ГЛАВА ТРЕТЬЯ: КАК ТЕНЬ ПАРЯЩЕГО ОРЛА

Тогда почему же, раздумывал Владимир Плоских, такая толпа рвущихся учиться на истфаке? Только для того, чтобы досконально знать древнюю и настоящую историю? Или каким-то образом влиять на нее? Влиять не так, как это делают творцы истории, а как научные исследователи, составители, толкователи ее, благодаря которым люди узнают о прошлом своего народа и всего мира в целом.

Ведь самые значительные события, если они не изучены и не закреплены в слове, исчезают, скрываются под вечно текущим песком времени. И былое не доходит до потомков в том виде, в том объеме, в каком творилось яркими личностями, целыми народами века, тысячелетия назад. Без историков люди были бы изолированы от прошлого, повисли бы в воздухе, оказавшись в положении жильцов верхних этажей небоскреба, внезапно утратившего всю нижнюю свою часть. Истории необходимы историки, ибо на их плечах эта своенравная и педантичная дама въезжает в вечность.

Так или приблизительно так размышлял Володя, укрепляя позиции выбранной им профессии. Если еще на первом курсе физика по-прежнему тянула его к себе, то на втором ее путы значительно ослабли, и ему все очевидней становилась привлекательность тех знаний, что предоставляла историческая наука. Здесь тоже сказывалась уже упомянутая сквозная черта Володиного характера: чем больше он занимался каким-то делом, погружаясь в его глубины, тем сильнее рос интерес к нему. Своими размышлениями об истории и историках он подпитывал этот интерес.

Время, которое высвобождалось от ненужных ему лекций, тратилось Володей на библиотеки, где он, обложившись томами книг и не желая превращаться в копилку бессистемных знаний, умело вбирал в себя наиболее важные, наиболее ценные научные сведения. Это было похоже на работу золотоискателя, промывающего в лотке огромную массу породы ради нескольких золотых крупинок. Но то, что оставалось, оставалось в нем надолго, порой навсегда.

Когда потом Плоских спрашивали, кто же из преподавателей университета повлиял на формирование его, как ученого, он, подумав, отвечал, что таковых, в сущности, не было. Самообразование – вот главный учитель и наставник. И не только для него, но и для его друзей-ученых – Мокрынина и Харченко.

Истины ради отмечу, что пропускал он далеко не все лекции. Узнав, что спецкурс по киргизско-российским отношениям читает академик Бегималы Джамгерчинов, Володя с друзьями решили непременно послушать его. Еще бы – академик, первый ректор университета! Ученые столь высокого ранга редко удостаивали студентов своим вниманием.

Был Джамгерчинов невысок, худощав, с узким и жестким, словно высеченным из гранита, лицом. Сев за стол, он достал толстую тетрадь с лекциями и, не отрываясь от текста, стал читать. Читал ровным, лишенным эмоций голосом. Когда зазвенел звонок, Джамгерчинов сразу же встал и покинул аудиторию. Разочаровался ли Володя? Пожалуй. Но тема была важная, материал подобран интересный и он продолжал ходить на лекции академика.

Доводилось ему слушать и светил союзного уровня, чьи выдающиеся труды порой называются классикой исторической науки. С каким трепетом, вспоминает Володя, студенты шли на лекции ленинградского ученого, великолепного этнографа Саула Матвеевича Абрамзона, посвятившего много лет изучению киргизской истории! Но, увы, их снова ждало разочарование. Ученый вел лекцию скучно, иногда глотал окончание слов, от чего речь его, хоть и основанная на глубоких знаниях предмета, вызывала у студентов невольные зевки. Легко и свободно излагал свои мысли по археологическим исследованиям на территории Киргизии другой ленинградский ученый Александр Натанович Бернштам. Единственно, что показалось Володе тогда излишним, так это его акцентированное описание незначительных археологических находок, ценность которых для студентов, еще далеких от археологии, была весьма сомнительна. Нужно, думал он, чувствовать аудиторию, понимать, насколько она подготовлена с интересом отнестись к тем или иным деталям рассказа. Любые изъяны: в манере говорить, держаться, – даже в одежде, – способны настолько отвлекать слушателей, что процент усвоения материала, каким бы превосходным он ни был, резко снижается.

Вряд ли студент Плоских относился к разряду придир, всегда выискивающих у преподавателей недостатки. Скорее он, заранее пытаясь представить себя в их роли, искал способы освобождаться от предполагаемых недостатков, а то и превращать их в достоинства.

Чьи лекции по истории Востока ему безоговорочно нравились, так это лекции ленинградского профессора Осипа Львовича Вайнштейна. Тот не просто блестяще знал предмет, а умел виртуозно преподнести его аудитории. Приехав сюда из блокадного Ленинграда, Вайнштейн до начала пятидесятых годов преподавал в этом же вузе, имевшем тогда статус пединститута. Позже, вернувшись в родной город, не прерывал связи с Киргизией. Свой курс лекций он читал безо всяких конспектов, лишь изредка, если раздел был перегружен датами, именами, заглядывал в специальные карточки. При этом он легко передвигался по аудитории, охватывая своим рассказом, своим вниманием всех в равной степени.

А как же местные преподаватели истфака? Среди них Володя выделял декана Чукубаева и парторга Лачко, лекции которых, несмотря на установившиеся прохладные отношения с ними, он старался посещать, а также занятия Дмитрия Федоровича Винника – фигуры на истфаке весьма заметной и неоднозначной. Его лекции бывали достаточно интересны, преподносил он их с вдохновением, но… только когда бывал в приподнятом настроении. Каждое лето он проводил в экспедициях, однако богатый археологический материал фактически не использовал для своей научной карьеры.

Трудно сказать, кто больше страдал от его неровного характера – он сам или окружающие? То Винник демонстрировал повышенное внимание к студенту Плоских – подолгу беседовал с ним на разные темы, приносил ему редкие книги, то вдруг ни с того ни с сего заявлял, что знать его больше не желает, забирал книги и переставал здороваться. Володя мучался, пытаясь понять, чем же продиктована лихорадочность этих поступков преподавателя, но так и не смог. Разгадывать человека настроения, каковым был Винник, с помощью логики столь же бесплодно, как определять погоду по часам. В дальнейшем, когда Володя окончил университет, пути их реже сходились, чем расходились, пока не разошлись совсем.

Среди запомнившихся ему преподавателей, лекции которых, безусловно, оставили в нем след, кандидаты исторических наук Борис Михайлович и Анна Гавриловна Зима, профессора Лев Аврумович Шейман и Хусаин Бугазович Бугазов. Обладавший энциклопедическими знаниями Шейман щедро и свободно делился со студентами этими знаниями. А Бугазов, кроме того, был необычайно душевным человеком, вникал в житейские проблемы своих подопечных, всячески старался помочь им. Мало кто из преподавателей обладал такими качествами.

У читателей, знающих университетскую профессуру тех лет, может возникнуть вопрос: а какое отношение имели эти два уважаемых профессора к историческому факультету? Ведь они чистой воды филологи и на истфаке никогда не преподавали.

Действительно, это так. Настала пора открыть кое-какие карты. После первого курса, чувствуя помимо истории склонность еще и к литературе, писательству, Володя решает поступать заочно на филологический факультет. У себя на факультете он отличник, времени, которое он рассчитывал строжайшим образом, достаточно, почему бы не взять на плечи дополнительный груз?

Все бы ладно да вот загвоздка: по одному и тому же документу, в данном случае об окончании педагогического училища, поступать на разные факультеты было нельзя. Почему? Кто знает, нельзя – и все тут…

Помните, в свое время Володя сдавал документы на физмат, но там был уже перебор отличников, и он сразу же, что называется, не отходя от кассы, достал из кармана второе заявление с просьбой принять его на истфак, куда и был зачислен? Нечто подобное, свидетельствующее, пожалуй, не о ловкости рук, а в какой-то степени о прозорливости нашего героя, его способности предугадывать те или иные обстоятельства, произошло и теперь.

Он предоставил приемной комиссии аттестат об окончании им Акмолинской вечерней школы. Оказывается, эта школа находилась в здании педучилища, где учился тогда Плоских. Вот и окончил он ее как-то само собой, попутно. Родители узнали об этом только тогда, когда он принес домой аттестат зрелости.

Любопытно, что подобная картина сложилась и здесь. В одном учебном корпусе Киргосуниверситета, на одном этаже располагались оба факультета – исторический и филологический, которые в дальнейшем помогли Володе укрепить основу его гуманитарных знаний.

Стремление наращивать груз учебы, работы, ответственности, всего, что можно еще и еще взваливать на плечи и нести, не сгибаясь и не кляня судьбу, – стержневая черта характера Владимира Плоских, пронизавшая всю его жизнь. Читатель и сам в этом убедится, поднимаясь вместе с ним по лестнице его лет, то устойчивой, то шаткой, но всегда нагруженной до предела.

Доклад был воспринят неоднозначно. Многие люди были в шоке. Как же так? Сталин, с чьим именем на устах они бились насмерть с фашистами и – победили, восстанавливали разрушенные войной города, заводы и фабрики, сельское хозяйство и – восстановили, вдруг низвергнут. Недавний бог назван жестоким преступником, врагом ленинской партии, загубившим миллионы людей. Мыслимо ли это? Зато те, кто сам пострадал во время чисток, репрессий или у кого пострадали родные, близкие, друзья, отнеслись к докладу как к торжеству справедливости.

Чтобы убедить большинство, не ропщущее, но пребывающее вроде как в сомнениях, ЦК КПСС подготовил закрытое письмо. В нем уже более подробно, на цифрах и фактах, показывались масштабные чудовищные злодеяния Сталина и ряда его сподвижников, в результате которых советский народ в мирные годы понес неисчислимые потери. Отмечались также идеологические, политические и военные последствия культа личности для всей страны.

Письмо предназначалось для коммунистов и беспартийного актива. Именно эта категория наиболее сознательных граждан должна была после ознакомления с письмом донести его суть до остальных народных масс, убедить их в правоте нынешней линии партии. К наиболее сознательным на историческом факультете университета относился и наш герой со своими друзьями – Мокрыниным, Харченко и Бородиным, о чем, дорогой читатель, ты, пожалуй, еще даже не догадывался.

Собрание, на котором зачитывалось письмо, проходило в большом актовом зале университета. Заранее все были предупреждены: категорически запрещается делать какие-либо записи. Четверка друзей рассаживалась таким образом, чтобы прикрыть Володю, который собирался законспектировать услышанное. Письмо читал университетский парторг. Держа блокнот на коленях и лишь слегка скашивая под стол взгляд, Володя успевал записывать все, что представляло для него интерес.

Конспект закрытого письма ЦК КПСС хранится у него до сих пор. Потом обнародованные факты и цифры, касающиеся репрессий, будут каждый раз варьироваться, отличаться друг от друга. Для Плоских, как историка, важно иметь самый первый документ, от которого, как от печки, пляшет все последующее.

К низвержению того, кто на протяжении почти трех десятилетий был для советского народа кумиром, он отнесся весьма спокойно. Володю тогда увлекло в пучину страстей древнегреческой, римской истории, где и не такое бывало. Современные события скользили поверху его души, не особенно проникая вглубь.

Когда Сталин умер, вспоминал Володя, в педучилище состоялся траурный митинг, многие, смотря на установленный в фойе большой портрет вождя в траурной рамке, горько плакали, будто потеряли родного человека, кормильца. Володя, хоть и попытался соответствовать моменту, но слезинки выжать не смог, как не смог долго сохранять скорбное выражение лица. Поэтому при первой возможности ушел домой.

Дома, как и у многих, журнальный портрет Сталина, обвитый траурной лентой, висел на стене. Отец был молчалив и задумчив, а мать громко всхлипывала, утирая обильные слезы большим клетчатым платком. Наконец, Михаил Харитонович не выдержал.

- Ну, чего ты ревешь? То костерила его, почем зря, да еще и матом обкладывала, а теперь в слезах утонуть готова. Вот бабы, никакой логики!

- Так то ж я вождя нашего за дела ругала, – возразила Елена Андреевна. – А умер-то человек, по человеку и плачу. Чего ж тут непонятного?

Отец долго не рассказывал Володе ни про раскулаченного деда, погибшего в лагерях, ни про брата Василия, красного офицера, который незадолго до войны заезжал к ним попрощаться, а вскоре исчез, канул бесследно. Как ржа, въелась в людей боязнь говорить открыто о том, о чем думаешь, знаешь, догадываешься; все опасались, что старые времена вернутся, и придется головой отвечать за откровенность. И только в середине шестидесятых, когда сын убедил Михаила Харитоновича написать книгу о роде Плоских, тот, наконец, поведал обо всем, что было.

Но когда появилась возможность, он объехал Казахстанские ГУЛАГи, воочию увидел, в каких условиях жили политические заключенные, том числе из Киргизии, услышал рассказы очевидцев о жестоком обращении с ними. Оказалось, что располагались те лагеря неподалеку от Акмолинска, в Карагандинской области, однако мало кто знал об этом, настолько плотна была завеса секретности.

Уже работая заместителем директора Института истории Академии наук, он вместе с другими учеными под эгидой секретаря ЦК Компартии республики Аманбека Карыпкулова занимался подготовкой важного научного труда – пятитомной Истории Киргизской СССР. Для более точного описания событий, связанных с репрессиями, о которых речь шла в третьем томе, требовалось также изучение материалов секретных архивов КГБ, куда прежде не проникал еще ни один ученый.

После долгих консультаций и согласований доступ к архивам получили трое членов редколлегии и авторов этого важного издания – президент Академии наук Курман-Гали Каракеев, директор Института истории Академии Салморбек Табышалиев и его заместитель Владимир Плоских. По разным причинам первые двое так и не воспользовались полученным разрешением.

Володя был первым ученым, кто оказался в святая святых КГБ и кто основательно изучил имеющиеся там документы по репрессированным. Таким образом, в крупном научном труде была достигнута полная достоверность при освещении этого периода. Не случайно, на описанные в нем факты ссылались и ссылаются авторы многих других изданий, где рассматриваются вопросы, связанные с репрессиями в нашей республике.

Но Плоских не был бы сам собой, если бы, занявшись этим благородным делом, не копнул глубже, чем планировалось первоначально. Его заинтересовали трагические судьбы выдающихся деятелей науки и культуры Киргизии, а также тех, кто жертвовал своим положением, авторитетом ради спасения добрых имен репрессированных. И вот рождаются пронзительные книги об одном из первых инициаторов создания киргизской советской государственности Абдыкериме Садыкове, о замечательном русском ученом-подвижнике, крупнейшем лингвисте-полиглоте Евгении Дмитриевиче Поливанове, о классике киргизской лингвистики, ученом, поэте и драматурге Касыме Тыныстанове, о видном партийном и государственном деятеле Торекуле Айтматове, о непревзойденном киргизском лексикографе Константине Кузьмиче Юдахине и ряде других.

Кстати сказать, с Юдахиным Володя познакомился еще в студенческие годы благодаря Мокрынину, который приходился знаменитому ученому дальним родственником. Бывая в доме Константина Кузьмича, он поражался не только его гостеприимством, умением вести беседы на самые разные темы, но и огромной библиотекой, каких он больше ни у кого не видел. Книги представлялись ему главным богатством человека, свидетельством его мощного интеллекта и возвышенной души. Представлялись, возможно, еще и потому, что именно такими качествами обладал в его глазах хозяин этой уникальной библиотеки, чьи научные труды по исследованию дореволюционной киргизской письменности и, прежде всего, созданный им знаменитый киргизско-русский словарь, чьи мужественные поступки по возвращению науке и культуре незаслуженно отвергнутых и поруганных имен Молдо Кылыча и Касыма Тыныстанова достойны преклонения.

Позже Володя напишет: «Я бывал в эти годы у академика К. К. Юдахина, показывал ему фотокопии из архивов первых киргизских писем, разбирал редкие сохранившиеся дореволюционные рукописи на киргизском языке и видел, как переживал ученый, что нельзя их сейчас же опубликовать с полным лингвистическим анализом, сожалел, что все меньше остается людей, читающих на арабской графике киргизские тексты, а новых специалистов не готовят. Бывало, вспоминал и своего учителя Е. Д. Поливанова, и свои треволнения в связи с подготовкой киргизско-русского словаря, особенно в трагические тридцатые годы. И только много лет спустя, работая в партархиве, я столкнулся с документами той далекой эпохи и узнал подробности, которых так не любил касаться Константин Кузьмич».

По материалам ранее закрытых архивов Владимир Плоских издаст также книгу «Манас» не признал себя виновным» – про жуткие репрессии тридцатых годов, про лидеров киргизской оппозиции, так называемую «тридцатку» и «Социал-Туранскую партию». В истории Киргизии будет им заполнена новая страница трагического тоталитарного режима. О многих репрессированных он скажет свое слово еще до того, как их реабилитируют в партийном плане, тем самым подвергая себя риску.

Самому Владимиру Плоских в знак признания его научного вклада в изучение культурного наследия и истории кыргызского государства, а также за большой вклад в благородное дело восстановления справедливости в отношении репрессированных будет присвоено звание первого Лауреата премии имени Е. Д. Поливанова. Этим званием он дорожит ничуть не меньше, чем присвоенным ему также званием Заслуженного деятеля науки Киргизии.

Характерно, что Поливановскую премию Владимиру вручит его товарищ, сын репрессированного известного литературоведа и драматурга Ташима Байджиева, пострадавшего за эпос «Манас», народный писатель Кыргызстана Мар Байджиев.
3. НА ПОРОГЕ ЛЮБВИ
На втором курсе университета Володя почувствовал, что с сердцем у него творится неладное. То оно начинает бешено колотиться, то вдруг замирает на полном скаку, словно неведомый всадник, разогнав его до предела, внезапно изо всех сил натягивает поводья. При таких симптомах врачи обычно ставят жесткий диагноз: аритмия. И советуют, прежде всего, избавиться от причин, вызывающих столь резкие перепады в работе сердца. Но для Володи это было невыполнимо. Он сам вполне осознано шел навстречу своей погибели.

И подстерегал только случай, чтобы сие безумство выглядело возвышенно, чтобы его поступок заставил обратить на себя внимание.

Однажды подходящий случай представился. Действовать надо было со свойственной ему смелостью, смекалкой и размахом. Он все рассчитал: и где в тот момент должно находиться солнце, и собственное местоположение. Помогло знание законов физики, еще не утратившей над ним власть. Здание университета, его верхнюю часть он успел изучить в период ремонтных работ, как свои пять пальцев. Вряд ли кто-нибудь другой мог пойти на такой шаг.

Быстро поднявшись с площадки третьего этажа по приставленной к стене лестнице на чердак, Володя отыскал окошко, ведущее на крышу. Вид сверху открывался потрясающий. Солнце только выплыло на прогулку, и воздух вокруг наполнялся его нежным алым свечением. Трепетала листва деревьев, протягивая ему навстречу свои густо зеленые ветви. А студенты-первокурсники, которых вывели на субботник, выбирали места, куда доставали солнечные лучи, где можно было наслаждаться их ласковым теплом.

Среди студентов Володя сразу увидел ее – такую тонкую, легкую, что даже тяпка казалась в ее руках слишком громоздким орудием. Пора, подумал он, направляясь к самому краю крыши. Пусть теперь она знает, сколь неразумно играть с ним в прятки, делать вид, будто не замечает его.

Настроение у Вали Воропаевой было прекрасное. Перейдя за линию тени, которую отбрасывал учебный корпус, она купалась в мягких солнечных лучах и взрыхляла подсохшую около молодых деревцев землю, чтобы при дожде или поливе они быстрей насыщались влагой.

Внезапно что-то переменилось в мире. Валю накрыла тень – как от летучего облака или парящего в небе орла. Запрокинув голову, она утопила взгляд в чистейшей небесной сини. Странно, откуда же тень? Она отошла чуть дальше, потом еще… Тень преследовала ее по пятам. И только тогда, когда она догадалась посмотреть на крышу здания, все стало ясно.

Там, на самом краю, стоял высокий парень в красной рубахе и махал ей руками. Валя испугалась: ведь он мог упасть, свалиться, это было бы ужасно. Но что предпринять, она не знала. И продолжала орудовать тяпкой, думая о том чудаке, который стоял на крыше.

Она уже мельком встречала его в коридорах университета, в библиотеке, на улице. Он явно выделялся из всех, кого ей довелось видеть, – и ростом, и смуглым цыганистым лицом, и мягкой тигриной походкой, и гордо вскинутой головой с черной гривой вьющихся волос… В читальном зале, обложившись книгами, он надолго погружался в чтение, ни на кого не смотрел, будто вокруг пустота. Знать, он слишком высокого о себе мнения, привык, что девчонки заглядываются на него и готовы, лишь пальцем их поманит, идти за ним куда угодно. С ней такой номер не пройдет, она сама любому может голову вскружить. Если захочет, конечно…

Так думала в то утро Валя Воропаева, добросовестно трудясь со своими однокурсниками возле университета.

- А это что за небесное явление? Откуда на нашей грешной земле взялась такая изящная девушка?

Парень в красной рубашке был уже рядом и смотрел на нее синими смеющимися глазами. От неожиданности она даже выронила тяпку и едва не лишилась дара речи. Ведь он только что был на крыше, она опасалась за него, и вот он здесь…

- А ты… ты зачем загородил мне солнце? – попыталась она сердиться.

- Неужели не понятно? – сделав большие глаза, удивился Володя. – Чтобы твое белое личико не потемнело, всегда оставалось гладким и нежным. Именно это тебе идет.

Откуда Вале было знать, что в тени этого высокого парня, который с годами, как ученый, станет широко известен, ей предстоит пребывать очень и очень долго. Сочтя его фразу за пустой комплимент, она бросила в ответ:

- Ты, наверное, так говоришь всем девчонкам.

- Клянусь, я первый раз ради знакомства с девушкой на крышу залез. И потом, разве я похож на Дон-Жуана, ловеласа?

- Еще как! Очень даже похож. Такими я и представляла всех этих… дон-жуанов. – Валя уже пришла в себя, на свежих губах играла ироничная улыбка.

- Жаль, очень жаль, – искренне огорчился Володя. – Теперь всю жизнь мне придется доказывать тебе обратное.

Господи, как легко мы, сами того не ведая, произносим слова, которым суждено стать пророческими в нашей жизни. Но ничего не поделаешь. Утешает лишь то, что даже если бы Володя не произнес этих слов, ему все равно пришлось бы доказывать обратное. Пожалуй, чаще, чем следовало бы ожидать, чем требовала того многоликая реальность.

Их отношения развивались неровно, пульсирующе, иногда, казалось, они вот-вот оборвутся. Увы, сила любви пропорциональна силе встающего на дыбы эгоизма, когда каждый стремится взять полную власть над другим. Валя помнит, как однажды после вспыхнувшей на пустом месте ссоры она пришла к девчонкам-сокурсницам в общежитие, чтобы поплакаться, излить свою душу. Чего только не советовали ей подруги: и держаться, превозмогая себя, но первой к Володе не подходить; и порвать с ним сразу, чтобы потом не мучиться; и познакомиться с другим парнем – пусть Володя поревнует…

Но Марийка из Белогорки тихо сказала ей то, о чем и сама Валя втайне думала.

- Если любишь, научись уступать до разумных пределов. Ты же историк, вспомни, самые могучие армии погибали, обессилев, на чужой территории. Даже когда Москва сдавалась.

- Ну и ну! Что ты в данном случае имеешь в виду под Москвой? – заинтересовались девчонки.

- Неважно. Вам бы, дурочкам, лишь бы похихикать, а тут, может, речь о главном в жизни идет. Правильно, Валя?

Валя кивнула.

Поговорив и принарядившись, они все пошли в парк Панфилова. По вечерам этот парк наполнялся молодежью. Прогуливаясь группами или поодиночке, парни выбирали, с кем из девчонок можно поразвлечься. Потом возникал второй вопрос – где? В самом парке этой цели служили: кафе с дешевым портвейном, танцплощадка с духовым оркестром и летний кинотеатр с фильмами о любви.

Валя и ее подружки остановились у кинотеатра, раздумывая, то ли брать билеты, то ли подождать у моря погоды. В воздухе пахло духами «Красная Москва» и сигаретами «Беркут» местной табачной фабрики… Толпы гуляющих кружили по аллеям, осматривая встречных с головы до пят.

- Вон, гляди! – Ирка толкнула локтем Валю, показывая глазами, куда ей глядеть.

По аллее медленно, чуть вразвалочку, демонстрируя полное безразличие к окружающим, шел Володя. Был он в белой рубашке, черных отутюженных брюках и черных туфлях. Вполне понятно, что общежитские парни редко надевали белые рубашки, и это поразило Валю больше всего. «Значит, у него здесь с кем-то свидание», – мелькнула шальная мысль. В тот вечер, когда в ней билось, металось чувство возможной потери, он показался ей особенно красивым.

Володя проходил стороной, поодаль от них. И вдруг, случайно повернув голову, увидел ее. Внутри вспыхнуло, возник пожар. Но на лице даже мускул не дрогнул. У него вообще потрясающая способность оставаться невозмутимым в любой ситуации. Прошу запомнить это, дорогой читатель. Развернувшись, Володя направился к ней.

Внезапность, даже благая, чревата последствиями. Валя побледнела и, потеряв на мгновенье сознание, рухнула бы на землю, не поддержи ее подружки. «Вот тебе и на! – придя в себя, подумала она, – а я-то считала обморок уделом манерных дворянских барышень. Хоть бы Володя ничего не заметил». Впрочем, если бы и заметил, то не подал бы виду. Он еще тот маскировщик. Но это она поймет гораздо позже.

- Ну, прямо голубки, щебечут, целуются. Аж противно! – возмущался он, как мне казалось, с тайной завистью. – Даже зима им нипочем.

Находился дом Воропаевой на улице Пушкина. Потом чего только здесь ни понастроили, включая Дворец спорта. Так вот, на западной стороне этого Дворца, сразу за подъездными дорогами к нему, растут карагачи, старые кусты сирени. Стоявшие рядом с ними довольно ветхие частные дома убрали, а деревья и кусты оставили. Как живых, неусыпных свидетелей той жизни, что проистекала на этом месте полвека назад. Если их хорошенько попросить, то они и про Володю с Валей столько интересного понарасскажут, что никакой книги не хватит.

Впрочем, романтические отношения нашего героя и его возлюбленной развивались не только во Фрунзе... Представьте, например: середина лета, слегка всхолмленные, покрытые невысокой зеленой травкой степи Северного Казахстана. По мягкой земляной дороге мчится грузовик с открытым кузовом. На скамейках в кузове расположились студенты истфака Киргосуниверситета, которые направляются в Осакаровский район Карагандинской области, где им предстоит помогать рабочим совхоза в уборке целинной пшеницы. Гомон, песни, смех…

Володя стоит в кузове у самой водительской кабины, придерживаясь за нее руками. Ветер бьет в лицо, упругими волнами заполняет грудь; вокруг простирается такая знакомая с детства картина необъятной степи…

Вдали показывается небольшое озерко – словно на огромную ладонь положили блестящее стеклышко. Когда приближаются к нему, Володя стучит кулаком по кабине, чтобы шофер остановился. В озерке белыми лебедушками плавают, покачиваясь, раскрывшиеся цветы лилий. Перевалившись через борт машины, Володя спрыгивает на землю и направляется к озеру.

Кое-кто из парней следует за ним. Он не суетится, не спешит, и потому его обгоняют. Валя с однокурсницами видят, как один за другим обогнавшие терпят фиаско. Сорвать цветы лилий, сколько они ни старались, им не удается.

Володе известно: цветы можно только или срезать, или вырвать с корнем у самого дна. Он заходит по пояс в воду и, нырнув, выбирается из озера с целым букетом белых лилий.

Весь мокрый, Володя возвращается к машине, а за ним, словно волосы русалки, тянутся длинные стебли.

- Самой прекрасной девушке на свете! – говорит он, протягивая Валентине эти необыкновенные цветы…

Сколько лет минуло, но и теперь, когда она вспоминает об этом, ее щеки пламенеют румянцем, а в глазах появляется молодой блеск. Можно представить, что с ней было тогда, в момент вручения лилий да еще у всех на виду… Сидящие в кузове студенты затихли. Но вот машина тронулась, ударил встречный ветер, и к небу понеслась песня: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я…».
Проводя вместе с Валей немало времени, Володя никогда не признавался, что его карман бывает пуст. Зачем ему унижать свое достоинство? Нет, он, конечно, не миллионер, но студент весьма состоятельный и всегда готов выполнить любое желание своей возлюбленной. Благо, она весьма скромна и просьбы ее в разумных пределах. И все же, как выкрутиться, если до стипендии еще около недели, оставшихся денег едва хватит на ежедневные кефир и хлеб, а у тебя сегодня свидание?

Когда на заре студенчества Володя делал расчеты неминуемых денежных трат, он многого не учел. Увы, того, чем можно легко обойтись в теории, на практике обычно не хватает. И тогда Володя с друзьями изобрели способ, как выходить в таком случае из щепетильного положения, когда девушка попросит купить ей мороженое, газ-воду или сок.

Прогуливаясь с Валей по вечернему городу, Володя теперь уже был спокоен. Ее желания не застанут его врасплох, не заставят краснеть. С затаенной улыбкой он поглядывал на ее ладную фигуру, которую она оттачивала, занимаясь спортивной гимнастикой, на высокий чистый лоб, тонкую линию носа, чуть припухлые свежие губы… Она чувствовала его взгляд, вспыхивала и расцветала, словно цветок на солнце. Ему почему-то казалось, что именно тут, в этот момент нужен широкий жест с его стороны.

– Валя, – говорил он, не дождавшись ее просьбы, – я хочу угостить тебя фруктовым мороженым. Надеюсь, ты не против?

Подойдя к киоску, где торгуют мороженым, он протягивает продавщице сто рублей. Та смотрит на него ошалелыми глазами: тогда это была самая крупная купюра. Мороженое стоило шестьдесят копеек.

– Да вы что! Где я возьму столько сдачи? – то ли возмущается, то ли недоумевает продавщица.

– Жаль, – вздыхает Володя, небрежно кладя сторублевку в карман. – Из-за вас мне не удалось угостить свою прелестную спутницу.

Взяв Валю под руку, он удаляется с гордо вскинутой головой.

Подобная история повторяется в следующие дни с газ-водой, соками… Потом Володя получает свою повышенную стипендию, и в кармане у него постоянно позвякивают монеты, шуршат рубли, словно у богатея какого. Но рано или поздно приходится опять возвращаться к неизменной и неразменной сторублевке, которая на всех друзей одна и которая используется поочередно. Чтобы избежать промашек, друзья стараются назначать свидания со своими девушками в разные вечера.

Поскольку в центре города киосков с лакомствами не так уж много и продавщицы могут раскусить его игру, Володя прибегает ко всяким уловкам. Во-первых, он расширяет зону прогулок, а во-вторых…

– Валенька, – обезоруживающе улыбается он, – У меня только сторублевка осталась, может, тебе больше повезет со сдачей, купи, пожалуйста…

Но Валя знает, чем закончится ее разговор с продавщицей, знает также, что у Володи родители на пенсии, отец к тому же болен.

– Понимаешь, мне ничего не хочется, – безо всякого жеманства говорит она. – Давай лучше просто погуляем по Дзержинке...

– Ну, смотри, – как бы нехотя соглашается Володя и поворачивает с ней к дубовым аллеям...

Четверка друзей – Володя Плоских, Гена Харченко, Юра Бородин и Володя Мокрынин, – окончив университет с красными дипломами, перешагнули этот порог летом 1961 года. Перешагнули, не растеряв интереса друг к другу, совершенно уверенные, что со временем их дружба не только не ослабнет, а наверняка будет укрепляться. Еще в эту компанию прочно влился Валентин Ратман, однокурсник Плоских по заочному отделению филфака, имевший за плечами физкультурный институт.

Благодаря дружбе, жизнь делает еще те кульбиты. Ратман не был историком, но по количеству археологических экспедиций, в которых он работал в свои отпуска вместе с Плоских, перещеголял многих историков. Да и по знаниям общих исторических реалий он тоже мало кому уступал.

Валентин признается, что, едва познакомившись с Володей во время экзаменационной сессии на филфаке, он пошел за ним сквозь годы, во всем полностью на него полагаясь. Оказавшись в компании Володиных друзей, он был поражен и содержанием их разговоров, и чистой русской речью, без жаргонов и матерков, коими грешила среда физкультурников. Императоры древнего Рима, древнегреческие боги, философы глубокой древности – вот что естественным образом наполняло их споры, обнаруживало глубину их познаний.

Кто-то высказывал мнение, что философская вера, а не материализм, являлась смыслом философского учения, у истоков которого стоял Платон – столп идеализма и бесспорный авторитет Западного мира. Другие тут же противопоставляли этому суждения софистов, агностиков и материалистов. Имена математика и астронома Анаксагора, «атомщиков» Демокрита и Эпикура, великих мыслителей Сократа и Аристотеля, а также автора «Сравнительных описаний» Плутарха то и дело сходило в беседах с их уст.

Володя умел не только бродить мыслью в высоких философских сферах, но и неожиданно проводить параллели с чем-нибудь близким, земным, что оживляло отвлеченные разговоры.

- Философ Диоген, – вдруг заявлял он, – своей категоричностью и принципиальностью напоминает мою прекрасную Валелю Воропаеву. – Обведя хитроватым взглядом недоумевающие лица друзей, продолжал: – Как вы знаете, философ жил в бочке, и когда Александр Великий попросил его покинуть это убежище, пообещав взамен исполнить любую его просьбу, Диоген, воскликнул: «Отойди и не заслоняй мне солнце!». Точно также воскликнула Валеля, когда я залез на крышу университета, чтобы обратить на себя ее внимание.

Особый предмет тогдашних споров друзей – определение места и времени возникновения древних культур. В то время за рубежом господствовала точка зрения К. Яспера о трех очагах культуры – шумеро-вавилонском, египетском и эллинском. А друзья искали корни в Центральной Азии и восторгались каждой новой древнейшей находкой в курганах Тянь-Шаня, которая представлялась им самой уникальной.

Но не только древняя история интересовала Володю и его товарищей. Еще в период студенчества им удалось впервые познакомиться и с переводными книгами немецких генералов и английских стратегов о Великой Отечественной войне. Их взгляды – прямо противоположны официальной совет-ской оценке всего хода Второй Мировой.

Несмотря на студенческую бедность, Володя скупал эти дорогущие издания, которые заняли целый стеллаж в комнате общежития. Друзья зачитывались книгами Типпельскирха, фельдмаршалов Бока и Паулса, «Роковыми ударами» фашистских генералов.

Уже тогда Володя понимал, насколько различно может быть толкование одних и тех же исторических событий, насколько все это зависит и от степени осведомленности, компетентности авторов, и от политической конъюнктуры.

После споров Юра Бородин брал в руки гитару, и в комнате звучали песни Булата Окуджавы или Владимира Высоцкого. Володя, считавший, что у него «слон на ухо наступил», или тихонечко подпевал, или молча слушал, в задумчивости теребя усы.

То было время пятидесятников-шестидесятников, которые выросли на новой почве страны после почти мифического двадцатого съезда КПСС и эмоциональной, экстравагантной политики Никиты Сергеевича Хрущева. Обретение в это время шараханий исторического образования требовало широкого кругозора и умения следить за меняющейся обстановкой в стране. Тем не менее, Володя и его друзья учились только на отлично. Для жизни позарез нужна была стипендия, особенно – повышенная стипендия. И они получали ее все пять лет учебы в университете.

Здесь уместно было бы рассказать об одном событии из жизни нашего героя, связанном с окончанием университета. Ибо оно, это событие, в чем-то забавно, в чем-то характерно для того времени.

После торжественного вручения дипломов им выдали последнюю стипендию. Все это как-то само собой подразумевало, что дипломы надо обмыть. Бородин заторопился в Токмак, где жили его родители, чтобы порадовать их красным дипломом. Ратман, кажется, застрял у себя в Кара-Балте. Таким образом, друзья остались классической для выпивки тройкой. Они стояли в фойе университета и размышляли, куда же податься? Самое близкое кафе было в парке Панфилова, оттуда они в любом состоянии без труда доберутся до общежития.

- Знаете, парни, что меня там смущает? – Харченко обвел их строгим немигающим взглядом. – Близость оркестра на танцплощадке. Петь нельзя. Как врежет труба или ударник – слова в горле застрянут.

- При твоем голосище бояться нечего, – возразил Мокрынин. – Это нам с Вовочкой грозит безмолвие. – Имя своего друга он всегда произносил с ласкательным суффиксом. Еще и потому, возможно, что были они тезками и, произнося его имя, он так же произносил свое.

К ним подошли выпускники филфака – прекрасный тенор, начинающий драматург, балагур и любимец женщин Мар Байджиев и подающий надежды в поэзии и критике, редактор факультетской стенгазеты, весельчак Жора Хлыпенко, с которым Плоских, как помнит читатель, познакомился еще при поступлении в университет. Год назад историки и филологи были на месячных военных сборах в Ошской области, и Жора с Маром оказались во взводе под командованием Владимира Плоских.

- Ну что, взводный, – лукаво глянул на него Мар. – Сегодня Министерство образования издало приказ: не обмытые дипломы уже завтра считать недействительными. Особенно наши, красные дипломы. Надо поторопиться, бери управление в свои руки.

- Взвод, слушай мою команду!.. – Володины слова прозвучали так, что дремлющий у входа в университет старый солдат, вахтер Степан Никитич вскочил со стула и вытянулся по стойке «смирно»

Обмывать решили в кафе «Лето», расположенном на юго-западной оконечности Центрального сквера. Стол был маленький, попробовали положить на его край принесенные красные дипломы стопкой – сразу стало тесно для бутылок с вином, стаканов и тарелок с котлетами.

Жора Хлыпенко, мыслящий символами, предложил каждому усесться на свой диплом, чтобы всем нутром прочувствовать глубину документально подтвержденных знаний. Так и сделали. Выданные им ректором дипломы, видимо, для сохранности, были вложены в плотные бумажные конверты и от предстоящего испытания не могли физически пострадать.

Пили и говорили много. Существовало положение: окончив университет с обычным синим дипломом, молодой специалист должен был в течение двух лет отработать его на периферии. Обладателю красного диплома срок сокращался вдвое. Из историков только Плоских стал исключением: его просили направить в распоряжение Академии наук республики. Сидящие за столом выпили за это отдельно.

Впрочем, что значит какая-то отработка, когда перед тобой распахнута кажущаяся бесконечной жизнь, в которой почему-то видятся сплошные успехи и достижения? И не в туманной дали, а рядом, рукой можно дотянуться. Правда, рука опять упирается в бутылку…

- Подумаешь, кандидатская, докторская диссертации… Для нас, если очень захотим, это семечки, – говорил раскрасневшийся, как после бани, Харченко. – По своему уровню мы уже почти профессора, а Володя даже академик, только…

- А мне, друзья, ученых степеней и званий не надо, – наотрез отказывался, мотая головой, Мар Байджиев, будто все это ему навязывали прямо сейчас. – Вот увидите, я стану писателем.

- И непременно знаменитым, – добавил Плоских.

- Само собой.

- Так выпьем за любовь!

- Ох, Вовочка, в данном случае, как я понимаю, твою любовь звать не Валей, а Наукой? – чокаясь граненым стаканом, подмигнул Мокрынин.

По лицу его тезки скользнула загадочная улыбка. Что за склонность у людей все выведывать, расшифровывать? Любая тайна уже тем хороша, что каждый волен истолковывать ее по-своему.

В тот вечер чаще всего друзья погружались в будущее, словно бы лишенное тревог и неясностей. Оно, это будущее, вперемешку с прошлым, настолько завладело ими, что они забыли о настоящем, которое стучало в их двери, о чем-то прося или напоминая.

- Мальчики, мы закрываемся, – возле них остановилась пожилая официантка с усталыми глазами. – Вам тоже пора отдыхать.

Рассчитавшись, четверо дружно, как по команде, встали и отправились в общежитие, по пути проводив Байджиева, жившего в двух кварталах от кафе, до дома. На темном полотне неба покачивались пьяненькие звезды. Гуляка-ветерок бродил среди деревьев, ища, с кем бы позабавиться. Прохлады не чувствовалось. Головы парней отяжелели, хотелось поскорее добраться до постели, рухнуть и заснуть.

Сон у Володи был беспокойный, зыбкий. Видения, как мелкие волны, сменяли друг друга, не оставляя следа. И только перед утром ему приснилось то, что, пробудив, заставило его вскочить и поднять на ноги остальных.

А приснилась ему покрытая льдом, а сверху еще и свежевыпавшим снегом река Ишим, на которую он вместе с Федькой и Максатом, сбежав с уроков, пришли ловить рыбу. Рыбацкие лунки обычно помечались вбитыми рядом шестами, чтобы кто-нибудь невзначай не провалился. К такому шесту, уминая перед собой пушистый снег и пробуя ногой надежность льда, направился кратчайшим путем Володя.

Он уже полез в портфель за удочкой, когда увидел бегущего в их сторону малыша, Пашку, который на ходу кричал, что хочет посмотреть, как они рыбачат. Но бежал малыш не по их тропе, а откуда-то сбоку, наискосок. Перед ним было белое покрывало снега. И вдруг, едва успев ойкнуть, малыш исчез, провалился. Володя хорошо помнил, что когда-то уже спасал и спас его. Но времени на раздумья не было, и он кинулся туда, где барахтался в ледяной воде, зовя на помощь, Пашка. Федя и Максат за ним. Последние метры до проруби, края которой не были видны, Володя одолел ползком. Он собрался было сделать еще один сильный рывок, чтобы схватить и вытащить малыша, но вместо него увидел в воде некий красный предмет чуть больше ладони. Возле него – такие же красные продолговатые предметы. «Что это?» – обескураженный, он обернулся к Федьке и Максату. Но за ним стояли в тулупах Мокрынин и Харченко, обескураженные не меньше, чем он сам.

Тут что-то щелкнуло в его сознании; еще не пробудившись, он метнулся рукой под подушку и стал судорожно ощупывать там каждый сантиметр. Пусто. Заглянул в чемоданчик. Тоже пусто. И тогда:

- Подъем!

Парни вскочили, протирая глаза и растерянно озираясь. Через минуту они уже поняли: произошло нечто ужасное, у них есть один только выход, и дай Бог, чтобы им повезло. Хотя было еще очень рано, друзья быстро оделись и вышли на улицу. Утренний воздух омывал лица и вселял надежду. Правда, совсем крохотную, но без нее совсем худо, хоть вешайся. Трусцой они быстро одолели расстояние до кафе «Лето». Вымытый пол из разноцветных плиток битого мрамора, натертые до блеска пластмассовые столы и составленные друг на друга стулья – вот и все, что предстало перед их взглядом.

- А, может быть, Мар задержался после нас? Он ведь большой шутник, от него всего можно ожидать, – пытался утешить себя и друзей Жора Хлыпенко. Но все помнили, что возвращались в общежитие мимо Байджиевского дома и видели, как он туда вошел.

- Пять лет коту под хвост! Эх, если бы не торопила нас эта костлявая официантка, разве мы допустили бы такую промашку, – кипятился Гена Харченко.

- Перестань, сами виноваты, – сказал Володя. – Неча на зеркало пенять, коль рожа крива… Кстати, вон и Мар собственной персоной.

Обычно у Байджиева была гарцующая походка, словно он играл роль гусара или мушкетера. Но сейчас он играл самого себя – слегка испуганного, но не потерявшего способность шутить.

- Итак, диспозиция верная. Надеюсь, вы всю ночь держали здесь осаду, не позволяя никому без проверки сумок улизнуть отсюда? Ну, и ладно. Чутье мне подсказывает, что ждать осталось недолго.

Действительно, из подсобки показалась заспанная, с одутловатым лицом и красным носом уборщица кафе тетя Маша.

- Это вы такие забывчивые? – хитровато улыбнулась она. – А ведь попади ваши документы в руки кому-нибудь другому, он бы, не разобравшись, запросто мог бы и на свалку их выбросить.

У всех отлегло от сердца. Значит, с дипломами все в порядке! Но Мару не светило положение забывчивого и просящего.

- Чтобы вы знали, уважаемая тетя Маша, мы проводили проверку работников вашего кафе на честность, – заявил он официальным тоном. – Экзамен вы блестяще выдержали. Несите наши дипломы и в качестве премии получите деньги на бутылку.

- На две, – заупрямилась тетя Маша.

Когда обмен состоялся, и каждый из друзей получил свой диплом, они, пожалуй, чувствовали себя счастливей, чем вчера, в момент вручения дипломов в университете. Обретение после потери, как бы это ни происходило, усиливает ценность того, что обретено. При ином исходе судьба нашего героя и его друзей могла бы сложиться совсем по-другому.

Следует все-таки сообщить дотошному читателю: через год, окончив заочное отделение филфака и тоже, как и после истфака, получив красный диплом, Володя не стал его обмывать. Впрочем, никто из участников курьезной истории, о которой шел рассказ, на этом и не настаивал. Знать, умеют наши парни делать правильные выводы, а?