ГЛАВА ВТОРАЯ: БЕЛЫЕ КОНИ В ВЫСОКОЙ ТРАВЕ

Ох, уж эти амбиции, поспешные обвинения!.. Вовсе не собирался я лишать дорогого читателя удовольствия познакомиться с тем, как Володя учился, обрастал друзьями, словно дерево ветками, как обхаживал свою будущую жену. Каюсь, если серпантины сюжета первой главы не убаюкали ваше внимание, и вы заметили пробел, восполнить который автор сам намеревается прямо сейчас.

Итак, 29 июля 1955 года Владимир Плоских был зачислен на исторический факультет Киргосуниверситета. Диплом с отличием, полученный им в педучилище, позволил ему стать студентом без вступительных экзаменов, о чем он, естественно, ничуть не жалел.

Временно его поселили в третьем общежитии, что находилось рядом с главным корпусом университета, на пересечении улиц Фрунзе и Западной (ныне Турусбекова). До окончания вступительных экзаменов здесь обитали только абитуриенты и такие счастливчики, как Володя.

Войдя в указанную комендантом комнату, он поразился ее великолепию. На площади в шесть квадратных метров свободно умещались две кровати с провисшими, как брюхо у беременной собаки, сетками и высокими никелированными спинками, а также две обшарпанные тумбочки и узкий, как гроб, шкаф.

Одну из кроватей занимал здоровый, лежащий на спине парень в синей трикотажной майке и черных сатиновых трусах до колен. Перед собой он держал какую-то книгу, но когда в дверном проеме, едва вмещаясь в него, возник Володя, он отложил ее и торжественно провозгласил:

– Мир входящему! – плавность и мягкость речи выдавала в нем украинца.

– Мир лежащему, – в тон ему приветствовал Володя, останавливаясь у свободной кровати и ставя возле нее небольшой чемоданчик с вещами.

Парень встал, и оказался чуть ниже Володи, такой же широкоплечий, тоже чернокудрый, только с рыжинкой, вскинутое приветливое лицо было щедро усыпано веснушками. Эти веснушки долго будут беспокоить его в силу своей немодности и соответствующего отношения к ним женского пола. Когда же, наконец, мода на веснушки наступит, они бесследно исчезнут с его крепкого, расширенного к низу носа и его окрестностей, будто не ко времени их удалось смыть. Впрочем, тогда уже он будет женат на золотоволосой красавице и музыкантше Раисе, и такие пустяки перестанут его волновать.

Они познакомились. Соседом по комнате у Володи был Жора Хлыпенко, студент филологического факультета. После окончания школы в селе Садовом Московского района, явно метя на золотую медаль, он собирался поступать на факультет журналистики Казахского университета. Но из-за спора в районо вокруг его сочинения на вольную тему аттестат ему задержали, и с поездкой в Алма-Ату он опоздал.

– Это же надо, – изливал свою неостывшую обиду Жора, – четверку поставили. Сроду у меня за сочинения четверок не было. И в результате – серебряная медаль. Пришлось сюда поступать. Правда, зачислили без экзаменов. Хочешь знать, из-за чего разгорелся весь сыр-бор? Есть в моем сочинении такое предложение: «Теперь нам понятно, что мы потеряли в лице товарища Сталина». Вот что их смутило. Надо, дескать, было написать кого.

– Не вижу никакой ошибки, – поддержал соседа Володя. – Оба варианта верны.

– Вот и я им это доказывал, – горячился Жора. – Приводил бессмертные строки из Лермонтовского стихотворения «На смерть поэта»: «Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал». Ты же помнишь, речь идет об убийстве Пушкина. А они мне: там поэтическая вольность, а здесь политическая. Чувствуете разницу? Пришлось ретироваться.

– Увы, грамматика перед политикой снимает шляпу, – невесело улыбнулся Володя. – Два года после смерти Сталина прошло, а для нас он по-прежнему выше всех гениев, в том числе и Пушкина. Представляю, какой был бы итог, напиши ты нечто подобное два года тому назад или еще раньше.

– Да-а-а, – грустно протянул Жора. И тут же обрадовался: – Выходит, мне повезло?

– Выходит, – сказал Володя.

Возможно, именно в этот момент ему подумалось, что было бы неплохо связать в своей судьбе историю и литературу. Ведь как здесь все тонко, интересно, неоднозначно… Реальный шаг к этому он сделает позже, став еще и студентом заочного отделения филфака.

Пока они разговаривали, на электроплитке закипел низенький пузатый чайник. Жора заварил чай, достал из тумбочки булку серого хлеба и шмат сала.

– Так выпьем, хлопец, за нашу ридну русскую речь и зарождение дружбы на этой основе! – Жора оказался мастер на тосты. У него была поллитровая алюминиевая кружка, у Володи – граненый стакан. Чокнулись, выпили по глотку, обжигаясь горячим чаем, закусили первейшим крестьянским продуктом.

– Как-то странно, не по-нашенски, не по-славянски, – прищурившись, Володя посмотрел на товарища. – За такой хороший тост… чаем?

– Так это ж для пробы, для разбега. У меня в Садовом…

– Чего уж там, – Володя достал из чемодана четвертинку водки, припасенную для такого вот редкого случая, плеснул в посуду.

– Мы могли встретиться или разминуться в Алма-Ате, где намеревались учиться, а встретились во Фрунзе. Теперь мы оба студенты. За дружбу мы выпили. Предлагаю выпить, – помедлив, закончил с ударением на последнем слове, – за любовь! – это ударное слово будет на протяжении десятилетий венчать его тосты в дружеских застольях. Иногда при этом глаза у него подергиваются дымкой, тонут в печали, иногда в них пляшут бесенята, а порою, хоть и не так часто, они сияют, светятся, как утреннее синее небо после дождя. И никто никогда не знает точной тому причины, и никто не решится его об этом спросить. Уже с той давней поры друзья чувствовали, в чем он закрыт для вопросов, а в чем открыт, хотя явных внешних примет для такого определения не существовало. Мне самому не раз приходилось убеждаться в этом.

Володя полагал, что пока остальные сдают экзамены, он свободен, как ветер, и прикидывал, на что же потратить свободное время. Но не тут-то было. О нем и ему подобных, уже зачисленных в университет, университет по-своему проявлял заботу. Шел капитальный ремонт первого общежития, там требовалась их каждодневная помощь. Естественно, в качестве чернорабочих.

– Подъем! – едва открыв глаза, кричал Жора, адресуя команду то ли себе, то ли соседу.

– В жаворонки ты явно не годишься, – слышал он насмешливый голос Володи. Постель у него была застелена, а сам он голый по пояс, с перекинутым через плечо полотенцем направлялся в умывальную комнату, расположенную в конце коридора.

Жора быстро вскакивал, хватал полотенце, чтобы успеть за ним.

– Ох, вижу, намучилась с тобой мать, – вздыхал, останавливаясь, Володя. Встретив недоуменный взгляд, пояснял: – За таким детиной ей, видимо, приходилось каждое утро заправлять постель.

Жора возвращался, приводил постель в порядок, а Володя следил, чтобы на одеяле-покрывале не было ни одной морщинки. Так продолжалось почти неделю, пока Жора не довел эту операцию до автоматизма.

Любопытно, что спустя пятьдесят с лишним лет Володя хорошо помнит, как учил этому Жору, а тот все отнекивается, считая, будто искусством наводить постельный лоск овладел еще с детства.

Завтракать они ходили в университетский буфет, который находился, как и столовая, в подвальном помещении главного корпуса. Вокруг было столько юных, а потому прекрасных девичьих лиц, что глаза разбегались. Ни в Акмолинске, ни в Садовом такого обилия красивых девушек не встретишь. Путь до буфета в пять минут они проделывали за двадцать, а то и дольше.

Чего добилась на продовольственном фронте страна за послевоенные десять лет? Подойдя к буфету, студент всегда мог взять на завтрак или ужин хлеб, колбасу, яйца, молоко, кефир, сметану, в которой не тонула ложка, фруктовые или овощные соки. Конечно, ассортимент был ограничен. Скажем, колбаса только любительская, из овощных соков только томатный, яблочный и морковный. Но все это стоило копейки. Горячие блюда, супы и борщи, котлеты и бифштексы, продавались тут же в столовой. Володя прикинул, что на стипендию, если не шиковать, прожить можно. Одежда у него пока есть, а когда понадобится подкупить, что-нибудь да придумается. Город большой, можно и подработать.

Если столовая и буфет после шести вечера, как правило, закрывались, то для припозднившихся с ужином студентов еще часа три работал продовольственный магазин, расположенный во втором общежитии. Выходил он крыльцом на улицу Фрунзе, и туда так же заглядывали живущие в окрестном частном секторе. Здесь, кроме того, чем богат был студенческий буфет, продавались спиртные напитки, рыбные и мясные консервы.

В глубине магазина стояли три большие дубовые бочки, в одной – маринованная селедка, в другой – квашеная капуста, а в третьей, хотите – верьте, хотите не верьте, – черная осетровая икра. Из этой третьей бочки, всегда почему-то полуоткрытой, торчала длинная ручка деревянной ложки-черпака, способной зачерпнуть враз до килограмма икры. Судя по всему, цена ее была не столь высока, ибо периодически бочка обнажалась до дна. Но наш герой и его друзья смотрели на черную икру равнодушно. Важно было хорошенько заполнить желудок, а для этого куда лучше подходили, к примеру, ломоть хлеба и кусок колбасы. И когда к завершению их учебы третья бочка навсегда исчезла из магазина, они безо всякого сожаления, но отметили сей факт – как историки и еще не гурманы.

После завтрака Володя и Жора отправлялись в третье общежитие помогать строителям. Работа на их долю выпадала тяжелая, но не требующая квалификации. Переодевшись в старые брюки и рубашки, они таскали с этажей вниз битый кирпич, прочий строительный мусор, который сбрасывался неподалеку от входа в общежитие, а уже оттуда вывозился на грузовичке за город. Вверх они поднимали на носилках целый кирпич, мешки с цементом, песком, известью, в общем, со всем тем, что использовалось строителями для капитального ремонта.

Но однажды бригадир, которого все звали Федотычем, дал им команду отнести сэкономленные на сооружении перегородки штук сто целого кирпича в ту же самую кучу мусора.

– Зачем же их выбрасывать в мусор, – возразил Володя. – Они еще пригодятся.

– Ишь, студент, рассуждать начинает. Сказано куда нести, значит, туда и неси. – Федотыч, имевший за плечами три класса, раздувался от гордости, что у него в подчинении медалисты, отличники, которых принимают в университет без экзаменов.

– Нет, – сказал Володя, отходя от носилок. – Пусть туда несут другие.

– Да ты что, еще и артачиться будешь? – вскипел бригадир. – Я вот скажу вашему начальству, что отлыниваешь от работы, быстро из университета выгонят.

– Не скажешь, – Володя, словно от скуки, даже зевнул.

– Это еще почему?

– Начальство у нас умное. Узнав, что целый кирпич вместе с мусором вывозится, сразу сообразит, для чего это делается.

– Ладно, топайте на обед, мы и без вас управимся, – миролюбиво заявил Федотыч.

По пути в столовую Жора спросил товарища, в чем он заподозрил бригадира, тот даже в лице переменился. Все просто, пояснил Володя. Кирпич прикрывается мусором, даже прораб не заметит. А когда загрузят в машину, чтобы отвезти на городскую свалку, машина возьмет да свернет к дому Федотыча или его приятеля. Стали бы мы носить, на нас, в случае прокола, Федотыч бы все и списал.

– Голова! – уважительно произнес Жора. – И как ты сразу догадался?

– Видишь ли, мой отец много лет на стройках работал, потом бухгалтером, каких только махинаций не насмотрелся. Его рассказы меня тоже кое-чему научили.

Вопреки предположениям Володи бригадир не стал относиться к нему хуже. Все оставалось по-прежнему, как будто между ними ничего не произошло. Был он мужичок смекалистый, быстрее других находил выход из заковыристых ситуаций, а их в то время было тьма, за что прораб его особенно ценил.

Случалось, скажем, что леса завезли много, а кирпича в обрез, и когда довезут, неизвестно. А тут торопят, надо выкладывать по стандарту дверной проем. Как выкрутиться? Бригадир зовет Володю, тот становится в проеме, расправив плечи и растопырив руки, как матрос на палубе при сильной качке. По его размеру выставляются косяки. В двери потом – хоть на коляске въезжай. Когда же кирпича вдоволь, а леса в обрез, картина меняется. В проем он ставит самого маленького и худосочного – медалиста Виленчика. Дверь получается чуть ли не вдвое уже предыдущей, благо, находящейся на другом этаже.

Вот почему у студентов этого общежития долгое время широкая массивная дверь в одну комнату называлась «а-ля Плоских», а в другую, куда протискивались бочком, «а-ля Виленчик».

Действительно, таких райских мест в Акмолинске невозможно даже представить. Он ел спелые сочные ягоды, опасаясь, что кто-нибудь из хозяев соседних домов поднимет из-за этого шум. Но ни хозяева, ни прохожие не обращали на него внимания. Захотелось человеку полакомиться вишней, ну и – пожалуйста. На частных квартирах улицы Западной селилась масса студентов, и все здесь привыкли к нравам этой голодной или полуголодной публики.

Конкурс на исторический факультет был в тот год высокий: восемь человек на одно место. Многие абитуриенты чуть ли не сутками готовились к экзаменам, заранее зная, что только отличные отметки гарантируют им поступление. К таким абитуриентам как-то вечером и заглянул Володя.

Комната была большая, на семь человек, но в ней, судя по занятым кроватям, обитали пока трое. Один, то был Геннадий Харченко, лежал на животе, положив подбородок в скрещенные ладони вытянутых рук, которые опирались локтями на подушку. Его большая круглая голова висела, словно фонарь, над раскрытой книгой. Другой, Володя Мокрынин, читал учебник, ходя по комнате, шевеля при этом губами и вскидывая иногда к потолку темные, воспаленные от бессонницы, глаза. Третий, Юра Бородин, устав от однообразия поз при чтении, забрался на шкаф, сидел там, сгорбившись и свесив короткие босые ноги, и держал перед собой книгу, как молитвенник.

На вошедшего никто не обратил внимания. Словно хлопнула дверь, и на пороге возникла некая субстанция, не достойная даже их взгляда. Володя кашлянул. Та же реакция.

– Эй! – крикнул он, обиженный такой встречей. – Вы что, рабы, прикованные к галерам непознанных талмудов? Или несчастные зубрилки, которые боятся утратить смысл жизни, если их оторвать от книги?

Еще его тезка Мокрынин продолжал по инерции свое движение поперек комнаты, бубня для лучшего запоминания какой-то текст, еще Юра Бородин успел только уставиться на вошедшего полными недоумения глазами, а уже Гена Харченко, зарычав, как разбуженный медведь, вскочил с кровати и в два прыжка оказался перед Володей.

– Вы посмотрите на этого гуся! – не то возмущенным, не то издевательским тоном заговорил он, постепенно возвышая голос. – Ворвался, хотя никто его не звал. Да еще и оскорбляет! Ну-ка, братцы, проучим сию зазнавшуюся особь, чтоб другим неповадно было!

Широкоплечий, но на голову ниже пришельца Гена устрашающе играл мышцами и осторожно подступал к нему, не желая сходу нарваться на приготовленные к драке тяжелые кулаки.

– А, блатной отличничек! Почему бы и не проучить?! – Мокрынин дошел до конца комнаты и теперь, возвращаясь, заходил к Плоских со спины. Он тоже явно уступал своему тезке в силе, но вдвоем…

В воздухе отчетливо запахло большой дракой. И тут сверху, со шкафа, как божий глас, раздалось будничное и отрезвляющее:

– Перестаньте, пацаны. Завтра вас выпрут за мордобой из общежития. И университет в таком случае не видать вам, как своих ушей. Зачем тогда надо было сюда ехать, учить все эти предметы до одури?

– И то верно! Эх! – выпуская пар, Харченко стукнул кулаком по столу, отчего стаканы на нем задребезжали, а стоящий на краю заварочный чайник полетел на пол. – Фу, черт! – Гена ползал по полу, собирал осколки и ругался на чем свет стоит.

– Вот и попили чай, – с досадой сказал Мокрынин.

Невозмутимым из троих оставался лишь Юра Бородин, невысокий, с выпуклым прямоугольником лба и карими насмешливыми глазами.

– Надобно, Гена, – сказал он, – усвоить афоризм древних греков: «Если человек не в состоянии владеть собой, им овладевают бесы».

– Да пошел ты вместе со своими греками!.. – продолжал кипятиться Харченко.

В те годы заварочный чайник считался во Фрунзе вещью дефицитной, и огорчение ребят можно было понять. Пока между ними шла перепалка, Володя сходил в свою комнату и вернулся, протягивая привезенный из Акмолинска чайник. «У нас есть еще один, хлыпенковский, так что мы обойдемся», – объяснил он. Захватил Володя и пачку грузинского чая. С такими презентами не отказывали в гостеприимстве даже врагу.

То было чаепитие примирения и знакомства, которое чуть не началось с мордобоя, а постепенно перерастет в дружбу и свяжет их вместе на всю жизнь.

Этому способствовало и еще одно обстоятельство. После окончания вступительных экзаменов часть бывших абитуриентов, что жили прежде на частных квартирах и сдали все экзамены на пятерки, стали расселять по студенческим общежитиям. Возвращались после каникул и старшекурсники. Мест в общежитиях не хватало, и тогда из комнат стали просить тех, кто попал в университет без экзаменов. Проводимая акция явно претендовала на бестолковость, и автор вряд ли упомянул бы о ней, если бы она не коснулась нашего героя.

– Ну, что ж, парень, придется тебе съезжать, перебазироваться на какую-нибудь частную квартиру, – сказал комендант общежития, сам не понимавший, для чего устраивается вся эта чехарда. Жору Хлыпенко он уже переселил, теперь пришел Володин черед. – У тебя-то хоть деньжата на квартиру найдутся?

Володя покачал головой.

– Что же будешь делать?

– Буду ходить по городу и рисовать на стенах домов сказочные сюжеты, – сказал Володя первое, пришедшее ему в голову, сказал скорее в шутку, нежели всерьез.

Но комендант выхватил из ответа лишь то, что его заинтересовало.

– Так ты рисуешь?

– Рисую.

– И красками?

– Красками тоже, – Володя еще не догадывался, для чего комендант выведывает у него это.

– Вот и хорошо. Тогда останешься в общежитии, мне нужна яркая стенная газета. Поможешь выпускать ее. Только из этой комнаты, предназначенной для старшекурсников, переберешься в другую, побольше. У тебя есть на примете, к кому бы ты хотел подселиться?

Так Плоских попал в одну комнату с Харченко, Мокрыниным и Бородиным. Каждый из них был по-своему ему интересен. Приехавший из казахстанской глубинки, Белозерки, Геннадий был близок своим чутким отношением к природе этого края, красочными рассказами о рыбалке и охоте, в которых, по его словам, ему всегда чертовски везло. В Мокрынине привлекали впечатлительность, стремление проникнуть за грань прочитанного и увиденного, о чем он с удовольствием умел порассуждать. Юра Бородин увлекался философией, много читал о древних греках, древнем Риме и уже делал первые попытки в сочинительстве рассказов, что так же притягивало и Володю Плоских.

Поначалу, правда, он как бы по инерции, идущей от прежних увлечений, отдавал предпочтение серьезным научным изысканиям в области физики, атомной энергии; имена таких корифеев, как Бор, Резерфорд, Ландау и Курчатов, рождали в нем душевный трепет. Но уже тогда он заметил у себя весьма странную, но четко обозначенную, упорную черту характера: то, чем он по разным причинам начинал заниматься, что вызывало сперва в нем почти безразличие, по мере изучения все больше и больше притягивало его, расталкивая локтями существующие до этого приоритеты. Аппетит приходит во время еды. Аппетит в познании той или иной научной сферы, тематики приходил к нему в соответствии со степенью проникновения в ее глубины. И как только историческая наука волею судьбы выплыла для него на первый план, как только он окунулся в ее прихотливые воды, в нем все активней стал пробуждаться к ней интерес, пока не поглотил его полностью. Но и сама историческая наука настолько многообразна, столько внутри нее всяческих ответвлений, что процесс постижения ее бесконечен.

И хотя студенческий труд был, пожалуй, самым дешевым в мире, студенты умудрялись на сельхозработах слегка пополнять свой скудный бюджет. Для Володи это был существенный момент. Стипендия не рассчитана на мир, полный соблазнов, каким он открывается восемнадцатилетнему парню, далеко не монашеского нрава. И любая прибавка в кармане поможет ему в этом.

Обычно студентов Киргосуниверситета направляли на уборку хлопка. Все тут просто. Одел фартук, встал буквой «г» меж двух, определенных для тебя бригадиром, рядов хлопка, и собирай из раскрытых коробочек белое, пушистое, как вата, волокно. С утра до вечера, с утра до вечера. Набитые хлопком фартуки взвешиваются, их содержимое вываливается в общую кучу, и перед тобой опять необозримая плантация, и продвигающиеся по ней буквой «г» твои товарищи и подруги.

В первые дни Володя ненавидел эту работу. Страшно болела спина, от жаркого солнца и наклонного положения рябило в глазах. Тем, кто помельче, было проще, а при его габаритах: рост – метр девяносто, вес – под девяносто килограммов, попробуй, покрутись десяток часов в известной позе. Но он сумел превозмочь себя, и через неделю его крепкий организм уже привык к таким нагрузкам. Длина рук позволяла ему собирать белое волокно не по одному ряду с каждой стороны, как делает это обычный сборщик хлопка, а по два. Оставалось только убыстрить одновременное движение рук, чего он тоже вскоре достиг, и пора рекордов подступила к нему вплотную.

Троица друзей-однокурсников была в восторге. Наблюдая, как он работает, они изощрялись в репликах.

- Бедный Леонардо да Винчи не мог даже представить столь совершенный аппарат.

- Да что твой Леонардо! Перед нами лучший хлопкоуборочный комбайн последнего тысячелетия.

- А, может, и следующего. Наши конструкторы от зависти лопнут, если увидят его в работе.

У них с самого начала был уговор: все собранное сдавать колхозному учетчику вместе и записывать на каждого поровну. Пока по результатам они были на своем курсе чуть выше серединки. Но теперь!.. Мокрынин решительно выступил против рекордов. Неужели, сказал он, нас ничему не учат уроки Алексея Стаханова, Валентины Гагановой и других, вынужденных всю жизнь карабкаться из последних сил, чтобы повышать и повышать свои же показатели. Находиться на хлопковой плантации под увеличительным стеклом общественного внимания недостойно ученых-историков, каковыми мы наверняка будем. Не лучше ли иметь возможность в течение дня, когда необходимый запас хлопка сделан, уединяться под кустик с интересной книгой?

Чтение книг было для друзей любимым занятием. Собираясь на сельхозработы, они опустошили университетскую библиотеку.

– Но как быть с необычайным талантом Владимира Плоских на хлопковой стезе? Или этому таланту суждено погибнуть под давлением большинства? – Карий глаз Бородина прошелся по удлиненному лицу Мокрынина и замер на переносице.

– Никогда! – воскликнул тот, театрально всплеснув руками. – Вовчика не постигнет участь канувших в безвестность гениев. Но и транжирить его дар негоже. Пусть служит людям, то есть нам, но в разумных пределах.

– Хватит, мужики, трепаться. И вообще, пора уже взваливать фартуки на горбы и нести к учетчику. Я разговаривал с одним тут старостой курса, он советует не отрываться от коллектива, – Гена любил ставить точку в разговоре, шутливом или серьезном, без разницы. Но на последнюю его реплику Мокрынин мгновенно прореагировал:

Общаясь с дураком, не оберешься срама,

Поэтому совет ты выслушай Хайяма:

«Яд, мудрецом тебе предложенный, прими,

Из рук же дурака не принимай бальзама».

Как бы не так! Харченко в карман за словом не полезет. Хоть в прозе, хоть в стихах:

Ребята рассмеялись. Взмахом головы откинув со лба длинные темно-русые волосы, Мокрынин спросил:

– Геночка, чем тебе суфии не угодили?

– Да ну их!.. Сладкие они какие-то.

– Ничего себе сладкие, – не выдержал Володя Плоских. – А Бабур, основатель великой династии Моголов, а Улугбек – внук Темирлана? Да знаешь ли ты, что тот же Хайям вывел математическую формулу, на которой основывается вся фундаментальная математика, а астрономическими таблицами Улугбека пользуются все обсерватории мира?..

Спор завершился так же легко, как и возник.

Была безоглядная пора молодости, пора безумств, балагурства и бесшабашных поступков. Пили тогда студенты редко, крепко и все подряд. Но просыпаться особенно трудно и муторно было после самогона. Однажды они были разбужены слишком близким конским топотом и слишком громкой бранью: прямо в их палатку въехал на лошади разъяренный преподаватель Лачко. Время близилось к обеду. Увидев, в каком они состоянии, он обрушил на них поток негодования, перед которым Ниагарский водопад кажется заповедником тишины, и пригрозил им исключением из университета.

Единственно, что могло спасти их в тот день, так это ударный труд. Вечером нужно было сдать хлопка ничуть не меньше, чем обычно. Друзья, поникшие и обессиленные, с надеждой смотрели на Володю: ну, включи, включи на полную мощность свой комбайн! Он попробовал было внять их просьбам, но чуть не упал в междурядье, зацепившись ногой за ком земли. К вечеру стало ясно, что провал им обеспечен. И тут у Володи возникла идея.

– Слушай, Юра, – спросил он самого транспортабельного из друзей, – сколько ты весишь?

– Килограмм шестьдесят, а что?

– Прекрасно! Примерно столько же нам всем вместе не хватает до нормы.

Свернувшегося клубком Юру, который безропотно согласился ради друзей на авантюру, положили в просторный мешок для хлопка, называемый канаром, с помощью маек и рубашек создали необычному грузу соответствующую форму. Володя взвалил мешок на плечо, ребята несли фартуки с хлопком, распушенные до необъятных размеров. Дождавшись, когда никого из студентов, кроме них, рядом не будет, поставили на весы мешок, прикрыв его фартуками.

Мокрынин, умело лицедействуя, рассказывал учетчику одесский анекдот: «В магазин приходит рассвирепевшая женщина и обращается к продавцу: «Безобразие! Вы мне продали это одеяло как шерстяное, а дома я прочитала на этикетке, что оно на сто процентов состоит из синтетики». – «Правильно, мадам, – говорит продавец, – этикетка специально сделана для того, чтобы обмануть моль».

Пока все смеются, Володя уносит мешок и освобождает полузадохнувшегося Бородина из вынужденного заточения. В результате успешной операции каждому из друзей удалось вписать в тот день по спасительной норме.

Вскоре в молодежной республиканской газете «Комсомолец Киргизии» появилась заметка «Дружба крепится трудом» под авторством некоего Амана Газиева. Рассказывая о большой помощи, которую оказывают студенты университета колхозам и совхозам в уборке урожая, называя имена передовиков хлопковой страды, автор писал также о студенческих концертах для местного населения, о шефстве над многодетными семьями, приводил забавные эпизоды из полевой студенческой жизни.

В одном из таких эпизодов описывалось, как студенты решили разыграть учетчика, поставив на весы мешок со своим товарищем. Сценка очень напоминала ту, что была блестяще сыграна Владимиром Плоских и его друзьями. Правда, автор умолчал о предшествовавшем этому случаю застолье, где студенты надрались, как сапожники, и в конце сценки, когда учетчик зафиксировал вес сданного хлопка, они тут же развязывают мешок и со смехом показывают, кто там находится: лишние килограммы им ни к чему. Факультет и фамилии действующих лиц в заметке не назывались. Сам автор для всех оставался тайной.

Пощипывая реденькую бородку, Юра Бородин выразил сожаление, что Плоских не запатентовал свою идею. Теперь, когда какой-то хмырь Аман Газиев пронюхал и растиражировал ее, пользоваться этим приемом станут все, кому не лень. Вряд ли, возразил Мокрынин. Сделана точная наводка для учетчиков. Их больше на такой мякине не проведешь. Так что перед нами тоже шлагбаум закрыт. Для Харченко важно было выяснить другое: как, от кого Аман Газиев узнал об этом случае? И он устрашающе обвел друзей слегка выпуклыми, с рыжинкой глазами.

Молчавший до сей поры Володя усмехнулся. Нечего гадать, искать среди них секретного агента, он сам и есть автор заметки в газете, а Аман Газиев – его псевдоним. Что тут началось!..

Но потом, успокоившись, друзья все-таки сумели оценить достоинства газетной заметки и поздравили Володю с удачным журналистским дебютом. Использование псевдонима он объяснил просто: научные публикации, а таковые рано или поздно будут, появятся под его фамилией, что же касается всего остального, о чем ему тоже захочется высказаться, там его выручит псевдоним.

Никто из них не мог тогда и предположить, что пройдет время и этот псевдоним понадобится им всем, чтобы подписывать исторические повести и романы, к созданию которых наш герой привлечет Бородина и Мокрынина. С начала восьмидесятых годов уже многие, многие тысячи заинтересованных читателей будут задаваться вопросом, а что это за таинственный писатель Аман Газиев – ни портретов его, ни биографии в книгах, вопреки обыкновению, не печатают? Каков он, великолепный знаток истории, так легко, так притягательно рассказывающий о жизни выдающихся представителей кыргызского народа, о важнейших событиях далекого прошлого, круто меняющих его судьбу? Но долго, долго не будет на это ответа…

А ведь все началось с журналистского дебюта Володи Плоских. Началось на сельскохозяйственных работах, где студенты открывались друг другу с самых неожиданных сторон.

Кстати, и меня, автора этого повествования, Володя впервые поразил именно в такой вот «полевой» период. До этого мы были шапочно знакомы, я знал, что учится он отлично, а к спорту довольно равнодушен. Надо сказать, что в те годы спортивность почиталась парнями гораздо выше отличных оценок. А поскольку Володя сторонился активных занятий спортом, лишь изредка выступая в команде истфаковских баскетболистов, многие, в том числе и я, считали его кем-то вроде увальня. Но иногда незначительный, на первый взгляд, случай коренным образом меняет взгляд на человека.

Широкая полоса люцерны вклинивалась в бескрайние хлопковые поля и, постепенно сужаясь, уходила вдаль. Начало она брала у сельского клуба, на сцене и в зрительном зале которого мы, студенты филологического факультета Киргосуниверситета, нашли свое пристанище на время хлопкоуборочной кампании. За клубом похрустывали сочной зеленью стреноженные кони.

Тот день был выходным, и к нам пожаловали гости с истфака – сплошь парни. У них, в отличие от нас, была напряженка с девушками, а потому они забрасывали сети в нашу промысловую зону. Могли возникнуть (и возникали!) конфликты интересов. Чтобы избежать их, мы стали заранее обговаривать степень свободы той или иной прелестной особы. Действительно, зачем тянуться с разных сторон к одному яблоку, когда дерево сплошь усыпано плодами?

Закрепив рукопожатьем джентльменское соглашение, парни стали думать, как скоротать день до вечера. Так получилось, что мы с Володей, не сговариваясь, побрели в сторону зеленой полосы, где паслись кони, никак не связывая с ними свой случайный маршрут. Но вот, скосив глаз в их сторону, Володя сказал таким тоном, словно наткнулся на преграду.

– История еще не знала столь вопиющего неравноправия!

– Что ты имеешь в виду?

– Нет, это же возмутительно! В то время, как созданные Богом совершеннейшие существа горбатятся на хлопковых плантациях, эти четвероногие твари бездельничают, набивая животы люцерной. Посмотри, у них бока лоснятся от жира.

Пропустив Володину тираду мимо ушей, кони продолжали заниматься обжорством.

– С этим безобразием надо кончать, – решительно заявил Володя. – Иначе они пропадут. Едят и топчутся на пятачке, забыв свое предназначение – скакать, споря с ветром.

– Ты хочешь напомнить им это?

– А почему бы и нет?

– Но как? Без седел и уздечек? Да и пастух куда-то слинял, дрыхнет, наверное.

– И пусть себе дрыхнет.

– А сбруя?..

– Обойдемся.

Накинув на шеи коней веревки, чтобы хоть как-то ими управлять, мы запрыгнули на натруженные седлами спины. Кони только казались ленивыми. Освобожденные от пут, они, почуя волю, тут же рванули по зеленой полосе. Мне никогда не приходилось ездить без седла. Это было и неудобно, и опасно. Конь несется вперед, а ты неуклонно съезжаешь к его крупу. Тяну на себя веревку-повод, пытаясь замедлить бег своего скакуна, но это лишь подзадоривает его. Краем глаза вижу, как Володя плотно обхватил ногами бока скакуна, всем телом лег, навалился на него, слился с ним, держась руками не столько за веревку, сколько за его гриву, и тот мчится во весь опор.

Конь хорошо чувствует своего седока. Черная грива скакуна и такая же черная, взлохмаченная грива наездника развеваются на ветру, и чем дальше они уносятся, тем труднее отделить их друг от друга.

– Никогда не думал, что Володя может так лихо ездить, – вернувшись, сказал я наблюдавшим за нами парням. – Спортом не занимается, а прыти даже коню добавляет.

– Так цеж цыган! – делая ударение на первый слог и имея в виду природную смуглость Володи, улыбнулся Геннадий Харченко. – Он еще многим, ох, многим нас всех удивит, я в этом не сомневаюсь.

С тех пор минуло более полувека. Владимир Плоских – выдающийся ученый, профессор и академик, отец прекрасного семейства… Но нет-нет да и возникнет у меня странное видение, в котором происходит смещение, сплющивание времен, – молодой, крупный, пружинистый Володя, мчащийся к линии горизонта на быстроногом вороном коне; по мере удаления сам конь, его грива и грива наездника становятся все белее, белее, белее, пока не превращаются в белое облако, уплывающее за горизонт.

И рождаются строки:

Белогривый ученый на белом коне,

Будет юность души на твоей стороне.

Белый конь никогда не воротится вспять –

Значит, надо скакать, еще долго скакать…
Заядлым охотником слыл среди однокурсников Гена Харченко, научившийся, по его словам, раньше стрелять из ружья, чем читать, а тем более писать. Уже в старших классах, говорил он, побродив после уроков по окрестным прудам, ему удавалось на неделю обеспечивать домашних дичью. В кругу друзей у него частенько вырывалось: «Эх, достать бы ружье да сходить на охоту – я бы на жаркое для всего нашего курса настрелял уток. Конечно, вам не понять этого. Крепкая рука и меткий глаз даются с рожденья».

Как-то Бородин и Мокрынин, познакомившись на сельхозработах с местными охотниками, попросили дать им на вечер два ружья: Юре тоже вдруг вздумалось составить Харченко компанию. Но к вечеру на него нашла хандра, и он отказался от своего намерения. Тогда его заменил Володя: не валяться же ружью без толка. «Да ты не беспокойся, – уловив его колебания, говорил Гена. – Пойдем, я за нас двоих отстреляюсь».

Когда пришли на место, Гена определил, где будет охотиться он сам, а где его товарищ. Выслушав массу наставлений от бывалого охотника, Володя отправился сквозь камыши в указанную ему сторону. Не успел он расположиться на берегу небольшого пруда, как оттуда, где находился Гена, раздались частые выстрелы. Судя по ним, утки летели густо. Вот одна из отколовшихся от стаи, испуганно махая крыльями, появилась над прудом. Вскинув ружье, Володя выстрелил. Утка падала медленно, словно для киносъемки, по кривой. Хотелось сразу же броситься за первым, горячившим кровь трофеем, но Володя остудил себя. Быстро перезарядил ружье и затаился. Из камышей выплыл пестрый и важный, как чиновник местного значения, гусь. Пруд принадлежал ему, он чувствовал себя здесь хозяином, а потому ничего не боялся. Расстояние было небольшое, дробь вошла в него кучно, и он даже не успел понять, что же случилось.

Когда Володя добрался до условленного места встречи, Гена уже был там. На его поясе висела только одна утка. Обескураженный Володиными трофеями, он оправдывался: «Настрелял минимум десяток уток, но попробуй, отыщи их в этих кушерях. Без охотничьей собаки тут никак нельзя. Тебе просто очень повезло».

Видя, как расстроился товарищ, Володя снял со своего пояса гуся и, несмотря на шумные протесты, прицепил к его поясу. Надо отдать должное Харченко: на все вопросы по поводу убитого наповал гуся он отделывался лишь многозначительными улыбками, а не выдавал его за свой, трудно доставшийся трофей.