это происшествие ни на что не повлияло.
Перед  самой  посадкой  на  рейс,  чтобы  лететь  домой,  мы  подписали
контракты  с  двумя  китайскими  фабриками  и  официально  стали  первыми
американскими  обувщиками  за  последние  двадцать  пять  лет,  которым
было разрешено заниматься бизнесом в Китае.
Назвать это «бизнесом», пожалуй, было бы неверно. Наверное, было бы
неправильно навешивать на все эти беспокойные дни и бессонные ночи, на
все эти великолепные триумфы и отчаянные схватки банальный и безликий
ярлык:  бизнес.  То,  чем  мы  занимались,  ощущалось  как  нечто  гораздо
большее. Каждый новый день приносил с собой пятьдесят новых проблем,
пятьдесят  жестких  решений,  которые  необходимо  было  принять
немедленно, и мы всегда остро чувствовали, что одного поспешного шага,
одного  неверного  решения  могло  бы  хватить  для  того,  чтобы  положить
всему  конец.  Допустимый  предел  погрешности  все  время  уменьшался,
тогда  как  ставки  все  время  увеличивались  —  и  ни  один  из  нас  не
поколебался  в  вере  в  то,  что  «ставки»  не  означают  «деньги».  Для
некоторых,  как  я  понимаю,  бизнес  —  это  всепоглощающая  погоня  за
прибылью, и точка. Жирная точка. Но для нас бизнес — это нечто большее,
чем  просто  средство  для  того,  чтобы  делать  деньги,  как  и  человеческий
организм  существует  не  только  для  того,  чтобы  вырабатывать  кровь.  Да,
человеческому  организму  требуется  кровь.  Он  должен  вырабатывать
красные  и  белые  кровяные  тельца  и  тромбоциты  и  распределять  их
равномерно,  плавно  там,  где  необходимо,  и  в  нужное  время,  иначе  будут

неприятности.  Но  такая  каждодневная  деятельность  человеческого
организма  не  является  нашей  главной  целью,  как  человеческих  существ.
Это  базовый  процесс,  который  способствует  тому,  чтобы  мы  могли
достигать  наши  более  высокие  цели,  и  жизнь  всегда  стремится  выйти  за
пределы  базовых  процессов  —  и  в  какой-то  момент  в  конце  1970-х  гг.  я
тоже  стремился  к  этому.  Я  пересмотрел  определение  того,  что  такое
победа, расширил это понятие, выведя его за узкие первоначальные рамки
понятия «не проигрывать», «всего лишь оставаться в живых». Этого было
недостаточно  для  того,  чтобы  устойчиво  поддерживать  мою  жизнь  или
существование  моей  компании.  Мы  хотели,  как  все  великие  компании,
создавать,  делать  вклад,  и  мы  посмели  сказать  это  вслух.  Когда  ты
создаешь что-то, когда ты улучшаешь что-то, когда ты достигаешь чего-то,
когда  ты  привносишь  что-то  дополнительное,  вещь  или  услугу,  в  жизнь
чужих  людей,  делая  их  счастливее  или  здоровее,  а  их  существование
безопаснее,  лучше,  при  этом  добиваясь  всего  этого  решительно,
эффективно,  по-умному,  так,  как  все  должно  делаться,  но  редко
делается,  —  ты  в  более  полной  мере  участвуешь  во  всей  великой
человеческой  драме.  Ты  не  просто  остаешься  живым,  ты  помогаешь
другим  жить  более  полной  жизнью,  и  если  это  и  есть  бизнес,  то  хорошо,
можете называть меня бизнесменом.
Возможно, мне это понравится.
Времени для того, чтобы распаковать вещи, не было. Не было времени
для  того,  чтобы  восстановить  наш  суточный  ритм  организма,  ощутимо
нарушенный  перелетом  из  Китая  через  несколько  часовых  поясов.  Когда
мы вернулись в Орегон, процесс превращения компании в публичную был
в  полном  разгаре.  Предстояло  сделать  серьезный  выбор,  и  не  один.
Особенно кто будет управлять процессом публичного размещения.
Публичные  предложения  акций  не  всегда  завершаются  успешно.
Наоборот,  когда  руководство  процессом  оказывается  неправильным,  он
оборачивается железнодорожным крушением. Поэтому с самого начала это
было  критически  важным  решением.  У  Чака,  работавшего  ранее  в  банке
Абрахама  Куна  и  Соломона  Лёба  (этот  банк  к  тому  времени,  которое
описывает Фил Найт (в 1978 г.), слился с инвестиционным банком братьев
Леман,  который,  увы,  обанкротился  в  2008  г.  —  Прим.  пер.),  все  еще
оставались  крепкие  связи  с  его  людьми,  и  он  полагал,  что  они  выполнят
задачу наилучшим образом. Мы провели собеседования с представителями
еще четырех или пяти других фирм, но в конце концов решили положиться
на инстинкт Чака. Он еще никогда не направлял нас по ложному пути.
Далее  нам  необходимо  было  выпустить  проспект.  Потребовалось  по

крайней мере пятьдесят проектов, прежде чем он стал выглядеть и звучать
так, как мы хотели.
И  наконец,  в  самом  конце  лета  мы  передали  все  свои  бумаги  в
комиссию  по  ценным  бумагам  и  биржевой  деятельности,  и  в  начале
сентября  мы  выступили  с  официальным  объявлением.  «Найк»  выпускает
20 миллионов акций класса «А» и 30 миллионов акций класса «Б».
Цена,  как  мы  объявили  миру,  будет  составлять  от  восемнадцати  до
двадцати двух долларов за одну акцию.
Из  общего  количества  акций  —  50  миллионов  —  почти  30  миллионов
будут  находиться  в  резерве  и  около  2  миллионов  акций  класса  «Б»  будут
проданы  населению.  Из  приблизительно  17  миллионов  оставшихся  акций
класса  «А»  на  долю  ранее  существовавших  акционеров  или  инсайдеров,
т.  е.  меня,  Бауэрмана,  держателей  облигаций  и  «задолицых»,  придется
56 процентов.
Я  лично  буду  владеть  почти  46  процентами.  Моя  доля  должна  была
быть  такой  большой,  как  мы  все  согласились,  потому  что  компанией
должен управлять один человек, чтобы у нее был один твердый и ровный
голос — всегда, что бы ни случилось. Не должно быть ни малейшего шанса
для  альянсов  или  раскольнических  группировок,  никакой  угрожающей
самому  существованию  компании  борьбы  за  власть.  Для  стороннего
наблюдателя распределение акций могло показаться непропорциональным,
несбалансированным,  несправедливым.  Для  «задолицых»  оно  было
необходимостью.  Не  прозвучало  ни  недовольства,  ни  жалоб.  Никогда  ни
единого слова.
Мы отправились в путь. За несколько дней до публичного размещения
мы  отправились  к  потенциальным  инвесторам,  чтобы  рассказать  им  о
достоинствах  нашего  продукта,  нашей  компании.  Нашего  бренда.  Нас
самих.  После  Китая  мы  не  были  в  настроении,  чтобы  опять
путешествовать,  но  другого  пути  не  было.  Нам  надо  было  сделать  то,  что
на  языке  Уолл-стрит  называется  «прокатить  собачку  верхом  на  пони»  —
хорошо  подготовленным  цирковым  представлением.  Двенадцать  городов
за семь дней.
Первая остановка на Манхэттене. Деловая встреча за завтраком в зале,
битком  набитом  банкирами  с  безжалостными  глазами,  воротилами,
представлявшими  тысячи  потенциальных  инвесторов.  Хэйес  встал  и
произнес  несколько  вступительных  слов.  Он  лаконично  подвел  итоги  в
цифрах. Он произвел довольно хорошее впечатление. Затем встал Джонсон
и  рассказал  о  самой  обуви,  что  делало  ее  иной,  отличной  от  другой,
особенной, и как случилось, что она стала такой инновационной. Никогда

он не смотрелся лучше.
Я  выступил  с  заключительным  словом.  Говорил  об  истоках  компании,
ее  душе  и  духе.  У  меня  была  маленькая  шпаргалка  с  несколькими
нацарапанными на ней словами, но я ни разу не взглянул на нее. У меня не
было  никакой  неуверенности  относительно  того,  что  я  хотел  сказать.  Не
знаю,  мог  бы  я  объясниться  перед  залом,  заполненным  незнакомцами,  но
проблем в том, чтобы объяснить, что такое «Найк», у меня не было.
Я  начал  с  Бауэрмана.  Я  рассказал,  как  бегал  под  его  руководством
в  Орегоне,  как  затем  создал  с  ним  партнерство,  когда  мне  едва
исполнилось двадцать пять. Говорил о его уме, храбрости, его волшебной
вафельнице.  О  его  заминированном  почтовом  ящике  у  дороги.  Это  была
смешная  история,  и  она  всегда  вызывала  смех,  но  в  ней  был  заложен
скрытый смысл. Я хотел, чтобы эти ньюйоркцы знали, что, хотя мы родом
из Орегона, шутки с нами плохи. Трусы никогда не могли начать что-либо,
а  слабаки,  по  ходу  дела,  играли  в  ящик.  Это  значит,  что  остались  только
мы, дамы и господа. Мы.
В  первый  же  вечер  мы  провели  такую  же  презентацию  во  время
формального ужина в Мидтауне (Средний Манхэттен. — Прим. пер.) перед
группой  банкиров,  которая  была  в  два  раза  больше  первой.  Коктейли
разнесли  заранее.  Хэйес  перебрал  лишнего.  На  этот  раз,  когда  он  встал,
чтобы  выступить,  он  решил  сымпровизировать,  подать  информацию  в
вольном  стиле.  «Я  провел  с  этими  парнями  долгое  время,  —  сказал  он,
смеясь,  —  с  теми,  кого  вы  могли  бы  назвать  ядром  компании,  и  я  скажу
вам сегодня, ха-ха, все они хронически нетрудоспособные личности».
Сухое покашливание.
Кто-то в глубине зала прочистил горло.
Одинокий сверчок прострекотал и умолк.
Где-то  в  отдалении  кто-то  захохотал,  как  ненормальный.  До  сих  пор
думаю, что это был Джонсон.
Деньги  для  собравшихся  там  людей  смехом  не  были,  а  публичное
размещение  акций  на  такую  сумму  —  не  повод  для  шуток.  Я  вздохнул,
заглянул в свою шпаргалку. Если бы в тот момент Хэйес прокатился бы по
залу  в  своем  бульдозере,  то  и  такое  представление  не  было  бы  хуже  того,
что  случилось.  Позже,  в  тот  же  вечер,  я  отвел  его  в  сторону  и  сказал,  что
было  бы  лучше,  если  он  больше  не  будет  выступать.  Формальные
презентации будем проводить мы с Джонсоном. Но он все же потребуется
нам, когда начнутся вопросы и ответы.
Хэйес  взглянул  на  меня,  разок  моргнул.  Он  все  понял.  «Я  думал,  ты
собираешься  отправить  меня  домой»,  —  сказал  он.  «Нет,  —  ответил  я,  —

тебе следует остаться частью происходящего».
Мы  продолжили  свой  путь  в  Чикаго,  затем  в  Даллас,  Хьюстон,  Сан-
Франциско.  Оттуда  проследовали  в  Лос-Анджелес,  потом  в  Сиэтл.  С
каждой  новой  остановкой  мы  уставали  все  больше,  валились  с  ног  и  чуть
не  плакали  от  изнеможения.  Особенно  я  с  Джонсоном.  Странная
сентиментальность вдруг окутала нас. В самолете, в гостиничных барах мы
вспоминали  наши  дни  незрелой  юности.  И  его  бесконечные  письма.

жүктеу/скачать 1.74 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: