Пролог длиной почти в два века

Все муки, принятые казаками этим летом, — бес­помощный страх перед грохотом камнепадов, пронизы­вающая дрожь морозными ночами (в Тифлисе в это время под тридцать градусов жары, и люди в душных комнатах обливаются потом), изнуряющие дожди, — все это они приняли безропотно ради того, чтобы их начальник изрисовал несколько листков плотной бума­ги, которые хранил пуще себя, пуще ружья. Он завер­тывал их в брезентовый мешочек двойного шва, потом вкладывал еще в один, чтобы не подмокли, не испортились.

Начальник ехал впереди, мерно покачиваясь в седле, не понукая коня. Мудрый конь осторожно ступал по каменистой тропе, левый вьюк то и дело терся о скалу. Справа была пустота, кончавшаяся где-то внизу ровным и грозным гулом реки, мчавшейся им навстречу. Казаки недоумевали, с какой стати теперь Пастухов ведет их не вниз по течению на равнину, а снова в горы. Если бы кто обогнал Пастухова и оглянулся, то увидел бы на его заросшем, потемневшем от горного солнца лице легкую улыбку. И если бы сейчас шла съемка и окуляр нивелира был нацелен в точку, куда он неот­рывно глядел, там явственно смотрелась бы белоснеж­ная глава Казбека.

За много лет работы на Кавказе Пастухов впервые был так близко к нему. Он уже убедил себя в том, что обязательно нужно взойти на вершину. Во-первых, сверху он мог окончательно уточнить направление отрогов, которые он снимал все лето, во-вторых, мог точно ото­бразить саму вершину, опоясав подступы к ней гори­зонталями высот.

В-третьих — но это было во-первых! — вершина, слов­но накинув невидимый аркан, властно тянула его к себе. И он шел к ней. В кристально чистом воздухе Казбек казался совсем близко. Руку протяни — ледяной холод сверкающего белизной склона обожжет ладонь.

Солнце давно перевалило за полдень, когда из-за поворота открылся аул Тмени-кау. Пастухова и каза- -ков сморила усталость. Все спешились на небольшой площадке у крайней сакли. Коней приказал пока не расседлывать, а казака Лапкина послал в аул разыс­кать старшину, чтобы тот разместил отряд на ночлег.

В приоткрытую дверь сакли выглянуло испуганное женское лицо. Дверь тут же захлопнулась.

Вскоре появился старшина, толстый усатый осетин в парадной черкеске, которую с трудом перетягивал пояс с серебряным набором. На поясе поперек мощно­го живота торчал кинжал. Над газырями, почему-то по правой стороне груди, на полосатой истертой ленточке висел солдатский Георгий — верный признак того, что в недавние смутные времена старшина был на стороне армии его императорского величества, в числе так на­зываемых «мирных горцев».

Когда он увидел Пастухова, на лице возникло выра­жение крайнего огорчения и растерянности. Он почему- то стал извиняться. Потом сказал, что должен сперва развести по квартирам казаков. Пастухов пожал плеча­ми, сказал, пусть делает, как считает лучшим, и присел на валун, думая о том, как ему все-таки отчитать по­крепче старшину за проявленное неуважение. Сперва было положено определить на постой начальника.

Тем временем в сакле что-то происходило. Из нее то и дело выскакивали женщины, прикрываясь от незнаком­ца платками. Вскоре возвращались. Под платками то­порщилась какая-то ноша. Потом двое молодых людей из верхних саклей протащили мимо Пастухова нечто на­поминающее кресло. Над крышей закурился дымок.

Наконец, снова появился, старшина и, увидев Пасту­хова все еще у порога сакли, поцокал языком.

— Плохая сакля, бедная сакля, зачем сел здесь?

— Так веди в другую.
Старшина покачал головой.

— Уйдешь — хозяина обидишь. Ты сошел с коня во дворе этой сакли. Ты гость этого дома, — помолчал.— Если уважаешь наш обычай, оставайся здесь, пока не позовут в дом. — Снова огорченно поцокал языком. — Плохая сакля. Бедная сакля...

— Хорошо. Давай подождем.

Чтобы как-то убить время и занять гостя, старшина принялся рассказывать о покосе, о турах, которые зи­мой подходят к самому аулу. Как они минувшей зимой за ночь съели целую копну сена, вот тут, в нескольких шагах. Уж больше часа минуло в ожидании. Старшина вспотел, выискивая темы для продолжения светской беседы. Пастухов мрачнел. Казаки, наверное, поели и видят первые сны.

Наконец дверь сакли отворилась, на ее пороге по­явился старик в засаленной черкеске, но с еще более роскошным, чем у старшины, поясом и кинжалом. При­гласил гостя:

— Наш дом — твой дом. Наша еда — твоя еда. Наше ложе — твое ложе, — сказал все это так спокойно, слов­но Пастухов только что соскочил с коня. — Иди, господин начальник, хорошая сакля, хоро­ший хозяин, большой джигит, — затараторил старшина.

Но глаза старика, казавшиеся совсем выцветшими, вдруг метнули в его сторону взгляд — мгновенный удар кинжалом. Старшина, пробормотав что-то, поспешно ретировался.

Сакля была большая и бедная. Посередине разведен очаг. Дым уходил в отверстие, оставленное в потолке. Над огнем на цепях висел котел, в котором кипело ка­кое-то варево. В полутьме угадывались низкие скамей­ки и то самое кресло, что втащили сюда молодые люди, оставшиеся почтительно и скромно стоять возле скамеек.

Гостя усадили в кресло. Поставили низкий круглый столик. Рядом сел старик. Потом уселись остальные взрослые мужчины. Подошла девушка и стала поливать из кувшина воду на руки каждому. Горцы, омыв руки, вытирали их о полы черкесок. Пастухову тоже ничего не оставалось делать, как последовать их примеру.

Затем самый молодой из мужчин снял с цепей ко­тел и стал разливать суп в деревянные чашки. Девушка тем временем ломала хлеб, сыр и выкладывала на столик. Когда пища была поделена, старик встал, снял шапку. Остальные тоже сняли шапки, но остались си­деть. Прикрыв глаза, старик принялся читать молитву. И Пастухов вдруг ощутил какое-то удовлетворение, что оказался гостем этой гордой и суровой бедности. Из полустертой временем дали детства всплыл в памяти такой же устоявшийся кисловатый запах дыма, никогда не выветривавшийся из избы. Словно размытые време­нем, возникли черты отца во главе грубо отесанного сто­ла, чугунок с дымящимися щами.

Засосало под ложечкой, как в детстве...

Старик прочитал молитву, протянул руки вперед, как бы благословляя всех сидящих, сел. Все принялись за еду. За супом последовало кислое овечье молоко. Все, чем богаты хозяева.

Трапеза кончилась, наступило время степенной бесе­ды. Пастухов почувствовал, что теперь от него ждут ответа, зачем, с добром ли, со злом ли явился он в аул и привел с собой казаков.

— Старик, я хочу взойти на Казбек, и мне нужен проводник.

Видимо, любой вести ждали здесь, только не этой. Старик горячо и убедительно стал отговаривать русско­го от этого безнадежного предприятия, потому что Упристи — священная гора (так звали здесь Казбек), не пустит на вершину, как она не пустила еще никого, даже осетина, своего человека в горах.

— Я знаю того осетина. Это Тулатов из Владикавка­за. Он два раза шел на Казбек. Два раза неудачно. С ним были Тепсарко Царахов и Алибек Кануков из вашего аула. Может быть, они теперь со мной пойдут?

— Упристи их не пустила. Ни Алибек, ни Тепсарко больше не будут стучаться в закрытую дверь. Она за­перта перед смертным.

Действительно, отсюда, со стороны ледника Майли, еще никто не поднялся на Казбек. Откуда было знать в затерянном ауле о том, что вершина уже покорялась людям и что там не было ничего того, во что глубоко верили и старик, и сидевшие рядом с ним люди: ни свя­щенной колыбели и голубя, который качает ее своим клювом, ни священного барана, который ест пшеницу. Но он не стал рассеивать веру в легенду. Все равно старик бы ему не поверил. Ведь русский на горе не был, Откуда же знать ему, чего там нет. Андрей лишь выра­зил удивление: неужели во всем ауле на самом деле не найдется ни одного храбреца? Тут старик перешел на родной язык, что-то резко сказал самому младшему. Тот исчез из сакли.

Вскоре вернулся с несколькими горцами:

— Вот наши лучшие охотники, — сказал старик, — здесь Алибек и Тепсарко, о которых ты слышал.

Сухой и легкий, с иссиня-черными волосами, Теп­сарко Царахов сказал:

— Послушай, мне уже шестьдесят пять. Я всю жизнь охочусь на туров. Выше меня никто из аула в горах не был. Потому я в прошлом году пошел с Тулатовым. Но нас не хотел пускать ледник Майли. Двести шагов шли целый час. Потом остановились и повернули назад. Впереди ждала смерть. Но Тулатов решил еще раз по­пытать счастья. С ним пошел Алибек. Я не хотел идти. Но потом решил повторить путь.

Алибек согласно закивал головой:

— Мы прошли ледник с другой стороны и достигли подошвы. Но дальше нас не пустили ветер и сильный буран. Снег покрыл наши следы. Мы могли потерять тропу и упасть в трещину. Это был бы конец. Теперь я знаю: если пойду еще раз, гора не отпустит живым.

— Но я от Тулатова слышал, что вы прошли самый трудный отрезок пути, — возразил Пастухов.

— Если бы не помешал ураган, дошли бы до вершины. Сейчас над Казбеком чистое небо.

— Это пока мы внизу, — отрезал Алибек и ушел.

Оставалась последняя попытка: сломить упорство Тепсарко. Старик, хозяин сакли, в беседе участия не принимал. Он лишь важно покачивал головой, слушая охотников.

Во Владикавказе Пастухов не зря подробно расспра­шивал Бим-Булата Тулатова о двух его неудачных по­ходах на Казбек и о тех, кто шел вместе с ним. Тулатов, между прочим, рассказал, что Тепсарко еще и хозяин своеобразной высокогорной водолечебницы. Лет два­дцать назад во время охоты он набрел на горячие ис­точники, бившие из-под кромки ледника Майли. Предприимчивый горец сложил из камня несколько хижин, оборудовал некое подобие ванн. Слава о целебных свойствах источника быстро разнеслась по Осетии. Считалось, что вода исцеляет ревматизм и болезни же­лудка. Вот уж много лет, чуть становилось тепло, на Тмени-кау Карма-дон устремлялись больные.

Пастухов лестно отозвался о находчивости и пред­приимчивости Тепсарко и выразил горячее желание по­бывать на «курорте», которым он владел. Тепсарко, польщенный тем, что о нем знают даже в Тифлисе, в конце концов согласился еще раз пойти на Казбек.

Несколько раз в саклю заглядывал шустрый казак Лапкин. В последний раз он зашел, когда Пастухов и Тепсарко ударили по рукам.

— Оповести казаков, Лапкин, что завтра выходим в шесть, — весело сказал ему Андрей.

Старик же в большом сомнении покачал головой. Как только Тепсарко покинул саклю, указал Андрею на кошму, заботливо расстеленную у очага.

Андрей не раз просыпался. Старик все сидел. И не­понятно было, то ли так дремлет, то ли глядит на него из черной тени, прятавшей глаза. О чем думал человек, по долгу гостеприимства приютивший нежданного го­стя? О его безрассудстве, неуважении к богам или о том, что видит этого молодого безумца в последний раз?

Пробежали последние светлячки по угольям. На небе уже гасли звезды. Приближалось утро 26 августа.

Ниже аула, где Пастухов несколько недель работал со своей командой, еще можно было заметить следы цивилизации. По ущелью вилась тропа, на которой время от времени появлялись то пеший, то конный. На зеленых карнизах жались копешки сена. Выше аула вьючная тропа кончалась. Пришлось спешиться и вести коней через нагромождения камней по руслу реки. Из ущелья тянул холодный, пронизывающий до костей ве­тер. Чувствовалось дыхание близкого ледника. Через два с половиной часа Тепсарко, молодо прыгавший с камня на камень, гордо сообщил Пастухову:

— Пришли. Вот мой Тмени-кау Карма-дон.

У самой кромки ледника виднелись крытые чем по­пало каменные клетушки, землянки. Из-подо льда вы­текал ручей, от которого столбом валил пар. Пар валил и из землянок, что приткнулись к самому берегу ручья. Возле них сидели горцы.

Вот из туманной черноты выскочил человек в шубе, с головой укутанной башлыком и... босой. Он во всю прыть перебежал полянку и скрылся в каменной хижине. А на смену ему в парную тьму шагнул другой, ста­рый и скрюченный.

— Там ванна. Вода кости лечит, — пояснил Тепсарко.

В это время Пастухова кто-то окликнул:

— Голубчик, здравствуйте!

За годы работы Пастухов перестал удивляться встре­чам с тифлисскими знакомыми в самых неожиданных и диких местах, но здесь...

Тепсарко недовольно и подозрительно оглядел чело­века, проникшего без спроса в его владения. Пастухов же узнал врача Вермишева, прославившегося многолет­ней и бесполезной борьбой с грязью в тифлисских лав­чонках. Как раз минувшей весною он был свидетелем шума, поднятого газетами вокруг обследования трак­тирных заведений, постоялых дворов, мясных и фрукто­вых лавок, которое предпринял Вермишев. Некие Ар­тем Аллахвердов и Артем Паносов грозились даже за­резать врача и бегали за ним с кинжалом, потому что тот обнаружил и опечатал у них несколько пудов гни­лого мяса, чем нанес убыток компаньонам. Шум, одна­ко, быстро кончился потому, что все гнилое мясо странным образом исчезло. Пристав Нацвалов, покру­чивая ус, заявил решительно:

— Куда пропало, не знаю.

И вот теперь неугомонного Вермишева занесло в эти дикие края. Он решил разобраться, что же это за целебные источники, слух о которых идет по всей Осе­тии.

Тепсарко пригласил Пастухова и Вермишева в свою землянку, отличавшуюся от других размерами и внут­ренним убранством. Вся она была выстлана бараньими и турьими шкурами. Здесь было сухо и тепло. Сам же отправился собирать «монета» — мзду за пользование ваннами и местами в землянках. Вермишев стал изла­гать свои наблюдения:

— Вода ревматизм, видимо, лечит. Но эта антиса­нитария! И потом лечат кости и тут же хватают воспа­ление легких. Вы видели, как они после ванны, это же сорок два градуса по Реомюру, босиком гоняют по лу­жайке? Нет, этого нельзя так оставлять.

— Только не забывайте, что у Тепсарко тоже есть кинжал и владеет он им получше тифлисских лавочни­ков, — несколько охладил врача Пастухов.

В путь решили тронуться назавтра утром. Врач твердо пообещал дождаться возвращения отряда, чтобы потом вместе добираться до Владикавказа. Однако за сборами как-то незаметно пролетела и половина следую­щего дня. Наконец Пастухов построил команду:

— Ну, кто сам желает пойти со мною?

Пастухов медленно переводил взгляд с одного лица на другое. Казаки настороженно молчали. Солдатские лица были нейтральны: «Пошлешь — пойдем. Оста­вишь— еще лучше». «Георгия» за участие в этом риско­ванном предприятии не получишь. Добровольно рваться на рожон никому не хотелось.

Пастухов остановился на казаках Лапкине и Пота­пове. Они казались самыми расторопными, исполнитель­ными и выносливыми. Лапкин и Потапов вышли из строя, молча и покорно стали вьючить на себя груз. Вооружились палками с насаженными на них штыками. Примотали к сапогам кошки. Пастухов, кроме снаря­жения, взял еще трехметровый шест с примотанным веревкой красным полотнищем — временным геодези­ческим знаком, который предстояло установить на вер­шине.

Перед дорогой положено присесть. Помолчали. Во­круг толпилось все население «курорта». Сочувственно поглядывали. Явно не верили в благополучный исход предприятия.

— Ну, с богом, — первым поднялся Пастухов. И группка людей, неловко переваливаясь на подбитых гвоздями кошках, ступила на ледник.

Первое время по долгу проводника впереди шел Тепсарко. Но как только провожавшие скрылись из ви­ду, он незаметно поотстал и пристроился за Пастуховым, осторожно шагая за ним след в след.

День был солнечный и тихий. Ледник интенсивно таял. Двигаться пришлось по мокрому месиву, отчего вскоре в сапогах захлюпала вода. Прошагав таким об­разом версты полторы, решили взять правее и двигаться по краю недавнего снегового обвала. Там снег казался прочнее и путь легче. Но не прошло и десяти минут, как Пастухов ощутил под ногой пустоту и полетел вниз. Левую руку рвануло вверх, и он закачался, повиснув на шесте, который случайно зацепился за края упрятанной под снегом трещины. Он не видел, как Тепсарко отпря­нул в сторону и тоже рухнул в едва прикрытый снежным настом провал, который, к счастью, оказался не­глубоким.

Казаки застыли в смятении и страхе. Справа в чер­ной щели они видели только руки, осторожно перехва­тывающие шест все ближе и ближе к снежной кромке. Слева из трещины торчала лишь макушка папахи Теп­сарко. Первым из оцепенения вышел Лапкин. Он бро­сился плашмя на снег и по-пластунски, словно над ним свистели черкесские пули, пополз, ухватился за край шеста, не давая ему соскользнуть в трещину.

Пастухов мгновенным усилием выбросил тело вверх, сделал отчаянный рывок в сторону и вылетел на снег, даже зашибив слегка Лапкина.

Потапов тем временем помог выбраться Тепсарко.

Гора преподала первый суровый урок. Лишь теперь пришло сожаление о прочной ременной веревке, кото­рую не взяли с собой.

...Если сложить вместе все кручи, на которые при­шлось взбираться в течение лета, то по высоте это де­сять Казбеков. Собственно, произведя этот нехитрый математический расчет, Пастухов и решился идти на Казбек. Он мало знал о том, что высота — это не про­сто большая или меньшая сумма метров, а совсем дру­гое качество для жизни человеческой; что высота — это не только суровое испытание физических сил, но еще ду­шевных, нравственных сторон натуры...

В эти минуты он сделал то, что было единственно правильным. Не спеша подтянул к себе шест, спокойно подошел к трещине, из которой только что извлекли Тепсарко. Неторопливо и тщательно сбил снег с ее кра­ев. Потыкал для верности шестом в противоположный край. Потом примерился, перемахнул ее и приказал спутникам следовать за собой. Затем медленно двинул­ся вперед, проверяя каждый метр пути штыком, словно щупом.

А часы уже показывали шесть. Пора было искать место для ночлега. Нашлась тесная каменистая пло­щадка под отвесной скалой рядом с ледником. Приказал снимать рюкзаки. И вовремя, потому что из ущелья подул холодный ветер, хлынул туман и закрыл все окрест.

Спутники перемотали портянки, подкрепились, ук­рылись поплотнее бурками и провалились в сон. Пасту­хов же измерил температуру воздуха в шесть часов, потом в семь. Отметил в дневнике понижение на полгра­дуса. Подумал с опаской: «Неужто и дальше в таком же темпе будет холодать?». С тем и уснул.

Среди ночи бурка сползла с плеча. Холод заставил проснуться. Спутники похрапывали, тесно прижавшись друг к другу. На фоне черного, усыпанного невероят­ным числом звезд неба призрачно синела в лунном све­те вершина. Она была по-прежнему так же близко и да­леко, как там, в ущелье. Туман стал гуще, тяжелее и теперь медленно отступал. Термометр показывал всего полградуса мороза. Успокоенный мыслью о том, что здесь даже теплее, чем предполагал, а туман уходит и утро будет снова ясным, погрузился в сон.

Солнце разбудило ровно в пять. В ущелье было темно. Первая партия жаждущих исцеления еще спала в своих землянках. Здесь же быстро пригревало сол­нышко. Новый день казался таким бесконечно длинным, что Пастухов решил засветло обернуться до вершины и обратно, чтобы заночевать тут же, а может быть, и спуститься до источников.

Спутники досматривали последние сны. Андрей бес­пощадно их растолкал и велел собираться. Он дал команду оставить большую часть продуктов и, не меш­кая, налегке отправиться в путь, пока солнце не расто­пило верхний слой снега.

Рискованная самонадеянность. Он и не догадывал­ся, что допустил опасную ошибку. Начал восхождение натощак, после ночи, так и не восстановившей пол­ностью сил. Лишь после пятичасового труднейшего пу­ти по леднику сделали первый привал. Плотно позавт­ракав всухомятку, двинулись дальше. По неопытности своей Андрей словно нарочно подставлял отряд под удар беспощадной горной болезни, делал все, чтобы она по­разила их как можно раньше.

В самом начале пути наткнулись на полосу креп­чайшего льда, по которому кошки заскользили, словно это были подошвы бальных туфель. Первым, как и на­кануне, шел Пастухов. Он вырубал саперной лопаткой и штыком ступени. Сперва двести. Потом еще сто шест­надцать. Никто из спутников не проявлял желания, сме­нить своего командира. Вот так до привала он колол лед, пробиваясь к близкому фирновому полю, по кото­рому путь казался совсем легким. За фирновым полем— подошва Казбека. Там последний рывок к победе.

И все это время спина в спину двигались за ним казаки и проводник, переговариваясь о чем-то своем.

Когда вышли на скалы, за которыми простиралось фирновое поле, казак Потапов напомнил, что давно пора поесть. Было очень жарко. Испарина покрыла тело. Па­стухов решил, что это от зноя и непрерывной работы. Еда в горло не лезла. Спутники же позавтракали весь­ма плотно. Андрей не дал им рассиживаться. Заспешил дальше.

У самой границы фирнового поля казак Потапов ска­зал, что его тошнит, голова закружилась и идти дальше он не может. Остальные держались, но жаловались, что им настолько жарко, что готовы с себя все сбросить и очень хочется пить.

Потапову нашли уютный пятачок среди камней. Уса­дили заботливо, оставили на его попечение остаток про­визии и казавшиеся лишними бурки. Треногу же с гео­дезическим инструментом и фотокамеру потащили даль­ше. Испарина, покрывшая тело, жажда — тоже сигнал горной болезни. Но и этот сигнал не был принят.

По фирновому полю идти оказалось не легче, чем по льду. Там ноги скользили, здесь же погружались по колено в сыпучую белую массу. А жажда становилась нестерпимой. Сосали лед, жевали снег. Ничего не помо­гало.

Восстанавливая в памяти события этого дня, Пасту­хов никак не мог понять, как здесь, среди вечных сне­гов, ему пришла в голову мысль искать воду. Галлюци­нация? Воспоминание о вырывавшихся из-под ледника теплых источниках, которые могли брать начало здесь? Во всяком случае он вдруг явственно услышал звук, на­поминавший шум воды. Бросился ему навстречу.

...О том, что вслед за этим произошло, он расска­зывал потом просто и спокойно:

«Будто бы ступив с высоты в воздух, я провалился в замаскированную трещину и опять был обязан своим спасением находившемуся при мне шесту. Употребив страшное усилие, я выскочил из трещины, сделал не­сколько шагов, остановился и посмотрел назад. В это время фирн сыпался массой с обеих сторон, края тре­щины обвалились, и она делалась все шире и шире, и через каких-нибудь две минуты на ее месте зияла без­донная пропасть, которой я невольно залюбовался. Но это продолжалось недолго. Томившая жажда напомнила мне о воде, и я снова стал прислушиваться и осматри­ваться кругом и опять услышал то же журчание, на этот раз довольно близко. Присмотревшись по направ­лению, откуда до меня доносился этот шум, я заметил, что он был вовсе не от воды — это катились потрево­женные ветром мелкие льдинки по обледенелому снегу»...

Удивительный человек! Залюбовался черным прова­лом, который едва не стал его могилой.

А жажда мучила все больше. Вскоре ко всем не­счастьям добавился туман, такой густой, что в десяти шагах ничего не было видно. И такой холодный, что одежда покрылась инеем. Брели наугад.

Тут Пастухов упал.

Из забытья вывел холод. Туман поднялся и теперь белесым облаком окутывал вершину. Спутники лежали рядом. Андрей взглянул на часы. Они показывали три. Уже больше половины времени, отпущенного на восхо­ждение, прошло, а впереди самое трудное. Накануне в тот же час они ступили на Майли и шагали еще три часа подряд. Но это было вчера...

— Сюда мы в первый раз дошли с Бим-Булатом и вернулись, — сказал очнувшийся Тепсарко.

Идти дальше не было сил. Пастухов долго молчал, раздумывая, что делать дальше. Прислушаться к словам Тепсарко, которые содержали и совет и просьбу?

— Будем ночевать тут.

Спутники обреченно вздохнули, но подчинились. Тут же Пастухов велел Лапкину вернуться за вещами и едой к скале, у которой оставили Потапова, а сам вме­сте с Тепсарко принялся готовить место для ночлега. Единственное, что можно было сделать для защиты от ветра, это сложить из камней оградку, законопатить ще­ли снегом и улечься в затишье, имея вместо крыши небо.

Пройденный за долгий день путь оказался таким коротким, что голос спустившегося к Потапову Лапки-на слышался отчетливо:

— Еды-то осталось на два раза укусить. Идти ль назад?

Ох как нехотя он возвращался. Потапов же закри­чал, что вверх он по-прежнему идти не может, что его тошнит, и попросился отправиться вниз, к месту первого ночлега, где оставались теплые вещи, запасы еды. Па­стухов махнул рукой.

Недомогание не помешало Потапову основательно поработать над скудными запасами провизии, и теперь они свободно умещались в кармане Лапкина — полови­на пятикопеечной булки.

Эта ночь была еще труднее. Уснуть не удалось. Ог­рада спасала от ветра, но не от мороза. А термометр под утро показал минус десять градусов. Вместо того чтобы спать, то и, дело вскакивали, бегали, прыгали по каменистой площадке, согревая себя, но к утру так за­коченели, что около двух часов сидели на солнце, ото­гревались, пока, наконец, обрели силы двигаться даль­ше. С первыми шагами снова явились жестокая тошно­та и жажда.

Пастухов упрямо лез на скат, и двое, словно связан­ные незримым канатом его воли и упорства, следовали, за ним. Вдруг у Тепсарко хлынула носом кровь. Ее едва удалось остановить снегом. Он пал духом и сказал, что останется здесь. Пастухов согласно махнул рукой, го­ворить не было сил. Теперь позади слышалось только тяжелое дыхание казака Лапкина. Он карабкался по ступеням, которые пришлось рубить снова Пастухову. Ступени уже не считал. Запомнил только, что лестни­цу тянул до самой вершины. Каждая ступень была ос­тановкой на пути к цели. После каждой ступени требо­вался все более долгий отдых.

Теперь Пастухов чаще оглядывался на Лапкина. То­му становилось все хуже и хуже. К головокружению и тошноте прибавилась лихорадка, которая трясла его немилосердно. Наконец Лапкин привалился к склону и сказал, что, если сделает еще один шаг, умрет.

И тут Пастухов с удивлением увидел, что Тепсарко догоняет их. Осетин так никогда и не сказал ему, что заставило продолжать путь. То ли его подхлестнуло не­вероятное упорство Андрея, с которым он метр за мет­ром рвался к цели, а может быть, это была мысль о по­зоре, который придется носить до конца дней, если рус­ский взойдет на вершину, а он, горец, охотник, останет­ся позади.

Во всяком случае Тепсарко снова был рядом. Не было угрозы остаться одному. Лапкин был отпущен. Он буквально съехал к подошве и... побежал к месту последнего ночлега. Откуда только прыть взялась?!

Две черные фигурки медленно карабкались по бе­лому склону. Вот они достигли, наконец, хребта, ведущего к вершине. Их силуэты четко отпечатались на не­бесной синеве и вдруг исчезли. Нет, не свалились по другую сторону горы, а просто упали на снег. Лежали, как показалось Лапкину, страшно долго.

...В это время у Тепсарко снова пошла кровь. Ос­тановить ее долго не удавалось. Потом осетин затих, за­былся. Пастухов остался один среди тишины. Где-то внизу бесшумно плыли облака. Молчаливо и грозно громоздились вершины. В зыбком мареве угадывалась далекая, казавшаяся отсюда пустынной равнина. Вдруг его внимание привлекли какие-то красные лепестки, порхавшие в воздухе. Первая мысль была — это от при­лива крови к голове что-то мельтешит перед глаза­ми. Но вглядевшись как следует, увидел, что это были бабочки, летевшие невесть откуда и куда. Тепсарко очнулся и тоже с удивлением наблюдал за ними. Двоим одно и то же померещиться не могло. Бабочки, как бы играя в воздухе, пролетели над ними с севера на юг. Как они добрались сюда?

Лапкин долго следил за лежащими фигурами. По­том с облегчением увидел, что оба поднялись. Но впе­ред двинулся один. Это был Пастухов. Он упрямо нес в руках шест, за спиной громоздились геодезический инструмент, фотокамера.

О времени у Лапкина было представление довольно смутное. Несколько раз он забывался, а когда снова открывал глаза, по-прежнему видел две фигурки у са­мой вершины. И вдруг они четко отпечатались на небес­ной сини. Теперь выше них ничего больше не было. Толь­ко небо. А еще через несколько мгновений над их голо­вами затрепетал алый флаг.

...Чувство радости и гордости от содеянного смеша­лось со счастливым ощущением того, что все неприят­ное, мучившее их, стало отступать и вскоре исчезло со­всем. Высокий нервный подъем, вызванный победой, прогнал болезнь. Осталась лишь жажда. Но это была уже мелочь.

Наметанный взгляд Пастухова засек, что вершина Казбека на картах была не совсем такой, как на самом деле. Оказалось, что восточный конус — совсем не ко­нус, а кратер с прорванным южным краем. И ледники на картах имели не те очертания, какими они виделись сверху. Андрей педантично и неспешно стал вносить исправления. На часы не смотрел. Закончив работу над картой, он сделал несколько фотографий Главно­го Кавказского хребта. Горы позировали ему стара­тельно, скинув с себя ради такого случая мешавшие об­лака.

Спускаться вниз по готовым ступеням было легко. Кое-где, рискуя сломать себе шею, с опасной быстро­той просто съезжали по снегу. Нужно было спешить, потому что время неумолимо клонило солнце к закату. Снова пришлось брести по фирновому полю. Тут дали о себе знать усталость, бессонная ночь, голод. Лишь к семи часам добрались до Лапкина. А он по-прежнему был плох. Но и его погнала прочь с места последнего ночлега память о бессонной, жуткой ночи. Вот и скалы, у которых оставляли казака Потапова. Сумерки сгусти­лись. Идти ночью через трещины было нельзя.

Еще одна морозная бессонная ночь. И снова с рас­светом в путь. Лишь к десяти утра достигли места пер­вого ночлега, где так опрометчиво оставили бурки и за­пасы провизии. Здесь нашли храпевшего на жарком солнце Потапова. Бесцеремонно растолкали его. Одна­ко казак не столько обрадовался, сколько смутился. Причина его неловкости выяснилась немедленно. От запасов пищи ничего не осталось.

— Я хотел есть, — объяснил Потапов, — а потом ду­мал, что вы больше не вернетесь. Чего ж оставлять еду здесь. Внизу ее все равно много.

Пастухов обнаружил у себя в кармане несколько сухарей. Но есть не хотелось, а желудки ведь были пу­сты уже двое суток.

Вермишев уже было собрался в путь, чтобы сооб­щить во Владикавказ о гибели Пастухова и организо­вать поиск, когда увидел всю четверку, благополучно спускавшуюся с ледника. Горцы смотрели на них так, словно это были люди, явившиеся с того света, они были уверены, что Казбек станет для смельчаков ог­ромным могильным курганом. Вермишева поразили лица спустившихся с гор: черные, словно обожженные.

Потом уже на мягких шкурах в землянке Тепсарко Вермишев с интересом слушал до педантичности точный рассказ Пастухова о том, что с ними произошло:

— Не пойму причину болезни, поразившей нас, — недоумевал Пастухов.

— Готовясь к восхождению, иногда стоит не только географическую, но и медицинскую литературу читать,— заметил Вермишев, — например книги нашего уважае­мого соотечественника доктора Сеченова. У него очень хорошо объяснено, отчего с человеком в разреженном воздухе при необычайной его сухости, могут происхо­дить такие неприятности, как с вами. Вам бы не всухо­мятку питаться, а чайком с кислинкой. Да побольше чайку-то горячего. Вернейшее средство против жажды. А если говорить серьезно, я откровенно удивлен вынос­ливостью вашего организма. Вы ведь словно умышлен­но провоцировали самый тяжкий вариант горной болез­ни. Даже затрудняюсь сказать, сколько часов, а то и минут вам еще оставалось жить. Ежесекундно мог быть разрыв сердца.

— Ну если говорить о сердце, оно и в самом деле у меня отныне поражено, — рассмеялся Пастухов.

— Что, есть какие-то остаточные симптомы? — встре­пенулся доктор.

— Не в этом смысле. Понимаете, все годы, что я ра­ботаю на Кавказе, мне часто до тоски, до комка в горле не хватало степного простора. Вы помните, как в зной­ный полдень волнуется над ковылем воздух, зыбким и расплывчатым кажется горизонт? Так широко и про­сторно вокруг. И тишина, звенящая хором кузнечиков, песней жаворонка в небе... Мне не доставало среди этих скал простора земного и небесного. И вот теперь с вер­шины мне открылся этот простор. Невероятный и гран­диозный. И тишина. Абсолютная. Степь — это спокойст­вие и мир. Здесь же потрясает грандиозность и ярость столкновения сил природы, словно застывших перед новой схваткой. Понимаете, тишина там, на вершине, не из-за отсутствия какого-либо шума. Она как бы сама по себе. Ничто там не напоминает о жизни. И вся зем­ля, насколько ее видно, кажется как бы вымершей или притихшей в ожидании схватки сил природы. Там, на Казбеке, я понял: сколько мне на роду написано жить на Кавказе, столько я буду стремиться к вершинам, к простору шире всех степей, к этим мгновениям невозму­тимой тишины в миг победы...

— А вы поэт, голубчик!

— Нет, у меня никогда не складывались стихи. Но там, на вершине, я вспомнил слова поэта. Вот эти:

— А мы возмутили его гордый сон и украсили чал­му красным султаном. Знаете, отныне и эта землянка, и ледник, и горячий ручей запомнятся мне как самое пре­красное и романтическое место в мире.

Однако Вермишев не разделял последних восторгов Пастухова. Остаться еще на денек отдохнуть не поже­лал. В тот же день отправился во Владикавказ, теперь с радостной вестью. По его совету господа и дамы через бинокли и подзорные трубы с Александровского про­спекта разглядывали вершину Казбека. Черная точка флага, водруженного Пастуховым, была отлично видна.

На следующий день уехал с источников и Пастухов. В ауле он остановился у крайней сакли, в которой про­вел ночь. Отдал старику кусок черного камня:

— Вот все, что я нашел на Казбеке. Тепсарко под­твердит. Он был там со мной.

Старый охотник еще целых двенадцать лет расска­зывал с гордостью о своем восхождении на священ­ную гору, с каждым годом его рассказ обрастал все но­выми и новыми невероятными подробностями. Два года спустя он уверенно вел к вершине Мерцбахера. Первый привал был в лагере русского. Лагерь перед броском к вершине — на стоянке русского.

И вдруг разразилось грандиозное Шемахинское зем­летрясение. Фирновые поля сорвались со склонов Каз­бека, гигантской лавиной пронеслись по ущелью. Две­надцать верст за четыре минуты! Ничего не осталось от «курорта». Погиб и Тепсарко и все, кто пришел лечить свои кости. До сих пор на крутых склонах ущелья можно видеть волнообразные полосы — след гигантско­го обвала. Пик волны — десятиметровой высоты масса льда, камней и снега — оказался как раз над землян­ками. Но Пастухов об этом знать уже не мог.

Андрей был занят самым нудным и хлопотным де­лом из всех, которые было положено выполнить по воз­вращении с полевых работ. Уже во второй раз перепи­сывал: «На порционы мне по 50 коп. в день — всего 67 руб. 50 коп. Четырем конным казакам содержание по 10 коп. — всего 54 руб. 20 коп. За одну обывательскую подводу 58 верст, по две с половиной копейки за версту...

Коленкору пять с половиной аршин...»

В сумме должно было получиться 433 рубля 19 с половиной копеек.

От этого занятия оторвал его вестовой, вручивший казенный пакет. «Милостивого государя» просил при­быть к себе Леонард Петрович Загурский, правитель дел Кавказского отдела Русского географического обще­ства. Местом встречи назначил Закавказский девичий институт, в котором он тридцать лет читал курс истории и географии.

Что бы это могло означать? До сих пор они знако­мы не были. В точно обозначенное время он сидел в канцелярии института. Вскоре после звонка появился и сам Загурский в своем неизменном черном сюртуке, застегнутом на одну верхнюю пуговицу, с черной бабоч­кой под высоким крахмальным воротничком, который подпирал тощий подбородок, обрамленный редкой боц­манской бородкой. Вот уже тринадцать лет он нес не­легкое и неблагодарное бремя правителя дел. Был ре­дактором и корректором толстейших томов «Записок» и «Известий», которые благодаря его умению изыскивать средства выходили регулярно.

Многие действительные члены терпеть его не могли за настырность в деле взимания членских взносов. И еще его нежелание идти ни на какие компромиссы! Ведь именно Загурский во время скандала с фон Унгерн-Штернбергом настоял на том, чтобы в Лондон Фрешфильду было направлено письмо, опровергающее факт восхождения. Именно он сочинил в «Кавказ» злую заметку, после которой и начался весь сыр-бор. Он не пожалел времени и денег, съездил в Нальчик и раздо­был копию телеграммы барона, когда тот в ходе поле­мики пытался обвинить почтовое ведомство в неточной передаче текста его телеграммы. Он непрестанно язвил в адрес альпийского клуба, пока тот еще значился в списке тифлисских общественных учреждений.
С Пастуховым правитель дел был сама любезность. Он сказал, что был бы весьма рад, если бы уважаемый топограф согласился прочитать на ближайшем общем собрании доклад.

— К сожалению, в последние годы мы читаем в ос­новном отчеты о восшествии на кавказские вершины иностранных альпинистов и ученых. Вы же утвердили русское имя на этой вершине Кавказа. Надеюсь, ваш опыт послужит стимулом для развития нашего отечест­венного альпинизма.

Пастухов согласился. Да, он готов рассказать обо всем. Но только не нужно ожидать, что его повествова­ние будет напоминать победную реляцию. Это было бы дурной услугой тем, кто завтра соберется пройти его путем. Ведь главное, по его мнению, заключается в том, чтобы никто никогда не повторил ошибок, допущенных им при первом успешном восхождении. Он мысленно не раз повторял свой путь. И теперь его охватывает страх от того, сколько раз он по своей неопытности был в объ­ятиях смерти. Случилось так, что на сей раз Казбек про­стил ошибки. Но завтра другому может не простить.

— Из чего я делаю вывод, что все тяготы, о которых вы намерены совершенно справедливо рассказать, не обескуражили вас, — заметил Загурский, — а, напро­тив, вдохновляют на новые восшествия.

— Да, вы правы, — просто ответил Пастухов.

— Тогда желаю вам успеха. И в написании перво­го, теперь уверен, не последнего отчета.

Собрание географического общества состоялось 13 декабря 1889 года. По уставу общества доклады в нем могли читать только действительные члены. Пасту­хову, стоя на кафедре, пришлось выдержать всю прият­ную процедуру представления и голосования его канди­датуры. Единодушие зала, проголосовавшего «за», по­радовало его. А затем он более часа держал аудиторию в плену своего рассказа. По счету это было четвертое посещение вершины Казбека человеком. В то же время это было первое восхождение со стороны ледника Май-ли и, что было отмечено особо, первое, совершенное с це­лями научными. Все задачи, которые ставил перед со­бой топограф, были выполнены успешно.
В протоколе собрания сохранились такие строки:

«По окончании весьма интересного доклада, прослу­шанного собранием, лектор был вознагражден едино­душными аплодисментами, и многие из присутствовав­ших на собрании подходили к нему и лично благодари­ли за доставленное удовольствие».

Среди поздравлявших с интересным дебютом был довольно молодой человек с длинной пышной шевелю­рой, в бархатной куртке, при банте. Пастухов принял его за художника. Впрочем, почти так оно и было. Мо­лодой человек отрекомендовался:

— Раев. Фотограф из Пятигорска. Член общества. Вы знаете, я с огромным интересом рассматривал ваши снимки, сделанные на вершине. Не представляю, как можно было там и в таком состоянии фотографировать. Съемка обычного пейзажа и то составляет массу труд­ностей. Каждый ваш кадр уникален. Прошу вас, пока не набрались достаточного опыта, передавайте мне пла­стинки для обработки. Дайте мне возможность этим помочь вашим трудам. И жду вас у себя в Пятигорске.

Так завязалось знакомство, а потом и дружба с провинциальным фотографом, вскорости завоевавшим на международных конкурсах несколько золотых медалей и почетных дипломов.

Уже по пути домой Голомбиевский заметил:

— Предполагаю, Андрей, что на Казбек вы сходили себе на голову.

— Не совсем понимаю почему?

— Теперь довольно грустная привилегия работать в самой непроходимой глухомани перейдет от меня и Жу­кова к вам, о чем я, честно говоря, сожалеть не буду.

— Ну что ж, а я не буду возражать.

Так все и оказалось. Весною при определении уча­стков для работы на очередной полевой сезон генерал определил Пастухову район Эльбруса с «желательной детальной прорисовкой его вершин».

Этот район он хотел просить сам. Именно потому, что там был Эльбрус.